Южная роза Зелинская Ляна

Глава 9. В которой тяжелая корзина становится поводом…

Габриэль медленно поднималась по виа Дориатти, неся в руках корзинку с продуктами. Ранняя весна в Алерте выдалась холодной и сырой. Со стороны гор, вниз по улице дул холодный ветер, норовя сорвать с прохожих шляпы, забираясь в рукава и нагло задирая полы плащей. Хотя зимой в столице ветер был частым гостем, но после недавнего шторма, сегодня он был особенно холоден и лют. Габриэль совсем замёрзла, да ещё тяжелая корзина не давала спрятать руки в карманы, а тонкие перчатки совсем не давали тепла.

Сегодня в лавке у мэтра Марчелло была праздничная скидка в честь дня Пречистой Девы и Габриэль постаралась купить продуктов впрок. Знала бы про скидку заранее — взяла бы с собой Кармэлу. До улицы Гран Орсо, на которой они теперь жили, оставалось пройти ещё целый квартал в гору, а сил уже совсем не было. Конечно, можно заглянуть в булочную, купить свежих панини и погреться, побеседовав с женой булочника, или взять коляску, но это обошлось бы в один сольдо, а последнее время Габриэль приходилось экономить на всём. Даже на свежем хлебе, не говоря уже о колясках.

Университетский друг отца с квартирой помочь им не смог, хоть и обещал — родственники с севера привезли на лечение его тётю, и пришлось синьору Миранди искать жильё самостоятельно и за полную цену. К сожалению, из того, что их семья могла себе позволить, приличной оказалась лишь улица Гран Орсо — прибежище художников, поэтов и студентов, где в старых двухэтажных особняках сдавались квартиры и комнаты внаём.

Несмотря на сырую и ветреную погоду, стоявшую в столице зимой, на Гран Орсо всё время кипела жизнь: художники рисовали портреты, музыканты играли на лютнях и скрипках, а студенты, что подрабатывали в аптекарской лавке мэтра Терсини, любили устраивать крысиные бега. Крыс они ловили сами в старых катакомбах у порта и сдавали их для опытов старому аптекарю по три сольдо за пяток, ну а самых резвых оставляли себе. Бега устраивали тут же, возле самого популярного места на Гран Орсо — маленькой кофейни на углу, где зачастую у дверей, прямо на булыжнике мостовой, сидели музыканты и нищие, а рядом лежали их шляпы с сиротливыми медяками — подавали тут плохо.

После тишины и уединения Кастиеры Габриэль первое время не могла даже спать, просыпаясь, всякий раз, когда под окнами с грохотом проносилась коляска или перебравшие вина студенты начинали распевать гимны, сидя на парапете напротив их дома. И поначалу даже боялась выходить из дома без сопровождения Кармэлы, потому что уличная жизнь её пугала. Молодые люди не стеснялись отвешивать пышные комплименты и могли запросто окликнуть на улице, незнакомые мужчины цокали языком, провожая её взглядами и криками «О, белла! Белла!», махали шляпами и кланялись.

Потом она привыкла.

Проходила мимо них быстро, не отвечая, чуть втянув голову в плечи и глядя прямо перед собой. Да и некогда было ей. После того, как они переехали в Алерту, из всех служанок у них осталась одна Кармэла, и на плечи Габриэль легла половина забот по дому. Теперь она сама ходила в лавки и в аптеку, в булочную, к портнихе, к отцу в университет, где зачастую помогала в библиотеке — за это платили несколько сольдо в неделю.

Она всегда спешила, и одевалась скромно. И со временем постояльцы с улицы Гран Орсо к Габриэль тоже привыкли. «Молчаливая дочка профессора», так они звали её между собой, но большинство знаков внимания сошло на нет. Разве что приподнятая шляпа, да кивок головы скромной синьорине в тёмно-синем плаще и с вечной корзинкой на сгибе локтя, выдавали то, что её всё ещё замечают. К тому же, вскоре в конце улицы поселилась хорошенькая начинающая певица, и всё мужское внимание плавно перетекло туда.

