Университетские встречи Емец Дмитрий

Поисковый запрос

Профессор Щукин сказал:

– Любопытное свойство любой информации в инете состоит в том, что она всегда соответствует запросу. Например, я вбиваю в поисковик: «Ежи – милейшие существа». Выскакивает восхищенная девушка и рассказывает мне о чудесных ежиках, которых она целует в мордочки и зовет их человеческими именами. Если я продолжаю слушать про ежиков – вскоре вся моя лента только ежики и восхищенные девушки.

Финал: я завожу себе ежика и становлюсь ежеманом.

Или я вбиваю: «Ежи – вредные твари».

Появляется суровый гнусавый ученый, который объясняет мне, что ежи – гадкие твари, посредством других зверей передающие человеку свои заболевания, пассивным носителем которых является почти каждый еж. Бешенство, например, и т. д. Если я буду это слушать, вскоре вся мое лента будет состоять из гнусавых ученых с пылающим взглядом.

Я становлюсь ежефобом и бегаю за каждым ежом с воплями: «Сгинь! Это ты бешеный, а не я!»

Встают следующие вопросы:

1. Что меня заставляет изначально маркировать ежей как хороших или плохих?

2. существует ли абсолютная истина? То есть большое искушение допустить, что истины нет вообще. Искушение Понтия Пилата. Он был человек трезвый, циничный, опытный, знал римскую власть, знал фарисейские фокусы и не верил вообще в существование любой истины. Всюду видел только ложь. Ну и поплатился в финале, не узнав истину, когда она стояла перед ним.

3. Как понять, являются ли ежи хорошими или плохими, если я, действительно, хочу разобраться? В данном случае, истина, видимо, в том, что ежи – хорошие, но надо соблюдать определенную безопасность, условия содержания и т. д. Но это с ежами просто, а во внутренних вопросах сложно всегда. И человек либо верит вообще всему, либо не верит вообще ничему.

Поэтому главным, конечно, является, то самое первое. Что в моем сердце изначально заставило меня вбить в поисковик: «Еж – гнусная тварь» или «Ежики – миляги»? Где тот винтик, который управляет любой личностью изначально?

Собачки и младенцы

Доцент Воздвиженский сказал:

– Маленькие лупоглазые собачки и младенцы, мне кажется, совершенно одно и то же. Прокачиваются абсолютно одни и те же отделы головного мозга. На них ворчат, их тормошат, их целуют, их бесконечно лечат. Поэтому молодым женщинам лучше не дарить собачек: им будет казаться, что и дети уже не нужны. Или они надорвутся на собачках и у них потом не хватит любви на детей.

Рязанский праотец

Профессор Щукин сказал:

– Если б я был не рязанским мужиком, а ветхозаветным праотцом и имел бы 20 жен, 100 послушных сыновей и 100,000 овец, я бы сказал сыновьям: «Населяйте маленькие дальние города России и поселки! Прямо по карте смотрите! Увидите какой-нибудь посёлочек вдоль Енисея, Лены, Амура – сразу населяйте».

– Лучше мы населим Казахстан! – ехидно сказал студент Артемушкин.

– Тут вот какое дело. Когда ветхозаветные люди населяли какую-то местность, они знали, что там будут лежать их кости. Ну как одуванчик может только в одно место прилететь и если он там укоренится, то уже всё. Дальше смогут полететь только новые парашютики одуванчиков, а он сам там и останется, куда прилетел. То есть если ты уверен, что твои кости, кости твоих овец, жен и так далее, смогут лежать в Казахстане – значит, населяй Казахстан. Иначе не прокатит.

Застенчивость

Маргарита Михайловна вставала в четыре утра. Делала зарядку с гирями, потом шла к Москве-реке и проныривала от проруби к проруби двести метров, пугая по дороге всех водолазов. Потом шла в университет и начинала свой рабочий день. Она стояла у дверей кафедры и здоровалась со всеми подряд по пятнадцать раз в день, причем с каждым разом все приветливее и приветливее. Если человек переставал здороваться с Маргаритой Михайловной или здоровался недостаточно радостно, она закатывала его в бетон.

На соседней кафедре русского языка работала лаборантка Васильева. Она была застенчивая и смертельно боялась Маргариту Михайловну. Чтобы не здороваться с Маргаритой Михайловной, она не рисковала пользоваться лифтом, который был рядом с Маргаритой Михайловной, и в день примерно по пятнадцать раз ходила вверх-вниз с девятого этажа. Получался суммарно примерно 135 этаж.

