Анатомия человеческих сообществ Буайе Паскаль

ИНОПЛАНЕТНЫХ НАБЛЮДАТЕЛЕЙ, несомненно, поразили бы две особенности нашего вида: люди чрезвычайно эффективно создают группы и столь же эффективны при столкновениях с другими группами. Никакой иной вид не способен так многого достичь, действуя совместно. Немного отыщется видов, столь успешно нападающих сообща на другие группы или защищающихся от таких нападений. Ни одна группа людей не застрахована от угрозы этнической розни и конфликта, которые могут перейти в полномасштабную гражданскую войну и геноцид. Чтобы показать масштаб и интенсивность подобных конфликтов, достаточно упомянуть расовый антагонизм в США, историю погромов в Европе, жестокий конфликт, последовавший за распадом Югославии, бесчисленные этнические войны в Африке и их кульминацию в массовых убийствах на расовой почве в Руанде.

Сами названия таких явлений – «трайбализм», «национализм», – означающие приверженность племени или народу, связаны с предположением, будто людям свойственно стремление выступать на стороне своей деревни, своего рода, своей нации или государства против любой другой стороны, чужаков или иностранцев. Но сказать, что в людях сильны племенные чувства, не значит как-то объяснить их. Именно здесь взгляд на поведение людей с точки зрения другого вида или с эволюционистских позиций может быть полезен, поскольку позволяет задаться вопросом «почему?». Почему индивидуумы привержены своей группе? Почему они так держатся за нее, если порой лично им выгоднее было бы уклониться от участия в ней? Как вообще могут существовать группы в виде сплоченных единств, если интересы индивидуумов расходятся? Почему группы часто увязают в неразрешимых конфликтах, даже когда стороны понимают, что продолжение противостояния никому не выгодно? Почему межгрупповые конфликты, особенно этнические, часто оборачиваются вспышками невероятного насилия? Почему это происходит с группами, которые десятилетиями и даже столетиями мирно сосуществовали? С эволюционной точки зрения возникновение высокой групповой солидарности и межгрупповой вражды объясняется теми же причинами, что и возникновение когтей на лапах и рогов на голове, – эволюционными преимуществами, которые они принесли живым организмам.

Придуманные нации?

Идея нации подразумевает, что каждое государство соответствует сообществу людей, объединенных традициями, культурными ценностями, языком и идеей общего прошлого. В эволюционном масштабе это очень новая идея. Современный человек существует более 100 000 лет, но государство – недавнее изобретение, ему не больше нескольких тысяч лет. Если мы хотим понять суть групп и межгрупповых конфликтов, стоит начать с наций, поскольку они наглядно показывают, почему некоторые виды групповой идентичности люди считают очевидными и притягательными.

В XIX – первой четверти ХХ в. на политической карте Европы возникло много новых национальных государств, от объединившихся Германии и Италии до осколков былых империй, таких как Венгрия, Сербия или Эстония. Это была эпоха романтической идеализации наций как политий, строящихся на общности языка и культуры, которые, в свою очередь, были следствием общего происхождения народа. Считалось, что государства должны соответствовать этим «естественным» и «исконным» общностям – в отличие от империй, сложившихся в результате завоеваний, современные нации должны строиться на естественной преемственности и солидарности людей общего происхождения и традиций. Элитарные романтические движения делали упор на отличительные черты культуры, обнаруживаемые в простом народе, и полагали, что современные нации способствуют раскрытию этих культурных качеств. Для сторонников этой точки зрения, иногда называемой примордиалистской (концепция этнической изначальности), Италия, Сербия или Литва существовали всегда в виде, так сказать, потенциальных национальных государств. Чего им недоставало прежде, так это политической возможности создания государственности[37].

В противовес этой картине некоторые «модернистски» настроенные историки и антропологи утверждали, что нации во многих случаях создавались государствами. Иными словами, если у вас есть государство, то вы начинаете замечать или подчеркивать (а в ряде случаев намеренно создавать) некоторые общие черты его обитателей. Антрополог Эрнест Геллнер рассматривал национализм с функционалистской точки зрения, считая его порождением современного индустриального общества в том смысле, что современному бюрократическому государству требуется слой чиновников нижнего и среднего уровней, обладающих навыками управления, то есть администраторов, говорящих на одном языке и объединенных благовидной претензией на легитимность. Всем этим потребностям, по мысли Геллнера, отвечает национальное государство. Государственная система образования готовит бюрократов. Унификация диалектов и выработка единого языка (как это произошло в Германии и Италии) способствуют коммуникации. Государство выглядит более легитимным, если предстает построенным на общих культурных ценностях и населенным подданными общего происхождения[38]. Мифы о происхождении подпитывают чувство общей судьбы, укореняя группы в той или иной мере выдуманном прошлом, золотом веке, в который этническая группа могла бы вернуться, обретя суверенитет в границах национального государства[39].

Согласно такому функционалистскому подходу, большинство романтических притязаний на этническую аутентичность хотя и сыграли важную роль, на деле были чистейшей выдумкой. Иными словами, если политическая цель заключалась в объединении конкретного региона и превращении его в эффективное самостоятельное государство, всегда можно было подыскать подходящую легенду об общем происхождении или сходство между диалектами, чтобы превратить население региона в этническую группу с общим языком, а в итоге и в нацию, жаждущую обрести политическое бытие. Так, некоторые историки считают, что единого норвежского языка не существовало, пока он не был создан политической элитой, и мало кто считал себя эстонцем, пока элите не удалось создать независимую Эстонию. Подобным же образом историки забавляются развенчанием «выдуманных традиций» некоторых европейских народов, указывая, например, что шотландский тартан или ритуалы британской монархии, считающиеся архаичными и аутентичными, были изобретены в XIX в. людьми, полагавшими, что всякий славный народ должен хранить следы былых обычаев[40].

Однако это представление о «сконструированных» нациях по большой части является преувеличением. В основном потому, что оно ограничивается весьма небольшим сегментом времени и пространства – европейскими империями XIX в. В других местах задолго до возникновения современных бюрократических государств люди интуитивно чувствовали связь между языком, этничностью и государственностью. Несмотря на тысячелетия конфликтов и борьбы между многочисленными региональными образованиями, китайцы считали, что Поднебесная империя должна включать все народы ханьской культуры, и схожим образом представляли свою государственность корейцы и японцы. Задолго до появления национализма в современном смысле слова у жителей таких далеких друг от друга мест, как города-государства Греции и африканские королевства йоруба, существовало представление об этнической идентичности, преимущественно основанное на общности языка и традиций[41].

Возникают вопросы: почему эти общие черты так важны? Почему люди придают им значение? В самом деле, даже если «модернистский» подход верен и нации были выстроены элитами из разрозненных общин, почему люди сочли эти особенности важными? Почему они проявили готовность защищать это (якобы подложное) этническое наследие? С чего бы махинации элит показались простому народу убедительными? Причины, по которым все это (до некоторой степени) работало, а люди сочли этничность убедительной, на самом деле нельзя понять из самих моделей этничности. Ответ кроется в куда более общем феномене, имеющем отношение к устройству коллективных действий и устойчивых групп.

Этнификация как вербовка

Нации часто строятся на принципе этничности, но этничность сама по себе остается загадкой – или должна быть таковой. Идея этничности предполагает, что определенная группа людей разделяет общие интересы и должна объединиться для осуществления общих целей в силу общих традиций, общего (зачастую) языка и в большинстве случаев общего происхождения. Не следует считать этничность признаком политической незрелости, примитивной чертой политического устройства, предшествовавшего большим нациям, демократическим институтам и современным коммуникациям. Этнический конфликт может вновь разгореться в формально унитарных республиках, политики националистического и популистского толка часто прокладывают себе путь к власти, используя демократические процедуры, а средства массовой коммуникации с легкостью распространяют ксенофобию. Этническая рознь вовсе не пройденная стадия истории человечества; похоже, она становится той отметкой, к которой часто возвращаются социальные группы[42]. Загадка заключается (или должна заключаться) в том, почему огромное множество людей во все мире находят идею этнической группы естественной и убедительной.

