Госэкзамен Панфилов Василий
Отказался… по какой уж причине – не важно. Решил, что не вытянет и не стоит прыгать выше головы? Испугался резкого взлёта? Пожалуй.
А потом разъело душу, и как-то так повернулось в его голове, что уже не он сам отказался, а его оттолкнули былые товарищи! А предложения помочь… да право, были ли они!? Это ведь всё так… формально было, неискренне. Без должного уважения!
Аляксандр Рыгоравич искренне считал, что прав именно он, и что это только его решение…
… а Джордж Бергманн, он же Сидней Рейли, он же Зигмунд Маркович Розенблюм, уроженец Одессы, считал иначе…
– Без меня, значит? – прошептал Рыгоравич, не вставая с поддона, – А вот это мы ещё посмотрим!
В голове его закрутились шестерёнки мыслей, отсеивая одну идею за другой и…
– Вот оно, – пробормотал он, улыбаясь так, что позавидовал бы голодный крокодил, – Зазнался Егор Кузьмич, зажрался! Неинтересно ему боле с простым людом ручкаться, в этих… сферах витает! Высших. Ну-ну…
Пройдясь мысленно по поводу зажравшихся начальничков, которые ещё недавно из общей миски холопские щи сёрбали, а сейчас знаться не хотят с былыми товарищами и вообще…
– Рыгоравич, – вытирая замасленные руки чистой тряпицей, окликнул его подошедший коллега – нестарый ещё, но какой-то неказистый, корявый мужичок с вечно взлохмаченной рыжеватой бородёнкой, – ты чавось разлёгси то?
– А? – нервно вздрогнул Аляксандр Рыгоравич и рассмеялся принуждённо, – Задумался, Иваныч, чево тебе?
– Дык ето… – Иваныч не сразу собрался с мыслями, он из тех работяг, что думают руками, а головы им так, для общей комплектности и чтоб шапку носить! А… ну да, ещё есть в неё!
Люди такого рода часто косноязычны и кажутся едва ли не умственно отсталыми. Но стоит им взяться за работу, как становится понятно, что впечатление это обманчиво, а работяга каким-то нутряным чутьём понимает, что и как нужно сделать, нередко давая сто очков форы специалистам с университетскими дипломами.
Используя преимущественно предлоги, мат и неопределённый артикль "бля[21]" для связки оных, работяга тыкает корявым пальцем (неизменный атрибут людей, "думающих" руками) в проблему, тут же предлагая решение и претворяя его в жизнь. А вот объяснить, как это у него получается, он в принципе не сумеет! Чертёж читать, это запросто… а в буковках путается!
– Так ето… – повторил работяга, собираясь с мыслями и убирая тряпицу в карман комбинезона, – помочь нужна! Подержать, тово-етово… ну и покумекать вместях, коль время есть.
– Найдём, Иваныч! – дружелюбно отозвался Аляксандр Рыгоравич, вздёргивая себя на ноги и пинком закатывая поддон под грузовик, чтоб не мешался в проходе, – Кому иному, а тебе-то… пошли!
– Заковыка, понимаешь, тово-етово, – идя по широкому проходу меж полуразобранных механизмов и работающих людей, бубнил польщённый Иваныч, искренне считая что не вываливает на человека плохо связанный набор слов, а весьма толково вводит коллегу и приятеля в курс дела, – Инженера, значица, подсуропили, ети их… Кхе! Задачку мне, стал быть, подкинули, сукины дети, а я вот тута…
– Ничево, Иваныч, – отозвался Рыгоравич, подделывая язык под заскорузлые уши коллеги, – я не из тех, которые зажралися. Я как был простяга, таким и остался, не то што ети, из начальства которые!
Проблема Иваныча оказалась из тех, когда одна голова хорошо, а у семи нянек – дитя без глазу.
– Етическая сила! – получасом позже понял наконец суть проблемы Аляксандр Рыгоравич, – Они ж, инженера яйцеголовые, каждый свою часть работы сделали, а как оно вместе будет смотреться, на этом их соображалка и всё! Вот же ж дурни!
– Так ето… – Иваныч замялся, собираясь с мыслями, пока Аляксандр Рыгоравич ещё раз проглядывал чертежи и убеждался, что с технологичностью двигателя дела – полный швах! Идей и идеек на чертеже полнёшенько, но все они хороши сугубо по отдельности, а вместе – химера механическая! Сделай такую, и все лошадиный силы на пердячий пар изойдут, безо всякого толку.
– Да давай… – механик подхватил чертежи в одну руку, уцепив приятеля другой, – пойдём ругаться, Иваныч! Пойдём, пойдём! Куда ж я без тебя?
Обсуждая головожопость молодых инженеров и проблемы у работяг, возникающие от чужой, стал быть, глупости, они подошли по усаженной платанами аллее к двухэтажному зданию конструкторского бюро. Охранник на входе, крепкий однорукий мужчина с револьвером на поясе и глазами матёрого убивца, пропустил их без вопросов, ухмыляясь в прокуренные усы. Какие, к чёртовой бабушке, пропуска? Свои ведь!
В КБ Аляксандр Рыгоравич, пользуясь авторитетом грамотного механика и старожила, влетел в помещение и устроил инженерам разнос, тыкая их носом в чертежи.
– А вот здеся… ась? – прищуривался он, не отпуская взглядом вчерашнего студента, пытающегося сохранить остатки самоуважения, – Хитро придумано, но как подлезть?
– У меня, может, дипломов университетских и нет, – выговаривал он, – но на плечах не тыква насажена, а голова, и думать ей умею! Вы, когда придумки свои придумывали, хоть раз взял за труд покумекать, а как оно не на бумаге-то будет? Ась?!
