Необыкновенное обыкновенное чудо Вагнер Яна

– Стоп-стоп-стоп, Софи, я все равно не запомню, не старайся. Мне только двадцать лет, я еще не всю классическую литературу осилила, а ты хочешь, чтобы я знала всех этих лауреатов кучи премий имени кого-то, кого я тоже не знаю.

– Счицевски переведен на двадцать два языка. У нас в библиотеке есть его книги, ты можешь почитать.

– Хорошо, хорошо, посмотрю, – засмеялась Нина. – Но почему именно на двадцать два, а не на триста семьдесят? Интересно, что перевели на триста семьдесят языков?.. Все-все, молчу. Только напиши мне фамилию на листике, я это непроизносимое не запомнила.

– Ты сама из Восточной Европы. Не притворяйся.

– У нас таких имен нет.

Нине было приятно говорить с бриллиантовой бабулькой, получалось легко, как с подругой, и все же со смысловым напряжением, которое создавала шестидесятилетняя разница в возрасте. Говорить так с одной из своих бабушек… Нина тихонько хихикала, представляя, что говорит так с бабушкой или с мамой, и брала в правую руку свой бутерброд, подставляла левую под щеку, поднимала взгляд на Софи, у которой – ни крошки на скатерти и прямая спина.

Софи не успокаивалась, она рассказала, что Марко приезжает сюда уже в пятый раз и, похоже, собирается приезжать каждый год, что его могут номинировать даже страшно сказать на какую премию – на «N» начинается, что у него больное сердце и что его кардиолог – студенческий приятель доктора Шварца – направил его сюда после операции, потому что нервы – все болезни от нервов, потому что студенческая дружба – святое, а Центру духовной регенерации нужны состоятельные пациенты, потому что здесь, вдали от мирской суеты, – здоровый воздух, который необходим для вдохновения, ведь, по мере того как прибывает слава, вдохновение убывает, это все знают.

Нина пообещала зайти в библиотеку сразу после завтрака: у нее было полтора свободных часа до терапевтической йоги – слишком мало, чтобы уйти в горы. В горы после.

Книг нашлось пять. Взяла первую попавшуюся, начала читать. Действие разворачивалось во времена молодости ее родителей или даже раньше. Андеграунд, в прямом и в переносном смысле, – зачем-то живут в переходе, курят чужие бычки. Не то чтобы ей не понравилось, но многочисленные метафоры скорее сбивали с толку, чем что-то проясняли; она поняла, что книгу нужно либо читать полностью, либо не трогать вообще, и решила не трогать – только пролистала до конца.

Вместо послесловия была небольшая биография автора, явно написанная кем-то из близких знакомых. После пары предложений Нине показалось, будто пишут об уже умершем, такой был тон, и проскользнула маленькая мысль: издатель, конечно, знает о кардиологических проблемах писателя, издателю не нужны новые тексты – текстов достаточно, издатель ждет, чтобы автор наконец умер и дал выкристаллизоваться своему мифу. Потянулась, растрепала слишком спокойные волосы и выглянула в окно. Там ветер старательно раскачивал куст. По страницам прыгали солнечные пятна и зеленые тени листьев.

Посмотрела на дату рождения – да, Софи может воспринимать его как молодого человека, а для Нины он – дедуля. Все как должно быть. Родился в западной Белоруссии. Мать-одиночка, еврейка, отец неизвестен. Каким-то образом удавшийся отъезд из Советского Союза. Жизнь у старшего брата матери, еще до войны эмигрировавшего из (на тот момент) Польши в Швейцарию. Тяжелая адаптация. Конфликты с дядей. Проблемы в школе. Потом успехи. Отчисление с юридического факультета. Рок-тусовка. Алкоголь, марихуана. Нервные срывы. Физический труд. Первые публикации. Женщины. Первые серьезные отношения. Крах отношений.

Пролетев эту страницу, остановилась. Дальше читать не стала – и так все ясно.

Но что-то зацепило на странице, сначала не сообразила, посмотрела, случайный луч из окна на секунду ослепил, потом поняла, что зацепило: эта первая серьезная любовь, она была ее тезкой. «Нина была на семь лет старше Марко, но рядом с ним смотрелась девочкой. Ее, низенькую светлокожую блондинку, называли Цыпленком. Беременность Нины внесла разлад в отношения. Марко, стремившийся к прорыву в литературный мир, не мог взять на себя ответственность за семью. Гибель Нины от сепсиса в результате подпольного аборта отпечаталась на всем творчестве писателя».

Настоящая Нина болезненно передернула плечами и захлопнула книгу. Мысль о заражении крови испугала ее, она не хотела представлять, как это должно быть, и рассердилась на книгу и на незнакомого писателя. Поставила книгу на полку и, громко шлепая подошвами кедов, ушла в свои апартаменты – переодеться к йоге.

Хотя она спустилась раньше времени, инструктор Рената уже была на открытой террасе, где проводились занятия. Они поприветствовали друг друга, сложив руки у груди. Нина не захотела медитировать – она сказала, что прекрасно расслаблена, а солнце так хорошо выглядывает из-за горы, что лучше начать прямо с приветствия солнцу. Рената только на секунду отвела взгляд, потом согласилась. Нина стала на коврик лицом к востоку и выпрямила спину. Руки Ренаты легли ей на затылок и слегка потянули голову вверх. Это было приятное прикосновение. Нина прикрыла веки (но не до конца, так, что сквозь ресницы сквозило немного солнца) и попыталась ни о чем не думать. Попытка не думать, как всегда, обернулась ненужной мыслью. Нина подумала, что описание другой Нины, из биографии как-его-там писателя, подходит к ней самой, она сама похожа на цыпленка.

Рената заговорила о пране, которую нужно было вдыхать.

На следующий день за ужином Софи воскликнула:

– Ах вот и он, наш гений!

Нина обернулась, но через приоткрытую дверь в холл успела увидеть только быстрое отражение в зеркале: сначала тяжелая мужская фигура, потом лаковый синий чемодан на колесиках.