Ещё по осени, как только они переехали в столицу, каждое утро за завтраком начиналось с того, что они обсуждали своё возвращение в Кастиеру будущей весной. Больше всех, конечно, сокрушалась Кармэла, даже плакала иногда в уголке их маленькой кухни, обычно после того, как роняла кастрюлю или сковородку. Нынешняя её кухня, и правда, была крошечной, и пышнотелой Кармэле было в ней не развернуться, может быть, поэтому она и расстраивалась. А может потому, что солнце в их квартиру совсем не заглядывало, а из небольшого оконца вверху серой стены видно было лишь угол противоположного дома, до которого можно было дотронуться, если как следует вытянуть руку. И когда приходило время зажигать свечи, Кармэла и Габриэль часто вспоминали широкие окна кастиерской кухни и столовой, выходившие в розовый сад.

Первое время отец уверял, что вот-вот, ещё немного… что цены растут, как на дрожжах, и одна облигация стоит уже пятьдесят сольдо. А как только дойдёт до восьмидесяти, их можно будет продать. И тогда они станут богаты. Он вернет деньги банку, они, наконец, смогут собрать вещи и вернуться домой.

— Всё как и говорил мессир Форстер! — воскликнул как-то раз отец, просматривая очередные котировки облигаций в «Биржевом вестнике».

Услышав это имя, Габриэль поинтересовалась, при чем здесь Форстер и синьор Миранди рассказал, как ещё осенью, на свадьбе Таливерда, мессир Форстер дал ему несколько советов по поводу вложения денег. И что, как оказалось, он был прав и скоро они разбогатеют.

А потом случилось то, что в алертских газетах называли «штормовым понедельником». Вскрылись махинации застройщика с деньгами, и оказалось, что за год в деле строительства южной рокады не было сделано ровным счётом ничего, и более того, все деньги, вложенные в облигации, неведомым образом испарились. Цены рухнули. И облигации теперь годились только на то, чтобы заклеивать ими щели в окнах. Так от них могла быть хоть какая-то польза.

В тот день Габриэль впервые слышала, как отец плакал, закрывшись в комнате, которую они отвели под кабинет. Кармэла сидела на кухне и только повторяла: «Пречистая Дева! Да как же это? Да что же теперь будет?», перемежая восклицания молитвами. Да смотрела беспомощно на Габриэль.

…А что она могла сделать?

Нет, плакать она не могла. Она просто вспомнила о том, что ко всей этой ситуации их семью привели советы Форстера, и её затопила холодная злость, вытеснив и отчаянье, и слёзы.

Она пошла на кухню, оборвав на полуслове причитания Кармэлы, достала бутылку красного вина, вскипятила с корицей, гвоздикой, перцем и мёдом, и налив большую кружку, отнесла отцу.

…«Если так пойдёт дальше, то к концу зимы ваша семья останется без единого сольдо. Вам следует подумать о себе, Элья. Что вы будете делать, когда это случится?»

Эти слова не выходили у неё из головы, и сейчас звучали как предсказание.

…А, может, он специально давал отцу такие советы? Может, он сделал это из мести? Милость божья! Как можно быть настолько подлым человеком? За что им такое наказание?

В тот день она, как никогда, ненавидела этого проклятого гроу, которого судьба послала испортить их жизнь. Но достаточно было того, что страдал отец, не стоило ему видеть ещё и её слёз.

— Мы справимся, — произнесла она твёрдо, протягивая отцу кружку.

И в тот момент по его глазам поняла, что справляться ей придётся, наверное, в одиночку. Синьор Миранди был раздавлен. В его потухшем взгляде не было даже намека на то, что у него есть хоть какие-то силы, чтобы бороться.

Со «штормового понедельника» началась совсем другая жизнь — Габриэль стала экономить на всём. С того дня отец стал отдавать ей своё жалованье, которое платили ему за преподавательскую работу. С того дня в их дом стали приходить студенты, с которыми отец занимался за дополнительную плату, а Габриэль трижды в неделю начала ходить в университетскую библиотеку, чтобы помогать там с каталогами.

Но всех этих денег хватало лишь на то, чтобы сводить концы с концами.

О светской жизни ей пришлось забыть. Пришлось забыть о нарядах, о балах и приёмах. И даже кузину Франческу она старалась приглашать как можно реже. Наверное, потому, что нарядная, благоухающая кузина странно смотрелась в их скромном жилище. Да и сама Фрэн, приехав впервые, разглядывала их диван и обои в гостиной таким затравленным взглядом, что Габриэль стало не по себе. Самой ездить к Фрэн через весь город стоило дорого, а попросить кузину прислать коляску не позволяла гордость. Поэтому Габрэль каждый раз получая приглашение, ссылалась на занятость, на то, что отец пишет важный научный труд, а она помогает ему с материалами.