– Ну почему? Почему? – жаловалась лаборантка Васильева доценту Воздвиженскому. – Разве она не может понять, какая мука человеку застенчивому постоянно общаться с такой вот Маргаритой Михайловной! Она же просто наказывает всех своим обществом!

– Да ну, не ерунди! Марго очень прикольная. Просто к ней надо правильно относиться. Воспринимай ее как таблетку от робости. Думай: мне Бог послал Маргариту Михайловну, чтобы я перестала бояться человечества и находила в нем отдельные забавные моменты… И опять же посмотри, какие у тебя стали сильные ноги! А выносливость? – говорил Воздвиженский.

Васильева вздыхала, взваливала на плечо свежекупленный для кафедры диван и шла по лестнице, потому что у лифта вполне могла оказаться Маргарита Михайловна.

Трехглавая гидра

Профессор Сомов читал лекцию по правильной организации производства на экономическом факультете. Предыдущий лектор ковырял в носу карандашом, нанес себе травму и попросил Сомова его заменить.

– Что я хочу сказать, товарищи экономисты! – сказал Сомов. – В экономике главное не экономить, а правильно распределять роли! Вот, например, семья моего приятеля – идеальная экономическая модель! Семья – теща, дочь, приятель – существуют как трехглавая гидра. Грызут друг друга почти непрерывно, но мгновенно объединяются при появлении добычи – например, при телефонном звонке клиента, который хочет мелким оптом купить у них косметику. Тут сразу включается распределение ролей. Теща – тяжелая артиллерия, она же менторско-увещевающее начало, дочь – визжит и накручивает, приятель же работает диспетчером. Т. е. размышляет, на кого из двоих переключить клиента – на тещу или на жену… Ну разве не гениально? Вот это я называю правильной организацией производства!

Пугливый мозг

Доцент Воздвиженский сказал:

– Заметил, что когда мой мозг сталкивается с какой-либо новой задачей, он сразу впадает в ужас. Например, я вчера пытался понять, что такое дифференциальное уравнение. У меня заболела голова, я умчался делать кофе, потом стал ссориться с родственниками, потом понял, что давно не менял воду у черепахи, потом понял, что я все это делаю, чтобы не узнавать, что такое дифференциальное уравнение. Потом стал ненавидеть дифференциальные уравнения, объяснил сам себе, что они никого еще не сделали счастливым. Потом мне, наконец, их объяснили, и я перестал их бояться, но до сих пор не понимаю, чего мне с этим дифференциалом делать. Ответ он или не ответ. Узнавать это я уже не хочу, потому что это опять вызовет у меня ужас.

То есть получается, что мой мозг всегда на новую задачу реагирует ужасом. Сразу прикидывает, что ему предпринять, чтобы эту задачу не решать? Может, прикинуться больным? Может, запустить в учительницу апельсином? Может, перевестись в другую школу?

– Да, – сказал Щукин. – Лев Толстой интересно очень интересно писал о мозговой усталости. Как только сталкиваешься с какой-то сложной задачей – сразу мозговая усталость. Помогает только принцип ста. То есть решить сто этих вонючих задач, начиная с простых. Тогда страх уходит.

Зато если мозг умеет что-то делать – он эти задачи начинает щелкать как орешки. Например, если мужик какой-то умеет радиоприемники собирать или прозванивать глюки сигнализации – он будет делать раз за разом, бесконечно.

Любой мужской успех, если разобраться, это и есть такое вот повторение.

Не понимал уравнения. Решил сто уравнений. Решил двести. Победил ужас. Вошел во вкус. Решил тысячу, решил сто тысяч. Придумал свой какой-то способ решать уравнения. Получил нобелевку. И все это только для того, чтобы не узнавать, что такое аффикс и не испытывать ужаса по этому поводу.

Рассказы о любви

Доцент Воздвиженский сказал:

– Как-то я работал месяц на рецензиях в одном журнале. Присылали рассказы, чаще почему-то про любовь. Я заметил, что рассказы про любовь можно условно разделить на две большие группы. Первая группа примерно такая:

«Ночь. Запах роз. Море. Глаза. Сердце бьется. В твоих глазах отражается расписание электричек. Разлука, ненависть. Я знаю, что буду несчастна».

Вторая группа рассказов такая:

«Анна Ивановна понравилась мне своим спокойным характером. Она была очень деловая, на хорошем счету у руководства, прекрасно готовила шарлотки. Кроме того, она сильно помогла мне с устройством кружка юных техников в нашем городе. Полюбил я ее после того, как она смогла убедить таксиста вернуть нам сдачу. Причем сделала это так мягко и красиво, что даже таксист, кажется, не слишком огорчился. Я подумал, неужели женщина, которая умеет так запугать таксиста, которого я сам страшно испугался, может стать моей».