Изучая, например, сопровождавшийся насилием распад Югославии или зверства в Руанде, мы склонны видеть в них сочетание конкретных исторических случайностей и извечной подозрительности и недоверия между этническими группами. Часто такой исторической случайностью оказывается исчезновение или ослабление легитимного государства[43]. Именно это произошло в значительной части Центральной Африки в 1980-х, в Югославии в 1990-х гг., а позднее в Сомали. На протяжении жизни многих поколений в Руанде или на Балканах копилось глубокое недоверие между живущими по соседству группами, и ненависть вырвалась наружу, как только стало можно свободно высказывать мнения. Похоже, что на Балканах авторитарные режимы Османской и Австро-Венгерской империй и тоталитарный социализм только на время смогли приостановить сползание к открытому противостоянию.

Картина эта убедительна, но также и неверна, поскольку в описаниях этнических конфликтов зачастую принимается как данность то, что следует объяснить, а именно что люди уже считают себя членами групп с общими целями и интересами и чувствуют стремление поддерживать свою группу перед лицом соперничающей. Таким образом, этническая рознь возникает между группами индивидуумов с общими целями и интересами, осознающими эти общие цели и интересы и готовыми ради их достижения действовать сообща. Однако, как показывают конфликты между группами в Европе, социальные процессы не так просты.

Четкие этнические категории существуют и существовали, например, на Балканах, где люди издавна определяли друг друга как хорватов, сербов, румын и т. д. Но это не значит, что подобные определения всегда и всюду обозначали группы[44]. Специалисты по этническим конфликтам, например Роджерc Брубейкер, подчеркивают разницу между этническими категориями и этническими группами. Во всем мире люди, как правило, используют этнические категории как способ структурировать общество на разные типы людей: ты серб, я хорват, они лондонцы, а мы из Глазго и т. п. Наличие категорий не всегда означает, что люди, принадлежащие к разным категориям, образуют группы, то есть коллективы, действующие согласованно для достижения общих целей. В большинстве случаев, часто очень долгое время, люди сохраняют этнические категории, не образуя этнических групп[45].

В конкретных исторических ситуациях этнические группы могут сплачиваться, например когда сербы считают, что хорваты представляют собой угрозу и необходимо их сдерживать (или наоборот). Именно возникновение групп из категорий и нуждается в объяснении. В особых обстоятельствах люди, принадлежавшие к разным категориям, но жившие бок о бок без трений и мирно взаимодействовавшие, становятся заклятыми врагами и способны на чудовищное насилие. Такой поворот часто становится неожиданностью даже для самих участников, которые искренне ощущали свою, как это называет Брубейкер, «этническую принадлежность без групп»[46]. Обычно такие перемены объясняют «спящей враждой», тем, что люди питали враждебные чувства к другим группам тайно, пока некое событие не пробудило древнюю распрю, как между семействами Монтекки и Капулетти. Но все подобные объяснения применяют к конкретным случаям, не принимая во внимание (или считая самоочевидным) механизм, который мы должны объяснить, – а именно то, как люди включаются в коллективные действия.

Как отмечает Брубейкер, этническая принадлежность – не факт, а процесс, который моментально превращает социальные категории в сплоченные группы. И это когнитивный процесс, в ходе которого поступающая извне информация интерпретируется с точки зрения этничности, а выгоды и затраты участия в группе регулируются таким образом, который невозможно предсказать исходя из былых пристрастий[47]. Как и почему это происходит, следует понимать сквозь призму когнитивных способностей и мотивации. Полагаю, это можно объяснить, только покинув на время узкую область этничности и взглянув на процессы формирования групп в более общей, эволюционной перспективе.

Люди – «общинные» существа?

Люди, как мы знаем, испытывают сильное стремление образовывать социальные группы и присоединяться к ним – это бесспорный факт. Социальный образ жизни, наблюдаемый у некоторых видов, обеспечивает преимущества и сам по себе не является эволюционной загадкой. Рассмотрения требует следующий вопрос: какие конкретно навыки и мотивы привели к тому, что действия индивидуумов стали эффективнее в группах. Трудности начинаются, когда мы хотим понять психологию, которая лежит в основе «общинности» (groupishness), как назвал это свойство Мэтт Ридли[48]. За минувшие пятьдесят лет в обширной литературе по социальной психологии описано множество аспектов этой склонности к предпочтению своей группы (in-group bias) в современных обществах.

Она не просто сводится к предпочтению членов своей группы, а распространяется на многие когнитивные области. Например, люди не одинаково воспроизводят информацию о тех, кто входит в группу и не входит в нее. Их больше раздражают разногласия с членами группы, чем с теми, кто в нее не входит. Они больше сочувствуют членам группы, особенно в контексте отношений с «чужаками»[49]. Людей не убеждают заявления, если они произнесены с иностранным акцентом, – даже маленькие дети не спешат играть с детьми, которые говорят с незнакомым акцентом[50]. В ряде работ описываются физиологические эффекты контактов с теми, кто не входит в группу, – от реакций сердечно-сосудистой и гормональной систем до стресса[51].

Люди настолько склонны к созданию групп, что, похоже, даже самые незначительные поводы могут привести к возникновению коллективной солидарности и межгрупповым конфликтам. Яркий аспект «общинности» – это контраст между зачастую слабой связью между членами группы, их фактическими связями и сильным стремлением защищать свою группу и атаковать соперничающие. История знает немало случаев, подобных знаменитому восстанию «Ника» в 532 г., когда в столкновениях «синих» и «зеленых», болельщиков соперничающих команд в гонках колесниц, был наполовину разрушен Константинополь[52]. Европейских футбольных фанатов и любителей спорта во всем мире можно рассматривать как пример этой формы трайбализма[53].

Социальные психологи пришли к выводу, что люди настолько склонны к спонтанному групповому поведению, что принимают сторону своей группы, даже если она совершенно случайная и даже в том случае, если группы произвольно организованы экспериментатором. Яркой демонстрацией этого феномена стала парадигма «минимальной группы» психолога Генри Тайфеля, когда в ходе эксперимента людей разбивали по случайным критериям на группы, обозначенные ничего не значащими ярлыками «А» и «Б» или «красная» и «синяя». Между оказавшимися в одной группе людьми не было ничего общего, во время эксперимента они фактически не взаимодействовали друг с другом. Им просто сообщали, что они включены в группу А или Б и к какой группе относится другой участник. Некоторое время спустя, при выполнении вроде бы не относящегося к делу задания, их просили распределить между всеми участниками разные товары и жетоны. Многократно воспроизводившийся результат всегда был одним и тем же: люди были склонны поощрить членов своей группы. Это не зависело от ценности товаров, сложности задания или культурного уровня участников. Феномен распространялся даже на бессознательные процессы, когда люди, сами того не сознавая, стремились оказаться рядом с членами своей группы[54].

Результаты указывают на сильное неосознанное стремление быть полезным своей группе, пусть даже и мнимой. Именно поэтому психологи создают минимальные группы. У членов таких групп нет ничего общего, если не считать ярлыка, которым их обозначили. Но, похоже, каждый будет стремиться действовать в пользу своей группы в ситуациях, когда нет никаких причин поступать таким образом за вычетом того, что всех членов группы приписали к одной и той же категории. Это кажется иррациональным[55].

Однако в самом ли деле результаты демонстрируют стихийную приверженность группе? Социальные психологи вслед за Тайфелем замечали, что так называемые минимальные группы на самом деле не так уж минимальны. В ходе экспериментов члены групп раздавали символические «ценности» или поощрения всем участникам, ожидая (и это принципиально важно), что получат взамен то же самое. В контексте исследования их собственное «благосостояние» или самооценка зависели от того, насколько к ним будут благосклонны другие[56]. Это выставляет явно иррациональные результаты в ином свете. Дело не в том, что люди неверно представляли себе свою случайно составленную группу в виде реальной социальной группы. Скорее, как отметил психолог Тосио Ямагиси, участники ошибались в том, что считали, будто вовлечены в реальные отношения социального взаимообмена, в которых люди могут отвечать взаимностью. Зная, что они могут передавать и получать символические ценности, участники эксперимента интуитивно (и в данном случае ошибочно) полагали, что могут получить больше, если дадут больше. Поскольку эта установка на взаимность (reciprocate heuristic) постоянно срабатывала в реальных ситуациях внутри группы, люди стихийно применяют ее к любой ситуации внутри группы. Данные экспериментов это подтверждают. Когда участники предоставляют «блага» другим, но в ответ не получают ничего, систематическая склонность к предпочтению своей группы исчезает[57].