Всю зиму она крутилась как белка в колесе, занимаясь домом и библиотекой, и мысли о том, что будет дальше, старалась отодвигать в самый дальний угол.

…Вот придёт весна, тогда и решим…

И вот весна пришла. Хоть и холодная, сырая и ветреная, но вишневые и персиковые деревья проснулись, готовясь к цветению, а солнце на балконе в ясные дни уже припекало вовсю. Только не было в этой весне радости, потому что ответа на вопрос, а что же им всем делать дальше, эта весна не принесла.

Габриэль переложила корзину из одной руки в другую, и остановилась передохнуть.

…Когда же прекратится этот ненавистный ветер?

— Тпрррууу! Стоять! Стоять окаянные! — прокричал возница где-то рядом.

Мимо пронеслась коляска и остановилась шагах в двадцати. Габриэль услышала своё имя и обернулась, удерживая шляпку.

— Габриэль? Синьорина Миранди? Не может быть! Какой приятный сюрприз! — навстречу ей из коляски вышел мессир Форстер собственной персоной.

Почему-то бросилось в глаза, что он безупречно одет. Светло-коричневый твидовый сюртук, зелёный жилет, трость и шляпа, сапоги из отличной кожи — Форстер выглядел, как щеголь, собравшийся на светский приём, и на этом контрасте Габриэль вдруг стало стыдно за свой неизменно-синий плащ, в котором она регулярно отправлялась за покупками. Может, ничего плохого в плаще и не было, но от сырости, грязи и бесконечной чистки ткань внизу выцвела, став почти серой. И это было полбеды, но сегодня она и перчатки надела для походов за покупками, а от частого соприкосновения с овощами в лавках и шершавой ручки корзины, вид у них тоже давно стал убогим. И о том, чтобы подавать в такой перчатке руку синьору даже речи идти не могло.

Хотя, конечно, Форстер не синьор, но от этого было лишь хуже. Габриэль вспомнила её прошлый конфуз с перчатками на свадьбе Таливерда, и почувствовала унижение и злость.

Именно этот разодетый франт с довольной улыбкой — он источник всех несчастий, что обрушились на неё в последнее время.

…И послали же Боги его в такой неподходящий момент!

Габриэль вцепилась обеими руками в корзину, чтобы избежать приветствий с поцелуями вежливости, и ветер, улучив такой момент, тут же сорвал шляпку. Она забилась за спиной, как пойманная в силки птица, схваченная синими лентами.

— Синьорина Миранди! Добрый день! — Форстер удержал одной рукой свою шляпу, а другой, не мешкая, забрал у Габриэль корзину. — Позвольте, я вам помогу.

Она хотела корзину не отдавать, но та предательски выскользнула из закоченевшей руки.

— Пойдёмте в коляску, я вас подвезу.

— Не думаю, что нам по пути, мессир Форстер, — ответила Габриэль зло, водружая шляпку на место и потуже затягивая ленты.

— Вы же не знаете, куда я ехал? — улыбнулся Форстер.

— Вы ехали вниз по улице, а я шла вверх, чего же тут знать? Это, конечно, мило, что вы решили меня подвезти, но я уже почти пришла и к тому же, мне нравятся прогулки, — ответила она резко.

— Да у вас губы синие, уж простите, синьора Миранди, а нос красный. И в этой корзине обед на целую армию, вы, что же, тащили её по всей Дориатти? — усмехнулся Форстер.

— Вам-то какое дело?

— Это всего лишь вежливый жест, синьорина Миранди. Я вас просто подвезу, — он снова усмехнулся, — клянусь, руку и сердце предлагать не буду.

Если до этого у Габриэль был красным только нос, то теперь краской залились ещё и щёки, она вспомнила их последний разговор в розовом саду и задалась вопросом: да что же не так с этим Форстером?

Любой южанин после такого разгромного отказа со стороны девушки, проехал бы в коляске не то что не глядя — свернул бы на другую улицу, а с этого гроу как с гуся вода, будто и не было ничего. Стоит, улыбается, словно они лучшие друзья, внезапно встретившиеся на улице. Да ещё и шутит.

…И чего он такой довольный? Провалился бы он на месте!