Не разбираем качества рассказов. Они выдуманные. Важно, что у людей всегда в любви два основных сценария. Либо эмоции и чушь всякая, либо просто человек ищет человека под какую-то жизненную программу, находит его и вполне счастлив.

– Ну да. Это конечно. Но знаешь, что самое интересное? – спросил Щукин. – Что человек сам себя никогда не знает. Я тоже с рассказом работал. Самые безумные рассказы пишут всегда люди, которые выглядят так, что их можно поставить руководить отделом образования. То есть по факту рассказ про расписание электричек вполне могла написать Анна Ивановна.

Хлорофиллипт

Маргарита Михайловна очень любила заниматься самолечением. Например, съест десять чесночин и давай в прорубь нырять, чтобы температуру сбросить. Или случится у нее грипп – она шприцом наливает себе в нос хлорофиллипт.

Лицо у нее перекосится от омерзения, подпрыгнет к потолку, а потом радостно гаркает:

– Ну что? Видали! Я же говорила: поможет! Ни у кого нос больше не болит? У меня еще много хлорофиллипта осталось!

– Да ну, Марго! – возражал Сомов. – Просто твой бедный организм думает: если я срочно не выздоровлю, она меня совсем угробит! Тут он быстро просчитает все варианты и выздоравливает! – сказал Сомов.

Человек и деньги

Профессор Щукин сказал Воздвиженскому:

– Отличная тема для диссертации: человек и деньги. Основная мысль такая: русский человек спасается от скупости и забарахления тем, что в России нет устойчивых денег. Тебе как бы говорят все время: «Денег как ценности не существует». А человек все равно тупит и не понимает, как так. Ему на заборе пишут: «Денег, как ценности, нет. Ты понял, Вася? Ау!» А он все равно не понимает и буксует. Но постепенно что-то понимает и хоть как-то ментально сохраняется.

Европе же и особенно Америке кажется, что деньги – это постоянная ценность, поэтому они живут как бы вечно, вечно копят, вкладывают, и поэтому в какой-то момент оказывается огромная клетка с дохлым хомяком, заполненая законсервированным хлебом. И на мордочке хомяка – глубокое недоумение: как же так? Я же поступал правильно, по хомячьему алгоритму…

Для того, чтобы эту тему хорошо раскрыть, нужно опираться на дневники и письма. Лучше на такие, которые велись много лет, чтобы видна была динамика процесса. Дневник Чуковского, Некрасова, письма Чехова.

Понимаешь, что очень смешно, когда человек думает о деньгах или их собирает.

Например, Чуковский в 1903 году страдал, что не может жениться, потому что у него только 3 рубля 75 копеек, а, чтобы жениться, надо хотя бы пять рублей. Потом оказалось, что жениться прекрасно можно и с тремя рублями, что он и сделал. Кстати, он женился в 19 лет.

В 1910 году – у Чуковского счет денег на сотни рублей. Но тоже тяжко.

В 1919 году – на тысячи.

В 1920 году – на миллионы (при цене булочки в 150,000 рублей).

Все, кто копил в 1910 и скопил хоть что-то, в 1920 году реально не скопили даже на булочку. Тут шутки про экономных Репина и Немировича-Данченко. Но про Репина не надо. Он очень деятельный был, вечно строил всё.

В 1930 году – то же самое. Всегда безденежье, но отношение к деньгам легкое. Каждые пять лет все менялось настолько, что люди вообще не копили.

У Некрасова и Чехова нет такой бешеной инфляции, конечно, но все равно инфляция очень большая. То есть Чехов начинал с 9 рублей, а закончил примерно с 70 тысячами. И тоже, по факту, это было ни о чем. Т. е. никаких реальных изменений в его жизни деньги не произвели. Все, что не истрачено сразу, всегда гнило.

То есть бестолковее денег вообще ничего в мире нет, если сразу не переводить их в какие-то «чеховские» ценности. «Чеховские» ценности – это обычно что-то построенное самим Чеховым, посаженный сад и т. д. Чехов скупился на мелочах, но любил всякие полезные вещи покупать – инструмент, деревья, строить и т. д. И надо понимать, что «Чехов» это не один Чехов, а где-то шесть-семь его родственников, которые всегда были с ним и между собой регулярно ссорились. Но не во время строек – тут они все дружно делали. (См. Репин. Он как Чехов в плане строек).