Итак, «общинность» – это не слепое следование стадному инстинкту. Люди ведут себя так, словно стремятся принести пользу членам своей группы, потому, что безотчетно руководствуются эвристикой социального взаимообмена, набором допущений, что предложенные им социальные отношения (сводящиеся к оценке разных индивидуумов или распределению между ними ресурсов) предполагают взаимное сотрудничество[58]. Членам группы вовсе не обязательно делать это сознательно. Участники эксперимента ощущают только значимость, которую они приписывают конкретным индивидуумам. Но в отрыве от сознательной оценки идет скрытая обработка информации. Вот почему стоит более детально исследовать этот потаенный мир психической деятельности, которая делает возможным существование групп.

Коалиционная психология

Прежде чем подойти к определению того, что такое социальные группы, следует понять, как люди образуют союзы и как союзы обретают новых членов. Социальные группы, от небольших дружеских компаний до наций, от племен до профсоюзов, существуют только потому, что люди стремятся войти в них и оставаться их членами. Нам свойственно считать, что принадлежать к какой-то группе – дело совершенно естественное, может даже возникнуть искушение предположить, что группы возникли прежде, чем личности, что они, так сказать, существовали сами по себе. Но если взглянуть на все с точки зрения эволюционных процессов, создание групп предстанет отнюдь не прямолинейным процессом, поскольку для этого требуется, чтобы разные живые организмы с разными геномами смогли преодолеть конфликт интересов и установить взаимовыгодные социальные отношения[59].

Так что есть смысл начать рассмотрение вопроса с союзов, в которых поведение нескольких индивидуумов работает на благо каждого из них. Коалиции встречаются у многих социальных видов, особенно у обезьян. Но у них они не так многочисленны, часто неустойчивы и ограничены по количеству участников. Напротив, у людей союзы могут включать большое количество участников, существовать на протяжении жизни многих поколений и распространяться, охватывая все сферы поведения. Коалиционные процессы обнаруживаются на разных уровнях организации – в политических партиях, уличных бандах, офисных группировках, научных кругах и дружеских компаниях. Этнические или национальные коалиции насчитывают тысячи и миллионы человек. Неформальные малые сети взаимной поддержки возникают в организациях, которые в принципе не должны бы вообще ощущать их наличия, например в корпорациях, где поведение работников, занимающих четко определенные позиции, определяется формальными правилами и где установлена иерархия передачи информации. Тем не менее в большинстве корпораций возникают группы служащих, обменивающихся информацией и добровольно помогающих друг другу.

Влияние коалиций заметно и в армиях. Основу большинства армий составляют подразделения из 10–25 человек, обычно входящие в более крупные группы численностью 200–500 человек. Опыт показывает, что солдаты наиболее эффективно действуют в составе небольших групп, где все хорошо знают друг друга, где ощущается высокая солидарность и степень взаимного доверия. Более крупные воинские соединения требуют некоторой лояльности и, как правило, опираются на чувство общей идентичности, но менее эффективны при выполнении конкретных задач[60].

Наилучший пример масштабных коалиций – это, конечно же, политические партии. Члены партии придают особое значение лояльности. В законодательных органах партийные фракции, как правило, проводят линию своей партии. Переход политика в другую партию обычно рассматривается не как смена взглядов, а как предательство, причем так думают не только бывшие сторонники «перебежчика» – те, к кому он примкнул, также воспринимают случившееся как своего рода перевербовку. Мы интуитивно считаем смену взглядов или лояльности аморальным поступком, редко задумываясь, так ли это на самом деле.

В исторических или этнографических описаниях любого человеческого сообщества обязательно найдется упоминание о людях, которые объединяют силы ради достижения общей цели, создают и поддерживают группировки и карают уклоняющихся. Их поведение кажется нам банальным, поскольку широко распространено в социальных взаимоотношениях, но именно по этой причине когнитивный подход здесь чрезвычайно важен. Трехмерное бинокулярное зрение тоже кажется совершенно понятным, пока вы не попытаетесь описать, как оно работает на уровне нейронов. Точно так же когнитивный подход заставляет нас понять, что формирование союзов представляет собой проблему, для решения которой нужны особые навыки[61].

С чего же все начинается? Люди создают огромное разнообразие союзов и коалиций. Но это разнообразие стало возможным благодаря скрытому набору психологических качеств и предпочтений, которые, похоже, являются частью нашего когнитивного механизма, сформировавшегося в ходе эволюции. Набор этих специализированных способностей и склонностей и составляет то, что эволюционные психологи вслед за Ледой Космидес и Джоном Туби называют коалиционной психологией[62].

Для выживания и размножения людям всегда была нужна значительная поддержка не только родственников, но и более широкой группы. Такая поддержка важна в самых разных сферах социальных отношений. В процессе эволюции человека его приспособленность зависела от степени поддержки людей, не связанных с ним родственными узами. Поддержка общества – один из важнейших механизмов, обеспечивавших выживаемость, потому что большое количество видов человеческой деятельности требовало тесного сотрудничества – охота, обмен и торговля, оборона от враждебных групп, возможно, и совместное воспитание детей. Также обнаружены некоторые свидетельства того, что доисторические люди помогали менее удачливым членам своих групп: поскольку некоторые из них выживали после болезней и ранений, значит, их кормили, хотя они не могли участвовать в совместной охоте или в защите группы. Современные условия, разумеется, насчитывают намного больше ситуаций, в которых люди могут проявлять свои возможности, чтобы получить поддержку от других.

Чтобы союз возник, все его участники должны придерживаться специфических представлений. Во-первых, они должны осознавать общую цель, которую легче достичь совместными усилиями, а не индивидуально. Во-вторых, каждый из них должен предполагать, что остальные представляют себе общую цель примерно так же. В противном случае членам союза трудно ожидать друг от друга согласованных действий. В-третьих, каждый должен быть готов поступиться собственной выгодой ради общего дела. Совместная работа, да и любые коллективные действия, требуют поведения, которое может показаться альтруистическим, то есть заставляющим поступаться собственными интересами ради общей цели. При этом индивидуум надеется, что личные затраты будут покрыты ожидаемой выгодой от коллективного предприятия, независимо от того, гарантирован успех или нет. В-четвертых, каждый ожидает, что и все остальные будут жертвовать своими интересами. В-пятых, каждый должен полагать, что и все остальные ждут от него того же, что он от них. Наконец, каждый должен воспринимать все затраты (или выгоды) соперничающей коалиции как свои собственные выгоды (или затраты), чтобы стремиться их увеличить (или уменьшить)[63].

Экспериментальные данные указывают, что человеческий разум легко и без участия сознания осуществляет все эти связанные с коалициями расчеты. Например, люди с готовностью интерпретируют выгоды коалиции как свою собственную выгоду[64]. Кроме того, эксперименты по исследованию памяти показывают, что, оказавшись свидетелями переговоров между неизвестными им участниками, люди, часто не давая себе в том отчета, определяют, кто на чьей стороне выступает, хотя никто не ставил им такую задачу. И именно эту самостоятельно добытую информацию они впоследствии вспоминают легче, чем другие детали переговоров[65]. Они могут смутно помнить, что именно было сказано, но ясно помнят, кто на чьей был стороне. Похоже, коалиционная психология включает систему распознавания союзов, иначе говоря, систему, которая автоматически реагирует на информацию о социальном окружении, каждый раз выстраивая модель солидарности или связей между людьми[66].

