Век криминалистики Торвальд Юрген

10

Со времени своего визита к Альфонсу Бертильону в 1884 г. Эдмунд Спирмэн не переставал устно и письменно обращать внимание британского министра внутренних дел на бертильонаж. В лице д-ра И. Дж. Гарсона, честолюбивого вице-президента лондонского Антропологического общества, Спирмэн обрел союзника. Борьба за бертильонаж стала для Спирмэна своего рода навязчивой идеей. Досконально изучив методы идентификации, которыми пользовались в Скотленд-Ярде, он обрисовал их министру в самых темных тонах, хотя и это не могло достаточно полно передать всю мрачную реальность. Списки профессиональных преступников и списки освобожденных заключенных, составляемые в министерстве внутренних дел к концу каждого года, попадали в руки полиции в лучшем случае через девять месяцев. К этому времени данные, разумеется, устаревали, к тому же описания внешности были весьма поверхностными и неточными, как бывало в свое время и во Франции. Особые приметы редко фиксировались, а если и упоминались, то примерно так: «Татуировка на левом безымянном пальце». Это была примета, которая в те времена моды на татуировку могла относиться к сотням подозреваемых. Альбомы со снимками преступников в Скотленд-Ярде разделили участь французской картотеки преступников. Альбомы содержали около 115 тыс. фотографий. Многое предпринималось для того, чтобы навести порядок, но хаос здесь был так же велик, как некогда в Париже. Сотрудники отдела наблюдения за преступниками нередко целыми днями рылись в картотеке только для того, чтобы найти снимок всего одного преступника. Речь шла о бесцельной трате сил и времени. Не лучше обстояли дела и с процедурой идентификации в тюрьмах. Трижды в неделю встречались 30 сотрудников в тюрьме Холлоуэй для опознания знакомых им по фотографиям лиц преступников. Все было, как 50 лет назад, когда каждому новичку-детективу, как важнейшую заповедь, твердили: «Учись узнавать мошенника, мой мальчик, учись узнавать мошенника…» За одно посещение тюрьмы 30 сотрудников идентифицировали в лучшем случае четырех преступников, а на каждую такую идентификацию уходило 90 рабочих часов, причем эти опознания часто впоследствии оказывались ошибочными.

Книга Гальтона «Отпечатки пальцев» уже вышла в свет, когда в 1893 г. Спирмэну удалось уговорить двух высокопоставленных чиновников из министерства внутренних дел – сэра Чарлза Рассела и сэра Ричарда Уэбстера, отправлявшихся с политической миссией в Париж, – посетить Бертильона. Тот радушно принял их в своих владениях, и они вернулись на родину в восторге от всего увиденного. Уэбстер потом заявил, что ему довелось видеть лучшую из систем идентификации, какую только можно себе представить. Теперь уже Рассел и Уэбстер уговаривали исполняющего обязанности министра внутренних дел Эсквита ввести в Англии бертильонаж. Эсквит готов был уже согласиться, но тут произошло то самое (как выражается один французский историк) отклонение стрелки истории, которое порой кажется случайностью, порой – перстом судьбы. Один из членов «Королевского общества» вручил Эсквиту книгу Гальтона. Эсквит нашел время ознакомиться с ней и отложил введение бертильонажа. Вместо этого он решил назначить комиссию для ознакомления как с бертильонажем, так и с системой отпечатков пальцев. Комиссии предстояло решить, какая из этих систем больше подходит для Англии.

В октябре 1893 г. комиссия приступила к работе. В нее входили Чарлз Эдвард Троуп, сотрудник министерства внутренних дел, майор Артур Гриффит и Мелвилл Макнэтен. Гриффит был инспектором британских тюрем и, кроме того, весьма известным писателем, работавшим в то время над двухтомным произведением «Тайны полиции и преступлений». Макнэтен представлял Скотленд-Ярд.

В те омраченные недавними убийствами Джека-потрошителя времена Макнэтен, вернувшись из Индии, занимал должность начальника отдела уголовного розыска. Для постоянного напоминания о случившемся в его письменном столе лежали жуткие снимки зарезанных женщин. Этот холеный низенький человек, всегда распространявший вокруг себя «атмосферу индийского плантатора», получивший позже прозвище Добрый Старый Мак, стал как бы между старым и новым Скотленд-Ярдом. Он сменил на этом посту ученика неудачливого Уичера – Уильямсона, который встретил его словами человека, разочаровавшегося во всем: «Мой мальчик, вы пришли в сумасшедшее учреждение. Если вы будете выполнять свой долг – вас будут поносить, не будете выполнять его – вас тоже будут поносить». Макнэтен застал еще детективов-ветеранов, вроде суперинтенданта Шора, незнакомых с орфографией. Ему еще приходилось заучивать поговорку «Лучший детектив – удача и случай» (что, впрочем, не так далеко от истины). Макнэтену от природы был присущ консерватизм, но в Индии он достаточно расширил свой кругозор, дабы понять, что уголовной полиции нельзя проходить мимо новейших достижений науки.

Члены комиссии Троупа в первую очередь отправились в лабораторию Гальтона в Саут-Кенсингтонском музее, чтобы на месте ознакомиться с системой отпечатков пальцев. Простота системы была столь захватывающей, что члены комиссии повторили свой визит в лабораторию. И уже казалось, что история «повернула стрелку» в нужном направлении, но тут же выяснилось, что она чуточку поторопилась. После выхода в свет книги «Отпечатки пальцев» неутомимый Гальтон понял, что ему еще рано праздновать победу своего метода регистрации. В его системе обнаружилось несколько слабых звеньев, а именно: если бы четыре определенных им основных узора папиллярных линий (без треугольника, с треугольником слева, с треугольником справа, с несколькими треугольниками, или, как их еще иначе назвал Гальтон, дуги, петли слева и справа, завихрения) встречались равномерно, то можно было бы 100 тыс. карточек с десятью отпечатками пальцев распределить таким образом, что найти нужную не представляло бы никакого труда. Но о подобной равномерности не могло быть и речи. Дуги встречались реже, чем остальные узоры. Наблюдалась тенденция к повторению на определенных пальцах одного и того же основного узора. Когда Гальтон классифицировал 2645 карточек, выяснилось, что в один ящик попало 164 карточки, в то время как в других оказалось по одной-единственной карточке. В итоге в отдельных ящиках накапливалось столько карточек, что о быстром нахождении одной нужной нечего было и думать.

Когда члены комиссии появились в лаборатории Гальтона, он как раз трудился над разработкой новых критериев классификации. Ему уже казалось, что он нашел правильное решение, но, увы, он всего лишь приблизился к нему. Гриффит настаивал на определении срока окончания поиска, что было абсолютно нереальным. Возможно, для этого ему, Гальтону, потребуется всего один год, а может быть, два или три. Комиссия оказалась в затруднительном положении. Этот способ идентификации выглядел на редкость простым. И вот вместо того, чтобы без всяких затей использовать его, приходится от него отказываться только потому, что не усовершенствована регистрация. Значит ли это, что надо обратиться к бертильонажу – методу более сложному, чтобы через несколько лет узнать наконец, что Гальтон решил проблему упорядочения карточек с отпечатками пальцев?

Вот какая перспектива, подобно мрачной туче, зависла над Троупом, Гриффитом и Макнэтеном, когда после этого они отправились в Париж.

В столице Франции три англичанина окунулись в атмосферу триумфа французской полиции. В то время пост префекта полиции перешел к новому человеку – Луи Лепэну, небольшого роста, темпераментному, всегда жестикулирующему господину. Ему было суждено стать популярнейшим парижским префектом конца XIX – начала XX столетия. Заветной его мечтой было заставить население Парижа полюбить свою полицию, и в этом начинании он проявил так много решительности и находчивости, как никто другой. Подавляя забастовки и беспорядки железной рукой, он делал это с таким дипломатическим тактом, что у побежденных не оставалось чувства поражения. Он не брезговал театральными эффектами. Мог, например, внезапно ворваться в гущу бастующих, на которых полицейские по его же приказу нацелили заряженные ружья. «Стой! Я запрещаю вам стрелять в этих честных людей!» – кричал он своим полицейским, и, пока бастующие выражали ему свой восторг, забастовка сама по себе угасала. Лепэна прозвали «префектом улиц», поскольку он все время старался быть на людях. Всех своих служащих он подбирал лично. Патрульные полицейские были у него видными, высокими. Мужчины ниже 1 м 74 см не имели никаких шансов попасть к нему на службу. В уголовную полицию сотрудники подбирались по иному принципу: их внешность должна была быть совсем заурядной. Те, кто был выше 1 м 67 см, имели рыжие волосы, большой живот или шрам на лице, беспощадно отбраковывались.

Лепэн жаловал Бертильона так же, как и его предшественники, но по натуре он был слишком большим охотником за славой, чтобы не понять, чем может обернуться для парижской полиции бертильонаж. Он обрушил на англичан такую лавину похвал по поводу гениальности Бертильона и его программы, что вся служба идентификации предстала перед иностранцами в ослепительном блеске.

В подобном ключе беседовал с англичанами и Горон, бывший в то время шефом Сюртэ. Горон, уроженец Бретани, был уже близок к тому, чтобы стать почти легендарной личностью. Небольшого роста, полный, короткорукий, с напомаженными усами, в пенсне, он производил впечатление не лучшее, чем Бертильон. Преступников Горон преследовал из «любви к искусству». Он находился, если можно так выразиться, где-то между Масэ и грядущим. Никто точно не знал, в какой степени он использует в работе традиционных осведомителей. Во всяком случае, он располагал множеством так называемых «загонщиков», которых снабжали документами ранее судимых лиц, с тем чтобы они под видом всякого рода бандитов проникали в притоны, а затем поставляли Горону необходимую информацию. Вместе с осужденными они отправлялись в тюрьмы, там «вынюхивали», подслушивали, попадали в другие тюрьмы, «умирали», получали новые документы и под другими именами продолжали свою работу. Допросы Горон проводил в темных камерах, доводя арестантов до нужной кондиции простым методом – лишением пищи. В обмен на интересующие его сведения он предлагал роскошный обед. Он обещал заключенным женщин, если они расскажут все, что ему хотелось узнать. Это стали называть «харчевней месье Горона». И действительно, ему удалось ликвидировать целые банды, которые, выползая из своих обиталищ в старых крепостных валах и дровяных складах на берегах Сены, терроризировали весь Париж. Как и Лепэн, Горон был хорошим пропагандистом и сумел перетащить прессу на свою сторону. Как и Лепэн, он был достаточно умен, чтобы оценить значение бертильонажа и тот факт, что другой системы идентификации пока не предвиделось. Потому-то он так ярко и расписал англичанам достижения Бертильона.

Да и сам Бертильон во время визита гостей из Лондона показал себя с самой лучшей стороны. Его покинула обычная мрачность и замкнутость, и он сопровождал гостей даже во время посещения ими тех мест Парижа, где обитали преступники. Бертильон не успокоился до тех пор, пока гости не выпили с ним грога. Он, проживший в Англии несколько лет, был до смешного убежден, что это напомнит англичанам их родину. За выпитый с ними грог Бертильон поплатился страшными приступами мигрени.

В своих апартаментах под крышей префектуры Бертильон, как рассказывал Макнэтен, готов был без устали говорить о своих успехах, которыми он, впрочем, гордился по праву. Бертильон демонстрировал англичанам вещи, о которых те сроду не слыхивали; среди прочего, например, был фотоаппарат на высоком штативе, вращая который можно было с доскональной точностью снять место преступления. Аппарат имел насадку с метрической шкалой, которая отпечатывалась на фотографии, что позволяло представить точные размеры места преступления: расстояние от трупа до двери, до стены и т. п. Он показал и другие интересные и необходимые в работе приспособления, позволяющие не делать трудоемких карандашных зарисовок места происшествия. Бертильон отвел гостей в помещение, где размещалась лаборатория для фотографических и физических экспериментов. И только после показа всего этого продемонстрировал как свое наивысшее достижение методику бертильонажа.

В комнату ввели заключенных. Гриффиту и Макнэтену дали в руки измерительные приборы, для того чтобы они лично убедились в «простоте» процедуры измерения. Бертильону удалось показать гостям действенное преимущество своей системы идентификации перед прежней и доказать, что она являет собой небывалый шаг вперед. Ему не удалось только одно – убедить практичных англичан, что его метод действительно прост. Их страшила не только необходимость скрупулезности в обмеривании, но и вероятность ошибок, которые обязательно возникнут, как только измерения будут проводиться вне контроля такого педантичного и компетентного наставника, каким был Бертильон. Словесный портрет почти не произвел впечатления на англичан. Они считали, что его конструкция слишком сложна для рядового полицейского, и время доказало, что они были правы. Отказавшись от словесного портрета, Макнэтен записал: «Видимо, работа Бертильона по своей природе имеет скорее теоретическое, чем практическое значение».

Последовавшие затем заседания комиссии Троупа, длившиеся до февраля 1894 г., проходили под знаком все той же неразрешимой дилеммы. Спирмэн и д-р Гарсон использовали все свое влияние, добиваясь введения в Лондоне бертильонажа и словесного портрета. При этом оба так увлеклись антропометрией, что совершенно не обращали внимания на те возможности, какие давала система идентификации по отпечаткам пальцев.

Наконец 19 февраля комиссия в обширном документе представила министру внутренних дел свои рекомендации, которые содержали изложение противоречий во мнениях членов комиссии, решивших искать выход в компромиссе. Он состоял в том, чтобы ввести в Скотленд-Ярде метод измерения, но в форме, устраняющей сложности бертильонажа. Следовало бы, рекомендовал документ, регистрировать 5 из 11 предлагаемых Бертильоном единиц измерения, а от словесного портрета отказаться вовсе. Вместо него, по мнению комиссии, на каждую карточку следует наносить отпечатки десяти пальцев заключенного. Регистрацию карточек надо проводить по метрическим величинам, поскольку классификация по отпечаткам пальцев пока невозможна.

В июле 1895 г. британское министерство внутренних дел поддержало предложения комиссии Троупа. Детективу-инспектору Стэдмэну и детективам-сержантам Коллинзу и Ханту было поручено приступить к созданию в Скотленд-Ярде картотеки с данными измерений и отпечатками пальцев. Этому активно противился Спирмэн. По его словам, если бертильонаж, при котором требуется абсолютная точность как единичного измерения, так и совокупности всех измерений, оказался урезанным на шесть важных единиц, то соответственно уменьшаются и шансы на успех всего предприятия; более того, возможно, они вообще сводятся к нулю. Вся же затея с отпечатками пальцев представлялась ему вообще ненужной. Спирмэн, рассерженный, уехал в Париж к Бертильону, чтобы сообщить ему о происходящем. Факт искажения в Лондоне его системы чувствительно задел обидчивого Бертильона и настроил его враждебно ко всем англичанам. Между тем произошли события, отодвинувшие происходящее в Лондоне на второй план. Спирмэн встретил в Париже специалистов по вопросам полицейского дела из различных европейских стран. Все они ожидали приема у Бертильона, чтобы ознакомиться с его системой. Здесь собрались знаменитости: от доктора Бехтерева из Санкт-Петербурга и Сергея Краснова из Москвы до доктора Штокиса из Льежа и начальника службы идентификации берлинской уголовной полиции фон Хюллесема.

Пока в Лондоне искали решение, Париж и чердак Дворца юстиции превратились, как сострил один современник, «в Мекку европейских полицейских управлений». Система Бертильона победным маршем двинулась по континентальной Европе.

Шефы европейских полицейских служб, отправляясь к Бертильону, полностью сознавали все несовершенство своих систем идентификации, а о существовании дактилоскопии вообще не имели никакого понятия. В 1896 г. доктор Штокис и доктор де Лавелье первыми создали в Бельгии частные службы идентификации, работавшие по принципу бертильонажа. Испания в своих тюрьмах создала «антропологические кабинеты». В Италии первый кабинет, где производились подобные измерения, открыл при полиции Неаполя профессор ди Блазио. Профессор Оттоленги – судебный медик в Сиене, ставший вскоре ведущим криминалистом Италии, – начал преподавать методику Бертильона. Он стал настолько страстным поклонником «словесного портрета», что расширил метод, предложенный Бертильоном, и начал регистрировать «произвольные и непроизвольные виды движений» заключенных, а также «психические приметы», такие, к примеру, как «способность к запоминанию». Для выявления таких примет он предложил сложные аппараты – динамометр и платисмограф. Затем бертильонаж ввели в Португалии, Дании и Голландии.