Гордость и злость подсказывали забрать корзинку, и молча развернувшись, уйти с высоко поднятой головой. Но закоченевшие ноги и руки мечтали лишь о том, чтобы сесть в эту новенькую коляску и оставшиеся пару кварталов до дома проехать, укрывшись от ветра. Это было благоразумно. И благоразумие победило гордость.

Они ехали медленно, даже слишком медленно, и Габриэль подумала, что Форстер специально попросил об этом возницу, но возражать не стала. Толстый плед укрыл её ноги, и это обстоятельство пересилило все возражения.

На втором сиденье, рядом с Форстером, лежали многочисленные коробки из магазинов, расположенных на виа Россо — улице алертских модниц, и судя по всему, в них были платья. Поверх лежала картонка для шляпы, и рядом — что-то упакованное в розовую бумагу, аккуратно перевязанное лентами. Было понятно, что весь этот ворох подарков предназначался женщине.

Габриэль почему-то стало неприятно, как будто эти коробки смотрели на неё с немым укором, и она, отвернувшись, принялась разглядывать дома.

— Как поживаете, синьорина Миранди? — спросил Форстер церемонно, и как будто с некоторой издёвкой.

Он пристроил трость справа от себя, и скрестив руки на груди, принялся рассматривать Габриэль.

— До того, как встретила вас — весьма неплохо, — ответила она, засунув руки под плед и спрятав там свои позорные перчатки.

Его взгляд она проигнорировала, дома по правую сторону улицы были гораздо интереснее.

— Как проходит зима в столице? — продолжил он вежливую беседу.

— Утомительно, по правде сказать. Слишком много развлечений, — произнесла Габриэль саркастично, и посмотрев искоса, спросила: — А как ваши дела, мессир Форстер? Как ваши овцы? Все ли в добром здравии?

— Спасибо, синьорина Миранди, они вполне здоровы, — улыбнулся Форстер, продолжая её рассматривать.

От этого взгляда ей стало не по себе. Мужчина не должен так внимательно разглядывать малознакомую женщину. Ладно бы студенты с Гран Орсо с их манерами — что с них взять! Но этот гроу прекрасно знал, что подобный взгляд неуместен в таком тесном пространстве коляски. Он знал, что её это смутит, но как будто наслаждался этим моментом. Что же, он нисколько не изменился. Понятно, что её жалкий вид доставляет ему удовольствие.

Его улыбка будто кричала — посмотрите, синьорина Миранди, что вы потеряли!

— А как ваши дела с Торговой палатой? Удалось ли вам жениться на какой-нибудь дурнушке из бари? — Габриэль кивнула на коробки и добавила: — Похоже, что удалось. Вижу не понадобилось даже дюжины шляпок — обошлись одной?

— Спасибо, за беспокойство, синьорина Миранди. Как оказалось, не все южные девушки разделяют ваши жёсткие принципы, — парировал он с улыбкой.

— Тем лучше для вас, мессир Форстер. Не так ли?

— Как видите — я не жалуюсь, — он развёл руками, — ну, а вы синьорина Миранди, удалось ли вам найти настоящую любовь? Ту, что «отныне и вовеки веков»? Могу ли я поздравить вас с долгожданной помолвкой? И кстати… как здоровье капитана Корнелли? Давно о нём не слышал.

Это было больно. И обидно. Габриэль окинула Форстера холодным взглядом, отвернулась и решила больше не отвечать, надеясь, что и он тоже не станет упорствовать в расспросах.

С того злосчастного дня, когда она отказала Форстеру в розовом саду, капитана Корнелли она больше не видела. Франческа сказала, что его отец — генерал Корнелли, который тоже присутствовал на свадьбе, был очень зол на своего сына за эту выходку, ведь король сильно не одобрял дуэли чести. Генерал кричал, обещал сорвать с сына погоны и услать в самую страшную дыру на севере, какую только сможет найти. И на следующий день, не дав ему даже окрепнуть после ранения, отправил обратно в экспедиционный корпус. Если и был шанс на то, что эта дуэль может подтолкнуть капитана к тому, чтобы предложить ей руку и сердце, то с его отъездом она совсем растаяла. А самые худшие кошмары Габриэль обрели реальные очертания

После истории с дуэлью, волна сплетен вместе со свадебным кортежем покатилась из Кастиеры в Алерту, и Габриэль отчасти даже рада была тому, что теперь их семья почти не общается ни с кем из их прежнего круга. Потому что, узнав о её отказе такому перспективному жениху, как Форстер, общество окончательно отправило её в разряд глупых гордячек и неудачниц.