– Это и весь его багаж? – спросила у Софи, но Софи могла только пожать плечами – в этом движении бабулька на минуту стала похожа на смущенную девушку.

Неожиданно подала голос мадам Каспари:

– Его багаж в голове. Это один из редких людей, которые что-то несут с собой.

Дочка мадам Каспари молчала, но смотрела на Нину в упор, почти с осуждением, будто прочитала все книги писателя Марко и была согласна с матерью.

– Понятно, – весело отозвалась Нина, разрезая на своей тарелке тонкий листик гусиного филе в трюфельном соусе.

За завтраком Нина писателя не видела, не видела и в парке, который, против обыкновения, не покидала. Не видела за обедом. Только через сутки, за ужином, ей выпала честь познакомиться с Марко Счицевски.

Он выглядел на свой возраст или даже старше. Довольно грузный, с искусственной непринужденностью хромающий (уверен, что окружающие не замечают хромоты, подумала Нина), неровно, темно-седой. Некая остаточная привлекательность в нем была – то ли дело в глазах непривычного ярко-синего цвета, то ли в самом сознании, что это не тихо спивающийся слесарь преклонного возраста, а литературная знаменитость. Когда он проходил за спиной Нины, она поморщилась от острого запаха одеколона, использованного без меры.

Сухо поздоровавшись с теми, кого знал, представившись тем, кого не знал, и явно пропустив мимо ушей новые имена, писатель приступил к еде. Он смотрел в тарелку, что давало широкие возможности любопытству Нины: она могла без стеснения разглядывать фиолетовые сеточки прожилок у крыльев его носа и разбросанные по четким морщинам красноватые пятнышки, могла видеть, что правая часть подбородка выбрита хуже, чем левая. Свисающие на лоб пряди придавали ему вид интеллектуала, кроме них – ничего. Нина заметила, как волосинка упала в тарелку, – а писатель не заметил, продолжал есть. Брезгливо передернула плечами и перестала смотреть. Разговор за столом оживился, полился мимо знаменитости, но для нее: все говорили немного громче и красивее, чем обычно, в основном о себе.

Три следующих дня прошли для Нины обычными местными днями: свежий нежный воздух, белые облака в синем небе, ледник и озера вдали, две беседы со Шварцем, йога, терапевтическое рисование, прогулки в запретные горы, чтение, застольные разговоры, тон которых постепенно вернулся к обычному, словно и не было «достопримечательности» в их тесном обществе.

По истечении третьего дня Нина почувствовала беспокойство. Оно было похоже на жесткие лапки маленького жучка, который забрался под одежду, нет, под кожу или еще дальше вглубь – внутрь сердца, и то ползает по стенкам сердца изнутри, щекочет-царапает, то замирает, и не знаешь – он еще внутри или пропал. Разумеется, она ничего не сказала о жучке Шварцу: ей не нужна помощь. Беспокойство могло быть связано с новым пациентом, но могло быть связано и с чем-то другим: она могла беспокоиться о сестрах или о родителях. Однажды (давно, восемь лет назад, близняшек еще не было) машина, которая ждала ее и родителей у ресторана, взорвалась. Она не видела обгоревшего остова, их вывели через другую дверь, но она все запомнила, и беседы с милицией запомнила, поэтому иногда волновалась за близких. Вскоре она должна была узнать, как у них дела: приближался ее «отпуск» – так называли день, когда можно съездить в городок, ненадолго вернуться в интернет, прочитать сообщения и новости последних недель, которые большой мир успел узнать и забыть.

Вечером в их маленьком плюшево-синем кинотеатре показывали фильм. Здесь показывали только хорошие спокойные фильмы: каждый должен был быть одобрен персонально Шварцем.

Нина, с сухими от ветра губами, до полного безмыслия утомленная дневным лазаньем по нагретым солнцем скалам, полулежала в кресле, в сумерках зала, и через трубочку по капельке вытягивала из стакана безалкогольный мохито, пока остальные зрители, перешептываясь, входили и занимали места. Но в одну секунду расслабленное состояние сменилось острым напряжением – икроножную мышцу свела судорога. Стало очень больно, перехватило дыхание, она испугалась, что сейчас начнется приступ. Осторожно попыталась потянуть на себя пальцы ноги и дышать, как учит Рената. Боль в окаменевшей мышце усилилась, но напряжение медленно отпускало. Взяв стакан в левую руку, она наклонилась и, делая вид, будто поправляет джинсы, сжала мышцу пальцами. Только когда судорога отпустила, оставив болезненное эхо в ноге, Нина сообразила, в чем была причина внезапного напряжения: на нее смотрели. Смотрели внимательно. Она осторожно подняла взгляд на ощущаемый взгляд – и так же осторожно опустила глаза. Ухмыльнулась в свой мохито. На нее в упор смотрел Марко. За несколько секунд вспомнила фамилию – Счицевски. Ясно, почему. Он видит в ней ту, другую, Нину. Они похожи как две капли воды. Так думала. Жучок беспокойства будто выполз на губы, и теперь его лапки стали приятными. Чувствовала, как к щекам приливает кровь, знала, что краснеет. Сплюнула жучка в мохито и утопила в стакане.

Фильм показывали японский, о приморском санатории, где отдыхали души после смерти, так что Нина подумала: может, и мы здесь уже окончательно отдыхаем – кто ее знает, эту обугленную машину. Впрочем, мысль была для забавы; при всем удовольствии отдыха она никогда не забывала о своем будущем, о своих планах: об образовании и о последующей работе, о семье (хотела лет через десять родить ребенка, и ребенка представляла себе хорошо, а что касается мужа, здесь сложнее: ни одного из своих бывших не могла представить живущим с ней под одной крышей – не говоря о героях мимолетных отношений).