Инженера переглядывались друг с дружкой, хмыкали, открывали было рты… Затем вглядывались повнимательней в чертёжи – туда, куда тыкал грязный палец Аляксандра Рыгоравича, да и закрывали обратно, алея ушами. Чего уж там! За дело…
– Иваныч уж на што мастер… – следовал кивок на косноязычного слесаря, – а и то озадачился! С ево руками золотыми, и то исхитриться не сумел! А вы ето в производство хотите? Шалишь!
– Кто тут… – на шум появился воинственно настроенный Кошчельный, – а-а, Аляксандр Рыгоравич! А я-то думал, опять комиссия от Фольксраада без предупреждения пожаловала! Что тут такое…
Сощурившись, он пригляделся к чертежам моментально понял проблему, багровея лицом и всем своим видом обещая недоучкам суровый разнос, но чуть погодя. Перца на хвост молодым специалистам он не жалеет, но бережёт инженерский авторитет, считая публичные выговоры хамским моветоном.
Молодых специалистов Кошчельный бросает в работу, как в воду с лодки – на самую средину реки. Выплывет с проектом, так и молодец, а нет… что ж, рядовые исполнители тоже нужны.
Да и закалка… хоть насчёт уверенности в себе, а хоть и самоуверенности! Бесценный жизненный урок.
– Аляксандр Рыгоравич! – повернулся пан Тадеуш к механику, и задушевно взяв под локоток, отвёл к распахнутому окну, накалённому солнцем, – Вовремя ты зашёл! Я с утра тебя искал… Ты ж ещё в первом составе Авиаотряда, так?
– Ну… так, – осторожно согласился механик.
– Вот! – воздел палец к небу поляк, – А всё скромничаешь, всё позади норовишь спрятаться! Как дело делать, так Аляксандр Рыгоравич нотов ночами не спать, а как за орденами в очередь, так робеешь, аки красна девица!
– Ну… – выдавил Рыгоравич, не понимая ни происходящего, ни своей реакции на похвалу. В душе поднялось давно забытое чувство единства, как тогда…
– В общем… – пан Тадеуш закопался во внутреннем кармане пиджака, – а, вот! Персональный пригласительный! Вся Старая Гвардия собирается…
Пятая глава
– Я?! – совершенно искренне изумился Корнейчуков, пробежав сощуренными глазами строчки полученной телеграммы. Похмыкав, он прикусил тронутую шрамом от ассегая обветренную нижнюю губу и слегка нахмурил густые брови, пытаясь вспомнить тот разговор, на который ссылается Егор, но безуспешно. В голову пролезли проблемы огромного хозяйства, обустраиваясь с привычной уверенностью завсегдатаев.
– Облава… Хм, – проговорил он задумчиво и снова замолчал. Тишину нарушал лишь мерный рокот деревянных лопастей вентилятора, да тихое гуденье кондиционера[22], охлаждающего воздух в помещении телеграфа.
Увидев краем глаза изнывающего от любопытства молодого белобрысого телеграфиста, тщетно пытающегося сохранить равнодушный вид, Николай решил сделать вид, что ситуация под контролем, всё идёт должным образом, и всё-то он понимает. Разобраться с елеграммой можно и потом, покопавшись в геологических пластах памяти.
Подавив неуместное желание объясниться с телеграфистом, плантатор сложил телеграмму и спрятал её в нагрудный карман косоворотки, с неохотой выходя из здания телеграфа на улицу. Жара сразу набросилась на него с липкими, удушливыми объятиями, осязаемой тяжестью навалилась на плечи и намочила спину дорожкой пота.
Корнейчуков заколебался на миг, ностальгически вспоминая прохладу двухэтажного особняка, но чувство долга в очередной раз победило чувство лени.
Хочется… и ох как хочется усесться в любимое кресло, вырезанное из цельного пня красного дерева, стоящее в уютном прохладном кабинете у настежь распахнутого окна. А затем грезить наяву, неспешно выписывая рифмованные строки, с ювелирной дотошностью работая над каждой буковкой и создавая восхитительно-необычные образы… Или может быть, проза? Заметки о прошедшей войне или жизни огромного поместья? Воспоминания об Одесском Восстании?
Читают ведь, чорт подери, читают! Два года назад и мечтать о таком не мог, а ныне – читают, да говорят притом, что – талант! Ох, как хочется в это поверить… что ты – талант, и что отныне он может жить, как мечтал когда-то – литературой!
Но суровая действительность такова, что сейчас он интересен, но пожалуй – более как пионер, чьи стихи будоражат воображение не красотой рифм и возвышенными образами, а скорее фактами его биографии! Ярмарочный несколько интерес у читающей публики. Увы.
Угаснет интерес, и что? А у него мать, сестра… дети, наконец.
Вспомнив о детях, Николай вздохнул, улыбаясь кривовато. Да уж, со стороны, наверное, это выглядит интересно… Он и сам бы в гимназические годы охотно прочитал что-нибудь этакое о белом вожде воинственного чернокожего племени, гареме и приключениях в Африке!
Реальность намного более прозаична и отчасти даже скучна, несмотря на едва ли не каждодневные, приевшиеся уже приключения. Бремя! Тяжелейшее… и не бросишь ведь!
Тогда, после едва закончившейся войны, кровь кипела, а критичность мышления была близка к абсолютному нолю. А вожди, не будь дураками, подкладывали чернокожих красавиц, желая крепче привязать к племени именитого воина. Всё по их и вышло… накрепко привязан.