Также люди следят за верностью союзу и за отступничеством от него, потому что было бы слишком опасно вкладывать свои силы и ресурсы в коалицию, если другие начнут наживаться на общих достижениях или скроются, когда настанет их очередь внести свой вклад, – например, если воины твоего взвода побегут в критический момент. Вот почему мы так внимательны к демонстрации преданности другими членами группы, например к их публичным заявлениям о принадлежности к группе или к их вкладу в общие усилия и ресурсы. Опасения выхода других из группы так сильны, что люди автоматически интерпретируют отход от общего дела как предательство, заслуживающее морального осуждения[67]. Это также объясняет, почему такое значение придается различиям в статусе давних членов коалиции и новичков. Сам факт появления новичков порождает интуитивную идею, что те просто хотят воспользоваться благами, которые дает принадлежность к коалиции, ведь у них не было времени внести вклад в общее дело. Если вы поступаете на службу в морскую пехоту США, на вас с первого дня распространяется престиж этого рода войск. Но вы еще не продемонстрировали готовность рисковать жизнью для защиты группы. Из экспериментальных исследований мы знаем, что опасность получения уклоняющимися выгод без всяких затрат (так называемый эффект безбилетника, free rider problem) автоматически запускает в группе процесс поиска потенциальных «безбилетников». Возможно, это объясняет, почему старожилы в группах часто агрессивно настроены по отношению к новичкам и подвергают их жестким испытаниям или обрядам инициации[68].

За всем этим стоят когнитивные механизмы, приводящие нас к интуитивным выводам (например, «эти люди вместе, и они против нас») и подталкивающие к действиям («мы должны принять их / напасть на них», «нам нужны союзники» и т. п.), притом что эту подспудную работу ума невозможно контролировать на уровне сознания. Подсознательны и мотивации, возникающие на основе этих выводов, фактически они вызывают выброс в кровь специфических гормонов и подключают связанные с эмоциями нейронные системы.

Всегда ли союзы направлены против других союзов? Зачастую коалиции вступают в конкурентные отношения, поскольку добиваются одинаковых целей. В значительной степени коалиционная психология связана с мобилизацией поддержки против других. Почему это происходит? Казалось бы, в этом нет необходимости, поскольку людям изначально свойственен антагонизм. Однако конкурентная природа коалиций связана с тем, что, по сути, они представляют собой попытки получить поддержку со стороны общества, а поддержка – это то, что экономисты называют конкурентным благом (rival good). Чем больше его получают одни, тем меньше достается другим. Любое групповое взаимодействие, обещающее поддержку общества, приведет остальных к необходимости формирования собственной сети, иначе они останутся без партнеров.

Коалиционная интуиция порождает стереотипы

Итак, мы не можем утверждать, что люди попросту инстинктивно склонны сбиваться в группы. За стремлением присоединиться к группе и защищать ее, похоже, стоит более сложная психология, набор когнитивных систем, помогающих нам получать поддержку от людей, никак с нами не связанных. Но если это верно, мы можем отбросить некоторые устаревшие взгляды на социальные группы и конфликты между ними. В частности, возможно, нам придется переосмыслить распространенное допущение, что люди стремятся помогать своей общине и действовать против соперничающей группы потому, что они разделяют с членами своей группы общие ценности, идеи и цели.

Рассмотрим, например, этнорасовые предрассудки, стереотипы и дискриминацию. Может показаться, что людей другой этнической группы притесняют из-за враждебного к ним отношения. Вы не принимаете на работу ирландцев, потому что они вам не нравятся. Враждебность, в свою очередь, вероятно, основывается на негативных представлениях о социальной категории – вам не нравятся ирландцы, потому что вы считаете их шумными и разгульными пьяницами. Прибегая к понятиям социальной психологии, мы могли бы сказать, что стереотипы (представления о том, что объединяет членов социальной категории) вызывают отношение (эмоциональную реакцию на взаимодействие с этими людьми), которое, в свою очередь, ведет к дискриминации (поведению, которое ухудшает благосостояние этих людей).

Многие чувствуют, а некоторые социологи прямо утверждают, что снизить уровень дискриминации можно, изменив отношение людей, а отношение можно изменить, если больше людей поймут, насколько необоснованны стереотипы. Как только вы узнаете, каковы ирландцы на самом деле, ваш новый опыт преградит путь стереотипам. На этом основывалась выдвигавшаяся социальными психологами идея «социального контакта», согласно которой межрасовые отношения в США улучшатся только в том случае, если черные и белые американцы будут находиться в личном контакте[69]. Но подтверждается ли это? Результаты опытов следует признать противоречивыми, фактически противоположными. К примеру, армия США – высокоинтегрированная организация, на всех уровнях которой люди разного этнического происхождения находятся в постоянном контакте. Кроме того, это место, где люди более всего удовлетворены состоянием межрасовых отношений[70]. Но это не может быть простым следствием контакта. В конце концов, рабы и плантаторы американского Юга некогда также пребывали в постоянном личном взаимодействии. Известно множество других случаев интенсивных контактов между разными этническими группами – и при этом столь же интенсивной подозрительности и даже ненависти к другой группе.

Похоже, что с идеей о стереотипах, порождающих отношение, из которого следует поведение, что-то обстоит не так. С эволюционной или функциональной точки зрения это допущение выглядит весьма загадочным. Прежде всего, какова функция этих стереотипов? Другими словами, какое преимущество получает человек, который считает членов других групп ленивыми, глупыми или опасными? Распространенный подход, известный как теория социальной идентичности, предполагает, что людям по какой-то причине необходимо считать себя и свои группы лучше других. Но само представление о подобной необходимости возникло только ради того, чтобы с его помощью можно было объяснить феномен этноцентризма, и, по сути, сводилось к тому, что у людей есть потребность быть этноцентричными[71].

Чтобы понять, как на самом деле соотносятся стереотипы и поведение, рассмотрим работу Джима Сиданиуса об этнической дискриминации в разных странах. Исследования показывают наличие устойчивых установок, когда стереотипное восприятие какой-то группы как ленивых, неумелых или склонных к насилию людей связывается с чувствами страха и презрения. Кроме того, имеют место очевидные дискриминационные практики. Вопрос в том, какие из этих фактов определяют другие. Прежде считалось, что источник всех зол – стереотипы. В противовес этому мнению Сиданиус и его коллеги выдвинули теорию социального доминирования, показывая, что этнические группы и «расы» с самого начала воспринимаются через призму конкуренции за ресурсы[72].

Итак, порождают ли дискриминацию негативные стереотипы или сами стереотипы – не более чем способ оправдать враждебность по отношению к конкурирующим союзам? Проверить эти объяснения позволяют модели дискриминации. Допустим, что отношение к чернокожим американцам в США связано со стереотипами и отличительными чертами, – тогда следовало бы ожидать, что все члены этой группы будут подвергаться дискриминации в равной мере. А в модели социального доминирования, предложенной Сиданиусом, главным объектом предрассудков стали бы мужчины, поскольку они представляют более явную угрозу чьим-либо групповым преимуществам. Мужчины, принадлежащие к дискриминируемому меньшинству, рассматривались бы как главные источники опасности, поскольку они с большей вероятностью, чем женщины, способны жестоко отомстить за дискриминацию.

Из этого также следует, что в группе угнетателей мужчины в значительно большей степени, чем женщины, готовы применять дискриминационные практики. Это Сиданиус назвал «гипотезой о мужчинах из подчиненной группы как главной цели»[73]. Факты подтверждают эту гипотезу. Экспериментальные исследования и наблюдения показывают, что лица чернокожих мужчин с большей вероятностью, чем женские, вызывают стереотипные представления (невежественный, жестокий), отношения (неприятие) и специфические эмоции (страх). Это происходит автоматически и не зависит от объективных данных о группе. Например, в ходе эксперимента американцы, которым на мгновение показывали лицо темнокожего мужчины, куда быстрее опознавали потом изображение оружия и куда медленнее – орудия труда, чем после того, как им так же мельком демонстрировали лицо темнокожей женщины. В случае с демонстрацией лиц белых американцев наблюдался так называемый обратный эффект (reverse effect). Заметим, что фактическая дискриминация мужчин (и в меньшей степени женщин), относящихся к этническим меньшинствам, проявляется в назначаемых им ценах на аренду автомобилей и автомобильные страховки[74].