С 1896 г. стали вводить антропометрию в работу полиции городов и земель Германской империи. Начальник дрезденской уголовной полиции, имевший титул советника правительственного совета Кёттиг, основал в столице Саксонии антропометрическое бюро. Благодаря этому начинанию имя его стало выделяться на том весьма бесцветном фоне разобщенной в ту пору немецкой уголовной полиции. Между тем прошло уже три четверти века с тех пор, как и в Берлине, столице самой большой немецкой земли – Пруссии, из маломощной горсточки ночных охранников и полицейских служак была впервые создана организованная и одетая в униформу полиция.

Еще в 1822 г. трем полицейским в Берлине было вменено в обязанность «в цивильном одеянии заниматься расследованием преступлений». И все-таки с того времени нигде в Германии так и не зародились свои Сюртэ или Скотленд-Ярд либо иная уголовная полиция, с которой связывались бы какие-либо славные дела или легенды. Тут дело было не только в чрезмерной рассудительности и в отсутствии смелых идей у прусского чиновничества, хотя и это возможно: ведь кто из немецких криминалистов смог бы написать мемуары, подобные вышедшим из-под пера Масэ, или стать героем сенсационных криминальных приключений масштаба Горона! Но дело заключалось еще и в том, что в Германии тех лет не было ни одного хорошего писателя, достойного сравнения с англичанами Чарлзом Диккенсом, Уилки Коллинзом, позднее с Конан Дойлом или французом Эмилем Габорио, избравшими героями своих произведений детективов.

«Молькенмаркт» – древний, мрачный, угловатый комплекс зданий, который до 1891 г. занимал берлинский полицай-президиум, – а затем и новое его помещение на Александерплац не стимулировали полет фантазии. То же самое относилось к Четвертому отделу, который с 1854 г. примерно соответствовал Сюртэ или лондонскому уголовному розыску. Не лучше выглядели полицай-президиумы и сыскные отделы в других немецких землях.

Когда правительственный советник Кёттиг вводил в Дрездене бертильонаж, он понятия не имел, как, впрочем, и другие руководители уголовной полиции в Германии, о том, что уже восемь лет назад, в 1888 г., берлинский ветеринарный врач доктор Вильгельм Эбер направил в прусское министерство внутренних дел докладную записку, ставшую любопытнейшим документом в истории дактилоскопии. Отнесись к ней в министерстве с большей долей воображения, возможно, прусской полиции и выпала бы честь участвовать в становлении дактилоскопии. Эбер несколько иначе, чем доктор Фолдс, исходя из совсем других предпосылок, открыл криминалистическое значение отпечатков пальцев, найденных на месте преступления. Кровавые отпечатки рук на полотенцах, оставляемые мясниками и ветеринарами в берлинских бойнях, привлекли внимание Эбера и навели его на мысль о папиллярных узорах. В результате многочисленных опытов он выявил различную в каждом отдельном случае их картину. Через некоторое время Эбер уже умел определять по отпечатку на полотенце того, кто им пользовался. Точно так же, как и Фолдс, он пришел к выводу, что по отпечаткам ладони и пальцев руки, оставленным на месте преступления, можно установить преступника. К своей докладной записке в министерство внутренних дел он приложил ящичек, в котором содержались принадлежности, необходимые для получения «картины рук», с оговоркой, что он снимал отпечатки с предметов, которых касались неизвестные ему люди, а затем сумел их установить. С помощью паров йода, заявлял Эбер, можно закрепить отпечаток руки, на котором четко будут видны папиллярные линии.

8 июня 1888 г. исполняющий обязанности начальника берлинской полиции фон Рихтхофен вернул Эберу его докладную записку, сухо заметив при этом: «Пока что, насколько могут вспомнить ветераны, никогда еще не удавалось реконструировать отпечатки рук по следам, оставленным на щеколдах, стаканах или других предметах, обнаруженных на месте преступления». И никто не вспомнил о предложениях Эбера, когда в Саксонии – первой из германских земель – был введен бертильонаж.

Советник Кёттиг пытался пригласить в Дрезден начальников полиции всех германских земель, чтобы заинтересовать их бертильонажем. Он ратовал за проведение «всеобщей конференции немецкой полиции», но его усилия разбились о стену местнических интересов отдельных земель и их полицейских ведомств. Между тем шеф гамбургской уголовной полиции Рошер ввел антропометрию, за ним последовал Берлин. Наконец в июне 1897 г. прошла конференция немецкой полиции. Она, к величайшей радости Кёттига, приняла решение об организации во всех имперских землях служб идентификации с использованием метода Бертильона и о создании в Берлине центральной картотеки.

После «завоевания Германии» Бертильон пережил один из своих величайших триумфов. Прошел год, и, как говорили в Париже, «приобщилась» к бертильонажу и Австрия – важнейшая часть придунайской монархии.

Шестью годами раньше, в 1892 г., за введение антропометрии в Австрии уже высказывался один из видных пионеров криминалистики, оказавший большое влияние на ее развитие. Имя этого человека Ганс Гросс. Он родился в Граце в 1847 г. и, еще будучи студентом, изучавшим право, осознал все недостатки существовавших методов идентификации, особенно тех, которые используются австрийской уголовной полицией на селе. В уголовной полиции служили бывшие унтер-офицеры, исполнявшие свои обязанности кое-как, полагавшиеся только на доносы осведомителей и любой ценой, порой самыми грубыми методами добивавшиеся признания подозреваемыми своей вины. Когда Гросс в 1869 г. начал работать следственным судьей в промышленном районе Верхней Штирии, знакомство с работой уголовной полиции показалось ему кошмарным сном. Если и велась какая-то работа по расследованию преступлений, то вся она лежала на плечах следственного судьи. Гросс, хотя и изучал законодательство в университете, но о криминалистике не имел ни малейшего представления. Но зато в отличие от других следственных судей тех лет он обладал воображением и догадывался, сколь необходимо создать новый духовный и научный естественно-технический фундамент следственной работы. Будучи юристом, он не обладал специальными познаниями в области теоретического или прикладного естествознания. Но добросовестное изучение доступной ему литературы привело его к выводу, что вряд ли существует какое-либо техническое или естественно-научное достижение, которое нельзя было бы использовать при раскрытии преступлений.

Гросс проштудировал основы химии и физики, занялся фотографией и микроскопией, ботаникой и зоологией и, как результат двадцатилетнего труда, написал книгу, обобщившую его опыт, которой было суждено стать первым учебником научной криминалистики и прославить Гросса во всем мире. Он назвал ее «Руководство для следователя».

В 1888 г. Гросс впервые услышал о бертильонаже. Естественно, он тут же сам занялся измерениями и в первом издании своего учебника в 1892 г. решительно высказался за введение антропометрии в Австрии.

Когда 3 апреля 1898 г. австрийский министр внутренних дел распорядился основать в Вене бюро по бертильонажу, он был в полной уверенности, что обеспечил полицию своей страны новейшим техническим достижением.

11

В конце 1896 г. в купе скорого поезда, следовавшего в Калькутту, молодой британский офицер с интересом рассматривал своего попутчика, привлекшего его внимание своим странным поведением.

Попутчик был высоким, стройным, необычайно холеным человеком лет сорока пяти, с несколько удлиненной красивой головой, пышными волосами, расчесанными на пробор, темными усами. Весь его облик свидетельствовал о том, что это непременно либо высокого ранга чиновник, либо офицер. В течение часа он не шевелясь смотрел в окно, затем внезапно вынул из нагрудного кармана золотую ручку и стал что-то торопливо искать в остальных карманах своего костюма. Так ничего и не найдя, он снял левую накрахмаленную манжету и начал на ней что-то быстро записывать. Самым удивительным было то, что он не только писал, но и рисовал какие-то дуги. Он несколько раз прерывал свою странную работу и, глядя перед собой, глубоко задумывался, затем дополнял записанное и нарисованное. К концу пути его манжета была полностью разрисована и исписана. На вокзале в Калькутте его встретили несколько слуг, которые увезли его в элегантном экипаже.

Молодой офицер не мог знать, что ему довелось присутствовать при событии необычайной важности, а о том, кто сидел напротив него, он и подавно не догадывался. Это был Эдвард Генри – генеральный инспектор полиции Бенгалии, провинции в Британской Индии. И в этот день на своей манжете он набросал основные принципы всеобъемлющей системы классификации отпечатков пальцев.

Генри – сын врача, родом из Шедуэлла, восточного пригорода Лондона. В 1873 г., в двадцатитрехлетнем возрасте, он отправился в Индию, где стал успешно продвигаться по ступеням служебной лестницы. В 1891 г. он занял должность генерального инспектора полиции Бенгалии. Сравнительно молодой, Генри выделялся образованием, умом, хорошим воспитанием и богатой фантазией. Одновременно с этим он обладал исключительными организаторскими способностями и математическими познаниями. Заняв столь высокий пост в Калькутте, он тотчас же ввел бертильонаж в работу полиции. С учетом очень низкого образовательного уровня работников индийской полиции тех лет и их неосведомленности о европейской системе мер Генри пришлось сократить измерения до шести величин. В соответствии с заключением лондонской комиссии Троупа в карточку с измерениями вносились в качестве особой приметы и отпечатки пальцев.

Достижения бертильонажа, особенно если сравнивать их с состоянием дел в сфере идентификации в прошлом, отрицать было немыслимо. В 1893 г. в Бенгалии благодаря антропометрическим измерениям удалось установить наличие прошлой судимости у 23 вновь арестованных. В 1894 г. это число возросло до 143, а в 1895 г. – до 207. К этому же году количество карточек, составленных в Бенгалии по системе Бертильона, достигло 100 тыс. Тут-то и обнаружилось наличие ошибок при обмеривании преступников. Возникли непреодолимые трудности с обучением индийских полицейских и тюремной администрации. Их необходимо было научить измерять заключенных так, чтобы на эти измерения можно было положиться. К тому же заполнение одной карточки занимало у них почти час, для страховки измерения повторяли трижды. Максимальный допуск колебался в пределах двух миллиметров. Но данные измерений отдельных людей часто отличались именно этими двумя миллиметрами. И, чтобы не проглядеть эти миллиметры, приходилось, отыскивая нужную карточку, просматривать множество картотечных ящиков, на что тоже уходило не менее часа.

Пожалуй, только игрой случая или капризом судьбы, роль которых так велика в истории криминалистики, можно объяснить то обстоятельство, что Генри работал в Бенгалии – той же самой провинции, где полтора десятка лет назад проводил свои первые эксперименты с отпечатками пальцев Уильям Хершел. Генри жил в том же окружении и впитывал в себя те же впечатления. Во всяком случае, Генри независимо от Хершела уже в 1892 г. (то есть до решения комиссии Троупа) обратил внимание на проблему отпечатков пальцев. В 1893 г. в его руки попала вышедшая годом раньше книга Гальтона «Отпечатки пальцев». В 1894 г. из доклада комиссии Троупа он узнал, что Гальтону не удалось решить проблему практической классификации отпечатков пальцев. И тогда Генри впервые задал себе вопрос: действительно ли эта проблема столь неразрешима?

Через несколько месяцев Генри уехал в отпуск на родину. Прибыв в Лондон, он тотчас же посетил Гальтона в его лаборатории в Саут-Кенсингтоне. Гальтон, которому было уже за семьдесят, встретил его без всякого предубеждения, не опасаясь за свой престиж, и поделился с Генри всеми своими сомнениями. Таинственный мир папиллярных линий зажег фантазию Генри. Он вернулся в Калькутту с чемоданом, до краев заполненным фотографиями отпечатков пальцев, и постоянно размышлял о них. В Калькутте он продолжал собирать образцы отпечатков и фотографировать их. Он все сравнивал и сортировал отпечатки вплоть до декабря 1896 г., то есть до того момента, когда в поезде к нему неожиданно пришло решение проблемы классификации отпечатков пальцев – классификации, позволяющей без особого труда и в кратчайшее время найти нужные отпечатки.

Если быть точным, то идея эта родилась на свет благодаря сочетанию научно-исследовательских принципов Гальтона и организационно-практического таланта Генри. Последний никогда не забывал упомянуть о той благодарности, какую он испытывает к Гальтону, и даже позже, став признанным корифеем дактилоскопии, Генри всегда считал уместным отдать должное заслугам Хершела и Фолдса. В последние недели 1896 г. Генри изобрел такой способ систематизации миллионов карточек с отпечатками пальцев, что любая из них могла быть найдена за самое короткое время. Он определил пять основных узоров пальцевых отпечатков и четко охарактеризовал каждый из них с последующим подразделением. Итак, существовали простые дуги, пихтообразные дуги, радиальные петли, ульнарные петли и завихрения (радиальная петля обращена в сторону радиуса предплечья, то есть в сторону большого пальца; ульнарная петля обращена в сторону мизинца). Узоры можно сравнивать с буквами латинского алфавита А, Т, R, U и W. Затем следовало – и это было главным для массовой регистрации – подразделение основных узоров. Для этого необходимо было провести уточнение рисунка, который Гальтон назвал треугольником, или дельтой. Этот треугольник мог образовываться, например, раздвоением одной-единственной папиллярной линии или двумя разбегающимися линиями. Генри определил для них исходные точки, названные им «внешними пределами». В так называемых петлях тоже имелись свои определенные точки, названные «внутренними пределами». Если провести прямую между внешними и внутренними пределами и сосчитать папиллярные линии, пересекаемые этой прямой, то их число окажется у разных людей различным. Это число можно обозначить цифрами и положить в основу группировки. Эти цифры, обозначающие основные узоры, дадут формулу, согласно которой будет достигнуто упорядочение классификации карточек с отпечатками пальцев.

То, что непосвященному человеку могло показаться сложнейшей системой, в действительности было простым методом, который легко осваивался в кратчайшее время. Для его применения на практике не нужно было ничего, кроме лупы и иглы для более удобного отсчета линий.

Еще в начале 1896 г. Генри отдал бенгальской полиции приказ прилагать к карточкам Бертильона карточку с отпечатками всех десяти пальцев преступника. Теперь же Генри решил испробовать свою систему на большом числе карточек. «Если этот метод регистрации, – писал он, – окажется надежным, то я полагаю, что от антропометрии можно будет со временем отказаться…»

Спустя год, в январе 1897 г., Генри был уже полностью уверен в своей правоте. Он обратился к британскому генерал-губернатору Индии с предложением назначить беспристрастную комиссию, правомочную принять решение о введении регистрации по отпечаткам пальцев вместо бертильонажа. Несмотря на свойственную ему сдержанность, Генри откровенно ликовал, когда генерал-губернатор принял его предложение.

29 марта 1897 г. под председательством генерал-майора Шехана, «генерального инспектора Индии», в служебном помещении Генри в Калькутте заседала комиссия. Выводы, сделанные ею два дня спустя, 31 марта, знаменовали для Генри величайший успех. «Ознакомившись с антропометрической системой и ее недостатками, – говорилось в выводах комиссии, – мы столь же внимательно изучили систему отпечатков пальцев. Первое, на что мы обратили внимание, – это простота самой процедуры снятия отпечатков пальцев и их четкость. Здесь не требуются ни особые инструменты, ни особое обучение сотрудников. Нам был также разъяснен и принцип классификации, предложенный мистером Генри. Способ настолько прост, что мы… смогли найти оригиналы двух сложнейших карточек… быстро, четко и без труда… Задача, осложненная недостаточной четкостью отпечатков, была решена нами в две минуты…»

Уже 12 июля 1897 г. генерал-губернатор окончательно отменил практику измерений и вместо нее ввел во всей Британской Индии дактилоскопию. С ее помощью в 1898 г. во всей Бенгалии были идентифицированы 345, а в 1899 г. – 569 преступников, две трети из которых с помощью бертильонажа идентифицировать бы не удалось.

А в это время сам Генри занимался изучением вопроса о возможности использования наличия на месте преступления отпечатков пальцев как вещественного доказательства; и вот то ли случай, то ли судьба послали Генри для проверки его метода как раз такое дело об убийстве, в котором он, так сказать, нуждался.