То есть, действительно, Россия спасается именно тем, что тут все бурлит и меняется. А как только в стиралке перестает бурлить и вращаться – сразу плесень. Иной раз забуду там на сутки вещи – а там ужас! Задохнулось все. Приходится снова машинку включать, чтобы бурлило. А во многих странах уже лет шестьдесят машинки не открывались. Так что везде надо видеть хорошую сторону.

Ведро с хомяками

Профессор Щукин сказал, озирая полупустую аудиоторию.

– Читаю опять Чуковского. У него дневники примерно с 1902 года. Там ощущение дикого количества людей. Просто толпы. Ну это понятно. Среднее количество детей в царской России тогда было 4–5. И это среднее, учитывая, что были и бездетные. Большинство детей выживало, медицина стала уже приличная, много докторов и «акушорок» (слово Чуковского. Он потом всех женщин-революционерок называл «акушОрками»). И вот все эти молодые толпы бегают, хохочут, влюбляются, устраивают какие-то смуты. Хохот, смех, богоборчество. Любой человек 30 лет – уже для них глубоко древний матрас. В России всегда было внутреннее представление – и обоснованное – что количество людей у нас бесконечно. И поэтому когда нарком С-ко решил ухлопать свои 600 млн. детей, он это делал вполне безгрешно. Т. е. он просто не подумал, что это к чему-то плохому приведет. Опять же он и не формулировал для себя этих 600 млн. Там вообще числа не было. Он просто заботился, что вот больше народу – больше кислороду, а кислород – это всем полезно. А теперь – хлоп! – и нету никого. Интересно, что бы нарком С-ко сказал теперь? Ну сказал бы, что я типа не подумал, что так будет…

Даже в тридцатые годы людей было еще по инерции много. Подкосила всех индустриализация и убийство деревни. В любом городе всегда численность людей минусовая, т. е. умирает всегда больше, чем рождается. Это еще Маркс, кажется, посчитал. Т. е. чтобы люди умирали в городах, они должны рождаться где-то еще. А где? В деревнях! А мы деревни грохнем коллективизацией, колхозами и индустриализацией.

– Да, – сказал Воздвиженский. – У меня такое же с хомяками джунгарскими было. В одном огромном контейнере штук 90, наверное. Я этих хомяков ведрами раздавал. Натурально ведрами. Не разбирал, кто тут мать, кто дети, кто старый, кто юный. Сами разберутся. А потом раз – однажды – и нету хомяков. Совсем перевелись. Что такое? А я стою такой с ведром и ничего не понимаю. Так что я тоже нарком С-ко, в какой-то степени. Но мне все равно кажется, что Бог что-то придумает. Я, например, нашел где-то под опилками двух хомяков – и они мне перезагрузили популяцию. Так что тут, главное, сильно много не думать и умным себя не считать.

Эмигранты

Доцент Воздвиженский сказал:

– Интересная мысль про эмиграцию. Не моя, а, кажется, Довлатова. Любой эмигрант навеки застывает в той эпохе, в которой он покинул страну. Сознание вообще не меняется с этой даты. Эмигранты версии 60-х годов не могли общаться с эмигрантами 70-х. Тех в свою очередь тошнило от восьмидесятников. Потом приехали эмигранты девяностых годов и не смогли общаться с восьмидесятниками. Они все словно на разных языках говорили, хотя технически могли быть одного года рождения.

«Вы зачем приехали? Нас теснила партия». – «Да не напрягайся. Мы сами партия. Но сейчас мы за баблом».

А тут еще совершенно смешные эмигранты 1920-х с яйцами Фаберже, спрятанными в носок. Их дети и внуки. Но те совсем отдельно уже существовали. Говорили на ломаном русском и спрашивали, есть ли в Москве рысаки и медвежьи шубы.

– Да, – сказал Щукин. – Видимо, как только ветка отрывается от дерева, она навеки консервируется на той стадии, на которой она оторвалась, потому что нарушилась связь со стволом. Создается такой задыхающийся минимирок. Над Тургеневым часто смеялись народники. Он уехал к Виардо и штамповал Россию 1860-х, а Россия так быстро развивалась в ту эпоху, что даже пять лет – это было все равно, как если бы сейчас все заводы стали выпускать «Запорожец» или «Жигуль-копейку».