С этого вечера Нина начала ощущать присутствие Марко. Иногда она ловила на себе его взгляды, хотя и не такие настойчивые, как в кинотеатре. Иногда ловила себя на том, что смотрит на него. Иногда, по случайности, взгляды их сталкивались, и, хотя они тут же прятали глаза, нельзя было делать вид, что ничего не было. Это напоминало начало любовной истории, но было чем-то другим. Глядя, как хромает к своему месту за дубовым столом знаменитый писатель, и морщась от одеколона, Нина думала о другой Нине. В библиотеке невозможно было узнать о ней больше.

Если Марко не спускался к ужину, о нем сплетничали.

– Лет двадцать назад писали о его связи с одной поэтессой. Болтали о многих связях, но эта была вроде как постоянная любовница, большая страсть. Кое-где печатали ее стихи. Литературный мир переживал за парочку, ждали, когда Счицевски решится развестись со своей педиатршей. А закончилось все скандалом. Выяснилось, что ее не было, он ее придумал.

– В каком смысле придумал?

– Он придумал эту поэтессу – запах волос, форму коленей и прочие подробности – и смог заставить журналистский мир увлечься ею, – хотя, согласись, он же не поп-звезда, а писатель – кому какое дело до его интрижек? Стихи писал сам.

– Жена, конечно, знала, что это выдумка?

– Нет, конечно. Он клялся, что ничего таого не было, – как все клянутся. Но он настаивал на том, что это выдумки журналистов, а что это его собственные выдумки – не признавался. И поэтесса, и все остальные.

– И зачем он их придумывал?

– Кто его знает… Боялся выглядеть слишком прилично… слишком буржуазно.

– Жене мог бы сказать. Это жестоко. Более жестоко, чем изменять на самом деле.

– Ох! Нет, она выше всего этого.

– Обычный пиар – не он выдумал, а его пиарщики. Только на том и держался, мыльный пузырь, а не писатель. Я читать его опусы пробовал, когда он еще в моде был, – одна вода, из пальца высосано. Но жене не врал – на самом деле журналисты придумали.

– Э нет, журналисты так вкусно выдумать не могли.

– Серж, это неприлично – говорить о женщине «вкусно».

– Не о женщине, а о фейке.

– А фото были?

– Фото! Был даже адрес – потом выяснилось, что квартира пустая стояла, без квартиросъемщика.

– Но все-таки как с фото?

– Фото были… Откуда – неизвестно. Может, натуралистический рисунок. Сегодня несложно подогнать фотошопом, но это было еще в восьмидесятых… Или в девяностых…

Мама с дочкой никогда не принимали участия в таких разговорах. Мадам Каспари ела непринужденно и спокойно, будто вокруг была тишина, а ее дочка переводила туманный взгляд на того, кто говорил, и иногда ее губы вздрагивали. Надежда тоже молчала, но она вообще редко принимала участие в общих беседах и сидела чуть в стороне – молчащая между двумя отдельными беседующими компаниями. Из разговоров Нина узнала, что Марко женат первым, и единственным, браком, уже тридцать пять лет, что у него нет детей и что он никогда не возвращался на родину.

Через перекрестные взгляды они вроде бы были знакомы, при этом, хотя представились друг другу за первой совместной трапезой, были вроде бы и не знакомы: они еще не общались. Нина знала, что рано или поздно Марко заговорит с ней.

Но в этот момент, под утренним солнцем, в шезлонге, наблюдая движение белых гроздьев робинии, которые тянулись за ветром и опадали, раз за разом повторяя круг, она не ожидала и не разобрала слов, которые произнес над ухом глухой и тихий (будто говорили для себя, а не для другого) голос, и переспросила.

– Что у вас с руками? – повторил Марко Счицевски, пробормотал, как и в первый раз, и она посмотрела на свои руки.

– А, это…

Счесанная кожа на ладонях уже заживала – регенерация.

– Это я упала во время прогулки.

Нина вспомнила падение – там, в ущелье Марии. Она хотела переползти на тропу по склону, но склон оказался не цельной скалой, он был весь из округлых камней, которые выкатывались из-под живота, так что она медленно сползала вниз, к обрыву. Внизу тек тонкий синий ручей. Она распласталась и пыталась удержаться. В какой-то момент ей удалось остановить движение вниз, камни застыли в неустойчивом равновесии, но она оставалась неподвижной и вытянутой и не могла подтянуться вверх, к тропе, без того, чтобы они посыпались из-под нее, увлекая ее за собой. Оцепеневшее тело дрожало в напряжении. Слюна скопилась во рту. Она была спокойна. Она успела подумать, что, возможно, погибнет, и тогда у Шварца будут большие проблемы, но, скорее всего, не погибнет. Напряжение тела доставляло ей удовольствие, это был длинный и приятный момент, а потом напряжение, будто само по себе, утроилось, руки, ноги, спина действовали самостоятельно – она вышвырнула себя наверх, на пятачок плоской земли, и через секунду лежала, расслабленная, лицом к небу и улыбалась.

– Вы должны беречь руки, у вас красивые руки, – сказал Марко. Достаточно нелепый комплимент, особенно в таком исполнении: тихо и торопливо, глядя в сторону.

Нина поняла, что высокомерие писателя было не высокомерием, а болезненной застенчивостью. Он не умел общаться.

Она показала ему открытые ладони и сказала по-русски:

– Счесала на камнях.

Лицо его изменилось, стало растерянным, потом он улыбнулся и сказал с сильным акцентом:

– Не надо «счесала на камнях».

Нина вспомнила, что из Белоруссии его вывезли ребенком. Пока она думала, что и на каком языке сказать теперь, он кивнул и ушел по тропинке. Посмотрела ему в спину – такой сутулый, почему Рената не выправит ему спину. Опять посмотрела на робинию. Это был единственный их короткий разговор до ее «отпуска».

Утром в день «отпуска» она получила в приемной свои электронные приборы. Радовалась, как ребенок перед каникулами. Хотелось самой сесть за руль, но не полагалось, в городок ее отвез водитель (местный, молчал, потому что не говорил на ее языках), мимо нежных полей с терпким запахом. Издали заметила церковь – высокую и неровную: местные рассказывали, что в семнадцатом веке в башню ударила молния, но башня не загорелась, а приняла другую форму – такая форма больше нравилась Богу.