Время действия – август 1898 г. Место действия – отдаленная пограничная область между Бенгалией и Бутаном. Когда начальник британской полиции округа Джалпагури в сопровождении двух индийцев посетил в конце месяца чайную плантацию, он застал там подозрительную тишину и безлюдье. А когда он приблизился к дому управляющего, никто не вышел ему навстречу. Входная дверь дома была открыта. В спальне он нашел самого управляющего, лежащего на кровати. Тот был мертв: у него было перерезано горло. Бумаги в письменном столе были перерыты, денежная шкатулка вскрыта, деньги похищены. Прислуга в панике разбежалась. Исчезла и возлюбленная управляющего – туземка. В конце концов отыскали эту женщину и повара. Женщина во время совершения преступления в доме не находилась. Повар же видел, как вечером какой-то мужчина выбегал из дома, но в темноте не распознал его. Начальник полиции Джалпагури нашел бумажник управляющего. Денег в нем не было, только в одном отделении оказался измятый бенгальский календарь. На его светло-голубой обложке можно было различить еле заметное бурое пятно. У полицейского не было при себе лупы, но он предположил, что это отпечаток пальца, и сообщил о своей находке в Калькутту.

Генри приказал снять отпечатки пальцев у убитого и у всех лиц, с которыми убитый имел дело, а затем, обеспечив сохранность этих отпечатков, доставить их немедленно в Калькутту. Здесь в течение нескольких минут установили, что бурое пятно представляет собой не что иное, как отпечаток, по-видимому, большого пальца правой руки. Отпечаток не принадлежал убитому. Он не принадлежал также и никому другому из ближайшего его окружения. После долгих расспросов выяснилось, что в конце 1895 г. убитый поймал на воровстве своего тогдашнего слугу Чарена, который был затем арестован и осужден в Калькутте. Во время своего ареста слуга поклялся отомстить управляющему.

Генри дал распоряжение искать отпечатки пальцев Чарена. Возможно, они уже есть среди карточек, которые в начале 1896 г. завели дополнительно к карточкам с данными измерений. Если же их не найдут в новой картотеке, то существовала еще одна возможность – отыскать его отпечатки в более старых антропометрических карточках, на которые иногда уже тогда заносили отдельные отпечатки пальцев. В поименном реестре нашлась карточка с измерениями Чарена. В ней оказался отпечаток большого пальца его правой руки, который соответствовал отпечатку большого пальца, найденному на календаре.

По случаю бриллиантового юбилея царствования королевы Виктории в 1897 г. амнистировали большое количество заключенных, в их числе оказался и Чарен. После этого он исчез. Прошли недели, прежде чем удалось его разыскать, арестовать и предать суду в Калькутте. Впервые судьи столкнулись с отпечатками пальцев как со средством доказывания. Чарен упорно отрицал свою причастность к убийству. Неопределенность ситуации заставила суд пойти на компромисс. Чарена осудили за хищение, а не за убийство. Вынести смертный приговор, основываясь на отпечатке одного пальца, – на такое суд не мог решиться. Все это было слишком ново, слишком неопределенно, слишком революционно для тех, кому до сего времени приходилось выносить приговоры лишь на основании свидетельских показаний.

К моменту вынесения приговора по этому делу Генри был уже занят новыми проектами. Он написал книгу «Классификация и использование отпечатков пальцев», изданную за счет британской администрации. Одновременно, извлекая урок из дела Чарена, он разрабатывал новый, свой собственный способ регистрации отпечатков пальцев. Он хотел собрать отдельные отпечатки пальцев и упорядочить их таким образом, чтобы как можно проще проводить идентификацию, подобную той, какая имела место в Джалпагури. В то время еще нигде за пределами Индии не было известно о поразительных успехах в области идентификации, достигнутых в Бенгалии.

Далек был путь из Индии в Лондон, да и колесо бюрократической машины проворачивалось очень медленно, но все же она работала, и поэтому отчет комиссии генерал-майора Шехана из Калькутты наконец достиг адресата. Он оказался в министерстве внутренних дел как раз в то время, когда Скотленд-Ярд был ввергнут в очередной кризис вследствие англо-бурской войны. Демонстрации безработных сотрясали Лондон. Лавина преступлений нарастала. Сэр Эдвард Брэдфорд, тринадцать лет занимавший пост начальника полиции, обессилел. Сэр Роберт Андерсон, шеф отдела уголовного розыска, был накануне ухода на пенсию. Что касается службы идентификации, то Мелвилл Макнэтен не достиг ничего существенного. Не то чтобы бертильонаж полностью перестал быть действенным, нет – для того времени и он был прогрессом. Но нерешительность комиссии Троупа все еще сказывалась на работе отдела измерений. К тому же Гальтон выпустил новую книгу – «Дактилоскопический справочник», – оставлявшую полную уверенность в том, что решение проблемы отпечатков пальцев на подходе. Потому-то сообщения из Индии и попали на благодатную почву.

5 июля 1900 г. в Лондоне начала свою работу новая комиссия под председательством лорда Белпера. Генри вызвали в Лондон для доклада. Гальтона пригласили как эксперта, а заодно с ним и всех сотрудников Скотленд-Ярда, проработавших пять лет по системе, сочетающей в себе метод Бертильона с отбором отпечатков пальцев. Это были Макнэтен, Стэдмэн, Коллинз, а также д-р Гарсон, который в 1894 г. с большим усердием отстаивал антропометрию.

Выступление Генри имело огромный успех. Фрэнсис Гальтон лишний раз доказал свое внутреннее благородство, даже не намекнув, скольким обязан ему Генри, а лишь признав его систему практическим решением вопроса. Неожиданно его поддержал д-р Гарсон. Будучи мелким карьеристом, он мгновенно сообразил, что ему следует переменить лошадей и «оседлать» отпечатки пальцев. После этого он вдруг принялся расхваливать систему классификации отпечатков пальцев, которую разработал сам. Но его система оказалась настолько несовершенной, что комиссия без лишних споров отклонила ее. После тщательного обсуждения вопроса лорд Белпер от имени комиссии рекомендовал в ноябре 1900 г. отменить в Англии бертильонаж и перевести всю систему идентификации преступников на дактилоскопию, предложенную Генри.

Но это еще не все. Министр внутренних дел назначил Генри заместителем начальника полиции Лондона и шефом отдела уголовного розыска. В марте 1901 г. Генри приступил к исполнению своих новых обязанностей. Начал он с визита в то скромное помещение, где работал инспектор Стэдмэн, сержанты Коллинз и Хант. Стэдмэн к тому времени был уже тяжелобольным человеком, и Коллинз с Хантом практически вдвоем выполняли всю основную работу. По сравнению с опытами Генри в Калькутте их успехи выглядели довольно жалкими. Собранные ими отпечатки пальцев были технически плохо сняты, нечетки, неправильно систематизированы, да и хранились в тесных ящиках обычного платяного шкафа. Но Генри сумел заразить своей страстью к дактилоскопии Коллинза и Ханта. Он предоставил в их распоряжение образцы отпечатков, собранных им в Индии, и научил их различать узоры папиллярных линий. Его дидактические способности были настолько велики, что Коллинз в кратчайший срок стал крупнейшим английским дактилоскопистом тех лет. Уже через год, к маю 1902 г., новый дактилоскопический отдел идентифицировал 1722 рецидивиста. Это число в четыре раза превосходило самые лучшие показатели, достигнутые при применении бертильонажа. Но Генри прекрасно понимал, что этого мало, для того чтобы Англия пала перед дактилоскопией. Ему нужны были достижения такого уровня, которые сломали бы скептицизм судей в отношении отпечатков пальцев и рассеяли недоверчивость общественности.

Такая возможность впервые представилась уже в 1902 г. во время ежегодных скачек в Ипсоме. Мелвилл Макнэтен позже вспоминал: «В первый день скачек мы боялись, что нам ни за что не справиться. В шесть или семь часов вечера полиция привезла в тюрьму всех уголовников (мошенников и карманников), которых удалось задержать на скачках. Уже на следующее утро, в 9 часов 30 минут, они должны были предстать перед мировыми судьями. Поэтому мы послали в Ипсом несколько специалистов. Они отобрали отпечатки пальцев у 45 арестованных и привезли их в Скотленд-Ярд. Два сотрудника отдела дактилоскопии в ту же ночь сверили отпечатки пальцев, и 29 человек из этих арестованных были распознаны как ранее судимые. Карточки «грешников» главный инспектор (к тому времени Коллинз был назначен главным инспектором) рано утром отвез в Ипсом. Когда преступники предстали перед судом, то с учетом их прежних судимостей они были подвергнуты двойному наказанию. Один из них назвался Грином из Глостера. Он уверял, что никогда прежде не был судим, а ипподром для него – мир совершенно неизвестный. Когда главный инспектор назвал ему его подлинное имя – Бенджамен Браун – и уточнил, что он вовсе не из Глостера, а из Бирмингема и за ним значится изрядное количество судимостей, арестованный разразился бранью: «Проклятые отпечатки пальцев! Я так и знал, что они меня выдадут!»

В том же году Генри получил еще один, более значительный шанс. На этот раз речь шла об отпечатках пальцев, обнаруженных на месте преступления. В августе 1902 г. на месте кражи со взломом на Денмарк-хилл Коллинз обнаружил на свежевыкрашенном подоконнике четкие отпечатки пальцев человека, который, как тут же показала карточка, совсем недавно отбыл срок заключения за другую кражу со взломом. Звали его Джексон. Он был арестован и препровожден в тюрьму Брикстоун. Там для полной уверенности Коллинз снял у него отпечатки пальцев еще раз. Никакого сомнения – во время взлома Джексон находился в доме на Денмарк-хилл.

Кража со взломом – это преступление, не входящее в компетенцию мирового судьи; такие дела рассматриваются в знаменитом Олд-Бейли – лондонском уголовном суде с участием присяжных заседателей. Генри решил воспользоваться этим шансом и сделать все возможное для достижения нужного ему результата. Он понимал, что лишь обвинитель с исключительным авторитетом, славой и талантом будет в состоянии преодолеть барьер недоверия и предубеждений, сковывавших и консервативных английских судей, и присяжных.

Таким человеком был прокурор Ричард Мьюир. Сорокапятилетний Мьюир занимал видное место среди среднего поколения адвокатов, которые выступали обвинителями от имени британской короны. Дела об убийствах, такие, как дело Криппена, сделали имя Мьюира известным даже за пределами Англии. После переговоров с Генри Мьюир лично отправился в Скотленд-Ярд. Четыре дня он со свойственной ему тщательностью неумолимо экзаменовал Коллинза. Четыре дня перепроверял он методику дактилоскопии, регистрации и уже достигнутые результаты. Наконец он настолько убедился в преимуществах этого метода, что высказал готовность взять дело, даже менее важное, чем дело Джексона, только для того, чтобы тем самым помочь Генри и его системе отпечатков пальцев добиться общественного признания.

2 сентября 1902 г. Джексон предстал перед центральным уголовным судом в Олд-Бейли. История не сохранила для нас точного отчета об этом процессе. Известны лишь его результаты. Мьюир совершил чудо: убедил недоверчивых присяжных в абсолютной надежности идентификации с помощью отпечатков пальцев. Джексон был признан виновным и приговорен к шести годам каторжной тюрьмы.

Это был первый публичный успех Генри на английской земле. Но он-то знал, что этот успех – только начало. Настоящей же победы он ожидал от большого процесса, который всколыхнул бы всю Англию. И таким стал процесс по делу «дептфордских убийц», вошедшему в историю криминалистики.

12

Отвращение, отвращение и еще раз отвращение испытывал обвинитель Ричард Мьюир к убийцам из Дептфорда. Такое же стократное отвращение испытывал каждый лондонец, прочитав в утренних газетах от 27 марта 1905 г. первые сообщения об убийстве, совершенном в Дептфорде.

Утром 27 марта улицы Дептфорда, мрачного района в восточном предместье Лондона, расположенном на южном берегу Темзы, близ Гринвича, были еще безлюдны. Около 7 часов 15 минут на Хай-стрит молочник заметил, как из дома № 34, в котором помещалась маленькая лавчонка, торгующая красками, выбежали два молодых парня и скрылись на соседней улице. Они так спешили, что второпях даже не закрыли за собой дверь лавки.

Минут через десять по этой же улице прошла маленькая девочка. Ребенок увидел окровавленного человека, высунувшего голову из-за дверей лавки, но тут же скрывшегося и запершего за собой дверь изнутри. Ребенка не удивила эта картина. На бойнях Дептфорда кровь лилась рекой, и окровавленные лица и фартуки были в порядке вещей.

Лишь в 7 часов 30 минут один молодой человек поднял тревогу. Это был ученик, который, придя, как обычно, в лавку хозяина, застал ее дверь против обыкновения запертой. Фарроу – его хозяин, пожилой добродушный человек лет семидесяти – всегда вставал очень рано. Ему приходилось обслуживать маляров, покупавших у него по пути на работу краски и разные малярные принадлежности. Поэтому к приходу ученика дверь лавки всегда была уже открытой. Всегда, кроме этого утра. Ученик позвонил, но в доме никто не отозвался. Тогда паренек через соседний участок проник во двор старого домика. Через окно, выходящее во двор, он заглянул внутрь, и то, что он увидел, заставило его, громко взывая о помощи, броситься в соседний магазин.

Через двадцать минут детектив-инспектор Фокс с несколькими своими сотрудниками прибыл на Хай-стрит. Еще через некоторое время в дом № 34 вошел Мелвилл Макнэтен.

Маленькое помещение позади лавки, служащее и складом и конторой, являло картину полного разорения. Мебель была опрокинута, ящики стола выдвинуты. Повсюду виднелись кровавые пятна и брызги крови. Тело старика Фарроу валялось на полу изуродованным, почти неузнаваемым комком. Под пиджаком и брюками у Фарроу виднелась ночная рубаха. Обнаружив многочисленные следы крови в лавке и на узкой лесенке, ведущей на верхний этаж, Фокс выдвинул следующую версию: Фарроу спустился из спальни для того, чтобы обслужить предполагаемого покупателя. Здесь же в лавке на него напали и сбили с ног. По-видимому, старик сумел подняться и загородить убийце или убийцам дорогу наверх, где в спальне находилась миссис Фарроу. Огромная лужа крови на ступеньках лестницы свидетельствовала о том, что здесь на старика вновь напали. И похоже на то, хотя это и кажется невероятным, что Фарроу еще раз пришел в себя уже после того, как убийца или убийцы покинули лавку. Он дополз до открытой двери и выглянул на улицу. Возможно, хотел позвать на помощь. Но так как на улице никого не было видно, он запер дверь изнутри, вероятно из страха перед убийцей или убийцами, которые могли вернуться. Затем он каким-то образом добрался до задней комнатки, где его и настигла смерть.

На верхнем этаже в спальне на постели лежала миссис Фарроу, слабая, изнуренная борьбой за жизнь старуха. У нее был размозжен череп, но она еще дышала. Ее отвезли в Гринвичскую больницу, где она через четыре дня скончалась, так и не произнеся ни слова.

Между тем Фокс обнаружил две маски, сделанные из старых черных дамских чулок. Они подсказывали, что убийц было двое. Поначалу казалось, что они не оставили больше никаких следов. Однако под кроватью миссис Фарроу была найдена маленькая шкатулка для денег, вскрытая и опустошенная до последнего пенса. Из расчетной книжки вытекало, что добыча грабителей составляла не более 9 фунтов стерлингов. Макнэтен, как известно, причастный к развитию дактилоскопии, обследовал шкатулку со всех сторон на предмет обнаружения на ней отпечатков пальцев. Он насторожился, заметив на гладкой лакированной поверхности внутри шкатулки маленькое пятно, похожее на след пальца. Он тотчас же вызвал к себе Фокса и его сотрудников, а также ученика Фарроу, все еще сидевшего в помещении нижнего этажа в полной растерянности. Макнэтен поинтересовался, не касался ли кто-нибудь из них шкатулки. Молодой сержант смущенно сознался: да, это он задвинул подальше под кровать шкатулку, чтобы санитары, уносившие миссис Фарроу, не споткнулись о нее.

Макнэтен распорядился, чтобы шкатулку осторожно запаковали и немедленно отправили к главному инспектору Коллинзу. Молодого сержанта тоже препроводили в отдел дактилоскопии. На всякий случай Макнэтен велел снять отпечатки пальцев не только у ученика, но и у обоих убитых. (Это был первый случай в Лондоне, когда у трупов брали отпечатки пальцев.) Наконец Макнэтен проинформировал своего начальника Генри, и оба с нетерпением стали ждать результатов экспертизы.