Статьи по педагогике

– Я много читаю статей по педагогике. Наверное, у меня их больше, чем в библиотеке, – сказал доцент Воздвиженский. – Но обычно только внутренне сержусь, потому что ощущаю, что ничего не могу в себе изменить! Я заточен сам в себя, в свои сложившиеся привычки, слабости, ошибки! Я мог бы сто диссертаций по педагогике защитить, но это же бред полный! И все системы бред… Ну если бы какая-то мама уставала вечером вусмерть, а я бы ей советовал заняться атлетической гимнастикой и жонглировать гирями. Или лысому рекомендовал бы шампунь. И все так серьезно, авторитетно! Да и сами великие педагоги! Возьмите любого великого педагога, умершего пусть даже сто лет назад! С вероятностью восемь к десяти он был очень непростым человеком со сложной судьбой и кучей собственных тараканов!

– Да! Но он всю жизнь давил-давил-давил этих тараканов! И для других людей, у которых не все так запущено, это стало опытом таракановедения… И вообще работают только две вещи. Настаивать на своем, не срываясь на агрессию. Если сорвался – проиграл и цель не достигнута. И вторая вещь – постоянство.

Схемы

Профессор Щукин заметил, что у каждого человека есть привычные ему психологические схемы, которые он постоянно повторяет, как любимую мелодию. Кому-то надо обидеться. Не скажу, что это ему уютно, но это ему привычно. Другому надо поссориться и накричать. Кому-то надо ощутить себя несчастным, чтобы потом преспокойно лечь спать. Кому-то надо как следует поржать и пробежать километров двести, чтобы потом сказать себе: «Блин! Что-то никаких сил нет! И ничего ведь не успела!»

Шкаф

Маргарита Михайловна собирала большой стеклянный шкаф на кафедру. Целый день собирала. С утра и до вечера. Никого к шкафу и близко не подпускала. Дышала на свой шкаф, смеялась от счастья.

– Марго, ты опору закрепила одним винтиком вместо трех! Сейчас рухнет! Давай вызовем специально обученного товарища! – мягко сказал ей Воздвиженский.

Маргарита Михайловна зарычала, что знает без сопливых и замахнулась на него молотком.

Воздвиженский обиженно замолчал.

Маргарита Михайловна закончила собирать шкаф и стала нагружать его книгами и конфетами. Полное собрание сочинения Толстого она положила на верхнюю полку, а нижние полки стала загружать легкими конфетами. Потом удовлетворенно уселась сверху и стала болтать ногами.

– Марго, – сказал Воздвиженский еще мягче. – Ты женщина крепкая. Полка не закреплена. Шкаф неправильно загружен. Сейчас вся эта конструкция… того!

– Отстань! – снова закричала Марго.

Воздвиженский мягко пожал плечами и вышел в коридор, очень осторожно, ладошкой прикрыв за собой дверь, чтобы не вызвать лишнего колебания воздуха. Почти сразу послышался страшный грохот и жалобные вопли Маргариты Михайловны. Она не особенно пострадала, что от шкафа остались только винты и Лев Толстой.

– Смотри, получается ты точно знал, что шкаф рухнет, – сказал Воздвиженскому Щукин.

– Ну… процентов на 95, – ответил Воздвиженский. – Но ты же знаешь Марго? Тут уже ничего было не сделать. Она неостановимая дура.

– Это понятно, – сказал Щукин. – Но ведь тебе было глобально плевать на кафедру, на шкаф, на результат? Не особо жалко Марго и даже отчасти хотелось ее наказать?

Воздвиженский сердито топнул ногой.

– Ну да. Возможно! – признал он. – А что я сделаю с неостановимой дурой? Ведь она даже на собственных ошибках ничему не научилась! Тебе хоть раз в жизни удалось отговорить или остановить хоть одну женщину, когда она собиралась сделать глупость? Мужчин – да, довольно часто, но женщину – никогда.

– Да плевать на теорию! – поморщился Щукин. – Давай разберемся с твоими побуждениями! Ведь получается, тебе действительно было на все наплевать? Может, кому-нибудь действительно был нужен этот шкаф? Ну не мне, конечно, но хоть кому-то на нашей кафедре?

– Слушай! Ты меня измучил! – сказал Воздвиженский. – Я вообще во всем этом ужасно путаюсь! Жизнь вообще сложная штука. Так вот помрешь, а потом на Страшном Суде окажется, что во всем был виноват. И тут напортачил, и тут… И, главное ведь, вину свою не будешь чувствовать! Ну что я, скажешь, мог сделать?.. О, звонок!

И, оставив Марго собирать стекла и рыдать над раздавленными конфетами, оба профессора ушли на лекцию по гуманизму русской литературы.

Путь

Если у человека есть Бог, то ему вообще ничего не нужно и ничего не страшно, ибо «и волосы на голове все сочтены». Ты понимаешь, что будешь существовать триллионы лет и ничего с собой сделать нельзя, если ты сам не предашь и не сдуешься.