Из этого можно заключить, что расовые категории в США воспринимаются большинством людей. Это подтверждается серией поразительных экспериментов, которые провел Роб Курцбан и его коллеги. Идею исследований подсказали результаты социально-психологических экспериментов: в памяти американцев автоматически запечатлевалась раса увиденных людей. Вне зависимости от инструкций, который получали участники, от того, имела ли раса какое-либо значение для выполнения задания, от объема дополнительной когнитивной работы, которую предстояло проделать, участники, похоже, всегда вспоминали расовую принадлежность людей, которых они видели в ходе эксперимента. В чем причина? Может быть, расовые признаки просто бросаются в глаза, воспринимаются как признак, который наш разум, так сказать, просто не может не отметить. Однако воспринимаемые различия, как и прочая информация из внешней среды, существуют только для систем, настроенных на их распознавание. Значит ли это, что у людей есть система, распознающая расовые различия? С эволюционной точки зрения это было бы очень странно. По меркам эволюции люди соприкоснулись с другими людьми, выглядящими иначе, совсем недавно. В условиях же, в которых развивался человеческий разум, можно было встретить лишь людей того же фенотипа, что и собственный. Поэтому, в отличие от автоматического внимания к полу или возрасту, система определения расы просто не могла развиться.

Один из способов продемонстрировать, что люди подсознательно воспринимают расу как коалицию, – провести эксперименты, в ходе которых участникам придется обращать внимание на коалиционное соперничество, например между командами, в которые войдут представители обеих рас. Если механизмы восприятия действительно настроены на распознание расы, как таковой, испытуемые без труда вспомнят расовую принадлежность всех участников. Если же, напротив, сама раса и является коалицией, испытуемые будут ошибаться, путать людей разных рас, если те входят в одну команду, что и случилось в ходе этих экспериментов и при последующих их повторениях[75].

Итак, может показаться, что во многих случаях стандартное представление заставляет нас воспринимать происходящее прямо противоположным образом. То есть что поведение людей направляет ситуация коалиционного соперничества, когда выгодным кажется удерживание членов других групп в низком статусе и с отчетливо худшими перспективами на основании интуитивного представления, что благополучие разных групп – антагонистическая игра и мы выигрываем, только если проигрывают другие. Дело совсем не в том, что стереотипы ведут к раздорам; похоже, что соперничество между группами сразу же, на уровне интуиции, очевидно множеству людей, тогда как негативное восприятие членов другой группы не более чем подходящий способ объяснить эти интуитивные представления. В этой модели стереотипы не определяют поведение, а обеспечивают соответствующую его интерпретацию для тех, кто участвует в дискриминационном или других видах коалиционного поведения[76].

Организация больших групп с помощью сигналов

Итак, коалиционная психология помогает создавать группы, то есть объединения людей с общими целями, в условиях потенциальной конкуренции с другими коалициями. Теперь остается понять, как этот механизм работает в очень больших группах. Это непростая проблема, потому что коалиционные механизмы, которые я описал выше, хорошо применимы к малым группам, члены которых лично знают друг друга и видят вклад каждого. Но коалиции могут развиваться, охватывая большие группы с тысячами участников. Это возможно потому, что люди способны сигнализировать о своей принадлежности к коалиции. Чтобы показать принадлежность к определенной общности, могут использоваться одежда, произношение, жесты.

Можно лучше понять эти коды и символы, если взглянуть на них с позиций теории сигналов, уже более четырех десятилетий разрабатываемой биологами и специалистами по теории игр[77]. Самые разные живые организмы передают сигналы, то есть сообщают другим особям информацию о своем состоянии или намерениях. При этом следует отличать сигналы, из которых можно узнать что-то об окружающей среде и других организмах, от сигналов, специально предназначенных для передачи информации[78]. Запах оленя – признак его присутствия, но когда олень-самец трется лбом о дерево – это сигнал другим самцам. Разбухание гениталий у самки шимпанзе – не просто проявление эструса, но сигнал, привлекающий потенциальных партнеров. Разумеется, все эти сигналы возникли в ходе естественного отбора, поскольку способствовали выживанию вида.

Известно, что этничность можно определить по множеству признаков, ведь люди из разных мест и групп по-разному одеваются, разговаривают или готовят пищу. Некоторые из этих отличий время от времени используются в качестве сигналов. Это признаки, указывающие, что человек принадлежит к той или иной социальной группе, но в то же время и сигналы, направляемые членам свой группы, либо тем, кто в нее не входит, либо тем и другим одновременно. Когда в 1970-х гг. среди афроамериканцев распространилась мода на прически «афро» или когда десятилетие спустя некоторые мусульмане в Западной Европе начали носить ближневосточные одежды, они таким образом сообщали о своей этнической и культурной принадлежности. Особые орнаменты, татуировки, шрамы или другие нанесенные на тело знаки сообщают о принадлежности к определенной племенной группе. Сегодня люди объясняют использование таких этнических маркеров тем, что гордятся своим культурным наследием или принадлежностью к группе. Но возникает вопрос, почему эта гордость выражается именно таким образом и именно в данный момент, – и лучшее объяснение состоит в том, что это форма сигнала.

Подача сигнала имеет некоторые следствия, предсказанные формальными моделями на основе теории игр и подтверждаемые наблюдениями. Во-первых, некоторые сигналы достоверны, поскольку сообщают истинную информацию об отправителе в том случае, если такое знание полезно для получателя. Например, самкам шимпанзе выгодно привлекать самцов тогда, когда они готовы к зачатию, а не в любой другой момент менструального цикла, а в интересах самцов сосредотачивать внимание именно на фертильных самках.

Напротив, когда интересы двух животных не совпадают, может посылаться ложный сигнал. Кот выгибает спину и топорщит шерсть на спине, чтобы показаться сопернику больше, чем на самом деле. Обманные сигналы такого рода могут привести к «гонке вооружений» между обманом и распознаванием по мере того, как отправители сигнала совершенствуются в обмане, а получатели – в умении пробиться сквозь создаваемую дымовую завесу. Дополнительную динамику такому виду коммуникации придает то, что некоторые живые организмы способны посылать сигналы, вынуждающие других делать то же самое. Например, жабы сообщают потенциальным партнерам о своей брачной активности и размере низким кваканьем, что соответствует крупному размеру тела. Но если одна жаба квакает так, все остальные присоединяются к ней – молчание становится показателем низкого статуса. Отсутствие сигнала означает, что сообщать не о чем[79].

Иногда случается, что люди, сигнализируя о принадлежности к конкретному союзу, тем самым не позволяют вовлечь себя в другие коалиции – и это часто создает проблемы. Например, во время Французской революции Филипп Орлеанский, переменивший имя на Филипп Эгалите, поддержал смертный приговор своему кузену Людовику XVI. Это выражение верности новому режиму было более чем значимым сигналом и исключило для Филиппа возможность вернуться и тем более возглавить лагерь роялистов[80]. Суть подобных сигналов не просто в демонстрации приверженности некому союзу, но и в том, чтобы сжечь все мосты, ведущие к другим. Если в этом состоит функция коалиционной сигнализации, следовало бы ожидать, что устойчивые коалиции будут поощрять необратимые сигналы о приверженности. И в самом деле, в племенных сообществах этническая идентификация часто включает татуировки, шрамирование и другие формы видоизменения тела, оставляющие неизгладимые следы. По схожей причине татуировки были так распространены в преступной среде – пока новейшая мода на тату не размыла их значение. Как писал Диего Гамбетта в работе «Коды криминального мира» (Codes of the Underworld: How Criminals Communicate), преступникам часто требуется сообщить потенциальным партнерам, что они не могут покинуть подполье и вернуться к законной экономической деятельности, что они обречены на нелегальность, поскольку, так сказать, им некуда деваться. Поскольку общество косо смотрело на татуировки, человек в наколках сообщал своим товарищам, что он едва ли сможет уклониться от общих действий[81]. То же относится и к татуировкам, говорящим о членстве в банде, – они не позволяют ни уйти, ни примкнуть к другой банде. Такие мотивации не обязательно осознаются – люди, и в особенности преступники, обычно не рассуждают с позиции теории игр или биологических сигналов. Но интуитивно человек понимает, что нанесенные шрамы или татуировки создают куда более сильную связь, чем пение общих песен.