Коллинз провозился до следующего утра, а затем сообщил, что пятно на шкатулке является отпечатком большого пальца, который не принадлежит ни ученику, ни одной из жертв, ни кому-либо из лиц, принимавших участие в расследовании. Сравнение отпечатка с имеющимися к тому времени примерно 80 тыс. зарегистрированных отпечатков пальцев показало, что отпечаток, найденный на шкатулке, зарегистрирован пока не был.

Докладная Коллинза, как потом рассказывал Макнэтен, заканчивалась выводом, что отпечаток пальца, оставленный на шкатулке, дает на увеличенной фотографии совершенно отчетливую картину. Следовательно, как только подозреваемого в совершении преступления человека арестуют, его идентификация не вызовет затруднений.

Тем временем Фокс стал изучать ближайшее окружение Фарроу. При этом он познакомился с молодой женщиной по имени Этель Стэнтон. Она, по всей видимости, одновременно с молочником видела незнакомых ей двух молодых парней, бежавших по Хай-стрит в то утро. На одном из них было коричневое пальто. Почти в то же время один из сотрудников Фокса сообщил, что в пивной в Дептфорде он подслушал разговор, в котором в связи с убийством и ограблением упоминались братья Альфред и Альберт Стрэттоны.

Об этих братьях Скотленд-Ярду было кое-что известно, но до сих пор их еще ни разу не арестовали и не подвергали регистрации. Альфреду было двадцать два года, Альберту – двадцать лет. Они слыли отъявленными лентяями, которые никогда даже и не пытались работать, а находились на содержании у девушек и женщин. Они постоянно меняли свои адреса, однако через несколько дней Фоксу удалось выяснить, что Альберт Стрэттон живет в старом, мрачном доме на Нотт-стрит, в квартире некой мисс Кэт Уэйд, пожилой женщины, сдающей комнаты внаем. Как выяснилось во время ее допроса, она очень боялась Альберта Стрэттона. Как-то, убирая в его комнате, она обнаружила под матрасом несколько масок, сделанных из черного чулка. Затем Фокс узнал, что брат Альберта Стрэттона, Альфред, имеет любовницу по имени Ханна Кромэрти. Девушку нашли в убогой комнатенке в нижнем этаже дома по Брукмилл-роуд. Единственное окно комнаты выходило на улицу. С девушкой увиделись как раз после того, как Альфред Стрэттон сильно ее избил. Вне себя от ярости, она «выложила» все. Да, она знает Альфреда Стрэттона. Да, он приходил, когда ему вздумается, и заставлял ее делать все, что ему хотелось. Да, он провел ночь с воскресенья на понедельник у нее. В воскресенье вечером в окно комнатки заглянул какой-то мужчина. Альфред с ним о чем-то разговаривал. Позже опять кто-то постучал в окно, и после этого Альфред сразу оделся и ушел. Потом она заснула. Когда проснулась, было уже светло, и Альфред стоял в комнате одетый. Альфред Стрэттон, как показала далее Кромэрти, часто исчезал среди ночи, выходя через окно, и тем же путем возвращался. В этот раз он строго приказал ей отвечать каждому, кто бы ни спросил, что он провел у нее всю ночь с воскресенья на понедельник и ушел лишь утром после девяти часов.

Ханна Кромэрти рассказала еще кое-что. Во вторник исчезло коричневое пальто Альфреда. Когда она захотела узнать, куда оно подевалось, Альфред прорычал, что подарил его приятелю. Кроме того, он перекрасил свои коричневые башмаки в черный цвет.

Макнэтен приказал арестовать братьев, где бы они ни находились. Однако те как в воду канули. Исчезла из своего жилища и Ханна Кромэрти. Но в следующее воскресенье задержали Альфреда, а в понедельник в пивной арестовали Альберта. Оба брата – широкоплечие парни со зверскими лицами – бурно протестовали, когда их доставили в полицейский участок Тауэр-бридж.

Макнэтен достаточно хорошо понимал, что обвинительного материала, которым он располагает, недостаточно для того, чтобы отдать Стрэттонов под суд. Но ему были необходимы отпечатки их пальцев. Если ни один из отпечатков их больших пальцев не совпадет с отпечатком, найденным на денежной шкатулке Фарроу, то задерживать их дальше будет нельзя. Если же совпадет…

Полицейского судью, воспитанного на «добрых старых традициях», которому предстояло решить, содержать ли братьев Стрэттонов под стражей или отпустить, не слишком убеждали аргументы Фокса. На что ссылался Фокс? На болтовню старухи, сдающей комнаты? На небылицы мстительной любовницы? После бесконечного взвешивания всех аргументов «за» и «против» судья все же согласился задержать арестованных на восемь дней и отобрать у них отпечатки пальцев, хотя о дактилоскопии он имел самое смутное представление. Коллинз поспешил явиться к арестованным со всеми дактилоскопическими принадлежностями. Стрэттоны покатывались со смеху, когда им наносили черную краску на пальцы, которые затем прикладывали к регистрационной карточке. Ничего не подозревая, они смеялись, как от щекотки…

С полученными отпечатками Коллинз сразу отправился в Скотленд-Ярд.

«Перед обедом я только что вернулся к себе в бюро, – рассказывает Макнэтен в своих мемуарах, – и никогда не забыть мне того драматического момента, когда через час или два ко мне ворвался эксперт по дактилоскопии (Коллинз). Великий боже! – воскликнул он в большом волнении. – Я установил, что отпечаток пальца на шкатулке абсолютно точно совпадает с отпечатком большого пальца старшего из арестованных!»

Старший – это Альфред Стрэттон. Тотчас же проинформировали Генри (он стал к тому времени начальником лондонской полиции), который в тот же день связался с Ричардом Мьюиром. Генри слишком хорошо понимал, что представился именно тот случай, когда отпечатки пальцев могли бы быть признаны средством доказывания. Процесс над Стрэттонами окажется в центре внимания всего Лондона, более того – всей Англии. И главное в нем – один-единственный отпечаток пальца!. Более удачного случая для дактилоскопии не придумаешь!

Ричард Мьюир, как и перед процессом по делу Джексона, отправился в Скотленд-Ярд и попросил Макнэтена и Коллинза ознакомить его с результатами экспертизы. Он прибыл как раз к тому моменту, когда братьев Стрэттонов предъявили для опознания молочнику, видевшему утром, в день убийства Фарроу, двух парней, покидавших лавку. Молочник не опознал Стрэттонов. Этель Стэнтон, наоборот, готова была поклясться, что Альфред Стрэттон был один из убегавших. Вот и все, что имело в своем распоряжении следствие, помимо отпечатка большого пальца Альфреда Стрэттона.

Мьюир еще лучше, чем Макнэтен, понимал, как плохо обстоят дела с доказательствами. Основным звеном в цепи улик был отпечаток пальца. Именно на нем держалось все обвинение. От того, признают ли присяжные этот отпечаток весомой уликой, зависело вынесение приговора. Мьюир обдумывал сложившуюся ситуацию в течение двух дней и наконец заявил, что готов выступать обвинителем в процессе по делу Альфреда и Альберта Стрэттонов.

То, что вокруг этого отпечатка пальца завяжется борьба, стало ясно уже 18 апреля, когда в полицейском суде Тауэр-бридж проходило, как это принято в Англии, предварительное рассмотрение вопроса о предании Стрэттонов суду. На столе Мьюира стояла взломанная шкатулка для денег, охраняемая двумя полицейскими. Сам Мьюир не отходил от стола. Он понимал, что судьи и присяжные очень мало знают о технике снятия отпечатков пальцев. Ему нужен был нетронутый оригинал. Поэтому так часто гремел его голос: «Не прикасаться! Там отпечатки пальцев!»

Рядом с Мьюиром находился Коллинз, готовый дать разъяснения. Адвокат, защищавший Стрэттонов, заявил, что, если они будут преданы суду и дело дойдет до процесса, он пригласит двух экспертов в качестве свидетелей защиты, которые уж смогут доказать, что система идентификации по отпечаткам пальцев, предложенная Генри, ненадежна. Имена этих экспертов пока не были названы. Мьюир и Коллинз тщетно ломали себе головы, пытаясь понять, кто могут быть эти таинственные противники. Но уже само упоминание о предполагаемых экспертах заставило их быть начеку и приготовиться к любым неожиданностям.

5 мая Альфред и Альберт Стрэттоны расположились на скамье подсудимых в Олд-Бейли. Процесс вел судья Чэннел. Он никогда прежде не интересовался дактилоскопией, впрочем, как и присяжные. Бут, адвокат обвиняемых, заполучил для них еще двух защитников – Кэртиса Беннета и Гарольда Морриса. Первому из них в последующие десятилетия предстояло стать яркой звездой на небосводе британского судопроизводства. Однако их появление не слишком обеспокоило Мьюира. Его взгляд был прикован к двум мужчинам, занявшим место среди свидетелей. Имена экспертов защиты больше не были тайной. Один из них – д-р Гарсон, столь долго ратовавший за бертильонаж, а затем пытавшийся создать свою собственную систему классификации отпечатков пальцев, не выдержавшую конкуренции с системой Генри. Возможно, он хотел отомстить Генри? А может быть, он собирается дать бой системе, оказавшейся совершеннее его собственной?

Рядом с Гарсоном сидел Генри Фолдс! Имя этого человека, первым использовавшего отпечатки пальцев, оставленные на месте преступления, в силу ряда неблагоприятных обстоятельств было оттеснено в тень именами Хершела, Гальтона и Генри. С тех пор как Гальтон торжественно назвал Хершела человеком, которому принадлежит открытие отпечатков пальцев, Фолдс вел жестокую борьбу за свой приоритет. Все больше и больше верил он в существование заговора, нацеленного против его права на открытие. С годами он утратил всякую меру. В статьях и брошюрах он отстаивал не только свой приоритет в открытии доказательственного значения отпечатков пальцев, что, несомненно, было его заслугой, но и в открытии собственно отпечатков пальцев. Может быть, теперь он намеревался выступить против Генри в порыве слепой мести, принеся ей в жертву, по сути, собственное открытие?

Мьюир бросал в их сторону мрачные взгляды, которые явно выражали готовность скрестить шпаги с каждым их них. Когда Мьюир взял слово, в зале наступила мертвая тишина. «В сотнях процессов об убийствах, – писал позднее его биограф Фелстед, – в которых он выступал обвинителем от имени короны, Мьюир никогда не выказывал такого глубокого отвращения к обвиняемым, как в деле Стрэттонов. Он видел в их преступлении жестокость, с какой ему еще не приходилось сталкиваться. Он говорил, что лица изуродованных бедных старых супругов свидетельствуют о том, что убийцам чужды какие-либо человеческие чувства… Он говорил, пожалуй, медленнее и осторожнее обычного, но с железной убедительностью. Обвиняемые смотрели на него так, словно не судья, а он, Мьюир, может в любую минуту приговорить их к смертной казни…»

Воскресные газеты писали о Мьюире: «Его слова звучали, как звон колокола, оповещающего о смертной казни в Нью-Гейтской тюрьме».

Мьюир сразу же пошел в атаку. Он начал с вызова таких свидетелей, как Кэт Уэйд или Этель Стэнтон, чьи показания уличали Стрэттонов. Показания этих свидетелей дали ему возможность нарисовать полную картину этого двойного убийства, показать и подготовку к нему, и его совершение. И только после этого он перешел к вопросу об отпечатках пальцев.

Мьюир, указывая на шкатулку, произнес: «Нет ни тени сомнения в том, что отпечаток большого пальца, найденный на шкатулке, принадлежащей мистеру Фарроу, оставлен большим пальцем обвиняемого Альфреда Стрэттона».

Затем он вызвал для дачи свидетельских показаний Коллинза. За спиной Коллинза находилась большая доска, установленная так, чтобы каждый из присяжных легко мог следить за объяснением принципа сравнения отпечатков пальцев. Коллинз выступал еще более убедительно, чем три года назад на процессе взломщика Джексона. Он продемонстрировал сильно увеличенную фотографию отпечатка пальца на шкатулке и оригинал отпечатка большого пальца Альфреда Стрэттона, указав на одиннадцать совпадений узора на обоих отпечатках. «В судебном зале, – писал позже суперинтендант Черилл, наиболее известный из всех последователей Коллинза в Скотленд-Ярде, – воцарилась напряженная тишина, когда Коллинз давал разъяснения, а затем подвергался перекрестному допросу защиты».

Перекрестный допрос, предпринятый Бутом и Беннетом, с первых же фраз показал шаткость их позиций. Не будучи компетентными в области дактилоскопии, они не придавали значения ни ненависти Фолдса, ни ложной значительности Гарсона. Ничего не подозревая, они из самых лучших побуждений подчеркивали то, что им подсказал Фолдс. А именно: снимки, представленные Коллинзом, содержат такие различия, которые внимательному наблюдателю должны были сразу броситься в глаза и наглядно продемонстрировать безответственное легкомыслие Скотленд-Ярда.

Различия, которыми оперировала защита, представляли собой обычные мелкие отклонения, всегда возникающие из-за неодинаковости силы, с которой пальцы прижимаются к фиксирующей поверхности. Мьюир и Коллинз отреагировали на это молниеносно. Коллинз несколько раз подряд отобрал отпечатки большого пальца у присяжных, а затем наглядно продемонстрировал всему составу суда такие же «различия» в отпечатках пальцев, как те, на которые обращала внимание защита. Каждый из присяжных мог воочию убедиться, что эти различия не имеют ничего общего с основными узорами отпечатков пальцев, а именно только они и должны приниматься во внимание. Бессмысленный аргумент защиты был опровергнут. Из-за этого произошло ожесточенное столкновение между Бутом и Фолдсом.

Потеряв уверенность в компетентности своих экспертов, Бут и Беннет засомневались в целесообразности вызова в качестве свидетеля д-ра Гарсона. А возможно, они по искоркам в глазах Мьюира угадали, что он готовит им сюрприз, способный уничтожить Гарсона, если тот подвергнется перекрестному допросу. Тем не менее, когда в распоряжении защиты не оказалось других средств, она все же решилась пригласить Гарсона. Ее опасения были не напрасны – поражение было еще значительнее, чем тогда, когда защита следовала советам Фолдса.

Мьюир предъявил суду письмо. Не писал ли д-р Гарсон ему, обвинителю? Не предлагал ли в нем д-р Гарсон свои услуги эксперта обвинению, прежде чем выступить экспертом защиты? Как д-р Гарсон сможет объяснить это двурушничество? Осталось не высказанным вслух, но всем понятным, что Гарсон обвиняется в своей готовности выступить с заявлением, совершенно противоположным тому, что он говорит теперь, если бы обвинение только согласилось воспользоваться его услугами, удовлетворив тем самым его жажду публичного признания. Гарсон побледнел, посмотрел вокруг и упрямо произнес: «Я – независимый свидетель». Больше он не успел ничего добавить, его перебил судья Чэннел. «Я хочу сказать, – заявил он сердито, – что этот свидетель совершенно не заслуживает доверия…» И предложил Гарсону покинуть свидетельское место.

«Это была победа Мьюира», – сообщал один обозреватель тех лет. Защита потерпела поражение в борьбе с отпечатками пальцев. Судья Чэннел, напутствуя присяжных, при всей своей сдержанности счел нужным отметить, что, без сомнения, отпечатки пальцев в определенной степени имеют силу доказательства. Поздно вечером, около 22 часов, после двухчасового совещания присяжные вернулись в зал заседаний. Воцарилась напряженная тишина. Затем присутствующие заслушали вердикт присяжных. Он гласил: «Альфред и Альберт Стрэттоны виновны». Затем судья Чэннел произнес приговор: «Смертная казнь через повешение». Поток взаимных обвинений, который стал вырываться из уст обоих осужденных, только подтверждал справедливость приговора. Стрэттоны заплатили за свое преступление жизнью.

Процесс над Стрэттонами знаменовал собой первый важный этап на пути к полному признанию дактилоскопии в судопроизводстве.

Система Генри распространилась в Великобритании, Шотландии, Ирландии, в британских доминионах и колониях. Одновременно она прокладывала себе путь в Европе и по всему миру.