По улочке, мимо черных домов с большими балконами, потом мимо беленых домов с сохнущим бельем и толстыми веселыми хозяйками, спустилась к главной площади. На площади сегодня был рынок, пахло соленой рыбой и клубникой. Зашла в кафе. Хозяйка узнала и радушно поприветствовала ее, Нина мало что поняла, но улыбнулась своей детской улыбкой и попросила чай с молоком. Она немного замерзла в утреннем воздухе. Включила все одновременно: смартфон, планшет, ноутбук.

Вынырнула в большой мир с его терактами, пропущенными днями рождения и новыми клипами. Друзья прислали ссылку на статью «Олигарх запер дочь в психушке». Когда же ее так сфотографировали – будто пьяную? Как ей это неинтересно. Ввела в поисковике «Марко Счицевски». Сколько результатов. Непохожий портрет. Ничего о той Нине.

«Луна прозрачная, через нее видно дальнюю туманность. Лунный камень в руках с каждой секундой становится тяжелее. У нас здесь такая тишина, какой еще не было, а может, была перед большим взрывом. Когда еще не было ни времени, ни пространства, ни тебя, мама. Чего мы ждали? Колеса гремят на стыках рельсов. К чему мы стремились? Нет первичного океана. Нет воды. Нет света и тьмы.

У нас здесь такая тишина, а нам хочется музыки – особенной музыки, которую мы смогли бы полюбить. Но вся музыка вылиняла, а мы едем и едем в разваливающемся поезде, вагоны качаются, мне надоело, но из поезда не выскочить на полном ходу, о, как хочется вернуться, но не знаешь куда, любой пункт, в который можешь вернуться, в пространстве или во времени, отталкивает, потому что оттуда тоже хочется вернуться, но куда? Может быть, во времена до большого взрыва, нельзя говорить „во времена“, потому что тогда не было времени, мама, тебя не было, так не бывает, тогда еще не было тогда, это дает повод надеяться. Колеса что-то с хрустом давят. Мы едем в другую сторону, в другую страну. Мама, тебе страшно. А мне не страшно. Мне скучно. Я знаю, что тебе не будет хорошо».

Нина искала не тексты. Ввела «счицевски нина», кликнула «изображения». Много обложек книг. Пролистала.

Первая фотография. Маленькая блондинка смотрела на нее с монитора, криво, совсем невесело улыбаясь. Ничего общего. Маленькая, беленькая, но другие черты лица. Брови другие, рот другой формы, другая фигура, другая осанка (следующее фото), другая одежда, другая прическа, глаза жирно подведены черным, как, а главное, для чего жить с таким выражением лица?..

Фотографий другой Нины было всего три, не очень хорошего качества, они повторялись на нескольких сайтах в разном размере и разной цветовой гамме. На одной фотографии та Нина была одета в водолазку и джинсы с высокой талией, на другой, уже цветной, – в ажурную оранжевую кофточку и длинную юбку, на третьей – снова водолазка и брюки. Волосы на всех фото пышно уложены, глаза накрашены.

Почитать о ней больше не удалось, в Википедии Нина вообще не упоминалась, зато много писали о супруге Марко Ирме, на самом деле педиатре, сотрудничавшей с организацией «Врачи без границ».

Нина расплатилась. Не ответив на прочитанные сообщения (и не прочитав большую часть), выключила планшет и ноутбук, оставила включенным только телефон – чтобы вспомнить ощущения нормального человека на связи. Телефон положила в сумочку (он привычно вздрагивал раз за разом), остальное оставила в кафе под присмотром хозяйки, которой улыбнулась о-детски беспомощно.

Рынок гудел чужим языком и шелестом пластиковых пакетов, с площади Нина свернула на привокзальную улицу, где старые полуразвалившиеся особняки с выбитыми окнами чередовались с обычными современными торговыми центрами. Зашла в один из торговых центров, побродила между примерочными кабинками и стойками, отослав мешавшую продавщицу с ее ломаным английским. Купила себе пять водолазок разных цветов, кремовую ажурную кофточку, длинную коричневую юбку и брюки с высокой талией. Спустилась на первый этаж, в отдел косметики. Купила серые тени для век, жидкую подводку и черную тушь для ресниц. Покрутила в пальцах эти вещицы – никогда раньше не пользовалась. Снова поднялась, купила несколько пар старомодных темных джинсов.

С пакетами свернула в переулок, потом в другой – здесь не чувствовалось близости магазинов. Села на самодельную скамейку под кленом и с удовольствием закурила (в Центре духовной регенерации не было запрещено, но там не курила). У входа в один из домов стоял мотороллер. Пахло пылью. Мальчишки перекрикивались, потом замолкли. Две женщины из разных домов говорили о чем-то на своем, по пояс высунувшись в окно, их чужеродные голоса летали над двориком. Из-за темного стекла на верхнем этаже на Нину долго смотрела местная старуха. Их взгляды встретились. Нина поздоровалась, старуха ответила и исчезла внутри своей квартиры. Через несколько минут закрыла ставни.

– О, да у нас появилась девочка-вамп, – сказал на следующий день Шварц. Прозвучало почти оскорбительно.

– Я накрасилась, потому что я женщина. Я хочу, чтобы меня воспринимали как женщину, а не как ребенка. Разве это признак нервного расстройства?

– Кто должен воспринимать вас как женщину? Серж с его нависшими бровями? Или, может, Американец?

– Это не связано с мужчинами. Я хочу, чтобы меня все воспринимали как женщину. Я хочу сама себя чувствовать женщиной, понимаете?

Шварц никогда не будет вспоминать этот безобидный разговор.

С этого дня Нина не выходила из своих апартаментов ненакрашенной или с растрепанными, как раньше, волосами. Она стала иначе одеваться. С этого дня между ней и Марко завязалась дружба. Они много гуляли вместе, и ради этих прогулок Нина почти полностью отказалась от своих запретных маршрутов.