Сильно потом, набравшись политического опыта, Корнейчуков осознал, что бытия племенного бычка и лоббиста племенных интересов в ЮАС вообще и Кантонах в частности, можно было избежать. Но… дети. Не бросать же…
А сами матабеле? Оставь их одних… Нет, они проживут и не впадут в ничтожество, вот уже нет! А вот окружающим племенам не поздоровится… Он и без того с большим трудом остановил резню остатков тсвана, вытесненных на наихудшие земли и пребывающим отныне в роли спартанских илотов. Зато живы…
Хороший народ… куда как более работящий и цивилизованный, ежели с зулусами[23] сравнивать. А сложилось так, как сложилось! Война!
Ранее, читая запоем мемуары полководцев былых времён, он частенько представлял себя на их месте, и укоряя мысленно за жестокость, думал, что он-то сумел бы смягчить сердца озверевшей солдатни, заставив их служить без каноничного "город на три дня!"
Не вышло… Война как стихия, как грозная штормовая волна, которая подхватила тебя, и всех мыслей только – остаться бы в живых! Да где-то там, в глубине сознания – животный непроходящий восторг, от того, что ты – жив! Снова и снова…
В Европе, пусть даже и Средневековой – с инквизицией, религиозными войнами и жесточайшим насилием, всё ж таки было какое-то подобие морали. Притом с античных ещё времён, когда не существовало ещё понятия греха, зато существовали хюбрис[24] и дике[25], а "город на три дня" был явлением пусть и привычным, но за гранью человеческой нормы, как некая антитеза подвигам и Славе.
А у него – племена, только-только вступившие на путь государственности, и руководствующиеся моралью готтентотской[26]! Дышишь с ними одним воздухом, ешь одну пищу, пьёшь одну воду… даже сердца стучат в унисон. Частично – да, подтягиваешь их на свой уровень… а частично – и наоборот!
А ещё понимаешь – когда можно отдавать приказы, а когда тебя просто не будут слушать! А могут и убить… По крайней мере, пытались.
Изрядно он тогда одичал… и озверел. Потом уже оглянулся на пройденное, и ужаснулся сделанному.
Мог бы иначе? Мягче, цивилизованней? Пожалуй… не слишком, но мог бы. Будь у него десяток-другой подготовленных белых волонтёров, которых можно поставить на офицерские должности, да сотня цветных, воспитанных должным образом.
Передавить европейской дисциплиной и менталитетом обыденную, первобытную жестокость племён, едва вступивших в железный век!
А так, будучи иногда единственным белым на несколько сот, а потом и тысяч вооружённых африканцев… Нет, и наверное, никто бы не смог.
В итоге, для тсвана он стал фольклорным персонажем из тех, коими пугают непослушных детей и вспоминают с искренним ужасом несколько поколений. Матабеле же до сих пор недовольны тем, что он не дал вырезать тсвана под корень. Так, как это принято в Африке!
– Р-романтика… – кривовато усмехнувшись, протянул Корнейчуков, давно уже (как он искренне считал) лишившийся остатков иллюзий. Просто…
… кто, если не он?
Раз уж пришлось стать частью племенной структуры матабеле, и так сложилась судьба, он будет тянуть их к цивилизации! Через гарем, через нелюбимых и далеко не всегда красивых дочерей вождей, будущие браки своих сыновей и дочерей с детьми племенных вождей, через феодальное общество – к телеграфам, железным дорогам, школам и больницам!
Криво тянуть. Косо. Как умеет. Потому что… а кто если не он[27]?
Приняв от молчаливого слуги поводья и взлетев в седло австралийского приклада[28], невесть какими путями попавшее в ЮАС, Николай окинул окрестности, по въевшейся привычке выглядывая врагов. Война не закончилась окончательно ни для него, ни для тсвана, ни не для десятков, если не сотен племён, многие из которых не поймут самого значения слова "мир".
Добавить в это экзотическое блюдо, томящееся на медленном огне племенных конфликтов и экономических интересов Великих держав привычно-враждебных британцев, горстку беспринципных авантюристов, африканской природы по вкусу… Малярийные москиты, ядовитые насекомые и змеи, ну и разумеется – леопарды, нет-нет, да и пробирающиеся на территорию поместья, привлечённые запахами человеческого жилья.
Да и с матабеле не всё так однозначно! Народ этот безусловно храбрый и воинственный, но никакого "благородства дикаря", нелепой выдумки некоторых европейцев, у матабеле не наблюдается! Воинственность, жестокость, маскулинность – сколько угодно!
А благородство… оно есть, как не быть. Но отнюдь не утрированно-идиллическое, а то самое – Ветхозаветное. Вождь здесь второй после Бога, но он должен постоянно доказывать сакральность свой власти, что не отменяет бесконечных заговоров или как минимум – попыток прощупать пределы прочности!
Да, заговоры и мятежи в исполнение африканцев имеют несколько иной антураж, и понять суть человеку несведущему часто просто невозможно. Они верят в магию и колдовство, используют части человеческого тела в качестве "лекарств" и могут обвинить человека в колдовстве на том основании, что у него плохо растут волосы на ногах[29]! Притом обвиняемый может только бежать… если успеет.
Можно посмеяться над попыткой заколдовать вождя по плевку… Но нельзя прощать.
Намерение есть действие, и неграмотный африканец, задумавший извести вождя или одного из его приближённых, совершает попытку убийства, или как минимум – причинения умышленного вреда здоровью! Умышленного!