13

Несомненно, для изобретателя подлинная трагедия обнаружить, что его открытие, которое только что завоевало весь мир, вытесняется другим, новым открытием, которое сводит на нет все его усилия. Именно такая судьба ожидала Альфонса Бертильона в те дни, когда дактилоскопия пустила глубокие корни в Англии. Другой человек, возможно, не проявил бы раздражения, а постарался бы понять и принять неизбежное, тем более если его имя уже вошло в историю. Бертильон был и останется человеком, проложившим научным идеям путь в криминалистику. Он был и останется пионером использования фотографии в криминалистике. Он был и останется основателем первой в мире криминалистической лаборатории. Но его упрямому характеру не хватало благоразумия и великодушия. На его глазах утрачивались те позиции, которые только что завоевала его система измерений, и с этим он не мог примириться.

Как и в 1896 г., когда решительный начальник уголовной полиции Дрездена Кёттиг (ставший впоследствии полицай-президентом) своим примером способствовал введению антропометрии в Германии, так и теперь город Дрезден возглавил переход немецкой полиции к дактилоскопии.

Важную роль в этих преобразованиях сыграл тогда еще двадцатилетний молодой человек, которому впоследствии было суждено войти в историю немецкой криминалистики, – Роберт Хайндль.

Хайндлю – студенту, изучавшему право в Мюнхене, – случайно попал в руки один английский журнал со статьей о работе Генри в Индии. Он написал в Калькутту, попросил прислать ему для ознакомления материалы по основам дактилоскопии и, получив их, разослал меморандумы полицай-президентам всех крупных городов Германии. В них он призывал обратиться к дактилоскопии.

Полицай-президент Кёттиг воспользовался большой дрезденской выставкой, чтобы начать широко пропагандировать дактилоскопию. В одном из павильонов он выставил группу скульптурных фигур в человеческий рост, демонстрировавшую процесс снятия отпечатков пальцев. Хайндль позже назвал эту группу «надгробным памятником антропометрии». Когда во время работы выставки удалось в кратчайшее время обнаружить похитителя сладостей, оставившего отпечатки своих измазанных сахаром пальцев, это усилило интерес общественности к дактилоскопии.

Уже 24 октября 1903 г. во всей Саксонии ввели дактилоскопию. В том же году Гамбург и Берлин начали сбор дактилоскопических карточек. В Баварии первым в этом деле стал Нюрнберг. В Мюнхене ввели дактилоскопию только после того, как несколько дел об убийствах доказали несовершенство существующей системы идентификации, для чего потребовался не один год. Хайндль получил задание организовать первый в баварской столице дактилоскопический кабинет.

Разумеется, то тут то там все еще раздавались возражения. Порой слышались голоса сомнения в надежности отпечатков пальцев на том основании, что уголовники, несомненно, найдут пути и средства изменить свои папиллярные линии. Этот аргумент потерпел провал лишь после того, как практическими опытами было доказано, что даже после тяжелых ожогов огнем, кислотой и кипятком на вновь восстановившейся коже кончиков пальцев образуются прежние папиллярные линии. Хайндль любил показывать бородавку, выросшую на кончике одного из его пальцев. Даже на этой бородавке были отчетливо различимы папиллярные линии. Тем временем от антропометрии отказались все европейские страны.

Система Бертильона сохранилась лишь во Франции – стране, где она зародилась и принесла славу основоположнику науки криминалистики. Тот факт, что в Европе отказались от системы измерений преступников, воспринимался во многих политических и научных кругах Парижа не только как низвержение Бертильона. В эти годы, когда французский национализм (впрочем, как немецкий и русский) достиг своего наивысшего расцвета, отказ от бертильонажа рассматривался как оскорбление нации. В этих условиях Бертильон продолжал укреплять позиции французской антропометрии, делая это озлобленно, безрассудно и явно не замечая очевидного. Навсегда останется тайной вопрос, серьезно ли Бертильон верил в то, что «крохотное пятнышко» (как он называл отпечаток) на человеческом пальце никогда не сможет стать основой для идентификации, или вопреки здравому смыслу просто-напросто закрывал глаза на очевидную истину.

17 октября 1902 г. Бертильон довольно неохотно пошел навстречу просьбе следственного судьи Жолио отправиться с ним на улицу Фобур Сент-Оноре в дом № 157 и сфотографировать место происшедшего там убийства. Ни Жолио, ни принимавшие участие в расследовании криминалисты и не помышляли об отпечатках пальцев. Им важна была лишь фотография места происшествия.

В кабинете зубного врача по фамилии Ало находился труп его слуги Жозефа Рейбеля. Письменный стол и стеклянный шкаф были взломаны. Но унесено из кабинета было так немного, что сразу же напрашивался вывод об инсценировании ограбления для сокрытия истинных мотивов убийства. Как бы там ни было, но во время съемки Бертильон наткнулся на кусочек стекла с жирными отпечатками нескольких пальцев (большого, указательного, среднего и безымянного). Взять это стекло с собой в лабораторию побудила Бертильона отнюдь не мысль об идентификации, а лишь любопытство фотографа: как лучше можно сфотографировать такие отпечатки? В конце концов он снял их на темном фоне при свете дуговой лампы.

Когда перед ним легли снимки, на которых отчетливо виднелись папиллярные линии, ему захотелось порыться в картотеке. Возможно, это была своего рода игра с дактилоскопией, к тому же абсолютно ничто не говорило о том, что среди тех немногих антропологических карточек, на которые уже были нанесены отпечатки пальцев, найдутся и отпечатки пальцев убийцы. К тому же карточки были систематизированы не на основании папиллярных узоров, а по величинам измерений, так что Бертильону и его сотрудникам пришлось потратить несколько дней, чтобы разыскать (среди нескольких тысяч) карточку с отпечатками, идентичными найденным на месте преступления. И тут произошло неожиданное: они нашли такую карточку. Отпечатки на ней полностью совпадали с отпечатками на стекле. Похоже, что сама судьба пожелала вразумить Бертильона. На карточке имелись отпечатки только большого, указательного, среднего и безымянного пальцев правой руки. И убийца оставил на стекле отпечатки именно этих пальцев! Они принадлежали ранее судимому Анри Леону Шефферу, родившемуся 4 апреля 1876 г. Через некоторое время Шеффер пришел в марсельскую полицию с повинной и во всем сознался.

В докладной Бертильона, относящейся к этой находке, не было даже намека на то, что он осознал значение отпечатков пальцев. Он говорил в ней об «убедительном сходстве и совпадении отдельных пунктов…». Но, как явствовало из докладной, такие поразительные совпадения он находил не однажды. И только счастливая (а здесь и вероломная) случайность привела, мол, его к положительному результату.

Дело Шеффера породило во Франции легенду, словно судьба решила еще более усилить позор Бертильона, будто именно он, Бертильон, был первооткрывателем отпечатков пальцев, о которых столько говорят в мире. Бертильон страшно обиделся, когда один парижский карикатурист изобразил его ищущим повсюду отпечатки пальцев, и вовсе пришел в ярость, обнаружив в какой-то газетенке рисунок, изображающий его в уборной, где он с лупой изучает отпечатки, оставленные измазанной нечистотами рукой. Для Бертильона дело Шеффера было нежелательным эпизодом, которому он не позволил хоть как-то повлиять на его взгляды. До 1911 г. отпечатки пальцев оставались, в понятии Бертильона, лишь терпимым приложением к метрической системе. В том же году он потерпел поражение, сразившее бы наповал всякого другого на его месте. Он же остался невозмутимым.

22 августа 1911 г. парижские газеты взбудоражили своих читателей сообщением, которое в глазах многих французов означало национальную катастрофу. Накануне, в понедельник, 21 августа из салона Карре в Лувре исчезла всемирно известная картина Леонардо да Винчи «Мона Лиза». (Эту картину принято считать портретом супруги флорентийского дворянина дель Джокондо, отсюда и другое ее название – «Джоконда».)

Сначала в музее пытались найти вразумительное объяснение отсутствию картины (будто бы картину отнесли к фотографу), но вскоре дирекция музея вынуждена была заявить, что этот шедевр, гордость Лувра, похищен неизвестными.

Когда хотели подчеркнуть полную невероятность какого-либо события, в Париже обычно говорили: «Это все равно, что захотеть украсть “Мону Лизу”». А тут ее действительно украли, и нервозность нации, порожденная предчувствием грядущей войны, нашла себе выход в политическом скандале. Дело доходило до абсурднейших обвинений, жалоб, предположений. Так, подозревали германского кайзера Вильгельма II, якобы организовавшего эту кражу, чтобы задеть французскую гордость. Немецкие газеты платили той же монетой. «Кража “Джоконды”, – писала одна из них, – не что иное, как уловка французского правительства, намеренного ввести в заблуждение свой народ, вызвав германо-французский конфликт».

Вся французская полиция была поставлена на ноги, на всех границах и в портах был установлен строжайший контроль. Министр внутренних дел, генеральный прокурор Лекуве, начальник полиции Лепэн, шеф Сюртэ Амар и Бертильон прибыли на место происшествия. Картина, написанная на деревянной доске, была снята со стены вместе с рамой. Сама рама лежала на боковой лестнице, которой пользовались только служители Лувра. Значит, картину вынули из рамы. Казалось неправдоподобным, что вору удалось, пройдя мимо музейных сторожей, незаметно вынести тяжелую картину.

Сотни подозреваемых подвергались проверке. Проверяли даже психиатрические клиники, так как было известно, что некоторые из душевнобольных выдавали себя за любовников Моны Лизы. Под подозрением оказались художники: кстати, молодого Пикассо тоже считали причастным к этой краже. Но вдруг пришло известие: Альфонс Бертильон напал на след – он обнаружил отпечаток человеческого пальца, оставленного на стекле музейной витрины.

Известие подтвердилось. Бертильон действительно нашел отпечаток пальца. Было такое впечатление, что повторяется история с Шеффером, происшедшая в 1902 г. Но ничего не повторилось. Первые оптимистические надежды, возлагавшиеся на Бертильона и отпечатки пальцев, оказались иллюзией. Ожидалось, что нужные результаты даст дактилоскопическая проверка многочисленных подозреваемых, – все напрасно. В итоге об отпечатках пальцев перестали говорить, а Сюртэ бросалась то по одному, то по другому следу, все больше подгоняемая возмущением общественности, но ничего, кроме издевок и насмешек, не добилась.

2 декабря 1913 г., то есть почти через двадцать восемь месяцев после кражи, неизвестный, назвавшийся Леонардом, предложил флорентийскому антиквару Альфредо Гери купить у него «Мону Лизу». Незнакомец объяснил, что у него только одна цель – вернуть Италии шедевр, украденный Наполеоном (что вовсе не соответствует истине). Через некоторое время он лично привез картину во Флоренцию. После ареста он сам раскрыл секрет кражи, чем вызвал новый скандал, и если бы это тогда же стало известно французской общественности, то, несомненно, подорвало бы у нее все еще чрезвычайно большую веру в Бертильона.

«Леонард» сам похитил картину. Его настоящие имя и фамилия – Винченцо Перруджа. Он итальянец, а в 1911 г. работал в Париже маляром, причем какое-то время именно в Лувре.

В этот роковой понедельник 1911 г., когда исчезла «Мона Лиза», он навещал своих коллег маляров, работающих в Лувре. Музей в этот день был закрыт для посетителей, но сторож, знавший Перруджу, впустил его. Внутри никто не обращал на него внимания. Некоторое время он спокойно ждал, оказавшись совсем один в салоне Карре, затем снял со стены картину с рамой, нашел боковую лестницу, вынул картину из рамы и спрятал ее под свой рабочий халат. Так он и прошел мимо сторожей, а затем дома, в своей убогой комнатке на улице Госпиталя Сен-Луи, запрятал ее под кровать.

Сама легкость совершения такой кражи была позором для охраны Лувра, а то, что вора так долго не могли разыскать, было позором еще большим. А все дело в том, что, как теперь выяснилось, Перруджа – бездельник и психопат по отзывам знавших его – не однажды арестовывался французской полицией в годы, предшествовавшие краже, причем последний раз в 1909 г. за попытку ограбить проститутку. Тогда у него сняли отпечатки некоторых пальцев согласно схеме, предложенной Бертильоном в 1894 г. Они оказались в рубрике «особых примет» в метрической карточке Перруджи. Но так как в 1911 г. количество антропометрических карточек с отпечатками пальцев было уже слишком велико, чтобы их можно было просмотреть одну за другой, как это было сделано в случае с Шеффером, то Бертильон оказался не в состоянии сравнить отпечатки, найденные в Лувре, с имевшимися у него в картотеке. Кража, которую можно было бы раскрыть за несколько часов, более двух лет оставалась неразгаданной.

Лепэн, опасаясь повторения упреков, сыпавшихся в адрес полиции после кражи «Моны Лизы», задумал провести реорганизацию всей службы идентификации. Он, заявивший некогда, что приложит все усилия к тому, чтобы население полюбило парижскую полицию, ничего так не боялся, как упреков. Их он боялся даже больше, чем мысли о том, что может пошатнуться национальная слава Бертильона. Но пока он взвешивал свое решение о реорганизации, до него дошла весть, что Бертильон смертельно болен и жить ему осталось немного. И Лепэн решил дождаться кончины Бертильона.

Но и в последние недели жизни Бертильона, почти ослепшего и прикованного к постели, не покидало его знаменитое упрямство. Он так и не смог признать свою ошибку. Двадцать лет назад французское правительство обещало ему красную ленту Почетного легиона, но желанную розетку он все еще не получил. Узнав о его грядущей кончине, французское министерство внутренних дел решило наградить Бертильона столь желанным для него орденом, но при одном условии: он должен наконец признать одну допущенную им крайне тяжкую по своим последствиям ошибку, отнюдь не связанную с его системой измерений. В октябре 1894 г., слишком доверившись действовавшим в пользу Германии предателям, которые занимались во французской армии пагубными интригами, и ослепленный собственной славой, Бертильон выразил согласие выступить экспертом по делу Дрейфуса, долгие годы потрясавшему всю Францию. Из-за фальсифицированных результатов почерковедческой экспертизы, а также из-за того, что экспертиза касалась мало знакомой ему сферы, Бертильон оказался причастным к тому, что французский капитан Дрейфус был объявлен немецким шпионом и сослан на Чертов остров. В 1906 г. он был полностью реабилитирован. Это и была та роковая ошибка, которую Бертильон не хотел признать. И когда посланец министерства внутренних дел предстал у смертного одра Бертильона и изложил свое требование в достаточно дипломатических выражениях, лицо умирающего злобно перекосилось и он закричал: «Нет! И еще раз нет!» Несколько дней спустя он полностью ослеп, а 13 февраля 1914 г. испустил последний вздох.

Через несколько недель в Монако состоялась Международная конференция полиции, которая лишь в незначительной степени оправдывала свое название. Ее участниками были в основном французские криминалисты, адвокаты и судьи. В напряженные дни, незадолго до начала Первой мировой войны, в атмосфере разгула национализма никто не желал слушать выступающих, не говоривших на французском языке. В центре дискуссии на этой конференции был вопрос о том, как ускорить и упростить розыск международных преступников-гастролеров.

Естественно, что в связи с этим возник разговор об идентификации, а следовательно, о дактилоскопии и антропометрии. Тогда слово взял временно заменивший Бертильона его сотрудник Давид. В качестве международного способа идентификации он предложил не антропометрию, а дактилоскопию.

Со смертью Бертильона ушла в небытие и его система. Место бертильонажа во всей Европе, включая Францию, заняла система отпечатков пальцев как основное средство полицейской идентификации. В дни, когда Давид объявил об окончательном закате антропометрии, Европа уже не была единственным лидером мира и центром мировых событий. По ту сторону Атлантики, в Новом Свете, набирала силу махина Соединенных Штатов. К тому моменту, когда раздался погребальный звон по антропометрии, дактилоскопия и научная идентификация приступили к покорению Нью-Йорка.