Когда они впервые вышли вдвоем на разрешенный терренкур и Нина легко пошла, как шутку воспринимая путающийся в ногах непривычный подол юбки, и легко заговорила с Марко, ловя себя на том, что из-за нового аутфита говорит иначе, чем раньше, пришлось остановиться через четверть часа. Марко дышал тяжело, он четверть часа скрывал тяжесть, и теперь тяжесть вырывалась изо рта с присвистом. Красное пятно расползалось от наморщенного лба к носу. Нина испугалась. Марко сказал, что ему просто нужно отдышаться.

С тех пор они ходили, взявшись за руки, это позволяло находить общий темп. Он почти перестал хромать (или она перестала замечать). Говорили о книгах, сравнивали их центр с санаторием из «Волшебной горы», потом переходили на туберкулезника Франца Кафку, на туберкулезницу Ларису Косач-Квитку и возвращались к нервным болезням через Достоевского. Говорили о фильмах, которые видели здесь и не здесь. Еще никогда она не говорила так свободно о том, что ей интересно. Нина не боялась выглядеть глупо, если что-то путала или чего-то не знала. Но она с детским восторгом изумлялась, если оказывалось, что Марко не читал какого-то произведения из «обязательной программы», ну как, не унималась она, как может быть, чтобы современный писатель совершенно не знал Аполлинера, это же смешно!

Общество не поняло их дружбы. Солнечное дитя как часть терапии исчезло. Зато появилась раздражающая особа, раздражающая пара – дедушка с внучкой. Особенно оскорбительной была пара для бриллиантовой бабульки. Общение Софи с Марко никогда не выходило за рамки вежливого обмена правильными фразами, но так как другие не получали и этого, до сих пор Софи считала Марко своей собственностью. Бабулька демонстративно перестала общаться с Ниной, хотя они по-прежнему сидели друг напротив друга.

– Мы просто дружим, – объясняла Нина Шварцу. – Мы можем общаться на одном языке, это уже много. У нас много общих интересов.

Они на самом деле иногда (редко) говорили по-русски. Марко заговорил свободнее, но объяснил, что русский не был родным для него, мать говорила с ним на идиш, она толком не говорила ни по-русски, ни, позже, по-немецки, немецкий вообще слышать не могла (даже швейцарский вариант, на немецкий похожий не более чем ее идиш) и с внешним миром общалась сначала через брата, потом через него. Нина спросила, как она смогла пережить войну, он этого точно не знал, мать рассказывала только, что ее однажды расстреливали вместе с другими и даже засыпали землей, но она осталась в живых. Тогда Нина сказала, что и для нее русский не первый язык, ее мама говорила с ней по-украински, и она начала говорить по-украински, но потом перешла на язык отца.

– А Надежда? – не унимался Шварц. – Почему бы вам не общаться с Надеждой, она вам определенно ближе.

– Эта тетка? Она похожа на воспитательниц из моего садика.

Дни шли. Солнце взлетало, зависало над Центром в веночке из легких облаков и, как на детской горке, скатывалось на запад. Май тянулся к июню, становилось совсем тепло. Ажурные кофточки пришлось сменить на ажурные маечки и украсить себя длинными бусами.

В один из жарких дней сидели над озером, ловя поднимающуюся от него прохладу. В воде качались отражения деревьев. Нина сама не заметила, как опустила голову на плечо Марко, ей уже не мешал резкий запах одеколона, научилась не замечать.

– Вот видишь, – сказал он, – ты прочитала столько книг. А раньше не верила, что книги тебе понравятся.

Нина не подняла головы, но впервые за последние недели вспомнила, что ведет игру, игру в ту Нину. Для чего начала игру – теперь не помнила. От скуки? Рябь бежала по озеру, унося мелкие ивовые листья.

Однажды после ужина к ней подошла Надежда. Явно не зная, с чего начать, не привыкшая вести неделовые беседы, Надежда сразу выложила:

– Была бы ты какой-нибудь типа моделькой там голодной, я бы поняла. А так – на фига оно тебе надо? Он женатый.

Нина посмотрела в прямоугольное лицо собеседницы. Сочувствия на лице не было (и не могло быть), но Нина поняла, что общество возлагает всю вину на Марко, а не на нее, не на ребенка.

– Мы просто дружим, – ответила честно и спокойно. – Я знаю, это может показаться странным. Но, согласись, не каждый день представляется возможность подружиться с такой крутой личностью.

– Я его книг не читала. У меня вообще времени читать нет, – Надежда посмотрела куда-то в сторону, туда, где Софи кокетничала с Сержем. Смотрела так долго, что Нина уже не ждала продолжения, но она продолжила: – А если залетишь? Че делать-то будешь?

«Как можно управлять холдингом и не подозревать о существовании современной контрацепции», – подумала Нина и сказала:

– Большое спасибо. Я буду осторожна.

И чтобы не подумали, что она иронизирует, улыбнулась так солнечно, что свет пробился через вамп-макияж.

Первая половина июля принадлежала им двоим, их разговорам, прогулкам, молчанию вдвоем. Нина сама удивлялась тому, как просто и тепло относится к Марко. Увидеть в неловком и не слишком здоровом человеке предельно средних лет большого писателя у нее не получалось, но она начала относиться к нему как родственнику, которого знала с рождения. Изредка сбегала от «родственника» в ущелье Марии. Ему она выдала свой секрет, свои запретные прогулки. Он спросил, почему она не займется нормальным альпинизмом, с инструктором, со снаряжением. Она ответила, вот именно – нормальным, это совсем не то. Марко сказал, что понимает. Просил быть осторожной.

Иногда Марко начинал рассуждать. Его читателю рассуждения приелись, поэтому он больше не решался их записывать, но мог пересказывать Нине, потому что даже если Нина будет смеяться – это не страшно. Например, о животном.