Сегодня просвещённый Белый Вождь посмеялся над колдуном, отпустив его восвояси, или наказав сугубо символически…
… а завтра члены племени не поймут, если на высоком суку вздёрнут неудавшегося стрелка! В их голове это явления одного порядка…
Объезжая усадьбу, напоминающую одну огромную стройку, Корнейчуков своим присутствием выполнял ту же роль, что выполняет канонерка Великой Державы в колонии. Каждодневно напоминая о своём существовании, заглядывая в самые отдалённые уголки, он стимулирует нерадивых работников много лучше, чем любая система наказаний и поощрений.
Он по опыту знает, что стоит ему ослабить внимание всего на несколько дней, и беспечные африканцы начнут лентяйничать, выдумывая себе всевозможные оправдания. Что с того, что завербованы они отнюдь не насильно и получают за свой труд вполне сносное жалование, а дневной урок создан с учётом особенностей племени?
Менталитет скотоводов, сложившийся за тысячи лет, не изменишь в одночасье! Хотя племена зулусов и не чужды ни земледелию, ни ремёслам, но основа их благосостояния – скот! А работа африканского пастуха заключается в том, чтобы сидеть на пригорке и поглядывать по сторонам, высматривая хищников. Самая главная их задача… не заскучать! Какой уж там монотонный физический труд…
"– Тсвана куда как способней к работе", – мелькнуло в голове молодого плантатора при виде мускулистых фигур воинов матабеле, танцующих возле строящейся ограды крааля. Тронув пятками коня, он подъехал к засмущавшимся чернокожим.
– Вы как дети! – резко сказал Корнейчуков, хмуря брови и особое внимание уделяя немолодому старейшине, выполняющему роль бригадира, – Мужчины знают, когда можно веселиться, а когда нужно работать, и если надо – умеют работать весело!
– Может, они ещё маленькие мальчики? – осведомился он у разом вспотевшего пожилого матабеле, – Тогда им нужно выполнять работу мальчиков и забыть думать о женщинах и пиве!
– Они мужчины, бвана! – старейшина склонил голову, украшенную кольцом, делая небольшой шажочек вперёд, как бы принимая на себя ответственность. Воины тихо зароптали, недовольные покушением на святая святых, то бишь на женщин и пиво.
– Мужчины? – усмехнулся плантатор, окидывая взглядом засмущавшихся и разом замолчавших головорезов с рожами, способными напугать любого парижского апаша, – Ну так пусть докажут это работой! Я знаю, что у матабеле даже мальчики – храбрецы, и рождаются с ассегаем в руке. Но мужчинами становятся только тогда, когда понимают, что работать нужно больше, чем танцевать и веселиться!
Устроив разнос, и одновременно польстив племенной гордости воинов, Корнейчуков поехал дальше, тая в усах кривоватую усмешку. Сцены такого рода не доставляют ему никакого удовольствия, но приходится заниматься специфической африканской риторикой, держа в голове десятки шаблонов на разные случаи.
Рослый рыжий мерин английских кровей, прядая ушами, мерно вышагивает по широкой, изрядно разбитой грунтовой дороге, по краям которой высажены тоненькие пока деревца. Лет через двадцать они будут давать густую тень и прохладу, а ныне – только отдохновение для глаз!
А пока… пока вокруг сплошная стройка и будущий парадиз можно скорее угадать! Что-то строится накрепко, на века, а что-то – как времянка, и сия архитектурная чересполосица режет глаз всякому человеку, не лишённому от рождения вкуса.
Впрочем, это не в укор, да и рабочие придают строительному ландшафту своеобразную деловитую прелесть растревоженного муравейника. Нет-нет, да и пересекут дорогу кафры, тащащие на плечах пилы, топоры и мотыги, и непременно – с песнями! Танцуют и поют они куда охотней, чем работают.
Повсюду если не грязь, так пыль и навоз, щепа и растаскиваемый ветром тростник. Мычание быков, конское ржанье, пение работников, визг пил и стук топоров сливаются в мелодию стройки, самую сладостную для собственника!
Запряжённые могучими быками повозки, неспешно поскрипывающие впереди, завидев хозяина, без нужды сворачивают к обочине, а работники-кафры приветливо скалят зубы, размахивая руками. Иногда Николай удостаивает кого-то взглядом, и тогда улыбки становятся настолько широкими, что он всерьёз опасается, что лицо работника треснет пополам от переполняющего его счастья!
Менталитет… Корнейчуков уверенно втиснулся в племенные рамки, и для матабеле он – вождь и старший родич! Подчиняться ему можно и должно, но и вождь, в свою очередь, много чего обязан делать для племени.
С одной стороны – работы на благо вождя в традициях зулусов, хотя и регламентированы от и до! Что можно делать мужчинам-воинам, что – женщинам и детям… А вождь должен кормить работников, поить просяным пивом и по необходимости – разрешать конфликты, выполняя работу судьи.
Последнее – задача не самая простая, ибо судить нужно по справедливости, не забывая при этом племенных обычаев, густо замешанных на прецедентном праве и магических ритуалах, и обязательно – с учётом сложного переплетения родственных, дружественных и имущественных связей. Для этого приходится слушать старейшин… и тщательно фильтровать их советы, потому как они – лица заинтересованные. Непросто, но только так можно быть в курсе всего происходящего в племени!
Патриархальная, практически Ветхозаветная действительность… Но только людям недалёким или неосведомлённым кажется, что плантатор, получивший права племенного вождя, становится кем-то вроде помещика с практически бесплатными работниками! Действительность куда прозаичней, ведь племя инертно, и сдвинуть его, пытаясь заставить выполнять какие-то работы не по тысячелетним заветам предков, практически невозможно.