…«О чём она только думала! В её-то положении!»

…«Спровоцировать двух мужчин на дуэль…»

…«Потерять единственный шанс…»

…«Какая заносчивость и глупость…»

…«Вас ждет участь чьей-нибудь приживалки, живущей на мизерное жалованье. Экономки богатой родственницы, либо — жены торговца тканями, посудой или бакалейщика. И как скоро общество, за которое вы так цепляетесь, вышвырнет вас наружу?»

Слова Форстера сами собой всплыли в голове. Он был прав.

…Да чтоб он провалился со своей правдой!

Габриэль сжала губы, и отвернувшись, снова принялась разглядывать витрины лавок и магазинов.

Форстер помолчал немного и снова спросил, как ей показалось, с каким-то притворным участием в голосе:

— А как поживает синьор Миранди? Надеюсь, планирует новую экспедицию? Помню, он что-то говорил о весне и поездке в Бурдас.

До этого момента спокойствие давалось Габриэль без труда. Его питало презрение к этому франту, к его дорогой коляске и этим розовым коробкам, и ко всему тому, что обычно присуще нуворишам. Но как только он упомянул отца, в её душе словно чиркнули спичкой. Она вспомнила, как дрожали руки синьора Миранди с газетой «Биржевой вестник», как он плакал в кабинете… Его красные глаза, от долгого чтения и сверхурочных занятий со студентами… землистый оттенок лица…

…Какая тут экспедиция, если она вынуждена тащить тяжелую корзину за шесть кварталов от дома ради скидки в четверть сольдо?

И ненависть, внезапная и жгучая, затопила её в одно мгновенье. Габриэль повернулась к Форстеру и произнесла жёстко:

— Синьор Миранди мог бы жить лучше, если бы вы своими непрошеными советами не толкнули нас всех в финансовую яму!

— Помилуйте, с чего вы вообще это взяли? — левая бровь Форстера взметнулась вверх.

— С того, что он следовал именно вашим советам, когда вкладывал деньги в облигации! Он поверил вам, и что? — воскликнула Габриэль, отбросив плед и уже не заботясь о том, как выглядят её перчатки. — Южная рокада не будет построена! Застройщик обанкротился и мы теперь должны всем! И это по вашей милости! А вы теперь сидите тут, весь такой напомаженный, как крем-брюле, и ехидно интересуетесь тем, как дела у синьора Миранди? А вы сами-то как думаете?

Она всплеснула руками, отвернулась и принялась яростно развязывать и завязывать ленты шляпки.

— Так значит, ваш отец не продал облигации в начале зимы? — спросил Форстер задумчиво и тоже посмотрел в окно. — Почему?

— Откуда мне знать! Это вы давали ему советы, не я!

— Послушайте, Габриэль…

Форстер вдруг наклонился вперед, сложив ладони вместе, и заговорил совершенно серьёзно, без всякой издёвки:

— Ваш отец обратился ко мне за советом. Ему не хватало денег платить по закладной за дом. И я предложил ему попросить отсрочку в банке и вложить деньги на два месяца в это предприятие. А потом продать облигации. Этого должно было хватить на покрытие процентов по закладной. Но это была чистой воды финансовая спекуляция! Об этом знали даже младенцы. И я предупреждал его о том, что предприятие ненадёжно, и что всё рухнет ближе к середине зимы.

— Мой отец не биржевой спекулянт! И вам стоило бы думать, прежде чем давать ему подобные советы! — Габриэль отодвинулась в угол, потому что Форстер оказался как-то уж слишком близко и его синие глаза смотрели чересчур пристально.

— Вы просто хотите, чтобы я был виноват во всех ваших несчастьях? — он прищурился и снова откинулся на спинку сиденья. — Я, кстати, и вас предупреждал об этом осенью. И говорил, что в деловых вопросах ваш отец — полный профан. А вы сказали, что мне нечего копаться в делах вашей семьи и в моих советах вы не нуждаетесь. И теперь вы злитесь на меня за то, что я оказался прав?

— Я злюсь на вас не за это! То есть, и за это тоже! Вернее, нет! Я вообще на вас не злюсь! Вы мне безразличны! — выпалила она, понимая, что говорит ерунду, но сдержаться была не в силах.

Форстер расхохотался.

— Вы знаете, синьорина Миранди, я только сейчас понял, что скучал по нашим разговорам. Но вы, конечно же, сейчас скажете, что даже не вспоминали обо мне.