«Здесь просто такое дело… Говорят, что в человеке есть животное начало, прикрытое тонким слоем цивилизации… Или духа… Что бессмысленная жестокость, например, от животного, а исксство – чистый дух. А на самом деле наоборот. Все лучшее в человеке от животного. Любовь. Красота. Даже творчество. Посмотри, что рисуют, что пишут, – и во всем увидишь существование животного. И все худшее тоже от животного. Порядок тоже от животного, знаешь, какие строгие порядки у социальных животных? Нет в человеке никакой второй части, противоположной животной, но первая, животная часть, – она бесконечна, уходит корнями в начало Вселенной, и мы о ней ничего не знаем. Ничего! Она и есть дух. Дух и материя – одно и то же, разные проявления одной и той же сущности. Ты любишь мороженое? Это как внешний вид мороженого и вкус мороженого: разные аспекты одного и того же».

Если он увлекался рассуждениями, Нина просто шла рядом и кивала, иногда прислушиваясь, иногда нет. Но время от времени начинала спорить, и Марко всегда сдавался первым.

– Представляю себе Центр духовной регенерации для лягушек… то есть для обеспеченных лягушек.

– Почему нет? Даже у солнца бывает регенерация, если оно обожжется во время вспышки… Ты же видишь – оно всякий раз снова круглое.

– Никакого смысла в этой фразе!

– Ты, очевидно, права. Критики то же пишут.

Но начинал снова.

«Что-то трагичное есть в страхе, тебе не кажется? Вся природа реагирует одинаково – теленок, которого ведут на убой, пойманная птица, загнанный в угол человек. Насекомые. Даже пауки – ты никогда не пыталась поймать паука? Эти суетливые бессмысленные движения, попытки сбежать, самое жуткое, что они знакомы каждому из нас. Как странно думать, что паук испытывает то же, что испытывал бы ты на его месте. Мы знаем, что животное не выживет, потому что оно в нашей власти. Страх и отчаяние как апофеоз страха, – вот что трагично в смерти, а больше – ничего».

– И боль тоже, – говорила она, и в последний момент передумывала, не задавала вопрос – подсмотрел ли он суетливые движения у той Нины, было ли ей страшно? И прикидывала, где бы найти паука, чтобы попробовать поймать.

– Да, – соглашался Марко.

С

середины июля центр накрыло дождями. Тучи шли с запада, одна за одной, болезненно-желтые. Дождь шел за дождем. Пестрый летний мир стал серым. Пациенты оставались в здании Центра, чаще сталкивались друг с другом в бассейне или в сауне, чаще беседовали и втайне тосковали по смартфонам. В эти дни Нина часто оставалась в комнате Марко. Иногда она часами валялась с книгой на его кровати. Он сам сидел за письменным столом. Думала, что он пишет, но однажды, незаметно подойдя к нему, увидела, что он рисует закорючки на белом листе бумаги.

– Мое присутствие мешает тебе? – спросила Нина. В вопросе прозвучала обида, которой она не испытывала.

Марко ответил раздраженно:

– Конечно, ты не мешаешь.

И они посмотрели друг на друга испуганно, будто эти звуки, эти интонации уже были.

В один из темных от дождя вечеров Нина лежала на кровати Марко и не читала. Ей было скучно здесь, но у себя было бы еще скучнее. Она раздумывала, не пора ли признать ее излечившейся и выпустить. Вдруг попросила:

– Расскажи мне о той Нине.

– Что?

– О Нине, в которую ты был влюблен в молодости. Вы с ней жили. Потом она забеременела, ты настоял на аборте. Потому что собирался стать большим писателем. Потом она умерла. Какая она была?

Марко медленно повернулся. Нина посмотрела в его лицо. Страшно ей не стало, но она удивилась, насколько в целом приятное лицо может стать уродливым в гневе. Красные выпученные глаза, дергающиеся ноздри.

– Что ты знаешь! Ты…

Он пытался сказать что-то еще, но захлебнулся, не смог выговорить.

Нина ничего не ответила. Гнев Марко очень быстро сошел на нет.

– Кто тебе сказал это? – спросил уже спокойно.

– Что?

– Что я собирался стать большим писателем и поэтому настоял на аборте?

– Это написано в одной из твоих биографий.

– Всегда боялся читать их.

– На самом деле звучит глупо. Она сама не хотела?

– Да… Ты не понимаешь, это не так.

– Что не так?

– Всё! Всё не так!

Лицо Марко опять начало краснеть и сжалось в напряженный мячик.

Нина смотрела спокойно и внимательно. Так ли выглядело отчаяние паука, о котором он говорил? Нет. Он снова дышал ровно.

– Ты не понимаешь, что значит не иметь детей.

Этого она не ожидала.

– У тебя есть твои книжки.

– Книжки! При чем здесь… Ребенку все равно нельзя было появляться на свет.

– Почему?

– Что, не написано? – Он полуприкрыл веки.

– Извини. Я знаю, что нехорошо читать биографию человека за его спиной. Но я читала до знакомства с тобой. Меня почти заставили. Софи.

– Софи?

– Бабулька с бриллиантами.

– А… понятно. Прочитала так прочитала…

Нина, настоящая Нина, подложила ладонь под щеку и прикрыла глаза. Дождь навевал дрему. Марко отвернулся к листам, продолжал рисовать крючки.

Через полчаса он ни с того ни с сего заговорил.

– Как я могу это знать, если она сама не знала? Хотела сама, не хотела сама. Мы оба были ошарашены, совершенно беспомощны в ситуации. Будто не знали, что от секса бывают дети, что бывают больные дети… от дури. У нас была хорошая компания. Будущие рок-звезды! Никто из них ничем не стал. И в живых никого уже нет. Свобода. Музыка. Я привел ее в этот мир. Получается, я виноват? Это было как… Как во сне, когда катишься по скользкой наклонной плоскости и не можешь остановиться.

Нина подняла голову с подушки, потом снова положила. Подумала, что Марко должен был все это рассказывать Шварцу, так что слова подобраны давно.