Да, работники эти очень дёшевы… Но и квалификация их ниже всякой критики! А всё, что нельзя сделать с песнями и танцами за полдня, вызывает у матабеле уныние, и необходимость стоять рядом буквально с палками – у плантатора.
Всё бы ничего… вот только Белый Вождь, в отличии от буров, не может выгнать лентяев к чертям! Это его племя, и его родня, чёрт бы их подрал…
… и работников со стороны нанять он практически не может! Довольствоваться нужно тем, что имеешь! Обходные пути есть, но не всегда удобны, а иногда – не всегда возможны по этическим мотивам.
В результате – самые обыденные действия, вроде постройки крааля для скота, требуют как минимум определённого знания этнографии матабеле, и умения применять эти знания на практике. А ещё – политической гибкости, умения маневрировать в хитросплетении родственных связей, и необходимости закрывать глаза на некоторые неблаговидные поступки старейшин. До поры…
Любая работа вязнет в племенном менталитете, в нежелании старейшин учиться чему-то новому, в гордыне воинов, чурающихся "неправильной" работы. Как камень в болото…
С другой стороны – есть личный авторитет Корнейчукова как военного вождя, родственные связи со старейшинами и вождями матабеле, и…
… личные земли плантатора. Отдельно – собственные, полученные от правительства ЮАС за военные подвиги. Отдельно – как одного из вождей племени матабеле.
Схема предельно сложная и работает со скрипом, но ведь работает! Нужных ему работников он может нанимать как плантатор ЮАС, перебрасывая затем "командировочных" на нужное направление, маскируя это риторикой и словоблудием. Язык у коренного одессита подвешен, с софистикой и подменой понятий он знаком, да и с красочными метафорами всё в порядке.
Сложно, очень сложно… но чёрт подери, до чего же интересно! Не затрагивая самих племенных основ, выплетать из родовых связей и трайбализма[30] нечто новое. Справится ли? Бог весть…
… но ради детей – должен!
Вектор африканской ленивой безалаберности задают белые специалисты и цветные работники из бастеров и гриква, многие из которых имеют вполне европейский менталитет, что куда там немцам и голландцам! На некоторые рожи посмотришь – кафры, ей-ей кафры! И не разглядишь капельку белой крови.
Ан нет… европейское воспитание перебивает африканскую кровь! Ценнейшие кадры. Но…
… приходится снова и снова подтверждать их легитимность в глазах матебеле. Редкий день, когда ему не приходится разбирать очередную ссору между матабеле и цветными из бастеров.
Воины матабеле с трепетом относятся к малейшему умалению чести, видя покушение на достоинство там, где его никогда и не было. А тут – чужаки, приставленные командовать… и вообще, а чего они?!
Приходится ехать и разбираться. Снова, снова и снова! Переложить эту работу на плечи управляющего не всегда возможно, матабеле с упорством баранов апеллируют к вождю.
Отчасти, по своим племенным законам, они правы, ведь Корнейчуков вполне официально признан одним из вождей матабеле, а управляющий – человек совершенно посторонний для африканцев! Он имеет право приказывать белым специалистам, гриква и бастерам, нанятым чернокожим из других племён… А они, матабеле, подчиняются только своим вождям!
А бывает, проблемы создают именно цветные. Проживая обыкновенно рядом с белыми, они привыкли к определённой социальной роли, считая чернокожих априори ниже себя.
Только вот матабеле имеют собственное мнение, а уж если в крови цветного течёт "низкая" кровь шона, бушмена или готтентота, скандалу – быть!
Приходится разбираться, кто там прав, кто лев… Не забывая о гордыне матабеле и ни в коем случае не обижая цветных специалистов! Постоянная, непроходящая головная боль.
Впрочем, потихонечку происходит определённого рода диффузия, и цветные начинают взаимодействовать с матабеле без постоянной прокладки в лице плантатора! К сожалению, процесс этот медленный и требует постоянного контроля, ибо такое явление, как коррупция, в Африке неизвестно разве что племенам бушменов, кочующим в Калахари.
Белые специалисты не лучше, местами так и вовсе – караул! ЮАС, несмотря на все трудности, в настоящее время развивается, и человек, мало-мальски сведущий в африканских реалиях, может сделать карьеру поистине головокружительную! Особенно если имеется хоть капля решимости, образование и самомалейшие амбиции.
Остаются… Да нет, не отребье, но всё больше свежеиспечённые иммигранты, никоим образом не ориентирующиеся в окружающей его действительности, да тюфяки, решительно не склонные к самостоятельной работе.
Ничем не лучше идеалисты, взрощенные книжной пылью и вспоенные библиотечными тётушками на идеях просветителей. Некоторые искренне считают, что если объяснить африканцу, что такое Свобода, Равенство и Братство, то кафр непременно проникнется, воспылает, и начнёт строить Царство Свободы – так, как это понимает белый просветитель.
А потом обижаются… и часто, озлобившись – мстят! Невротический идеализм, столкнувшийся с суровой действительностью, часто рассыпается на осколки. Недавно ещё человек разглядывал мир через розовые очки, а теперь он впал в другую крайность, видя реальность уродливой и шрамированной, пребывая в перманентной обиде на неправильное человечество.
А работать приходится с теми, кто под рукой… Отбросов нет, есть кадры[31]!
Всхрапнув, мерин сбился с шага и повёл шкурой на холке, пытаясь согнать укусившего его слепня. Корнейчуков, прервав размышления, прихлопнул зловредную тварь, вытер руку о конскую гриву и успокаивающе похлопал Малыша по потной шее.
– Всё, всё мой хороший… убили гадину!
Будто поняв что-то, мерин фыркнул, кивнул головой благородной лепки, и кажется, даже пошёл веселей. Сам же плантатор, отбросив философствование, принялся решать проблемы практического характера.