Габриэль метнула на него злой взгляд и подумала, что никогда не встречала человека, который бы раздражал её сильнее, чем этот гроу… и да, она ведь так и хотела сказать, что ни разу его не вспомнила… добрым словом.

Раздалось зычное: «Тпппрруу!» и коляска остановилась. Габриэль увидела коричневую дверь их дома с бронзовым кольцом в носу львиной морды, и с облегчением вздохнула.

…Наконец-то она избавится от его пристального внимания!

Форстер вышел из коляски, и подхватив корзинку, как ни в чём не бывало протянул Габриэль руку.

— Позвольте вам помочь.

Но она проигнорировала его галантность.

— Я вас провожу, — произнес он, направляясь к двери.

— Не стоит беспокоиться, дальше я сама.

— Не хочу, чтобы вас придавило этой корзиной. Чего такого тяжелого вы понакупили? — он бесцеремонно вытащил салфетку и окинул содержимое корзины оценивающим взглядом.

Кусок не очень хорошей говядины, слишком старой, чтобы годиться на что-то кроме бульона, пять кривых морковок, три луковицы, капуста…

— Идёмте, — Форстер решительно отворил дверь, пропуская Габриэль вперед.

Спорить было глупо, да и из аптекарской лавки на них уже уставились три пары любопытных глаз — студенты жадно разглядывали модный экипаж и элегантного мужчину рядом с профессорской дочкой. И их довольные ухмылки словно восклицали — а она не такая уж и скромница! Вот, теперь она опять станет объектом досужих сплетен как минимум на пару дней.

Габриэль скользнула в коридор и стала спешно подниматься по лестнице. Ей не хотелось приглашать навязчивого гостя внутрь, но отделаться от него у двери не получилось, а отказывать в грубой форме было бы слишком невежливо. К тому же Кармэла, с её донельзя чутким слухом, уже караулила на входе. Увидев Форстера, она тут же сделала каменное лицо, и отступила в сторону, а он, словно истинный южанин, приподнял шляпу, и чуть склонив голову, церемонно поприветствовал служанку.

— Синьорина Миранди, вашему отцу что-то нездоровится сегодня, — произнесла Кармэла шёпотом, забирая у Форстера корзинку, — он вернулся с занятий только что, синьор Тересси его привёз, сказал, плохо ему стало…

-Что случилось? — Габриэль швырнула на комод шляпку и бросилась в комнату отца.

Сердце рухнуло куда-то вниз, и похолодели пальцы. Синьор Миранди лежал на кровати, бледнее, чем обычно. Она присела рядом, взяла его за руку и произнесла тихо:

— Папа, что с тобой?

— Не переживай, милая, — произнёс он, но Габриэль заметила, что отец держится другой рукой за грудь, — что-то побаливает немного… Может, простуда, сквозняки…

— Папа…

— Синьор Миранди? — раздалось рядом.

— Мессир Форстер? — отец увидел гостя и улыбнулся. — Какими судьбами? Простите, что принимаю вас вот так…

А Габриэль подумала, что это было довольно неучтиво — войти в спальню без приглашения. Но учтивость, как известно, не входила в число добродетелей этого гроу.

Он взял стул, пододвинул к кровати и, присев рядом как заправский лекарь, ответил, ничуть не смутившись:

— Мы случайно встретились на улице, и синьорина Габриэль пригласила меня на чашку чаю. Так мило с её стороны.

— Мессир Форстер… помог мне с… корзинкой, — Габриэль хотела возмутиться такой откровенной лжи, но потом передумала: у неё будет ещё время высказать всё непрошеному гостю, — папа, я сейчас схожу за лекарем.

— Не стоит беспокоиться, — ответил синьор Миранди с усталой улыбкой, накрывая её ладонь, — мне уже лучше. Да и дороги нынче лекари.

— Болит за грудиной? — спросил Форстер, внимательно глядя на синьора Миранди. — Одышка?

— Да… ерунда это. Просто надо отлежаться, — отмахнулся больной.

— И как давно?

— Ты слишком много работаешь! — горько выдохнула Габриэль, и заметила, что тёмные круги под глазами отца сегодня как будто стали больше.

— Это может быть сердечный приступ, Витторио, не стоит с этим шутить. У меня здесь есть знакомый доктор, и даже не возражайте, — произнес Форстер, вставая, — я пошлю возницу с запиской. Это недалеко, а я подожду здесь.