Любое сигнальное поведение влияет не только на тех, кому адресован сигнал, но и на других «сигнальщиков», отмечает экономист Тимур Куран[82]. Рассмотрим ситуацию мужчины, живущего в мусульманской стране, где религиозные деятели и истово верующие миряне носят бороды. Он вполне может поступать так же. Но, поступив так, он одновременно сообщает о своей религиозной позиции, предположительно противостоящей людям более светских взглядов. Его поведение меняет всю картину, становясь сигналом для других мужчин. Иначе говоря, он, пусть и немного, изменяет соотношение бородатых и бритых, исходя из которого другие мужчины могут оценивать, стоит ли им демонстрировать свою приверженность религии. В результате некоторые из этих мужчин могут сами изменить поведение в ту или иную сторону. С каждым таким шагом предполагаемое значение бритья и отказа от бритья меняется, что, конечно, сказывается на вероятности, с которой другие мужчины предпочтут бриться или не бриться. Этот процесс репутационного каскада ведет к эффекту присоединения к большинству по мере того, как все больше людей принимают новый стиль поведения или выражают солидарность с его отдельными проявлениями. Когда это происходит, наблюдателю со стороны кажется, что большинство людей дружно изменили свои предпочтения и убеждения. Но такая интерпретация неверна. Не стоит предполагать, что люди массово изменили свое мнение, когда они реагируют на изменение значения сигнала, поскольку каждый принявший сигнал увеличивает его репутационную стоимость для всех, кто еще не поступил так же.

Расчет насилия

Этническая рознь часто оборачивается вспышками насилия – от еврейских погромов в Европе и столкновений шиитов и суннитов в арабском мире до множества гражданских войн в Африке и серий бунтов и резни, сопровождающих межобщинную рознь в Индии. Насилие связано со страстью, но не следует считать страсть первичной эмоцией. Напротив, вспышки этнического насилия показывают, что ярость и агрессия – результат сложных мыслительных расчетов. Симптомом или следствием этих расчетов становится тот факт, что этническое насилие, хотя и кажется очень разнообразным, часто принимает предсказуемую форму. На первый взгляд кажется, что между случаями этнической агрессии немного общего. Некоторые проявления насилия происходят во время гражданских войн или войн между государствами, другие – в мирное время, в одних действуют небольшие группы агрессоров, другие охватывают целый регион или всю страну. Но профессор Дональд Л. Горовиц в своем обзоре этнических столкновений на протяжении всей истории показывает, что между ними, помимо их этнической природы, есть множество общих черт. Иначе говоря, когда этническое насилие вспыхивает, оно обычно следует удивительно похожей в разные времена и в разных местах модели[83]. Начиная с очевидного: этнические столкновения происходят там, где этничность является ясным маркером социальной идентичности, где большинство людей относится к одной или нескольким взаимоисключающим группам, заявляющим об общем происхождении и общих интересах, и где большинство людей знает, где живут члены других групп. Столь же очевидно, что для этнической розни требуется, чтобы большинство людей считало благополучие своего города или страны результатом антагонистической игры, где процветание одной группы приводит к сокращению ресурсов для остальных. Наконец, люди, в общем, знают и передают воспоминания о значимых исторических событиях и невзгодах, подтверждающих идею антагонизма и злые намерения других групп. Во многих подобных местах социальное взаимодействие между различными группами происходит относительно спокойно, по крайней мере без явной враждебности, поэтому внезапные вспышки насилия еще более озадачивают наблюдателей.

Но удивительнее всего оказалось, что во многих случаях этнические столкновения развиваются словно по одному и тому же сценарию. Они начинаются с незначительного, казалось бы, эпизода, например с драки подростков, беспорядков после какого-нибудь спортивного матча, спора между землевладельцем и арендаторами, – в общем, с ограниченного конфликта, который вполне можно не считать этническим. Часто такие события не имеют никаких последствий. Но в некоторых случаях их резонанс усиливается из-за слухов о намеренных актах агрессии или о подготовке к такой агрессии, вплоть до того, например, что «они» нападают на детей и убивают их, или отравляют колодцы, или собираются убить или изгнать «нас». После того как подобные слухи начинают распространяться в группе, следует период осторожных и ограниченных взаимодействий с другими, период необычного и зловещего спокойствия. Спустя несколько дней происходит еще один небольшой инцидент, развивающийся в настоящие столкновения, люди начинают призывать друг друга на помощь, целые сообщества мобилизуются и громят магазины и дома «других», пытающихся убежать начинают убивать, а членов враждебной группы начинают выслеживать повсюду, где только можно. Именно в это время происходят самые жестокие акты насилия, членов враждебной группы не просто избивают – в них стреляют, их сжигают заживо, подвергают пыткам и унижениям. Жертвам, в том числе женщинам, больным и детям, редко удается избежать своей судьбы, а их мольбы вызывают лишь насмешки или просто игнорируются[84].

Этническое насилие – это не неконтролируемая вспышка ярости. Тот факт, что оно принимает столь предсказуемые формы, означает, что это силовое взаимодействие обусловливают некие общие процессы и что втянутые в него люди психологически готовы и склонны к согласованному участию в таких действиях.

Кажущийся противоречащим здравому смыслу вывод, что насилие вспыхивает именно в результате сложных расчетов, подтверждается ужасающей тактикой повстанцев во время гражданских войн. Со времен Античности и вплоть до Африки XXI в. наблюдатели отмечали, что по уровню насилия и жестокости гражданские войны превосходят межгосударственные конфликты[85]. Если насилие со стороны организованных армий носит ограниченный характер и вполне предсказуемо, участники гражданских войн и восстаний действуют непредсказуемым образом, зачастую не столько ради рациональных военных целей, сколько с тем, чтобы причинить противникам как можно больше вреда. Отряды повстанцев или правительственных милиций грабят и разрушают деревни, убивают, насилуют и подвергают унижениям всех, кого подозревают в сочувствии к противнику. Насилие в ходе этнических столкновений часто принимает зловеще-абсурдные формы наподобие выстрела в колено, практиковавшегося как «наказание» боевиками в Северной Ирландии[86]. В Руанде в ходе расовой войны 1994 г. попытки хуту уничтожить тутси привели к невиданному уровню жестокости с систематическими убийствами, пытками и унижениями огромного числа гражданских лиц. Чем объясняется такая степень насилия?

Один из факторов заключается в том, что избыточное насилие – это форма сигнала. Иными словами, творящие насилие знают, что их преступления, скорее всего, станут известны, и желаемого уровня террора постепенно удастся достичь с помощью заметных, ярких, массовых и эмоционально потрясающих действий. Это объясняет не только уровень насилия, но и некоторые его странные подробности. Например, массовые убийства в Руанде часто принимали формы, явно восходящие к традиционным способам принесения в жертву животных. Палачи чувствовали, что нужно использовать способы, которые в местном культурном контексте станут наиболее сильными и эффективными сигналами[87].

Еще один важный фактор – жертвы насилия в этнических конфликтах и в гражданских войнах рассматриваются как опасные агрессоры. Подобно тому, как нацисты называли евреев «тараканами», пропаганда в Руанде именовала тутси «насекомыми», «опасными паразитами», чье присутствие угрожает жизни общин хуту. В слухах, предшествующих этническим столкновениям, «мы» часто предстают перед лицом ужасной и неминуемой угрозы. «Они» могут отравить «нас», убить наших детей, сжечь наши дома. Преобладающая эмоция здесь страх, настоящий ужас перед тем, что может случиться. Со стороны это выглядит парадоксально, потому что группа, о которой идет речь, представляет собой меньшинство. Но распознавание опасности – мощный мотиватор. То, что прежде мирно настроенные люди оказываются участниками злодеяний, часто объясняется страхом[88]. Возможно, при этом включаются специализированные способности, которыми, как мы знаем, располагает человеческий разум, прежде всего психические системы, связанные с распознаванием хищников и убийством добычи. Люди сделались умелыми охотниками благодаря изощренному пониманию взаимодействия хищника и жертвы, пониманию, которое, в частности, лежит в основе жестокой агрессии в ситуации опасности[89].