– Мы кричали друг на друга. Бросали предметы. Начинала всегда она, но я заводился. Обещал себе, что не буду заводиться, и все равно заводился, ей удавалось задеть за живое… Моя мама любила ее. Если бы мама могла общаться с Ниной, все сложилось бы. Мама хотела этого ребенка, она бы все взяла на себя. Но она не могла сказать Нине. Она стеснялась своего языка, поэтому ни с кем не говорила. А Нина не хотела делать аборт. А Нина не хотела рожать. Нина хотела отмотать время назад и не быть беременной. Иногда даже этого не хотела, в ней просыпался жесткий материнский инстинкт и заставлял ненавидеть меня, и ненавидеть себя, потому что при этом она не хотела детей, вообще. Я был готов к любому ее решению, но она не принимала никакого решения, она мучила себя, меня и это несчастное нерожденное существо. А время шло. Ты понимаешь, что такое время в этой ситуации? День-день-день – месяц прошел.

Тогда решил я. Мне казалось, я повел себя как взрослый – впервые в жизни. Я взял на себя ответственность. Я решил: сейчас – аборт. Потом – новая жизнь. Чистая. Поженимся как люди. В правильные сроки родим этого же ребенка. Почему-то я решил, что мне наконец начнут платить за рассказы и я смогу содержать семью. Будто маленькая операция была необходимым условием нашего будущего благополучия – во всем. Придумал нашу жизнь. Я настолько твердо верил в наше счастье, что, когда пошли первые симптомы, продолжал мечтать. Эта лихорадка, бред… Я был уверен, что все пройдет, достаточно таблетки аспирина. Даже когда она умирала, я продолжал мечтать, и даже когда она умерла. Мечты преследовали меня, это было жутко.

Живая Нина сидела на кровати и слушала. Несмотря на большую симпатию к Марко, она не могла отделаться от ощущения фальши. Напоминала себе, что так всегда: когда люди слишком заряжены эмоционально, они ведут себя как актеры в дешевых сериалах, а не в хороших фильмах от хороших режиссеров. Марко замолчал, она спросила:

– Почему нелегальный аборт? Разве в Швейцарии не было легальных?

– Почему! – Он снова разозлился, смешным старческим жестом занес руку над столом, но опустил бессильно. – Ты думаешь, все было просто, как у вас сейчас – раз-два. Этим занималась она. Через своего врача. Не мне же ходить к гинекологу. Наверно, это был плохой врач. А может, и не через врача. Она не сказала. У нас было мало денег… Да, я должен был все организовать, я, раз я принял решение. Но кто-то должен был кормить ее, маму, кто-то должен был достать на это предприятие деньги, а у меня не было ни образования, ни специальности. Руки и время – все, что я мог продать тогда.

Не дождавшись ответной реплики, Марко продолжил:

– Потому что я главного не понял. Она тоже приняла решение – не быть беременной и не рожать. Я намного позже понял, через много лет. Это был не аборт, а самоубийство. Потому и подпольный, у худшей «создательницы ангелов».

Он снова выдержал паузу, снова не получил ответа, снова заговорил.

– Понимаешь, Нина, я знаю многих людей – и живых, и уже мертвых. И я давно понял: люди умирают, когда принимают внутреннее решение. Болезнь – только повод к внутреннему решению. Может быть, страдание – тоже повод, но не причина. Поэтому некоторые выкарабкиваются из самой страшной онкологии. А другие умирают от простуды. Это было ее решение. Ее месть мне. За мой несчастный сперматозоид, будто я был более виноват, чем она.

– А ты не думал, что это решение… – Нина подбирала слова, – оно принимается на такой глубине внутри нас… что от нас самих, от наших личных… на самом деле поверхностных желаний уже не зависит?

– Я обо всем думал… Сколько я думал за эти годы… Десятилетия… Я все время думал.

Он запустил руки в волосы, и на секунду процеженный дождем свет лег так, что лицо его показалось Нине совсем молодым – измученным, бессонным, но молодым. Она неслышно встала с кровати. Ей становилось тревожно.

– Я все понимал. С того самого момента, как ты согласилась. Сразу понял, но не признался себе. И когда началось ночью, эта… эти… этот бред…

– Не надо рассказывать! – резко перебила его.

Она не труслива, но есть мысли, которые пугают до мрака в зрачках. Сорваться со скалы – быстро, не страшно. Но нет, не заражение крови. Когда-то видела по телевизору. Умирать изнутри, своя кровь становится врагом, она уже не своя и изнутри выкручивает руки. Нет. Не надо рассказывать, пожалуйста, нет.

– Не рассказывать?! Зачем было идти на это? Зачем эта смерть? Достаточно было слова. Я любил бы ребенка. Даже если бы он родился больным, косым, придурочным, я бы все равно – слышишь – все равно любил бы. Тебе было достаточно сказать!

Марко надвигался на нее. Снова злой. Нина отступала к двери.

– Ты не хотела его. Ты, твои шприцы, и ты говоришь о моих книгах! Ты меня смеешь упрекать! У меня никогда не было детей и не будет. Ты взяла его за руку и увела, вырвала его у меня, вырвала вас двоих у меня! Мою жизнь…

Живой Нине становилось все страшнее. Не из-за того, что видела: Марко в состоянии аффекта способен ударить или убить. Она бы увернулась, вырвалась – в своем теле не сомневалась. Страх нарастал оттого, что его слова затягивали, впечатывали ее в чужой мир, в чужую ситуацию, из которой не получалось выбраться. Еще немного, и она начнет верить ему. Пыталась расслабить правую ногу, но судорога была слишком сильной, нога не работала. Отступала, хромая, как на деревяшке, шатаясь, но почти не воспринимая боли.

– Ты хотела аборта больше, чем я, это была твоя идея, ты ее подкинула мне, ты внушила, но хотела оставить за собой роль жертвы, несчастной матери…

Нина выскочила из комнаты и снаружи захлопнула дверь. От усилия судорогой свело мышцу у правой груди, правая рука сжалась. Паника тела – мышца превращается в камень. Закусила губы, скривившись. Нога и рука стягивались все сильнее. Не знала, как расслабить. Марко был настолько близко с той стороны, что дверь едва не ударила его по лицу. Но он не попытался выйти. Она слышала, как он дышит.