Одетый по заветам буров, очень просто и практично, Николай побывал буквально в каждом уголке усадьбы. Заехав к котловану будущего противопожарного пруда, он заметил откровенную ленцу работников, и подъехав к распорядителю работ, соскочил с седла и одними глазами задал безмолвный вопрос.
– Бвана… – немолодой гриква поклонился еле заметно, и только затем пожал протянутую руку.
– Снова? – осведомился Николай, некоторое время удерживая того за руку и тем самым показывая матабеле, какой важный человек над ними поставлен.
– Да, бвана, – кивнул цветной, доставая тетрадку с записями, – здесь все бездельники записаны, и кто воду мутит.
Бегло просмотрев, плантатор вернул тетрадку гриква, носящему вполне прозаичное для протестантов имя Адриан, и образованному получше большинства российских мещан. Свободно владеющий, помимо африкаанс, немецкого и английского ещё десятком африканских языков и наречий, он бегло считает в уме, знаком с основами механики…
… и если бы не чёртовы превратности войны, начисто разорившие преуспевающего торговца, чёрта с два Адриан он стал работать на кого-то! В общем, человек явно неординарный, и неудивительно, что плантатор присматривается к цветному… Ну а тот, в свою очередь, к нанимателю.
– Бездельники… – задумчиво протянул Корнейчуков и встряхнул головой, – ладно! Не понимают по-хорошему, будет по-плохому!
Адриан изобразил на лице сомнение, но смолчал. Он вполне независим, но ещё недостаточно хорошо изучил патрона и не знает, когда можно спорить, а когда – нужно молчать.
– Скажешь им, – усмехнулся плантатор, – что плохие работники останутся без вечернего пива, а откровенные бездельники и бузотёры не будут допускаться вечером на танцы.
Брови гриква вздёрнулись наверх, и он искренне захохотал, хлопая себя по ляжкам.
– Без пива и танцев!? – выдавил он сквозь смех, – Ты прав, бвана – зачем стоять над работником с палкой? Без танцев, а?!
Стоило Николаю снова сесть на коня, как Адриан, надрывая глотку, объявил о решении вождя. Над котлованом пронёсся стон ужаса, и за работу взялись даже бригадиры-старейшины, старательно кося глазами в сторону Белого Вождя, не успевшего ещё отъехать.
Африканцы без танцев… нет, это нонсенс! Можно представить непьющего матабеле, но существо это скорее мифическое. Все признают, что слышали о таком, но видеть своими глазами…
Африканец же, не имеющий возможности танцевать, существо глубоко несчастное, обездоленное, близкое к самой тяжёлой депрессии. А уж не любящий! Нет… такие уроды не встречаются даже в местной мифологии!
Корнейчуков не настолько жесток, чтобы вовсе лишать их вкуса к жизни, но…
… одно дело – танцевать под тамтамы и ритмичные хлопки в ладоши, и другое – под патефон при свете керосиновых ламп!
– Как же я раньше-то не догадался! – хохотнул плантатор, видя столь ярко вспыхнувший трудовой энтузиазм, – Кнут и пряник, да? Только вот кнут – как самый крайний случай, а наказывать лишением пряника… хм…
Тронув пятками бока мерина, перешедшего на рысь, одессит на время выкинул из головы вопросы поощрений и наказаний работников, давая им время отлежаться. Только где-то на периферии подсознательного вертелись мысли про диафильмы и синематограф для лучших работников…
На аэродроме Корнейчукова уже ждали матабеле, прямо-таки жаждущие получить приказания и поедающие вождя глазами. Даже вальяжные старейшины отложили ассегаи в стороны и взялись за лопаты и мотыги, демонстрируя готовность к трудовым подвигам.
Весь их энтузиазм выстроен на фундаменте из слухов и сцементирован желанием оказаться в аэродромной команде, когда на лётное поле будут приземляться "Фениксы". Высокая Встреча такого рода вызвала бы живейший интерес и у европейских обывателей, заставив газеты захлебнуться сплетнями и предположениями! А уж в захолустье Матабелеленда…
– Как же быстро в Африке расходятся слухи, – пробормотал одессит, качнув головой. Он точно знает, что телеграфист избегает общения с цветными, и тем паче чёрными, и уж точно не стал бы с ними сплетничать.
Слуга? Николай покосился на всегда молчаливого Нкоси, неизменно пребывающего чуть позади. Так он не делился с ним содержанием телеграммы. Да и поделился бы… Он нгуни[32], но не матабеле, и верен прежде всего вождю. Чертовщина какая-то, и ведь не в первый раз!
Разумеется, можно предположить, что в здание телеграфа, расположенное прямо в усадьбе, сразу после его ухода зашёл кто-то из любопытствующих работников-европейцев. Как бы невзначай, разумеется… и телеграфист, не видя в том ничего дурного, поделился информацией…
"– Да, скорее всего так и было", – с облегчением решил просвещённый одессит, отметая чертовщину к чертям! Проблема с телеграфистом, впрочем, осталась открытой.
Несмотря на все грозные постановления служащим Кампании, белые удивительно быстро пропитываются в Африке своеобразным европейским интернационализмом. Притом чем меньше вокруг белых и больше кафров, тем больше выражен белый интернационализм и отношение к европейцам, как к близким родственникам.
Наиболее выражен этот интересный эффект у африканеров, которые действительно другу дружке родня, и новичков, только-только ступивших на землю африканского континента, и успевших разве что загореть, но никак не пропитаться духом Африки. Сперва – европейский интернационализм, а потом уже всё остальное.