14

В 1887 г. Джордж Уоллинг, суперинтендант нью-йоркской полиции, опубликовал свои мемуары. В них можно было прочитать следующее: «Я слишком хорошо знаю силу столь распространенного у нас союза политиков и полицейских. Я пробовал выступать против этого, но результаты были, как правило, катастрофическими для меня. Местное управление в США осуществляется не так, как в остальном цивилизованном мире. Оно базируется на всеобщих выборах. Избирательные кампании ведутся не ради нужд городов, а лишь во имя целей, преследуемых двумя политическими партиями… Я не верю в то, что хотя бы один человек из пятисот способен объяснить истинные цели каждой из двух партий. Называть их “политическими” будет ошибкой. Их единственным основополагающим принципом, по крайней мере в Нью-Йорке, является сила и эксплуатация. До тех пор пока такие политики будут влиять на полицию, они будут парализовывать коррупцией полицейский аппарат, которому надлежит охранять имущество и честь граждан… Город Нью-Йорк практически находится во власти двадцати тысяч “держателей должностей”, большинство которых получено благодаря самым злонамеренным элементам и контролируется ими же. Настоящие джентльмены практически отстранены от всякого участия в политике. Здесь не найти честных коммерсантов, известных журналистов, ученых или просто мирно работающих граждан. Зато здесь можно увидеть жестокие лица тех, кто с помощью насилия, без зазрения совести стремится к достижению своих личных целей… Реально правящий класс в Нью-Йорке почти подобен правителям страны Хинду, где туги правят большей частью страны путем насилия и шантажа, хотя мы и верим, что имеем правительство, избранное народом и для народа… Наши прокуроры, юристы, полицейские в основной своей массе выдвигаются и назначаются теми элементами, обезвреживать и наказывать которые им положено по долгу службы. Чиновники в Нью-Йорке, естественно, не решаются трогать тех, от кого зависит их существование. Нередко наши полицейские судьи… не имеют юридического образования и неграмотны настолько, что порой не могут правильно написать несколько слов… Политики приказывают освобождать преступников, признанных виновными… и зачастую арестованные покидают зал суда свободными людьми, хотя их приговорили к длительному тюремному заключению… У нас все возможно, но я никогда не поверю в возможность того, что может быть повешен один из наших миллионеров, какое бы убийство он ни совершил. Все те, кто был казнен, не имели ни денег, ни друзей среди политиков… Как нация, мы имеем лучшую в мире форму управления, но наша система управления в Нью-Йорке меньше гарантирует безопасность гражданам, чем в большинстве европейских, в том числе и русских, городов. Общественность в своей массе так запугана, что… в полицейском не видит больше защитника порядка, а… с полным основанием видит в нем врага общества… Единственная надежда на спасение в будущем заключается в том, что приличные слои общества, которым принадлежит духовное руководство им, проснутся, поймут всю опасность и положат конец злоупотреблениям и использованию гражданских прав в своих интересах всеми этими политиканами, мошенниками, ворами и негодяями, засевшими в каждом отделе городского управления. Хватит нам этого господства хищников. Хотелось бы побыть под властью джентльменов…»

Слова Уоллинга были справедливы не только применительно к Нью-Йорку и его полиции того времени. Они были справедливы, в большей или меньшей степени, в отношении многих штатов, городов и учреждений этой бурлящей, несозревшей, огромной страны. Ее мыслящие, полные ответственности слои общества начали сознавать, что американский экстремистский идеал свободы для всех обернется опасностью для всех, потому что она станет свободой также и для политического, экономического и уголовного гангстеризма в невиданном доселе объеме. Картина, какую являла нью-йоркская полиция, была лишь особенно ярким и наглядным примером того, что представляла собой вообще полиция в Новом Свете.

Над отношениями внутри полицейского аппарата тяготел пиратский дух, царивший в политике и экономике страны. А там пользовались старыми приемами – от мошенничества на выборах до шантажа – не только при распределении средств, полученных от налогоплательщиков, но и в борьбе за право контроля над полицией, чтобы беспрепятственно вести свои беззастенчивые спекуляции. Открыто или слегка завуалированно давали взятку полицейским чиновникам или подкупали их участием в доходах от азартных игр и проституции. Границы между правом и бесправием стирались арестами невиновных, устранением нежелательных свидетелей и жестокой расправой с неподкупными полицейскими. По-настоящему эффективная работа полиции была невозможна из-за своекорыстных интересов отдельных городов, графств и штатов. Избранные там шефы полиции были почти во всех случаях надежными представителями интересов своих партий, но значительно реже добросовестными полицейскими. Сотрудничество между полицейскими службами отсутствовало настолько, что преступнику, для того, чтобы оказаться в безопасности, достаточно было переехать из одного штата в другой. И ко всему этому добавлялась полная беспомощность федеральных органов, включая и министерство юстиции в Вашингтоне, и отсутствие какого-либо серьезного центрального полицейского органа.

Только этим можно объяснить, что неподкупное частное детективное агентство Аллана Пинкертона в середине XIX века прославилось не только на территории между Атлантическим и Тихим океанами, но достигло мировой славы, а в глазах европейцев стало синонимом американской уголовной полиции.

Никто не предсказывал родившемуся в 1819 г. в Глазго сыну бедного ирландского полицейского Пинкертона такое необыкновенное будущее. Прибыв в Новый Свет, он работал бондарем. Бондарем работал он и в Данди (штат Висконсин) до тех пор, пока случай в 1850 г. не вывел его на стезю криминалиста. Дотлевающие угли костра на соседнем острове навели его на след шайки мошенников. Он моментально приобрел репутацию великого детектива в государстве, где самое сильное управление полиции (в Чикаго) насчитывало одиннадцать весьма сомнительного вида полицейских. Аллан Пинкертон использовал свой шанс и тут же основал Национальное детективное агентство Пинкертона. Эмблемой агентство избрало открытый глаз, а девизом слова: «Мы никогда не спим…»

Пинкертон и поначалу всего девять его сотрудников вскоре доказали правдивость избранного ими девиза. Они были блестящими деловыми людьми, но неподкупными и неутомимыми детективами. Беглых преступников они преследовали верхом на лошадях с такой же легкостью, как и на крышах поездов, кативших на Дикий Запад. Они были отличными психологами, прекрасными наблюдателями, асами маскировки, перевоплощения, отчаянными смельчаками и мастерами стрельбы из револьверов. За несколько лет «пинкертоны» превратились в наиболее успешно работающих криминалистов Северной Америки.

Славе Аллана Пинкертона способствовал один случай. Переодетый биржевым маклером Аллан, идя по следу одной шайки фальшивомонетчиков, раскрыл в 1861 г. заговор против американского президента Линкольна. Но это был всего лишь эпизод на его полном приключений пути. То же самое относится к роли его агентства в период Гражданской войны в Америке, когда оно выступало как разведывательная организация Северных штатов. Однако полем деятельности самого Пинкертона была и осталась криминалистика.

После Гражданской войны огромную популярность приобрели Западные штаты. Переселенцы тянулись туда в поисках золота и серебра, пастбищ и плодородных земель, и этот Запад стал поистине Диким Западом. Переселенцы попадали в страну, в которой десятилетиями господствовал один закон – закон сильного и того, кто стреляет первым. Повседневным явлением стали уличные ограбления, нападения на почтовые кареты и железнодорожные поезда, конокрадство, ограбления банков, наемные убийства. Были шерифы, занимавшие эти должности только потому, что убийство под прикрытием закона было более безопасным делом.

В этом мире «пинкертоны» вовсю пожинали свои лавры. Для железнодорожных компаний, постоянно находившихся под угрозой ограбления, они были единственной полицейской силой, на которую можно было положиться. Методы работы «пинкертонов» были методами своего времени. Правда, услуги доносчиков из преступного мира были у них не в чести. Зато сами они в сотнях обличий проникали в самое логово крупных шаек, властвовавших в городах Дикого Запада.

В центре Сеймура, в цитадели банды Рино, совершившей 6 октября 1866 г. первое в Западной Америке нападение на поезд, поселился под видом бармена агент Пинкертона Дик Уинскотт. Через несколько недель он подружился с членами шайки Рино. Его же самого Уинскотт заманил на железнодорожную станцию Сеймура как раз в тот момент, когда туда небольшим специальным поездом прибыл Аллан Пинкертон с шестью помощниками. Джона Рино схватили, и поезд с арестованным отбыл прежде, чем остальные бандиты сообразили, что произошло.

К 1878 г. «пинкертоны» ликвидировали одно из опаснейших кровавых тайных обществ Пенсильвании – ирландское общество под названием «Молли Магвайрс». Это общество использовало социальные столкновения в угольном районе Пенсильвании для установления кровавого господства главарей банд. Один из лучших агентов Пинкертона, Мак Палэнд, стал членом общества и оставался им (постоянно находясь под угрозой смерти, так как за предательство неминуема была смерть) на протяжении трех лет, до тех пор, пока не смог выступить свидетелем против главарей «Молли Магвайрс». Многие сотрудники Пинкертона поплатились за свою деятельность жизнью: Джеймс Уичер проник в кровавую банду Джесси Джеймса, по следу которой «пинкертоны» шли тысячи миль, но был распознан и убит. Сам Джесси Джеймс месяцами разыскивал в Чикаго своего врага номер 1 – Аллана Пинкертона, чтобы всадить в него пулю.

«Пинкертоны» чувствовали себя как дома не только на Диком Западе, но и в городах восточного побережья страны. Вероятнее всего, они были первыми в Америке, кто использовал фотографии в деле расследования преступлений. Когда в 1866 г. Дик Уинскотт получил задание уничтожить банду Рино, он взял с собой фотоаппарат. Во время одной попойки он убедил Фреда и Джона Рино сфотографироваться. Копии снимков он тут же тайно послал Аллану Пинкертону. Это были первые фотографии Рино, и вскоре они появились в объявлениях о розыске, рассылавшихся Пинкертоном. Аллан Пинкертон создал первый в Америке альбом преступников. В другом альбоме содержались снимки и описания тысяч скаковых лошадей, для того чтобы иметь возможность во время скачек отличить их от подставных. Пинкертон и его сыновья заложили основу самой большой в мире специальной картотеки воров, занимавшихся кражами ювелирных изделий, и их укрывателей.

Когда в 1884 г. Аллан Пинкертон умер, его агентство продолжало возвышаться над хаосом, царившим в американской полиции, как непоколебимая скала.

Через четырнадцать лет, в 1898 г., внимание посетителей Международной выставки в Сент-Луисе привлек необычный аттракцион, привезенный из Лондона. Человек, демонстрировавший этот аттракцион, был полицейским – сержантом Ферье из Скотленд-Ярда. Впоследствии никто не мог вспомнить, кому пришла мысль послать сержанта Ферье в штат Миссисипи. Во всяком случае, само название «Скотленд-Ярд» привлекло толпу зрителей к стенду, на котором были размещены увеличенные фотографии отпечатков пальцев некоторых заключенных британских тюрем. При разъяснении нового феномена Ферье использовал все свои, правда пока еще скупые, познания в данной области. Суть аттракциона заключалась в том, что каждый желающий мог оставить свои отпечатки пальцев на памятной карточке.

Если цель миссии Ферье сводилась лишь к тому, чтобы пробудить интерес американской полиции к дактилоскопии, то следует признать, что его усилия были напрасны. Ни один полицейский, даже ни один полицейский репортер, которые обычно ищут любых сенсаций, не признал дактилоскопию достаточно интересным объектом для того, чтобы заняться ею всерьез.

Почти никто не знал, что еще в 1882 г. в Нью-Мексико американский железнодорожный инженер Джильберт Томпсон, для того чтобы избежать подделок, ставил отпечаток своего большого пальца на ведомостях выдачи жалованья рабочим. Точно так же почти никто не знал, что тремя годами позже жителям Цинциннати предложили ставить отпечаток большого пальца на железнодорожных билетах и что один фотограф в Сан-Франциско по имени Тейбор стал регистрировать китайских переселенцев при помощи отпечатков их пальцев. И только те из американцев, кто любил читать, могли бы вспомнить, что их знаменитый соотечественник Марк Твен написал в 1882 г. книгу «Жизнь на Миссисипи», где описал весьма любопытную историю одного человека по имени Риттер, жена и ребенок которого во время Гражданской войны были убиты солдатами-мародерами. Убийца жены, как повествует Марк Твен, оставил кровавый отпечаток своего большого пальца. С этим отпечатком Риттер, притворившись хиромантом, отправился искать убийцу. Он ходил от одного военного лагеря к другому и гадал по руке многим солдатам, изучая при этом узоры их большого пальца. Таким образом в конце концов он нашел убийцу. Свой метод Риттер объяснял так: «Когда я был молод, я знал одного старого француза, проработавшего тридцать лет тюремным сторожем. Он рассказывал мне, что у человека есть одна вещь, которая не меняется от колыбели до могилы, – это линии на внутренней поверхности большого пальца… Портреты не годятся потому, что маскировка может сделать их бесполезными. Большой палец – вот единственная истинная примета…»

Так никогда и не было выяснено, каким образом Марк Твен пришел к этой идее. Случайность ли это, плод вдохновения или интуиция художника, предвосхитившего открытие своего времени? Можно бесконечно долго гадать, как Марк Твен узнал об отпечатках пальцев, – а между тем Ферье из Скотленд-Ярда не заметил никакого интереса к дактилоскопии у полицейских Нового Света. Как сказал о них один английский репортер: «Эти в жилетах пользуются древними методами, они, как правило, необразованные, случайно выбранные люди, еще несколько недель тому назад торговавшие лимонадом или жевательной резинкой». Тот же репортер добавлял: «В Америке надо вывернуться наизнанку, чтобы вызвать интерес к научным полицейским методам».

Все же с 1890 г. некоторые шефы и начальники американской полиции и тюрем пытались навести хоть какой-то порядок в этом всеобщем полицейском хаосе путем введения метода Бертильона. Когда в 1896 г. несколько дальновидных шефов полиции по собственной инициативе собрались в Чикаго для того, чтобы совместно разработать меры по преследованию кочующих из штата в штат уголовников, то выяснилось, что все же около 150 полицейских служб и тюрем имеют антропометрические кабинеты, в частности они были в двух больших тюрьмах – Синг-Синге и Ливенуорте.

Но все шефы полиции и начальники тюрем жаловались на сложность и неточность системы измерений. У них наблюдалась та же картина, что и в Южной Америке, и в Индии: когда измерения производились не под строжайшим надзором, а осуществлялись чужими, неопытными руками – сразу же рождалась масса ошибок. К тому же начальники тюрем Синг-Синг и Ливенуорт экономии ради поручали самим заключенным проводить обмеры и регистрацию. Заключенные, естественно, без большого энтузиазма относились к этой работе, направленной против их «собратьев», и пользовались любой возможностью, чтобы внести неверные данные в карточку измерений. Были, правда, начальники полиции и тюрем, которые в лучшую сторону отличались от своих коллег, но и они ничего бы не смогли изменить, если бы несколько лет спустя в Ливенуорте не произошел из ряда вон выходящий случай.

Весной 1903 г., то есть пять лет спустя после «высадки» Ферье в Миссисипи, начальник тюрьмы Ливенуорт Макклаути получил от своего английского друга книгу Генри о дактилоскопии с приложенным к ней ящиком и прочим оснащением, необходимым для снятия отпечатков пальцев. Макклаути, читая книгу Генри, экспериментировал с цинковой пластинкой и типографской краской, поначалу не понимая всей ценности открытия. Через несколько месяцев в тюрьму доставили негра по имени Уилл Уэст, которого привели в антропометрический кабинет. Когда его фотографировали и заносили данные измерений в карточку № 3246, тюремщик стал перебирать карточки, чтобы поставить вновь заполненную на соответствующее место, и вдруг, вытаскивая из ящика какую-то карточку, удивленно спросил: «Зачем это тебя второй раз измеряли?»

Чернокожий клялся, что до этого его никогда не измеряли, не говоря уже о том, что он впервые в этой тюрьме. Но тюремщик протянул ему карточки № 3246 и № 2626, находившуюся в ящике. «Уилл Уэст, – громко сказал тюремщик, – и Уилл Уэст! Дважды посмотри на фотографию. На этой снят ты, и на этой – ты. И данные измерения практически совпадают. Ты под № 2626 уже восемь месяцев находишься в нашей тюрьме. Будешь лгать дальше? Или сознаешься, что придумал этот проклятый трюк для того, чтобы уклониться от работы?» У негра, как сообщалось потом в докладе, «глаза полезли на лоб». Действительно, на карточках стояла одинаковая фамилия и фотографии представляли явно одного и того же человека. И все же негр утверждал, что до сегодняшнего дня никогда не бывал в Ливенуорте.