Мышцы расслаблялись. Медленно, но расслаблялись. Не знала, что делать дальше. Пошла вниз, к остальным. Спускалась по лестнице со стеклянными перилами, не обращая внимания на боль в ноге и в груди, удивляясь, что боль легко игнорировать, и думала: «У меня не будет приступа. У меня не будет приступа. У меня не будет приступа». За этой мыслью пропасть – визитов к врачам, электроэнцефалограмм, МРТ (все, о чем запретила сообщать Шварцу).

В общей гостиной было мирно, как всегда: Софи принимала комплименты, Надежда одиноко курила в углу, мама что-то тихо рассказывала своей дочке, большая компания играла в покер. Нина села на стул в более или менее прикрытом пальмами углу и из-за листьев смотрела на людей. Она чувствовала, как на нее накатывает, но уходить к себе было поздно. Ладони с картами, шлепающие по столу, громыхали листами железа. Их мельтешение, этих людей, их смех. Паника охватывала Нину от их движений и звуков. Зажмурилась – звуки стали в сто раз громче. Неужели они не понимают, что каждое их движение имеет последствия? Что каждое вплетается в сеть причинно-следственных связей, неужели не понимают, какой ужас творят: шаги, сигареты, смех, брошенные карты, глоток безалкогольного коктейля, она видела все, она понимала заранее все – то, чего они не понимали. К чему приведут эти жесты, эти брошенные карты.

– Софи, прекрати верещать! – закричала Нина.

Софи удивленно повернулась к Нине, которая уже кричала Сержу:

– Не елозь на стуле! Замри.

Первый шок и непонимание сменились пониманием: пациенты впервые за время пребывания в Центре духовной регенерации вспомнили, что они все – пациенты. И она. Но когда Нина закричала:

– Замрите все! Не шевелитесь! – все замерли.

Оставались на своих местах. Стоило кому-то шевельнуться, Нина кричала, уже без слов – громко визжала. Она не разрешала двигаться, и ее, это дитя, – слушались. Когда они не шевелились, ей было спокойнее и все шло более или менее нормально.

Присутствующие понимали, что нужно вызвать доктора Шварца или, по крайней мере, кого-то из персонала. Но оставались парализованными. Когда сигарета Надежды осыпалась, та, без лишнего движения, уронила ее в пепельницу. Постепенно у всех возникло абсурдное сознание, что любое их движение, любой звук приведет к катастрофе. Будто все они на краю пропасти, которую не видят – видит одна Нина.

Тишина и неподвижность длились около четверти часа. Потом в гостиную вошел Марко. Нина закричала, чтобы он замер, но он не послушался. Он подошел к ней, попробовал взять ее на руки, не получилось, она выскальзывала, хотя не сопротивлялась. Тихо захныкала на своем стуле. Марко обнял ее за плечи, помог ей встать. Они вдвоем вышли. Оставшиеся в зале расслабились и переглянулись. Хихикали от неловкости. Кто-то сказал, что надо сообщить доктору, кто-то возразил, что Счицевски с ней разберется лучше доктора. Грязные, злорадные ухмылки – настроение повисло нечистое, такое, в котором человек сам себе неприятен.

Бывает любовь, бывает другое. Дождь, текущий по стеклу и стекающий с горы. Туча, гладящая ледник, слезы по леднику. Бывают обязательства, наложенные любовью. Бывают обязательства, наложенные браком. Бывает другое.

Воспоминания. Ледник тает, и вода в ручьях вспенивается грязью. Когда ледник растает, обнаружится кукла, которая была в него вморожена. Или тело, не изменившее своего вида за десятилетия во льду. Это тело и есть воспоминание.

Что такое секс? Секс – это общение. Более совершенное, чем речь. Общение о прошлом – это воспоминание. Воспоминание – это то, что мы знаем, но не то, что было. Воспоминание – это то, чего не было.

– На самом деле это очень хорошо, Нина, что, как вы это называете, приступ наконец наступил.

– Вы правы, доктор, было чудно. Всем понравилось.

Нина снова была без макияжа, но все равно выглядела старше, чем была. Может, из-за хвоста, в который были собраны нерасчесанные волосы.

– Я понимаю, это неприятно для вас. Но я наконец знаю, в чем ваша проблема. Невозможно лечить без диагноза.

– У меня уже есть диагноз, да?

– Судя по описанию, мы имеем дело с паническими атаками. Панические атаки могут иметь различную этиологию, как соматическую, так и психологическую, но сами по себе они не являются психическим заболеванием, то есть вы не должны бояться, что вас сочтут сумасшедшей. Понимаете? Ведь это из страха быть записанной в сумасшедшие вы ни с кем не делились проблемами?

– Меня в детстве не приучали делиться. Приучали все брать себе. Плохое воспитание.

– Не стесняйтесь. Я не думаю, что ваш случай сложный. Скорее – в самом деле плохое воспитание. О проблемах с мышцами я уже поговорил с Ренатой. Она разработает специальный комплекс для того, чтобы научить вас контролировать напряжение. Ведь это не те судороги, которые случаются в холодной воде, это преувеличенная реакция тела на нервные процессы, и вы сможете ее контролировать. Вы уже сейчас, судя по вашему рассказу, отчасти справляетесь. Другое дело – «захват заложников».

Нина усмехнулась, услышав это выражение. Шварц вежливо улыбнулся в ответ и продолжил:

– Страдающие паническими атаками люди редко умудряются подчинять себе других. Чаще нервируют – ведь окружающие не могут понять беспричинного страха. Но вы были избалованы родителями, вы привыкли к тому, что вас слушаются. Простите, это не психическое расстройство, а дурной характер.

Нина кивнула. Ни облегчения, ни обиды на лице.

– Существенное мы с вами прояснили. Ведь вы согласны со мной в том, что отсутствие действия, по крайней мере пока человек физически существует, не менее чревато последствиями, чем действие?