Важный дополнительный фактор – неопределенность, присущая боевым столкновениям в условиях восстания или гражданской войны. Как правило, в гражданских войнах участвуют проправительственные силы (войска и отряды ополченцев), повстанцы (в виде более или менее организованных военных группировок), а также масса гражданских нонкомбатантов. Участники боев плохо информированы о фактической боеспособности противника, и, что важно, ни одна сторона не может быть уверена в поддержке местного населения. Это создает ситуацию, в которой люди более склонны к беспорядочным актам насилия, направленным против нонкомбатантов, женщин, детей и т. д., подавая сигнал о силе своей стороны и риске, связанном с присоединением к противнику[90]. Деревни, которые дали приют участникам боевых действий, разрушают или сжигают – так подают сигнал о цене сотрудничества. Неуверенность относительно лояльности гражданских лиц побуждает участников боевых действий любой ценой привлекать их на свою сторону и делать невозможным их переход в противоположный лагерь. Во время массовых убийств в Руанде вооруженные ополченцы часто заставляли гражданских участвовать в злодеяниях, например убивать своих соседей или друзей, угрожая убийством их собственных детей или родственников[91]. Это согласуется с тем, что во многих гражданских войнах беззаконие позволяет многим людям устранять врагов или осуществлять месть под видом политической активности. Конфликтолог Стасис Каливас обобщил разные аспекты гражданской войны в модели, демонстрирующие, в какой мере частота и уровень насилия зависят от ряда переменных, таких как информация о противнике, сигнальные потребности различных действующих сил, циклы мщения, внутригрупповая структура контроля и, самое важное, дилемма безопасности, стоящая и перед повстанцами, и перед правительственными силами, – опасение, что враг непременно атакует, если мы не ударим первыми[92].

Тень примитивной войны

Во всех известных нам сообществах люди постоянно нападают друг на друга – индивидуально или группами. Значит ли это, что тут срабатывает какой-то универсальный «агрессивный инстинкт»? Подобный взгляд можно встретить в большом количестве популярных работ. Суть его заключается в том, что насилие возникает в тот момент, когда люди «высвобождают» некую форму накопленной агрессивной энергии, которая некоторое время накапливалась и требовала выхода, – и прорыв ее может быть неконтролируемым. Эти гидравлические метафоры часто используются, когда, к примеру, авторы утверждают, что молодым людям необходимы войны или какой-то жестокий опыт, чтобы выплеснуть природные агрессивные инстинкты. Этим идеям трудно что-то противопоставить, поскольку они укоренены в наших многочисленных представлениях о ярости и насилии. Мы также говорим, что люди «взрываются» или высвобождают «подавленные» чувства во «вспышке» гнева. Во многих языках мира ярость описывается как энергия, которая изливается в разных количествах и, похоже, усиливается по мере того, как мы сосредотачиваемся на том, что изначально привело нас в ярость. С этой энергией легче справиться после того, как она выражена в словах или поступках, словно бы в результате этого сбрасывается некое внутреннее давление[93]. Но очевидно, что это всего лишь метафоры. Психические процессы не имеют никакого отношения к гидравлике, к системам, в которых нарастает высокое давление, чтобы высвободиться через предохранительный клапан или взрыв. В разуме человека не происходит ничего подобного.

Функционально, с точки зрения решения конкретных проблем, встающих перед живым организмом, в агрессивных побуждениях нет большого смысла, особенно для таких высокоорганизованных социальных существ, какими являются люди. Среди многих и многих видов социального взаимодействия, используемых людьми, в некоторых случаях насилие оказывается эффективной стратегией (например, если пастух-конкурент хочет увести ваших овец или если незнакомец выхватывает вашего ребенка у вас из рук). В других ситуациях яростная агрессия оказывается проигрышной стратегией (если ваше стадо угоняет группа воров). Иногда обстоятельства складываются так, что лучшим вариантом будет взаимовыгодное сотрудничество (например, если нескольким группам скотоводов нужен доступ к единственному источнику пресной воды). Если бы людьми руководил независимый от внешних обстоятельств, неудержимый инстинкт насилия, для них не было бы никакой разницы между этими ситуациями и они нападали бы при любой возможности. Однако люди, которые могли бы напасть, но в зависимости от ситуации сдерживаются и сотрудничают, достигнут определенно лучших результатов, чем недалекие агрессоры, и потому оставят больше потомков со сходными предпочтениями. Другими словами, у тех генов, благодаря которым люди (и другие организмы) проявляют агрессию лишь в определенных условиях, больше шансов на воспроизведение, чем у генов, способствующих недифференцированной агрессивности[94].

Была ли война между группами постоянной особенностью существования наших предков и возможным фактором давления отбора, сформировавшего наше сознание и мотивы поведения? Томас Гоббс считал «войну всех против всех» естественным состоянием человечества, пока государь не устанавливал мир, и подчинение ему было платой за безопасность[95]. Жан-Жак Руссо описывал мирные примитивные сообщества, которые как следствие собственности и цивилизации получили агрессию и разнообразные другие напасти[96].

Долгое время социально-культурные антропологи склонялись к точке зрения Руссо, поскольку в тех небольших сообществах, которые они изучали, преступления и межплеменные столкновения случались нечасто. Люди не рисковали жизнями ради того, чтобы, подвергаясь большой опасности, получить то, что можно было без особых усилий произвести самому. Кроме того, многие историки тогда полагали, что из-за низкой плотности населения в доисторическую эпоху столкновения между древними группами охотников-собирателей были очень маловероятны по сравнению с земледельческими культурами, для которых характерны большие скопления людей[97]. Но более пристальный взгляд на исторические свидетельства и более систематическое изучение изменили представление о мирных ранних сообществах. Антропологи действительно не наблюдали большого количества преступлений, но в соотношении с размерами общин доля убийств все же была очень высока. В некоторых таких сообществах риск быть убитым оказывался выше, чем в самых небезопасных кварталах городов США[98]. Кроме того, недооценка масштаба столкновений была связана с тем, что к моменту, когда антропологи смогли вести полевые исследования, межплеменные конфликты в значительной мере гасились колониальными властями[99].

Что касается отношений между группами или племенами в первобытные времена, то несколько обстоятельств наводят на мысль, что вероятность конфликтов на протяжении всей нашей эволюционной истории должна была оставаться постоянной. Одна из причин состоит в том, что люди – вид территориальный. Во всех известных человеческих сообществах люди полагают, что данной политии соответствует данная территория, что существует четкая граница между пространством «нашим» и «не нашим». Да, древние охотники-собиратели действительно вели кочевой образ жизни. Но и кочевники, как правило, перемещаются по четко определенному и ограниченному пространству. Для такой жизни требуется обширная территория, и людей возмущает проход по ней или вторжение на нее других групп.

Вот почему взгляды Гоббса и Руссо на ранние человеческие сообщества далеки от истины – или, скорее, оба они истинны по отношению к разным аспектам древних обществ. Наше первобытное прошлое, несомненно, включало и тесное сотрудничество (внутри небольших групп), и обмен и мирное сосуществование (между группами), и частые случаи агрессии, сопровождавшейся убийствами, грабежами и похищениями (как внутри групп, так и между группами). Оба указанных подхода ошибочны, потому что исходят из того, что людьми движет безусловный инстинкт стремления к войне или к миру. Но воевать или сотрудничать людей заставляют не устойчивая, общая и свободная от внешних обстоятельств склонность к агрессии или мирному сосуществованию, как думали приверженцы Гоббса и сторонники Руссо, а набор срабатывающих при определенных условиях установок, взвешивающих ценность каждой из стратегий в зависимости от обстоятельств[100].