Тюремщик тщетно грозил негру наказанием за отказ сказать правду. Тогда он связался с надзирателем и получил ответ, который лишил его речи: заключенный Уэст № 2626 в настоящее время находится в мастерской тюрьмы и, конечно же, не может быть только что обмеренным заключенным Уиллом Уэстом № 3246. Макклаути, которому тут же сообщили о случившемся, немедленно явился в антропометрический кабинет. Он приказал привести к нему Уилла Уэста № 2626 для очной ставки с Уиллом Уэстом № 3246. Они были похожи, как близнецы. Макклаути проверил обмеры обоих заключенных. Правда, не все 11 (как стали утверждать позже) показателей совпали, но различия находились в пределах, допустимых на практике, и Макклаути под впечатлением случившегося воскликнул: «Это конец бертильонажа!» Незамедлительно Макклаути приказал принести дактилоскопические принадлежности и отобрать отпечатки пальцев у обоих негров. Затем он сравнил полученные отпечатки. И хотя он не был специалистом по дактилоскопии, но в данном случае этого и не требовалось: различие отпечатков было абсолютно очевидным. Редко, возможно, даже никогда не было более убедительного доказательства превосходства дактилоскопии над бертильонажем. Уже на другой день Макклаути полностью отказался от бертильонажа и ввел в Ливенуорте систему отпечатков пальцев, хотя судебные власти отпустили на приобретение дактилоскопических принадлежностей всего шестьдесят долларов.

История с двумя Уэстами сделала Ливенуорт объектом особого интереса всех шефов полиции. Системе Бертильона был нанесен смертельный удар, но дактилоскопия в Америке еще не вышла на широкий простор. Для этого Соединенным Штатам нужна была из ряда вон выходящая сенсация, крупные заголовки в популярных газетах, способные привлечь всеобщее внимание.

Такую сенсацию произвел лишь три года спустя один малоизвестный полицейский, работавший в маленьком чердачном помещении бюро идентификации на Малберри-стрит, 300, в штаб-квартире пользовавшегося скандальной репутацией главного полицейского управления Нью-Йорка. Детектив-сержант Джозеф Форо уже давно, но без особого успеха, мучился с измерениями преступников. Основная масса полицейских Нью-Йорка больше доверяла старым методам идентификации, предложенным человеком, которого нью-йоркские полицейские репортеры долгое время называли величайшим детективом Нью-Йорка, да и целой Америки, если не всего мира, чем создали ему легендарную славу. Это был детектив-инспектор Томас Бирнс.

Бирнс родился в Ирландии в 1842 г. в очень бедной семье и еще ребенком приехал с родителями в Нью-Йорк. Позднее он работал монтажником газопровода, потом рядовым полицейским. Когда же в 1896 г. ему в возрасте 54 лет после необыкновенного скандала, потрясшего привыкшую ко всему нью-йоркскую полицию, пришлось уйти в отставку, то оказалось, что он вовсе не такой уж скромный пенсионер с годовой пенсией в 3 тыс. долларов, а богатый человек, с огромным для полицейского состоянием. Он владел доходным домом на знаменитой Пятой авеню, стоимостью более чем в 500 тыс. долларов. Этот широкоплечий бородатый великан так и не смог справиться с английской грамматикой, и вообще уровень его знаний был невысок. Но как полицейский он с 1863 по 1880 г. досконально изучил самые мрачные кварталы Нью-Йорка: Сатанс-Сиркес, Хеллс-Китчен, Файф-Пойнтс, Бауэри и так называемый Уотерфронт. Кто перечислит все эти рассадники пороков и притоны бандитов, воров, взломщиков, грабителей и т. п., превративших Нью-Йорк после американской Гражданской войны в современную Гоморру? Бирнс знал парней из Бауэри и членов банды с Файф-Пойнтс; знал имена и лица их главарей и всех их соучастников. Он знал районы, из трущобных щелей которых вылуплялось молодое поколение уголовников, вливавшееся затем в старые шайки; там с детства учили, что человека можно ценить только по тому, умеет ли он подчинять себе других. Бирнс точно знал квартиры, в которых политики собирали людей, чтобы купить их голоса на выборах; там же они вербовали мошенников, помогавших им грабить город и его пленников. Бирнс лично знал Ма-Мандельбаум, стодвадцатипятикилограммовую королеву скупщиков краденого, в неприметную лавчонку которой на Клинтон-стрит постоянно входили и выходили всякие типы – от подозрительных личностей до представительных особ. С 1864 по 1884 г. у нее сбыли краденых товаров почти на 10 миллионов долларов! Он знал о существовании специальной школы воров, которую содержала Ма-Мандельбаум, был в курсе того, каким образом Ma финансировала грабительские нападения таких известных мерзавцев, как Шенг-Дрейпер и Банджо Эмерсон. В самом начале их деятельности он познакомился с Большим Биллом – Хау и Крошкой Эмбом – Хамелом – дурной славы адвокатами, которые с 1869 г. под вывеской фирмы «Хау и Хамел» только тем и занимались, что с помощью изощренных трюков, подкупа свидетелей и шантажа спасали от заслуженного наказания тысячи убийц, воров, шулеров, укрывателей краденого, содержателей борделей, мошенников, фальшивомонетчиков и фальсификаторов да их закулисных покровителей – политиканов.

Когда в 1878 г. Бирнсу удалось арестовать в Манхэттене шайку грабителей сберегательных касс, он сменил форму полицейского на визитку и цилиндр и стал начальником сыскного отдела полиции Нью-Йорка, служащие которой влачили еще более жалкое существование, чем первые детективы Скотленд-Ярда. История этого отдела тесно связана с именем скончавшегося в 1850 г. старшего констебля Джекоба Хейса по прозвищу Старина Хейс, который в самые первые годы создания нью-йоркской полиции (в первой половине XIX века) пытался организовать службу детективов и в 1836 г. приказал двенадцати полицейским, переодетым в цивильную одежду, следить за ворами (а заодно и за полицейскими!). Хейс был героем всяческих историй. Убийство капитана одного корабля он раскрыл, устроив хозяину матросской гостиницы, в которой исчез убитый, «очную ставку» с трупом покойного капитана в морге. В ужасе убийца сознался. Одного взломщика Хейс нашел по старому костюму, который тот оставил на месте взлома. Хейс вспомнил, что видел этот костюм у человека, прибывшего две недели назад из Балтимора в Нью-Йорк. За несколько часов он нашел и арестовал преступника. Хотя все это были простейшие истории, легенды о Хейсе питали не одно поколение нью-йоркских детективов.

Бирнс, а этого не могли отрицать даже его враги, к 1880 г. сумел сформировать первый, по-настоящему успешно работающий сыскной отдел полиции Нью-Йорка с 40 штатными сотрудниками. Правда, первое же его достижение показало, что он решил использовать свои столь плохо оплачиваемые знания полицейского не только в служебных, но и в личных целях. Он точно знал, что Уолл-стрит, этот район финансистов и ювелиров, является излюбленным местом воров и взломщиков. Он усадил девять своих детективов в одно из помещений на Уолл-стрит, создав тем самым запретную зону, своего рода «мертвую полосу» для преступников. Затем издал приказ, по которому каждый преступник, шагнувший за эту «полосу», тут же арестовывался. Эта особая забота о крупных финансистах была небескорыстной. Бирнс получал за нее вознаграждение. Получение сумм за эту работу, которая и так была его служебным долгом, он ловко объяснял выигрышами на бирже. Но не только деньги интересовали Бирнса, он мечтал превзойти славу Сюртэ и Скотленд-Ярда. Поэтому он любил оценивать работу своих детективов по числу арестов и идентификаций преступников. Это было одной из причин того, что идентификации он уделял особое внимание. Бирнс проводил «утренние парады» на Малберри-стрит. Каждое утро в 9 часов перед сотрудниками Бирнса проходили все лица, арестованные за последние 24 часа. Детективы должны были научиться запоминать лица преступников и распознавать среди них тех, кто уже раньше попадался полиции. На Малберри-стрит Бирнс вел фотографирование преступников. Не желавшего фотографироваться преступника «успокаивали» мощные кулаки детективов. Бирнс любил показывать снимок, на котором была запечатлена такая процедура.

В 1886 г. Бирнс опубликовал сборник «Профессиональные преступники Америки», где поместил фотографии всех известных ему уголовников с описанием их «методов работы». Сборник, несомненно, был имевшей серьезное значение для Америки попыткой создать своего рода «справочник преступного мира», к тому же его издание способствовало росту популярности Бирнса. Напротив своего агентства он оборудовал большое помещение под своеобразный «музей», названный им «таинственной камерой». Обладая хорошим чутьем на рекламу, он приводил в свой «музей» и журналистов, и обычную публику. Стены этого «музея» были увешаны портретами преступников, некогда арестованных сыскным отделом. В витринах лежали орудия взлома, отмычки, маски; с потолка свешивалась петля палача. С удовольствием использовал Бирнс свой «музей» для допросов, чтобы арестованный мог воочию убедиться в безвыходности своего положения.

Через четыре года после того, как его назначили начальником отдела, он заявил: «В течение четырех лет, предшествовавших организации моего сыскного отдела, полиция арестовала 1943 человека, осужденных в общей сложности к 505 годам тюрьмы. За четыре года работы отдела было арестовано 1324 человека и приговорены они в общей сложности к 2428 годам заключения». Когда Скотленд-Ярду не удалось поймать Джека-потрошителя, Бирнс довольно хвастливо заявил, что он-то уж наверняка поймал бы потрошителя, появись тот в Нью-Йорке. В 1894 г., когда Бирнс оказался в водовороте упомянутого выше скандала, он приводил в свою защиту следующие аргументы: благодаря ему американские преступники приговорены почти к 10 000 годам тюремного заключения. А это, конечно же, больше того, чего достигли Сюртэ и Скотленд-Ярд, вместе взятые.

А начало скандалу положила возмущенная проповедь одного нью-йоркского пресвитерианского священника, Паркхэрста, относительно участия полиции Нью-Йорка в доходах борделей и игорных домов. В результате в 1894 г. начала работу специально созданная для расследования независимая комиссия – одна из первых комиссий такого рода, которые в последующие десятилетия сыграли видную роль в борьбе «лучшей части Америки» против засилья преступного мира в политике и в полиции. Этой комиссии (названной «комиссией Лексоу») Бирнс все же сумел объяснить происхождение своего собственного необычного богатства. Но ему пришлось признать, что действительно в полиции кое-кто имеет долю в доходах притонов и борделей, а за это закрывает глаза на их существование и запрещает их только в том случае, если деньги перестают поступать в полицию. «Если Бирнс, – писала по этому поводу нью-йоркская газета “Уорлд”, – не знал, что годами происходило у него под носом, то, видимо, он недостаточно хороший детектив для того, чтобы идентифицировать лимбургский сыр, не попробовав его на вкус».

Бирнс – мастер саморекламы, шарлатан, умеющий «делать деньги», но, несмотря на все это, криминалист по призванию – вынужден был уйти со сцены. Его преемник капитан Макклоски реорганизовал сыскной отдел, однако по-прежнему оставил в силе методы индентификации Бирнса, если не считать нескольких попыток восстановить бертильонаж. Но в 1904 г. новый шеф нью-йоркской полиции Макаду, услышав о происшествии в тюрьме Ливенуорт, решил поглубже ознакомиться с проблемой отпечатков пальцев, чтобы «Нью-Йорк не отставал от прогресса». Детектив сержант Джозеф Форо получил задание отправиться в Лондон, чтобы ознакомиться там с работой Скотленд-Ярда, куда он и прибыл весной 1904 г. Главный инспектор Коллинз оказался хорошим учителем. Но когда Форо вернулся в Нью-Йорк, Макаду больше не был уже шефом полиции, а его преемник не интересовался «научными идеями». Он посоветовал Форо в его собственных интересах как можно скорее забыть об отпечатках пальцев. Но Форо на свой страх и риск стал экспериментировать. У всех арестованных, которых он регистрировал по странной системе, представляющей собой смешение приемов Бирнса и Бертильона, он снимал также отпечатки пальцев. И когда его перевели в наружную службу, он и там не забыл о своих лондонских впечатлениях. Форо создал свою частную коллекцию отпечатков пальцев. Так продолжалось вплоть до 1906 г.

16 апреля 1906 г. во время ночного патрулирования, около полуночи, Форо подошел к всемирно известному отелю «Уолдорф-Астория». Он решил проинспектировать помещение отеля. Поскольку там останавливались в основном богачи, то отель любили посещать воры и взломщики. То ли случай, то ли судьба привели Форо на третий этаж, где он столкнулся с человеком в смокинге, но босиком, выходившим из чужих апартаментов. Форо арестовал этого господина, несмотря на его бурные протесты, и доставил в полицию. Там задержанный продолжал протестовать. С явным английским акцентом он заверял, что его зовут Джеймс Джонс и он вполне благопристойный англичанин, искавший всего лишь любовных приключений. Он требовал встречи с британским консулом и угрожал Форо неприятными последствиями, если его тут же не отпустят.

Поведение этого господина было настолько самоуверенным, что коллеги Форо советовали ему во избежание неприятностей освободить задержанного. Но внутренний голос Форо подсказал ему, как он потом рассказывал, другой совет. Форо снял у Джонса отпечатки пальцев, вложил карточки с ними в конверт и, учитывая английский акцент Джонса, отправил отпечатки Коллинзу в Скотленд-Ярд. 17 апреля письмо Форо ушло в Лондон. После этого прошло 14 дней, полных сомнений и неуверенности.

Однако 1 мая Форо нашел на своем столе письмо из Лондона. В нем лежали отпечатки пальцев Джонса и фотография дактилоскопической карты из картотеки Скотленд-Ярда. В сопроводительном письме говорилось: «Отпечатки пальцев Джеймса Джонса идентичны зарегистрированным у нас отпечаткам пальцев Даниеля Нолана, он же Генри Джонсон, имеющего двенадцать судимостей за кражи в отелях, в настоящее время разыскиваемого по делу о взломе в доме известного английского писателя и похищении у него 800 фунтов… Предполагается, что он сбежал в США». На прилагаемых двух фотокарточках был изображен арестованный Форо человек.

Предъявленный Джонсу лондонский материал прекратил его сопротивление, и он сознался, что действительно он и есть Генри Джонсон, или Даниель Нолан. Впоследствии его судили и приговорили к семи годам тюремного заключения.

2 мая в нью-йоркских газетах появились первые сообщения о необычайном происшествии с Форо. Заголовки гласили: «Полицейская наука из Индии…» Впервые американские полицейские репортеры признали, что и отпечатки пальцев могут стать истинной сенсацией. Их сообщения дошли до Сан-Франциско и Лос-Анджелеса, Сиэтла и Нового Орлеана. И все же прошло еще четыре года, прежде чем в Нью-Йорке наступил перелом в отношении к дактилоскопии.

Форо, хоть он однажды и преуспел, оставался в полной боевой готовности. А полицейские репортеры постоянно домогались у него все новых «историй». И в 1908 г. они их получили. В одной из меблированных комнат верхнего этажа дома по 118 Ист-стрит был найден окровавленный труп красивой девушки со следами истязаний. Это была Нэлли Куинн – медицинская сестра из Уэлфар-Айленд. Когда Форо вошел в комнату убитой, там уже было множество репортеров. Так как в то время еще не существовало правила, согласно которому только полиция правомочна совершать какие-либо действия на месте преступления, то всю комнату уже основательно обыскали в поисках следов преступника. Большинство предметов было сплошь покрыто отпечатками пальцев журналистов. И только заглянув под кровать убитой, Форо обнаружил то, чего не заметили репортеры, – бутылку из-под виски. На ней имелись отпечатки пальцев.

Нэлли Куинн была дружна со многими молодыми людьми. У всех них Форо отобрал отпечатки пальцев. Но ни один из них не был идентичен отпечатку, найденному на бутылке. Форо искал дальше, пока не наткнулся на жестянщика Джорджа Крэймера. Когда Форо сравнил его отпечатки пальцев с отпечатками на бутылке, ему сразу стало ясно: Крэймер – именно тот, кто ему нужен. Крэймер был настолько поражен внезапным арестом, что в первые минуты страха сразу сознался, что убил девушку в приступе алкогольного буйства. На суде он не изменил своих показаний, так что громкого процесса не получилось и интерес журналистов к его «истории» сразу угас.

Но зато многие из них не забывали по любому случаю напомнить читателям об одном убийстве, происшедшем в грозовую ночь с 27 на 28 июля 1870 г. в аристократическом районе Нью-Йорка, на Двадцать третьей улице, так и оставшемся нераскрытым.