Пока доктор осматривал синьора Миранди, Габриэль вынуждена была угощать мессира Форстера чаем в их крошечной гостиной.

Ей казалось — руки у неё из дерева, потому что всё норовило выскользнуть. Столик, на котором она расставляла вазочки и чашки, был маленьким и неудобным, а ноги Форстера, которые он вытянул к камину, занимали полкомнаты. Камин пришлось затопить, хоть они с Кармэлой и экономили дрова, рассчитывая на тёплую весну. Но весна не задалась, а сейчас на фоне их элегантно одетого гостя, комната вдруг показалась Габриэль не просто ободранной, а до ужаса убогой, промозглой и сырой. Обои с рыжими потёками вверху, и давно не знавший рук циклевщика паркет, дополняли два старых кресла, и продавленный диван, вытертые подлокотники которого прятали под собой две пушистых шали. И только разгоревшийся в камине огонь оживлял эту мрачную картину бедности.

А Габриэль было стыдно, непонятно почему — ведь в этом всём не было её вины. Но от того, как этот наглый гроу внимательно разглядывал обстановку, руки у неё делались сами не свои, и она едва не перевернула чашку с чаем ему на колени. Почему-то от его присутствия комната стала совсем тесной, и кажется, впервые красноречие совсем покинуло хозяйку гостиной, потому что она смотрела на огонь и не знала о чём говорить.

С одной стороны, он пригласил лекаря, и за это не нужно будет платить, но с другой стороны, не вмешайся он в их жизнь с глупыми советами, разве нужен был бы лекарь?

…Как можно сидеть и так наслаждаться тем, что его мужская гордость, наконец, отмщена?

Форстер, и правда, выглядел каким-то довольным. Он молча наблюдал, как Габриэль возится с посудой, и церемонно поблагодарил, взяв чашку из её дрожащих рук.

И больше всего на свете ей хотелось, чтобы он убрался из этой комнаты, чтобы не читать на его лице это безусловное: «Я ведь предупреждал», и то, что она поступила опрометчиво, ответив отказом на его предложение. Его самодовольный вид, те розовые коробки с платьями, что она видела в коляске, и их последний разговор о принципах и шляпках, и то, что она теперь обязана ему за эту заботу о здоровье отца — всё это заставляло Габриэль думать о том, как здорово было бы выплеснуть чай ему прямо на крахмальную рубашку и выставить его за дверь.

Но удерживало её только одно: судя по чемоданчику доктора из толстой телячьей кожи с тиснением и монограммой, его седым бакенбардам, пенсне в золотой оправе и сюртуку из тёмно-серого габардина — доктор этот был не только одним из самых дорогих в Алерте, но и самым известным. И это обстоятельство заставляло Габриэль просто смотреть в чашку, сжимая её обеими руками, и молчать. Им нужен этот доктор. Очень нужен. И если цена его визита — эта мучительная чайная церемония, то она найдёт в себе силы, чтобы её вытерпеть.

— Что вы будете делать дальше, Габриэль? — спросил, наконец, Форстер, оторвавшись от созерцания огня в камине.

Она смотрела в чашку, пытаясь согреть пальцы и думала…

…Что она будет делать? Посидит с отцом, поможет Кармэле с нехитрым ужином, а потом беззвучно поплачет в чулане, потому что она не знает, что делать дальше…

— Дальше? Хм. Ну, наверное, мы поужинаем, а потом Кармэла будет вязать, а я почитаю. Ну, а после мы все пойдем спать, конечно же, — ответила она нарочито серьёзным тоном.

— Вы же прекрасно поняли, что я имел ввиду, — Форстер закинул ногу на ногу.

— А вам какое до этого дело? Хотите дать ещё пару финансовых советов?

— Возможно. А вы станете их слушать?

— Разумеется, нет.

— Разумеется, я ожидал такой ответ, — он чуть улыбнулся, — но у меня к вам есть… хм… деловое предложение…

Габриэль посмотрела на Форстера, лицо его было непроницаемым и по нему нельзя было прочесть, скажет ли он очередную бестактность или что-то уместное.

— Вроде того, которое вы делали мне в нашем саду в Кастиере? — не удержалась она от сарказма.

— А вы хотели бы услышать такое предложение ещё раз? — левая бровь Форстера взметнулась вверх, а глаза потемнели.