В какие формы военных действий выливались такие конфликты? Судя по антропологическим и археологическим данным, можно предположить, что почти наверняка это не были заранее спланированные сражения с участием больших организованных армий, сходившихся в чистом поле. Такие организованные столкновения иногда происходят в племенных обществах, но они носят больше показательный характер – стороны меряются числом, обмениваются угрозами и оскорблениями и часто расходятся по домам, так и не вступив в бой. Более серьезные столкновения происходят в форме внезапных нападений. Для этого не требуется много бойцов, участие крупных отрядов исключено, поскольку действовать надо скрытно. Весь план сводится к тому, чтобы убить как можно больше взрослых членов другой группы, захватить все доступные трофеи и во многих случаях увести в свой лагерь женщин или рабов, прежде чем противник сможет собраться и оказать серьезное сопротивление[101].

Такую форму межгрупповой агрессии антропологи отмечали практически во всех небольших племенных сообществах, пока она не встречала ограничений со стороны государства. Она была распространена среди охотников-собирателей с разных территорий – индейцев северо-западного побережья Америки и даже аборигенов Австралии, которые изготавливали не слишком много орудий труда, зато много оружия. Эскимосы, несмотря на скудость ресурсов, также делали оружие и доспехи. Деревни индейцев пуэбло строились на вершинах холмов, чтобы можно было издали обнаружить передвижения противника. Устные традиции и археологические данные подтверждают, что нападения происходили всегда, о чем свидетельствуют наскальные рисунки в Австралии и Северной Америке и палеолитические массовые захоронения Верхнего Египта, в которых обнаружены массовые захоронения людей с разбитыми черепами. И хотя группы охотников-собирателей и племенные сообщества знали, что такое примирение и в чем состоит польза союзов, их тревожила угроза межплеменных войн. Они не были случайной стороной их существования: демографические исследования показывают, что в некоторых группах от 5 до 20 % мужчин погибали в бою[102].

На основе этого можно воссоздать вероятную картину примитивной войны. «Примитивной» в данном случае не значит «архаичной». Термин просто подчеркивает тот факт, что эта форма конфликта не требует продвинутой технологии убийства или мобилизации и скоординированных действий большого количества солдат, как в современных войнах. В этом смысле примерами примитивной войны могут быть этнические столкновения, городская герилья, многие восстания и, разумеется, жестокие конфликты уличных банд. Все они весьма сходны между собой и требуют одних и тех же психических качеств.

Во-первых, такая примитивная война основана на преимуществах асимметрии. В некоторых случаях это просто асимметрия информации, когда члены одной группы точно знают время нападения, а жертвам приходится опасаться атаки в любой момент. Кроме того, в подобных рейдах люди вступают в схватку, только когда уверены в своем преимуществе, и тогда проявляют к врагам предельную жестокость. В этом отношении нападения людей на соседние группы не слишком отличаются от конфликтов между группами шимпанзе. Если же агрессоры понимают, что ситуация складывается не в их пользу, они просто перестают сражаться и убегают, опасаясь, что их самих убьют[103].

Во-вторых, благодаря этой асимметрии многие рейды оказываются успешными. Даже если нападающим не удается нанести противнику серьезные потери, они по крайней мере могут отступить без особого ущерба. Поэтому удачной ответной стратегией оказывается предотвращение рейдов посредством упреждающих ударов. Поскольку членов враждебной группы, которая может напасть в любой момент, становится все больше, мы должны напасть на них, пока они не станут слишком сильны. Но поскольку они тоже это знают, значит, еще более вероятно, что они нападут первыми, что делает наш упреждающий удар еще более оправданным и т. д. Значит, необходимо нанести упреждающий удар, который не только обескуражит потенциальных врагов, но полностью выведет их из строя – так возникает стремление убить, а не просто победить членов другой группы. Предполагаемая необходимость в превентивных ударах, которую называют дилеммой безопасности, похоже, порождает постоянные межплеменные войны или по меньшей мере взаимную подозрительность между группами. Несомненно, во многих случаях людям удавалось избежать конфликта, заключая между группами союзы, часто формализуемые браками или обменом дарами. Но это лишь временные гарантии против потенциальной угрозы упреждающих ударов[104].

В-третьих, примитивная война была и остается в первую очередь мужским занятием. Мужчины устраивают рейды и, проводя их, сталкиваются с яростным сопротивлением других мужчин, а частым результатом этих рейдов, если не главной их целью, становится похищение женщин или насилие над ними. Асимметрия распространяется на физическое насилие в целом, не только в контексте соперничества групп. Физическое насилие может чрезвычайно дорого обойтись женщинам, поскольку травмы способны резко снизить их репродуктивный потенциал, что не столь опасно для мужчин. В то же время способность мужчины защитить самого себя резко повышает его репродуктивную ценность[105].

И все же зачем кому-то участвовать в групповом конфликте, если это так опасно? Казалось бы, это противоречит требованию максимизации эволюционной приспособленности, так что склонность к воинственному энтузиазму должна быть куда менее успешной с точки зрения передачи генов, чем склонность к трусливому бегству. Но все обстоит не так, если взглянуть на дело с точки зрения затрат и выгод. С точки зрения затрат рейды для агрессора менее опасны, чем организованные сражения. Выгоды же, которые в межплеменных войнах часто подразумевают похищение и обращение в рабство представителей другой группы, могут перевешивать вероятность серьезного ранения или смерти. Иными словами, невысокая в среднем вероятность смерти может быть сброшена со счетов в сравнении с потенциальным значительным приростом престижа, власти и возможности производить потомство. Вот почему, как отмечают Джон Туби и Леда Космидес, на военные операции распространяется молчаливый «общественный договор». Даже если расплата неизбежна, необходимо, чтобы оставалось непредсказуемым, кому именно предстоит расплачиваться, то есть кто может погибнуть или получить серьезное ранение. С другой стороны, выгода в случае успеха должна быть точно определена, иначе люди часто отказываются участвовать в рейде[106].

Долгая история примитивных войн открывает смысл загадочных черт современных конфликтов. Люди прекрасно умеют анализировать затраты и выгоды, что и делает примитивные войны возможными. Ни членам уличных банд, ни участникам межэтнических столкновений не нужно изучать социальные науки, чтобы ясно понимать преимущества, которые дает им насилие над мирным населением. Они интуитивно понимают мощь зловещих сигналов и эффективность упреждающих ударов. Они понимают, что мужчин и женщин нельзя в одинаковой степени рекрутировать для участия в боях и что к ним нельзя относиться одинаково. Гражданские войны и этнические конфликты принимают предсказуемые и трагические формы, потому что в них вовлечены люди с очень схожей готовностью к групповой агрессии.

Распознавание разнообразия

К счастью, большинство современных обществ далеки от ужасов этнических столкновений и гражданской войны. Люди разной этнической или расовой принадлежности могут сосуществовать бок о бок, не формируя групп, то есть структур, имеющих внутреннюю организацию и общие цели. Это не означает полного исчезновения этнической принадлежности, этнических сигналов или приверженности группе. Во многих странах миграции приводят не к неизбежной интеграции мигрантов с коренным населением или ассимиляции, а к усилению чувства общинной идентичности и этнического разграничения. В современных многонациональных городах возникает психологически новая ситуация, когда стороннему наблюдателю легко определить, что конкретные люди относятся к некой этнической общности, при этом они не живут компактно на «своих» территориях и степень их приверженности группе остается неясной.

К чему это может привести? Возникает искушение считать – и традиционная социология подтвердила бы это, – что все зависит от стереотипов, сложившихся по отношению к различным группам, обусловленных приверженностью определенной системе политических взглядов. Кажется очевидным, что стереотипное представление о какой-то общности как о ленивых или агрессивных людях будет сказываться на взаимодействии с ними. И действительно, имеются некоторые подтверждения, что стереотипы производят такой эффект. Поэтому многие социальные психологи приходили к выводу, что взаимодействие с другими людьми связано с вертикальной обработкой информации в направлении сверху вниз, то есть от изначальных ожиданий и представлений. Но в действительности взаимодействие организовано сложнее, и это наводит на мысль, что человеческий разум куда лучше обрабатывает информацию, чем считалось прежде.