Тайна этого убийства, жертвой которого стал богатый банкир Бенджамен Натен, даже через сорок лет продолжала волновать многочисленных подписчиков газет из-за странных обстоятельств этого преступления. Ту ночь Б. Натен провел в своем городском особняке в обществе своих сыновей Фрэда и Вашингтона, а также экономки миссис Келли. Остальные члены семьи находились в загородном доме в Нью-Джерси. Оба сына вернулись домой очень поздно. Перед тем как они отправились в свои спальни на четвертом этаже, они в последний раз видели живым своего отца, спавшего на складной кровати в комнате третьего этажа. Рано утром они нашли отца убитым. Ему были нанесены многочисленные удары каким-то тяжелым металлическим предметом. Он был изуродован до неузнаваемости. Сейф взломан, деньги, драгоценности и золото – украдены. Парадная дверь открыта. На стенах комнаты, где произошло убийство, виднелось множество кровавых отпечатков пальцев и даже целой руки, измазанной кровью. Джон Джордан – суперинтендант нью-йоркской полиции тех лет – и Джеймс Кельсо, до Бирнса возглавлявший нью-йоркских детективов, прибыли на место происшествия. За обнаружение преступника было назначено большое вознаграждение. Со всех концов Америки поступали письма с советами и несуразными самообвинениями. Проверено было около 800 бродяг и других подозрительных лиц. Основным подозреваемым оказался Вашингтон Натен – второй, непутевый сын убитого, часто вращавшийся в сомнительном обществе. Но никаких доказательств против него не было. Когда Вашингтону должны были делать операцию, хирург дал согласие на его допрос под наркозом. Но Вашингтон вдруг отказался от хирургического вмешательства, и загадка убийства осталась неразгаданной.

Теперь, в 1908 г., репортеры снова вспомнили это дело в связи с «ящиком» для отпечатков пальцев. Был бы уже тогда Джозеф Форо с его ящиками, убийца наверняка был бы найден. В 1870 г. детектив Кельсо по поводу тех кровавых отпечатков мог лишь сказать: «Длинные, тонкие, женственные пальцы. Убийца был джентльменом». Только и всего. Теперь американцы узнали из газет, что подобные случаи повториться не могут, так как метод идентификации отпечатков пальцев открывает огромные возможности.

Однако дактилоскопии пришлось еще подождать дня своего окончательного признания. Ожидание это длилось до 1911 г. В мае того года перед судом в Нью-Йорке предстал взломщик Сесар Челла. Он обвинялся в краже, совершенной им ночью в салоне мод в центре города. Его друзья уплатили адвокату 3 тыс. долларов, так что защита представила пять свидетелей, которые подтверждали его алиби. Свидетели под присягой показали, что в ночь взлома Челла был на ипподроме, а затем лег с женой спать и не выходил из дома до утра. Все попытки обвинителя поймать свидетелей на противоречиях в их показаниях ни к чему не привели. Оставалось одно средство – изобличить самого Челлу. Свидетелем пригласили Форо. И вот достоянием суда стали такие подробности: на окне салона мод, через которое проник грабитель, Форо нашел и сфотографировал массу отпечатков грязных пальцев. Сравнив их с отпечатками в своей картотеке, он установил: это отпечатки пальцев Сесара Челлы! Впервые, теперь уже в Америке, отпечатки пальцев фигурировали в суде в качестве единственной улики обвинения, единственного «свидетеля» действий человека, который не только все отрицал, но и располагал, казалось бы, непоколебимым алиби. Решение вопроса о доказательственной силе отпечатков пальцев в подобном деле зависело, как и девять лет назад в Англии, от судьи, который до этого дня слыхом не слыхивал о дактилоскопии, и от присяжных, знавших о ней столько же, сколько и судья. Как только Форо кончил давать свои показания, защитник тут же обрушил лавину насмешек на него самого и на дактилоскопию. Он хорошо знал присяжных и их отношение ко всему, что зовется наукой, а следовательно, и то, что они будут на его стороне. Возможно, пять лет назад Форо и сник бы под натиском такой атаки защитника. Но теперь он был хорошо подготовлен. Как некогда Коллинз, он имел на руках увеличенные отпечатки пальцев и не позволил сбить себя с толку. Несмотря на это, когда он покидал свидетельское место, его мучили сомнения: удалось ли ему убедить присяжных? Вдруг он услышал возглас судьи: «Стойте!» Затем судья, обращаясь к служащему суда, приказал: «Отведите этого человека (тут он указал на Форо) в мой кабинет и держите его под стражей». Форо увели.

Как только за Форо закрылись двери зала суда, судья (к сожалению, имя его до нас не дошло) пригласил пятнадцать посторонних человек из публики выйти вперед. Каждому из них он предложил оставить отпечаток своего пальца на оконном стекле и точно запомнить это место. Только одному из этих пятнадцати было предложено оставить отпечаток своего указательного пальца на стекле письменного стола. После этого в зал привели Форо. «Так, – прогремел судья, – а теперь покажите нам, какой из отпечатков пальцев на окне соответствует отпечатку на стекле письменного стола…»

Форо облегченно вздохнул, поняв, что это всего лишь испытание. Как говорится, «разинув рот» наблюдали присяжные, как Форо, взяв лупу, принялся за работу. Через четыре минуты он дал правильный ответ. Изумление овладело залом, словно после удачного фокуса. Потом зрители зааплодировали. Челла и его защитник, склонившись друг к другу, зашептались о чем-то. Через несколько минут Челла во всем сознался. Таким путем, как это принято в американском суде, обвиняемые в безнадежных случаях выторговывают себе более мягкий приговор. Да, он действительно лег спать, но ждал, пока жена уснет, затем покинул дом через окно. После взлома он тем же путем вернулся домой и лег спать рядом с так и не просыпавшейся женой.

Да, это был исторический момент и истинная сенсация! В первый раз на американской земле судья признал в качестве доказательства отпечатки пальцев. Репортеры помчались в редакции. Газеты оповестили всю Америку, вплоть до последнего полицейского, об истории Форо и деле Челлы, тем самым привлекая всеобщее внимание к таинственному новшеству, прибывшему через океан из Европы.

Находились все же такие журналисты, что считали достижение Форо всего лишь результатом счастливого стечения обстоятельств. Они все еще пытались устраивать сержанту всяческие ловушки. Шутки ради репортеры нашли двух абсолютно неразличимых близнецов – Фрэнка и Чарлза Терри, выступавших в одном из нью-йоркских варьете. Как-то утром журналисты появились с Фрэнком Терри в бюро Форо. «Ну, Джо, – обратились они с той наглостью, на которую европейские полицейские тех лет среагировали бы полной растерянностью либо глубоким возмущением, – как обстоят делишки с отпечатками пальцев?. Как вы думаете, вот этого человека вы узнали бы, если бы встретили его еще раз?» – «Пусть он оставит отпечатки своих пальцев», – ответил Форо и отобрал у Терри отпечатки пальцев, а затем спокойно продолжал свои занятия. После обеда репортеры вернулись. На этот раз они привели с собой Чарлза Терри и спросили, знает ли Форо этого человека. Форо очень недолго провозился с пальцами Чарлза Терри. Затем он сухо сказал: «Нет, это не тот человек, которого вы приводили утром. У них разные отпечатки пальцев. Должно быть, это близнецы».

Вот вкратце об истории Джозефа Форо. Благодаря ему система отпечатков пальцев пробила себе путь в Нью-Йорк и в американскую полицию.

Однако события 1911 г. знаменовали собой лишь весьма скромное начало. Лучшие коллекции отпечатков пальцев в Нью-Йорке, Чикаго, Ливенуорте или Синг-Синге практически оставались бесполезными, а вся страна – незащищенной от преступлений, поскольку пока что большинство полицейских учреждений не располагало картотекой отпечатков пальцев и не существовало единой для всей территории Соединенных Штатов централизованной службы идентификации. Характерным для обстановки того времени было и то, что американские судьи становились на сторону известных преступников, когда те возражали против снятия у них отпечатков пальцев, считая это посягательством на личную свободу, и возбуждали иски против пользовавшихся дактилоскопией полицейских служб. (Так продолжалось вплоть до 1928 г., пока штат Нью-Йорк не принял закона о правомерности снятия отпечатков пальцев.) Больше десяти лет многие преступления все еще оставались нераскрытыми только потому, что отдельные полицейские учреждения либо не знали системы дактилоскопии, либо высмеивали ее, как и всякий иной научный метод. С другой стороны, появились дельцы, почуявшие значение дактилоскопии и сделавшие ее своей «специальностью». Они предлагали свои услуги полиции, прокурорам и адвокатам в качестве «экспертов по отпечаткам пальцев», хотя их познания в этой области, как правило, находились на самом примитивном уровне. Хуже того, бывали случаи, когда некоторые полицейские с помощью резиновых штемпелей фальсифицировали отпечатки пальцев на месте происшествия, роняя таким путем подозрение на неугодных им лиц.

На фоне достижений Форо положение дактилоскопии, как и общее состояние борьбы с преступностью, все же представлялось безнадежным до тех пор, пока не сбудутся надежды Джорджа Уоллинга на то, что «проснутся приличные слои общества, которым принадлежит духовное руководство Америкой», и выступят за независимые от политиканов полицейские силы городов и отдельных штатов, а главное, за централизованную полицию для всей страны. Лишь тогда на подготовленной почве могла расцвести и дактилоскопия.

По всей вероятности, не было случайностью, что прежний шеф полиции Нью-Йорка, ставший к этому времени президентом Соединенных Штатов, Теодор Рузвельт в 1905 г. предпринял первые попытки создать центральное учреждение, призванное контролировать соблюдение федеральных законов. За годы своей работы в Нью-Йорке он основательно изучил состояние американской полиции. В 1901–1908 гг., когда Теодор Рузвельт был президентом Соединенных Штатов, он повел ожесточенную борьбу с крупными дельцами, которые в союзе с государственными служащими приобретали огромные государственные земельные участки, а затем продавали их с миллионными прибылями. Но в аппарате министра юстиции, генерального федерального атторнея Чарлза Джозефа Бонапарта, не было ни одного служащего, которому можно было бы поручить расследование подобного рода крупных операций. После окончания Гражданской войны в федеральных учреждениях детективы были на службе только у почтового ведомства и казначейства, где они вели расследования почтовых ограблений и деятельности фальшивомонетчиков. Генеральный атторней пытался «одолжить» детективов у казначейства. Но лоббисты мошенников-дельцов обладали достаточной силой для того, чтобы оказать давление на конгрессменов и добиться введения закона, запрещающего судебным органам использовать детективов других служб.

Раздраженный Рузвельт бросил конгрессу обвинение в том, что тот потворствует преступникам, и в 1905 г. поручил Бонапарту создать свою собственную следственную службу, укомплектованную персоналом, имеющим подготовку в области криминалистики, с тем чтобы эта служба находилась в распоряжении лишь самого генерального атторнея. Служба была названа «Бюро расследований».

Почти целое десятилетие Бюро расследований оставалось источником постоянных разочарований. Казалось, в Вашингтоне нельзя найти людей, способных устоять перед коррупцией. А в годы после Первой мировой войны Бюро и вовсе погрязло в трясине взяточничества, торговли должностями и беспомощности.

Махинации при распределении должностей и борьба за связи приводили к тому, что во главе службы стояли люди типа Уильяма Бернса, бывшего шефом детективного агентства сомнительной репутации, так называемого «Международного детективного агентства Бернса». Ни его самого, ни его друзей не тревожило то, что их нередко обвиняли в подкупе свидетелей и присяжных. Среди сотрудников Бернса был один из ужаснейших типов в галерее американских частных детективов того времени – Гастон Минс, человек, обвинявшийся в убийстве богатой вдовы по фамилии Кинг и подделке ее завещания. Минс готов был прибегнуть к любым средствам, если за хорошее вознаграждение кому-то нужно было убрать с дороги противника, неважно – политика или денежного магната.

Наконец в 1924 г. президент Кальвин Кулидж назначил на пост министра юстиции жителя Новой Англии Харленда Фиска Стоуна, снискавшего себе славу «неподкупного». Тот отстранил Бернса и поставил во главе Бюро расследований двадцатидевятилетнего адвоката Эдгара Гувера, не связанного ни с одним политиком. Полный решимости, Стоун приказал Гуверу не поддерживать никаких связей с политиками и уволить тех служащих, которые оказались в Бюро благодаря этим связям. На работу следовало принимать только юристов и экономистов; до этого каждого из них надо было тщательно проверить. Знание дела и «чистоплотность» должны были стать фундаментом, на котором отныне будет строиться работа Бюро.

Стоун сделал хороший выбор.

Гувер обладал достаточной решимостью, гибкостью и терпением для того, чтобы насаждать в государственном аппарате знания, трудолюбие, моральную чистоту, считавшиеся в этом мире смешными атрибутами прошлого. В итоге Гувер совершил чудо. Он вытащил свое Бюро расследований из хаоса американской полиции и превратил его в четко действующий центр криминалистической службы. Он умел ждать, не торопился вмешиваться в ревниво охраняемую компетенцию полиции городов или отдельных штатов. Гувер работал медленно и многого достиг именно терпением. Он наблюдал внутреннюю консолидацию Соединенных Штатов, рождение сознающих свою ответственность верхних слоев общества, возмущение населения растущей преступностью и безуспешной деятельностью полиции. Гувер дождался, когда конгресс, в котором эти общественные изменения тоже стали ощущаться, принял закон, согласно которому Бюро расследований расширяло сферу своей деятельности, распространив ее на отдельные штаты. Через некоторое время ему было присвоено название «Федерального бюро расследований», сокращенно – ФБР. Все больше видов преступлений – от хищений до ограблений банка – объявлялись федеральными преступлениями, в результате чего их расследование оказывалось в компетенции ФБР.

Первым начинанием Эдгара Гувера, сразу же после назначения его шефом ФБР, было введение системы идентификации преступников. Прежде всего он положил конец раздробленности коллекций отпечатков пальцев, разбросанных по всей стране. Вначале перевели в Вашингтон коллекцию отпечатков пальцев из федеральных мест заключения, таких, как Ливенуорт. Это не представляло никаких трудностей. Сложнее обстояли дела с коллекциями оттисков, находившимися в распоряжении полиций отдельных городов и штатов, которые использовали дактилоскопию с 1911 г. Длительное время не удавалось преодолеть их враждебность ко всякого рода централизации. Только в 1930 г. конгресс дал официальное согласие на создание мощного, охватывающего все Соединенные Штаты Бюро идентификации.

В результате произошло удивительное: возникла служба идентификации такого масштаба и такой точности, которые европейцам, наблюдавшим за развитием американской полиции, представлялись недостижимыми. Соединенные Штаты стали огромным экспериментальным полем для дактилоскопии, и на этом полигоне идея о значении и эффективности отпечатков пальцев получила такое подтверждение, о каком пионеры этого метода не могли даже и мечтать.

15

Среди историков и социологов никогда не будет единодушия в ответе на вопрос, почему в 1924–1936 гг. волна преступности захлестнула Соединенные Штаты. То, что происходило тогда в США, далеко превосходило любой разгул уголовщины, пережитый когда-либо в Старом и Новом Свете. Многим европейским наблюдателям объяснение этого феномена не казалось сложным. Первую причину они видели в утрированном понимании американцами либерализма, который имел своим последствием ярко выраженный эгоизм каждого индивида, приведший в свою очередь к взаимной борьбе по закону джунглей. Вторая причина, по их мнению, крылась в запрете употребления спиртного, в так называемом сухом законе, принятом 16 января 1920 г. в целях наивно понимаемого американцами улучшения мира. Представление о том, что такую колоссальную страну, как США, можно «осушить» законодательным путем, было оторванным от жизни и настолько противоречащим естественным слабостям человеческой натуры, что заранее следовало ожидать нарушений этого запрета. Сухой закон рождал соблазн и таил возможности его нарушения путем спекуляции и подпольного изготовления спиртных напитков, способствовал наживе в размере сотен, тысяч, миллионов и миллиардов долларов. И, наконец, третья причина, как утверждали наблюдатели, заключалась в социальном и экономическом потрясении, переживаемом Северной Америкой после окончания Первой мировой войны. Оно углубило пропасть между бедными, социально обездоленными гражданами и людьми имущими, которые придерживаются бессовестного принципа «хватай, где можешь», подавая тем самым дурной пример неимущим.

Аль Капоне, Фрэнк Костелло, Джон Диллинджер, Элвин Карпис – имена всех этих спекулянтов спиртными напитками, главарей банд грабителей, шантажистов, похитителей, убийц вдруг получили чуть ли не всемирную известность, какой до этого не добивался ни один преступник. Порой казалось, что пирамида Соединенных Штатов рухнула и преступный мир захватил власть в стране.