"– Выговор, – решил он для себя, – А лучше, пожалуй, обстоятельная беседа с разъяснениями по поводу шпионажа британцев и прочего. Приглашу-ка я его на чай! Да… самое то. Обед или ужин слишком официально, а чай – уважение покажу, но без чрезмерной близости!"
"– Стоят, голубчики! – переключился он на воинов, – Во всё лучшее вырядились, как будто и не на работы собрались, а прямо сейчас к почётному караулу готовятся! Да-а… стоило один раз фотографии напечатать не только гостям, но и представителям почётного караула, как пожалуйста!"
"– Впрочем, – он усмехнулся внутренне, но на бесстрастном лице его эмоций отразилось не больше, чем на падающем кирпиче, – не я ли недавно размышлял о синематографе для работников? Вот он, крючок…"
"– Нормальные условия для жизни и труда как некие базовые принципы, а в качестве пряника – жажда удовольствия и тщеславие! Ну а в качестве наказания – возвращение в родные пенаты, и больше никаких движущихся картинок, танцев под патефон и фейерверков по праздникам! При условии, что я не буду грубо ломать их жизненный уклад – вполне приемлемо."
Окончательно сформулировав для себя стратегию поведения с матабеле на ближайшие годы, плантатор успокоился.
– Отец! – тут же грянуло на зулусском, будто они только и ждали этого момента, – Вождь!
Босые ноги матабеле слитно ударили о землю, строительные инструменты взяты наизготовку, подобно оружию, а из выпученных глаз прямо-таки полилась преданность Белому Вождю. Корнейчуков усмехнулся едва заметно, и концентрация градуса преданности повысилась ещё сильней.
– Приказывай, отец! – выступил из рядов пожилой, но всё ещё бравый старейшина, выпячивая испещрённую шрамами грудь.
– Отец! – снова грянуло громом, – Вождь!
– Н-да… – тихо сказал одессит и расправил плечи, перерождаясь в Вождя.
– Воины матабеле! – начал он на зулусском, который успел неплохо выучить за прошедшее время, – Через три дня сюда прибудут вожди белых людей. Они прибудут по Небу, подобные богам и героям…
Он говорил образно и велеречиво, как и подобает у зулусов в подобных случаях. Перечисляя каждого из гостей, Николай называл не только имя, но и заслуги, а также все звания, чины и регалии.
Процедура долгая и достаточно нудная…
… хотя матабеле так не считали. Глаза всё больше и больше разгорались восторгом, и… плантатор мог поклясться, что они начали светиться!
Объяснив зулусам, кого он ждёт в гости, и какая это честь для него лично и для воинов, которые будут причастны к столь значимому событию, Корнейчуков расставил акценты должным образом.
– В оцеплении будут стоять настоящие мужчины! – повествовал он.
– Отец! – слитно топнули ноги, и на него уставились полные энтузиазма глаза, – Вождь!
– Я знаю, – Корнейчуков упорно гнёт свою линию, – что зулусы рождаются с сердцем льва, но мальчика, даже если он нгуни, не называют сразу мужчиной! Это право нужно заслужить! Мужчиной становятся не тогда, когда вырастают волосы на груди или познают женщину.
– Мужчина матабеле… – он сделал паузу, обведя воинов взглядом, – не просто храбрец. Это воин, который может неделями преследовать врага, не пить и не есть по несколько дней. Он отвечает за свои слова, а за его спиной женщины и дети его народа чувствуют себя в безопасности!
– Сигиди! – проревели зулу боевой клич, надрывая лужёные глотки и выбрасывая вперёд мотыги и лопаты, как ассегаи. Глаза их горели, ноздри раздувались, и общему воинственному воодушевлению не было предела.
– Воины матабеле могут сражаться часами, не чувствуя усталости и не замечая ран, – продолжил Корнейчуков, – Они могут терпеть боль, голод, жажду и пытки врагов…
Затем он плавно подвёл всё к тому, что настоящий мужчина нгуни имеет сердце льва, и как настоящий лев – защищает своих львиц и детёнышей.
– … если надо, матабеле пойдёт в атаку на пулемёты в полный рост, но настоящий мужчина думает не только о смерти врага, но и том, чтобы вырастить своих львят! А для этого нужно не только убивать врагов, но и приносить домой мясо, чтобы львята нгуни были сыты и веселы, и весело играли у ног своего отца.
– Если для того, чтобы накормить своих львят, – продолжал он, увеличивая дозу пафоса, – льву надо лежать в пыли, подстерегая антилопу, он не думает о том, достойно ли это! Он думает о своих львятах и том, что сегодня они будут сыты и веселы! Мужчина нгуни подобен льву, и если для того, чтобы накормить своих детей, ему нужно копаться в земле, он не думает о своём величии, а думает о том, что его дети будут сыты и веселы, а жёны радостно и завлекательно смеяться при виде своего льва!
Корнейчуков распинался как мог, увязывая воинскую доблесть с необходимостью работать. С учётом психологии матабеле, пришлось сделать акцент, что работают они не в поле, подобно женщинам и рабам, а строят краали для скота и дома. А строительство аэродрома или конюшни для племенных лошадей – деяние из тех, что можно доверить только настоящим воинам!
– … в оцеплении будут стоять настоящие мужчины! – повторил он, – Настоящие львы… а встречать Небесных гостей в почётном карауле – львы из львов! Вожди и старейшины, которые умеют не только охотиться, но и воспитывать своих львят! Самые мудрые, хитрые и острожные! Те, что одним рыком могут осадить молодого льва!
– Кажется, сработало, – пробормотал Николай, покидая наконец лётное поле, на котором вовсю кипели работы. Поглядев на стоящее в зените солнце, он с точностью до минут определил время, и только потом сверился с брегетом.
– Совсем африканером стал, – усмехнулся плантатор, защёлкивая крышку часов, и трогая конские бока пятками, приказал:
– Домой, Малыш! Домой!
Не оглядываясь, он пустил мерина лёгким галопом, наслаждаясь редкими минутами безделья. Дома он помоется, переоденется к обеду…
… за которым будет длинный, обстоятельный разговор с управляющим Людвигом Карловичем, ветеринаром Штейнбахом и геологом Ласточкиным, исследующим земли поместья на предмет всяких полезностей.
Трапеза из тех, когда ешь на драгоценном фарфоре (трофеи!) и серебре, но не почти не чувствуешь вкуса приготовленных блюд. Полтора-два часа бесед за столом, а потом – учёба…
Почивать на лаврах, надеясь на добросовестность управляющего, Корнейчуков и рад бы, да натура не та! А поэтому – чтение десятков книг из списка, составленного профессорами университета.
По необходимости можно прояснять непонятные моменты у одного из специалистов, проживающих в усадьбе. А потом – экзамены в университете! Биология, органическая химия, сельское хозяйство, экономика…
А куда деваться? Чёрт бы с ними, с поместьями… но куда он денется от своего народа?!
Вынырнув из-за высоких раскидистых деревьев, делаю широкий круг над лётным полем, поглядывая на ярко окрашенные ветроуловители и по въевшейся военной привычке, высматривая на земле возможные несоответствия. Всё в порядке, и я приземляюсь, как по учебнику – на три точки, без подскоков и козленья.
Короткая рулёжка, и "Феникс", вращая лопастями всё реже и реже, подъехал к ангару, у которого высится долговязая фигура Корнейчукова. Он изрядно раздался в плечах за то время, что мы не виделись, и выглядит эталонным атлетом, только что без дурной цирковой мясистости. Не силач, способный гнуть через шею рельсы, но с трудом пробегающий пару вёрст, а атлет времён Эллады, способный совершить самый длительный переход в доспехах, а потом сходу вступить в бой.
Чуть поодаль от него, в почтительном отдалении, несколько разодетых кафров, наряженных в том неповторим стиле, который московские вороны нашли бы, пожалуй, несколько ярким и вульгарным.
Африканцы не лишены своеобразного вкуса, пусть он и несколько эклектичен на взгляд европейца, воспитанного на Викторианских ценностях Старой Европы. Но это… полное впечатление, что предстоящий прилёт гостей начисто выбил из их возбуждённого сознания само понятие вкуса.
Они не выглядят полными дикарями, и надраенных медных кофейников, как это бывает в более диких уголках Африки, на себя не навешивают. Украшения вполне в африканском стиле, просто их до невероятия много – в три, в четыре, в пять больше, чем требуется даже по весьма специфической местной моде. Собственно, они наверное и нацепили на себя всё, что у них было. А зная местную незамутнённость нравов, они могли и одолжиться у соседей!
Спрыгивая с самолёта, я не успел коснуться земли, как попал в крепкие объятия друга.
– Пусти… – заворочался я, дрыгая ногами и сопя в съехавшую к носу полу собственного реглана, – да пусти ты, чортушко! Экий ты, Колька, здоровый стал! Тебе бы с Мишкой на пару в цирке с номерами выступать! Да поставь же… Коля, я летел без остановки почти шесть часов, што ты меня тискаешь…
– А-а… – дошло до плантатора, и он аккуратно поставил меня на землю, давясь от смеха.
– Вот тебя бы и заставил отстирывать! – кричу ему из-за ангара, орошая постройку литрами жидкости.
– В другой раз непременно! – с хохотом отозвался Коля, – Дожамкаю до последней капелюшечки и понесу отстирывать!
– Дожамкает он… – я вышел, скидывая реглан на руки подошедшему слуге, – жамкатель нашёлся! Всё, всё!
Отпрыгнув от расшалившегося друга, хлопаю его по длинным рукам и удерживаю дистанцию. Тот не унимается с игрульками, и я, сделав проход в ноги, роняю его на траву, где мы и возимся в партере. Оба ржём, а ощущение… ну ей-ей, как в детство вернулся!
– Веришь ли, – пожаловался Коля пару минут спустя, отряхивая с себя травинки и букашек, – вот так вот повозиться и не с кем! Не как тренировка, а…
Он не заканчивает предложение и дёргает щекой, еле заметно вздохнув и на миг приходя в дурное расположение духа. А я представил, каково это – без Мишки, Саньки, Фиры, дяди Гиляя и все-всех-всех, для кого я просто – Егорка… Одни сплошные подчинённые и вассалы, ети их в качель!
Представил, и ажно до тошноты, до желания бежать куда угодно, лишь бы подальше!
– Вот… – тихо сказал Коля, прекрасно поняв моё состояние, – а я так неделями… Понимаешь теперь, почему я в Дурбане такой… ну, дурошлёпистый?
– Н-да… ладно! – поводя плечами, сбрасываю незримую паутину уныния, рваными серыми нитями упавшую на нас, – Вернёмся к делам! Я чуть опередил нашу воздушную армаду, минут через пятнадцать начнут приземляться первые ласточки. Ты б подготовил тут… Чуть не полсотни самолётов, и всем в уборную нужно. Причём некоторым – невтерпёж!
Усмехнувшись снисходительно, Коля дёрнул подбородком на несколько причудливых круглых хижин из тростника, стоящих на краю лётного поля.
Читать бесплатно другие книги:
