Чекист. Время перемен Шалашов Евгений

Глава четвертая. Суп с фрикадельками

Не думаю, что в моей истории я сумел бы доехать от Большой Лубянки до Кремля за десять минут – даже «ведерко» не помогло бы. Да и через Спасские ворота, по направлению к Большому Кремлевскому дворцу, тоже бы сразу не пропустили. А тут часовой при виде автомобиля с узнаваемым номерным знаком ВЧК отодвинулся в сторону и даже сделал попытку вскинуть ладонь к папахе. Будь я комендантом Кремля, отправил бы его проходить курс молодого бойца. Уже и не помню, в который раз я об этом думал, глядя на часовых у сердца Советской России? Гонять их, как Сидоровых козлушек, вбивая основы караульной службы.

За время поездки успел слегка поломать голову – почему Артузов советовал мне отказаться от должности руководителя обновленной ВЧК? Считает, что я не гожусь для роли большого начальника? Так я на него не в обиде, сам знаю, что не гожусь. Пока, по крайней мере. Не мой уровень, не дорос я покамест до него. Справлюсь, разумеется, куда я денусь, но месяца два, если не больше, это будет сплошная череда проб и ошибок. Ни опыта соответствующего, ни самое главное – связей. И авторитета подстать Феликсу Эдмундовичу у меня нет. А мне желательно бы обойтись без накладок. В идеале – года два, а лучше три, поработать бы на посту начальника Архчека, потом перейти на службу в Центральный аппарат, на должность заместителя начальника какого-нибудь отдела, потом стать замом Председателя ВЧК. Вот, глядишь, лет через пять я бы дорос и до должности начальника.

Или Артузов считает, что если я займу эту должность, то меня «сожрут» старшие товарищи и коллеги? Такой вариант тоже не исключен. Сожрут и не подавятся. Чего бы хорошего, а подковерные интриги существовали всегда, в любой стране, как ты ее не называй – хоть РСФСР, а хоть и просто – РФ. Плавали, знаем. А Артур один из немногих людей, кому я могу доверять почти целиком. Ключевое – «почти», потому что на сто процентов я не смогу довериться никому, даже Наташке. Представляю, что будет, если начну всерьез объяснять жене, что я «попаданец». Потому о некоторых вещах лучше помалкивать даже с самыми близкими людьми.

Но вот касательно того, займу ли я должность Председателя ВЧК, могу быть совершенно спокоен – нет, не займу. Во-первых, помню, что товарищ Дзержинский останется на своей должности еще пять с лишним лет. А во-вторых, а это на сегодняшний день самое главное для республики – я являюсь владельцем миллионных счетов в швейцарских банках, и без меня Советская Россия их не получит, равно как и оставшиеся деньги графа Игнатьева.

Сейчас, если здраво подумать, я только числюсь начальником ИНО, а реально выполняю роль резидента в чужой стране. В сущности – уровень майора-подполковника, но уж никак не генерала. Мне бы сидеть в Москве, создавать отдел внешней разведки, подбирать людей, получать указания руководства, а потом определять методы и методику работы, писать инструкции и добывать информацию, необходимую для безопасности государства. Понимаю, что на сегодняшний день для страны важнее, чтобы я вытаскивал из французских банков миллионы, а не просиживал штаны, но все равно, червячок гложет.

В квартире Владимира Ильича меня встретила прислуга – девушка лет двадцати, в фартуке, и в наколке. Симпатичная, чуть полноватая, с курносым носом. По первому впечатлению – приехала откуда-то из деревни в Москву и очень удачно устроилась. Взяв у меня пальто и кепку, шепотом сказала:

– Оне вас ждут.

«Оне» – Владимир Ильич, так и оставшийся в костюме и галстуке, и его супруга – Надежда Константиновна, не в привычной по старым фотографиям строгой блузке с белым воротничком, а в домашнем халате цвета усталого верблюда и в каких-то разношенных кожаных тапочках. Мне показалось, что у супруги Владимира Ильича отекают ноги, отчего ей трудно ходить. Но это могло и показаться, не стану настаивать. Про базедову болезнь, которой, якобы страдала Крупская, помню – вон, глаза она пучит, а про все остальное, извините, не знаю. Не изучал я биографию жены Ленина, а ставить диагнозы не обучен, я не доктор.

– Наденька, это тот самый Владимир Иванович Аксенов, о котором у нас очень много говорят, – представил меня Владимир Ильич.

– Очень приятно, – сказала Надежда Константиновна, протягивая руку и крепко, почти по мужски, стиснула мою ладонь.

– Можно просто Владимир, – улыбнулся я, желая произвести хорошее впечатление на жену Ленина.

Приятного впечатления, я похоже, не произвел. Супруга вождя только окинула меня пронзительным и, как мне показалось, презрительным взглядом. Но опять же, повторю, могло просто показаться. И взгляд никакой не презрительный, а просто следствие болезни. Да я где-то и понимаю Надежду Константиновну. Женщина хотела провести время в узком семейном кругу, а тут на ужин вваливается совершенно незнакомый человек, без предупреждения. Мне, например, такое бы не понравилось. Но раз уж я приперся, то обратно-то не уйду. Тем более, кушать хочется.

Мы сели за стол, и та же девушка принялась накрывать.

Если бы я попал за стол к товарищу Ленину с год, а то и с полгода назад, изумился бы изобилию, но после французской кухни суп с фрикадельками, молочная рисовая каша, сыр, вареные яйца, сливочное масло и свежевыпеченный хлеб, уложенный в корзинку, уже не казались изысками. Конечно же, простой народ так не ужинал, но я бы не сказал, что Председатель СНК питался слишком роскошно.

Владимир Ильич ел жадно, словно крестьянин, уставший и проголодавшийся за день – вон, даже подставляет под ложку кусочек хлеба, чтобы не закапать скатерть. Надежда Константиновна напротив, работала ложкой как-то равнодушно, словно бы выполняла какую-то функцию или исполняла некий ритуал. Дескать – ну, надо же иногда и поесть? При этом, Крупская постоянно буравила меня взглядом, переводя взор то на меня, но на мужа.

– Владимир Иванович, не желаете стаканчик вина? – неожиданно спросил Ленин. – Сам-то я не буду, вг’ачи запретили, но вам-то можно.

Слегка удивившись, я только пожал плечами:

– Владимир Ильич, ради меня не стоит. Равнодушен к спиртному.

– Да, я наслышан, – усмехнулся Ленин.

Мы принялись за еду. Я обратил внимание на манеру Владимира Ильича закусывать кашу яйцом.

– А вот мы в молодости могли себе позволить и вина выпить, и пива, – заговорила вдруг Крупская, словно бы укоряя меня.

– Да, Наденька, – просветлел лицом Владимир Ильич. – Помнишь, в Швейцарии, когда мы с тобой гуляли и покупали у кг’естьян молодое вино и сыр?

– Володя, ты же никогда не любил вино, всегда предпочитал ему пиво, – заулыбалась товарищ Крупская. – Помню, как в Праге вы спорили с Шулятиковым – какое пиво лучше? Он предпочитал немецкое, а ты чешское.

– Да как можно считать немецкое пиво пивом? Хуже него только английский эль.

Ишь, какие подробности из жизни вождей открываются. Владимир Ильич предпочитал вину пиво! А ведь я всю жизнь полагал, что Ильич был трезвенником. Если переживу гражданскую войну, доживу до пенсии, то напишу воспоминания о своих встречах с Лениным. А что такого? Чем я хуже тех курсантов, что вспоминали о том бревне, что они тащили на субботнике вместе с товарищем Лениным? Наверняка никто еще не писал о том, как Владимир Ильич приглашал его на ужин? Помнится, кто-то из соратников повествовал о «ленинском» бутерброде – куске хлеба, намазанном маслом, с вареньем и сыром.

– Наверное, только два человека среди моих знакомых не пьют – это вы и Феликс Эдмундович, – заметил Ленин. – Ну, товарищ Дзержинский ладно, он у нас аскет, считающий выпивку уделом слабых, ну, а вы-то? Или, вы скажете, что из-за религиозного воспитания?

– Нет, не скажу, – не стал я спорить с вождем. – Мои предки из староверов, но меня самого никто не учил, что пить водку ли, вино ли – это плохо. Мне это не нужно, вот и все.

– Странно. Вы ведь по своему происхождению не из рабочих, а из крестьян.

– А чем крестьяне отличаются от рабочих? – удивился я. – Что те пьют, что эти.

– Владимир Иванович, вы не читали исследования по поводу пьянства в кг’естьянской среде? – поинтересовался Ленин.

Читать-то я читал, только эти исследования проводились гораздо позже нынешней эпохи, и я неопределенно повел плечами.

– Прочтите хотя бы работу Павла Гг’язнова[2]. Любое дело у кг’естьян начинается с пьянки. Да что там – четвег’ть года русский кг’естьянин пг’оводит в праздности и пьянстве. Двенадцать главных церковных праздников, храмовые праздники, да еще разные даты, вг’оде тезоименитства импег’атора, не говоря уже о свадьбах, крестинах и всем таком прочем. А из-за взрослых страдают и дети. Сг’едняя смег’тность детей на тысячу человек в Бг’итанской империи пятьдесят человек, а у нас шестьсот. И это данные на миг’ное время. Боюсь, сейчас статистика гораздо хуже.

– Так ведь, Владимир Ильич, – решил я заступиться за свой класс, – крестьяне пьют не от хорошей жизни, да и развлечений у них не так и много. Кабак для них – и клуб, и библиотека. Да и детская смертность зависит не только от пьянства родителей, но и от уровня развития медицины, от нищеты. А чем лучше рабочие? Разве они меньше пьют?

– Пролетариат – восходящий класс. Он цельный, здоровый. Пролетариат не нуждается в опьянении, которое бы его оглушало или возбуждало. Ему не требуется ни опьянение половой несдержанностью, ни опьянение алкоголем. Может быть, кто-то из рабочих, еще не оторвавшийся от крестьянского мира, если и позволит себе выпить, то это ненадолго. Как только вчерашний крестьянин врастет в новую среду, станет истинным пролетарием, как он перестает пить.

Владимир Ильич проговорил это с такой убежденностью, что если бы я в своей жизни не видел этого самого «пролетариата», не вылезающего из рюмочных или квасивших в собственной квартире, или в детской песочнице, поверил бы на слово. А уж теперь, во время гражданской войны, так вообще лучше промолчать. Наверное, и на самом-то деле в Советской России не пьем только мы с товарищем Дзержинским.

– Володя, ты опять идеализируешь пролетариат, – вмешалась Крупская. – Вспомни, как в том же Лонжюмо наши молодые пролетарии – некоторые даже потомственные рабочие, накачивались французским вином, а кое-кого приходилось выручать из полицейских участков за дебоши.

– Накачивались, потому что они были оторваны от своей родины, от работы, и от своего коллектива, – парировал Ленин. – А по возвращению в цеха они сразу же переставали пить. Им это просто не нужно. Вон, как Владимиру Ивановичу. Мы уже разрешили открывать частникам рестораны и пивные, где можно продавать пиво. А товарищи из Политбюро настаивают на свободной продаже водки. Дескать, это принесет в бюджет не менее пяти процентов дохода[3]. Но я категорически против. Пиво, это еще туда-сюда, но водки в стране победившего социализма быть не должно.

Я не стал говорить, что товарищи из Политбюро поскромничали. После отмены «сухого закона» доходная часть государственного бюджета от продажи водки составит двенадцать процентов. Другое дело, что потери государства от пьянства были гораздо выше, нежели доходы с продаж.

Вошла горничная, унесла опустевшие тарелки, принесла корзинку с сухариками, варенье, а потом чай в стаканах без подстаканников. Горячо же…

– Владимир Иванович, а в честь кого вас назвали? – поинтересовалась вдруг Надежда Константиновна, проигнорировав предложение обращаться просто по имени.

– Да кто его знает? – честно ответил я, так как и на самом деле не знал, почему меня так назвали. – Родителей у меня давно нет, их не спросишь. Может, священника нужно спросить, который крестил? Но мне как-то все равно было – как назвали, так и назвали.

– Вы сирота? – спросила Крупская.

Теперь я пожалел, что не расспросил поподробнее тетку о своих родителях. Я ведь даже не знаю, сколько мне лет было, когда они умерли, и обстоятельства смерти. И как я жил, и где жил, тоже не знал. Поначалу не интересовало, а потом стало не до того. Да я же и дома-то почти не жил, а потом тетка меня вообще выгнала. Кстати, до сих пор не выяснил – из-за чего? И тетку Степаниду, к стыду своему, почти не вспоминал. Ну, не успел я проникнуться родственными чувствами к незнакомой женщине, что тут поделать? Вон, даже ни одного письма не написал.

– Меня тетки вырастили, – неохотно признался я. – Одна в деревне, другая в городе. Спасибо им, выучили – и в земской школе, и в учительской семинарии.

– Вы же девяносто восьмого года рождения? – продолжала расспросы Надежда Константиновна. А ее супруг, подперев подбородок рукой, просто сидел и устало ждал.

– Так точно, одна тысяча восемьсот девяносто восьмого.

– А число, если по старому стилю? Месяц?

Вот так да… Расспросы товарища Крупской уже напоминали допрос военнопленного, обязанного четко отвечать – как его имя, должность, номер воинской части, фамилия командира, место дислокации.

– Девятнадцатого августа, если по старому стилю, – ответил я, а потом спохватился – если я определил свой день рождения первым сентября, то по старому стилю это будет восемнадцатого августа, потому что в девятнадцатом веке разница между стилями составляла двенадцать дней, а не тринадцать, как сейчас. Впрочем, для Крупской один день значения не имел.

– Это точно, что в августе? – продолжала допрос Крупская.

Подавив в себе накипающее раздражение, ответил:

– Надежда Константиновна, вы можете запросить Череповецкий губисполком. Пусть вышлют мою метрику или сделают выписку из метрической книги. Меня крестили в единоверческой церкви села Ильинского, все документы на месте.

Товарищ Крупская, как начальник со стажем, предпочла не заметить нарастающее недовольство, а опять задала вопрос:

– А ваша матушка не могла в девяносто седьмом году работать в Петрограде – ну, тогда еще Петербурге, или в Москве в девяносто седьмом году? В крестьянских семьях принято наниматься в город кухарками, няньками, кем-то еще?

Может, подразнить Надежду Константиновну? Дескать, я в дате своего рождения не уверен, все могло быть, но отчего-то стало обидно за незнакомую женщину, считавшуюся здесь моей матерью. Если бы речь шла о моей настоящей матери, я бы уже поднялся и ушел. А мужчине за такие вопросы, имеющие двойное толкование, следовало дать в морду. Но о своей «здешней» матери я знал только то, что ее звали Елизаветой Дмитриевной, вот и все. Но тут я начал догадываться, отчего Крупская задает дурацкие вопросы, мое раздражение рассосалось и стало смешно. Не думал, что сплетня о моем происхождении дойдет до Крупской и так ее заденет.

– В нашей округе вообще на заработки не ездили. У нас зимой выплавкой железа да кузнечным делом занимались – руда болотная скверная, зато своя, можно гвозди ковать, а потом продавать их лавочникам. А женщинам у нас вообще не полагалось куда-то ездить. Чай, раскольники мы, хотя и в храм единоверческий ходим. Тетка в Череповец переехала, потому что муж свою землю братьям уступил, а сам на завод нанялся, не захотел крестьянствовать.

Кажется, Крупская была удовлетворена моими ответами. Товарища Ленина отправили в ссылку в феврале девяносто седьмого года прошлого века, а я родился в девяносто восьмом. Не совпадает. Владимир Ильич с торжествующим видом поглядывал на супругу – мол, я же тебе говорил, а ты не верила, а она даже изобразила смущение.

Надежда Константиновна, допив свой чай, ушла, и мы с Владимиром Ильичом остались вдвоем. Я решил, что Ленин сейчас пригласит меня в кабинет, чтобы поговорить о чем-то действительно важном – о моем назначение Председателем ВЧК, или как нам реорганизовать Рабкрин. Но Владимир Ильич заговорил о другом.

– Владимир Иванович, вы ведь давно не были в Череповце? – спросил Председатель СНК. – Не хотите туда съездить на недельку?

– Получить метрику?

Товарищ Ленин поморщился, махнул рукой:

– Не обращайте внимания на Наденьку. Как всякая женщина, она слишком болезненно относится к слухам и чересчур доверяет сплетням.

– Эх, хорошо, что супруга Феликса Эдмундовича мне допрос с пристрастием не устраивала, – вздохнул я.

– А что, подозревали, что вы еще и сын Дзержинского? – оживился Ленин.

– Ага, – кивнул я. – Первоначально, когда был в Архангельске, меня считали сыном Дзержинского, а по переезду в Москву услышал, что я сын Ленина. Расту. Странно, что миновал стадию сына Троцкого…

– Да, так себе и представил, что вы, с вашей славянской физиономией, сын Троцкого…

Владимир Ильич засмеялся. Смеялся он хорошо, заразительно. Отсмеявшись и став серьезным, спросил:

– Вы когда планируете возвращаться в Париж?

– Хотел встретиться с товарищем Дзержинским, решить некоторые вопросы по своей основной должности, а потом обратно. У меня там очень много дел.

– Феликс Эдмундович сейчас занят, в Москву вернется не скоро, не раньше, чем через неделю. Он сейчас во Владимире, решает вопросы обеспечения рабочих жильем. – Увидев мое удивление, Ленин сообщил. – Товарищ Дзержинский назначен Председателем комиссии по улучшению труда и быта рабочих.

– Ясно, – кивнул я, осознавая, что зря жалуюсь на несколько собственных должностей. А каково товарищу Феликсу?

– В общем, поезжайте в Череповец, – заключил Ленин. – В роли, скажем… – призадумался Владимир Ильич, – специального уполномоченного Совнаркома. Я дам приказ, чтобы вам подготовили мандат. Побудьте в Череповце с недельку, проедьтесь по губернии, оцените ситуацию. Как крестьяне относятся к нэпу, каковы его достоинства, недостатки? Что вообще творится в нашей глубинке? Скоро состоится съезд партии, мне важно знать картину на местах. Не лакированную, как мне докладывают, а объективную.

– На стопроцентную объективность я не могу претендовать, – признался я.

– Само собой, – не стал спорить Ленин. – Мне очень нужно, чтобы кто-то со стороны оценил обстановку. Вы человек честный, тем более, вы несколько месяцев провели во Франции, есть возможность сравнения.

Отказываться от поручения у меня не было оснований. Конечно, волновался – как там Наташа, но с ней же ее родители, да и наши товарищи. Ленин сказал – неделя, но реальность, как знаю, всегда иная. Но даже если по максимуму – месяц, то ничего фатального с торгпредством не произойдет. Народу велено потихоньку покупать зерно, лекарства и отправлять их в Россию, а белогвардейцы тоже никуда не денутся.

Уже на выходе из Спасских ворот вспомнил, что подарок для Ильича так и остался лежать в кармане. А ведь я ему приготовил отличную автоматическую ручку, с золотым пером. Ладно, вру, с позолоченным, но она обошлась в двадцать франков, стоимость двух обедов. Будь я французом, удавился бы от жадности.

Еще подумал, что поручение съездить в Череповец Ленин мог бы отдать и в официальной обстановке. Спрашивается, зачем вождь меня приглашал? За суп с фрикадельками и кашу отдельное спасибо, но все равно непонятно. Неужели Ленин хотел реабилитировать себя в глазах жены? Странно, вроде бы, для великого человека обращать внимания на такую мелочь, как сплетня. А Крупская, прожив столько лет с любимым (надеюсь!) человеком, до сих пор не научилась доверять собственному мужу? Хотя, они, хоть и великие, а все-таки люди, а значит, ничто человеческое им не чуждо.

Глава пятая. В белом венчике из роз…

Не сказать, что я соскучился по «исторической родине» и вполне мог бы обойтись без поездки в Череповец, но приказ руководства следует выполнять. Выспавшись, выпив чаю с баранкой в буфете Дома Советов за пять тысяч (тоже веяние нэпа, раньше не было), отправился в свой кабинет на Лубянке, сел на телефон, благо, он у меня ни с кем не спаренный, кроме нашего коммутатора, и можно говорить вдоволь.

Доложив по инстанциям, что убываю в командировку по приказу товарища Ленина, получил ответное распоряжение (у нас – от Ксенофонтова, в иностранных делах, от секретаря Чичерина) о том, что меня услышали, но по возвращению должен предъявить копии командировочного удостоверения и тут, и там. Дескать, порядок превыше всего. Но опять – таки, коли меня посылает СНК, то командировочные средства (термин «суточные» здесь еще не в ходу) должен платить Совнарком.

Позвонил в канцелярию Совета народных комиссаров, выяснил, что приказ они получили, а мандат изладят часам к двенадцати, не раньше, командировочное удостоверение мне не надо, потому что полномочия указаны в мандате, а командировочные, или хотя бы сухой паек, я должен получать либо в ВЧК, либо в НКИД, по месту основной службы. Мол, коли вы, товарищ Аксенов, не числитесь в штате СНК, то отчитаться за траты на вас они не смогут.

Нет, деньги-то у меня есть – валюту обменяю, и все дела, но все-таки, это называется свинством. По мне – коли учреждение отправляет человека в командировку, так оно и расходы должно нести на его содержание. А ведь формально, все кругом правы! Бюрократия, в корягу ее и об пень, посильнее страха перед Чрезвычайно Комиссией. Матернувшись, позвонил напрямую в приемную Владимира Ильича и высказал Фотиевой все, что я думаю о канцелярии Совета народных комиссаров, и об их закидонах. Лидия Александровна только хмыкнула, попросила не беспокоиться и положила трубку.

То, что личный секретарь Ленина, для некоторых структур, значит больше, нежели начальник отдела ВЧК, убедился довольно скоро. Через две минуты, не больше, мне позвонили из канцелярии СНК, и сообщили, что я их неправильно понял, и что я им не так сказал, а они здесь совсем не при чем и почему я сразу же стал звонить и жаловаться, хотя можно было решить все вопросы без Фотиевой? Они прекрасно могут войти в положение, и все понимают. А командировочные средства мне непременно выделят и, даже не в том объеме, который дают начальнику отдела в аппарате СНК, а в размере, положенному заместителю наркома, но не более ста тысяч на день. Но получить их можно будет через неделю, не раньше. А еще лучше, если я вначале съезжу в командировку за свой счет, а они потом все оплатят. Мол – на этот месяц командировочный лимит все равно исчерпан, денег взять негде, зато в следующем месяце, они обязательно все сделают. И вообще, поездки ответственных работников планируются загодя, и бухгалтерия закладывает на расходы строго определенную сумму. Вот, они и мою командировку проведут соответствующим приказом по учреждению, чтобы в случае ревизии никто не подкопался, а иначе получится нецелевое расходование средств. Мол, у них все строго, и ревизии проходят, да и Рабкрин свирепствует. Так что, с коммунистическим приветом.

Плюнув, и матернувшись, вздохнул. Новая экономическая политика длится второй месяц, а бюрократия уже показала свое мурло. Опять-таки, чисто формально, канцелярия и бухгалтерия правы, нет у них лишних денег, а мне-то как быть? Хрен с ним, поменяю бумажку в десять американских рублей на миллион, авось хватит. Не хватит, буду думать. Но все-таки, чтобы стал делать человек, оказавшийся на моем месте, но без гроша в кармане? Пошел занимать? Так у кого сейчас займешь? Разве что, у Артузова, слегка отщипнуть от средства, выделяемых на оперативные расходы. Но это тоже неправильно. Ладно, в прошлый раз я «подоил» друга, но тогда из-за служебных надобностей, все оправдано, а сейчас?

Сто тысяч «суточных» – это много или мало? В тутошних, ежедневно растущих ценах, я пока ориентируюсь плохо, но коли трамвайный билет за одну остановку (по-нынешнему – за одну станцию), обошелся мне в десять тысяч и в московских столовых, средняя цена на обед, тоже десять, но вполне себе ничего. В провинции цены вряд ли выше, хватит и на завтрак и на ужин, да еще и на гостиницу, если они в Череповце существуют. Ничего, предварительно позвоню в губисполком, выясню, или поручу кому-нибудь из подчиненных. Я не ревизор, чтобы нагрянуть без предупреждения, а просто представитель. Получается, не так и плохо замнаркомам ездить в командировки? Да, а сколько получает в командировке целый нарком? А сколько «суточные» у простого совслужащего? Вероятно, нарком обязан кушать больше, нежели его зам, а зам, соответственно, больше, нежели начальник отдела, и так все ниже, и ниже. Ну, ничего я не понимаю в таких расчетах. Да, и вот еще что – предположим, я истрачу за неделю семьсот тысяч, но инфляция-то растет, а компенсируют мне все те же семьсот. М-да, беда.

Созвонился с Ярославским вокзалом, выяснил, что поезда до Вологды ходят два раза в неделю, и следующий отправляется завтра. Бронь для ответственных работников в классных вагонах есть всегда, поэтому решил воспользоваться служебным положением и заказал купе. Ну, не в плацкарте же ехать? Простите, положение уже не то, чтобы в общих вагонах раскатывать. Хватит, наездился.

Странно, но в Москве, да и в Париже, я не особо задумывался, как одеваться. Штаны есть, рубашка тоже, вот и славно. А вот в какой-то зачуханный Череповец, провинциальный городишко, пусть и губернский центр, хотелось отправиться при полном параде. Чтобы, так сказать, въехать в родной город на белой лошади.

Все-таки, есть приятная сторона в том, чтобы быть начальником. Не обязательно караулить начальника интендантской службы, ходить за ним, и выпрашивать, а можно только снять телефонную трубку, представиться, сообщить свою должность, обозначить примерные параметры и размеры, а потом отправляться в подвал, где имеется специальный закуток для большого начальства. Там меня осмотрели, обмерили, и пообещали, что через два часа все подберут в лучшем виде. Стало быть, можно отправляться в Кремль, за документами.

В канцелярии Совнаркома мне выдали мандат, свидетельствующий, что предъявитель сего является специальным уполномоченным Совета народных комиссаров. Две подписи – самого товарища Ульянова (Ленина) и управляющего делами товарища Бонч-Бруевича. Порадовали, что уже созвонились с Череповцом, сообщили, а там встретят, и все прочее.

– Владимир Ильич попросил, чтобы вы посмотрели, – сказала молоденькая девушка-секретарь, протягивая несколько листов бумаги. – Только смотреть нужно прямо здесь, не выносить, а потом написать свое мнение. Сегодня вечером заседание Политбюро.

Вон оно как. Вчера все вопросы обсудить не успели, перенесли на сегодня. Ну, а я здесь причем?

Усевшись в уголке, принялся перебирать странички. Итак, что мы имеем? Во-первых, мы имеем рукописное заявление товарища Блока, написанное на имя наркома просвещения Луначарского, в котором поэт просит отпустить его на два месяца за границу, для излечения. Дескать – у него цинга и астма, появившиеся вследствие недостатка пищи, и высокой занятости. Цинга и астма? Цинга, появившаяся в результате недоедания, недостатка витаминов, вполне могла быть, а вот про астму я что-то не помню. Как-то смотрел передачу, где заочный консилиум врачей пришел к выводу, что у Блока было какое-то сердечное заболевание, а чтобы вылечить, требовались антибиотики, которых, в двадцатые годы двадцатого столетия еще не было.

При мысли об антибиотиках вспомнилось вдруг, что я собирался заняться проблемами пенициллина. Надо бы выяснит, кто этим сейчас занимается. Вернусь в Париж, озадачу Книгочеева. Пусть он параллельно с изысканиями по радиоактивности займется плесенью. Смешно, конечно, сидя в Париже, озадачиться лекарствами, изобретаемыми в своей стране.

Стоп. Отвлекся. Вернемся-ка к заявлению. Заявление адресовано Луначарскому, но почему-то его рассматривали другие люди. Во-первых, председатель Петроградского губчека товарищ Семенов, наложивший собственную резолюцию: «ВЧК в настоящий момент имеются заявления ряда литераторов, в частности Венгеровой, Блока, Сологуба – о выезде за границу. Принимая во внимание, что уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, как Бальмонт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями – ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства».

И что тут скажешь? Выберется Блок за границу, точно, стихи напишет, что-нибудь антисоветское. Поэты, они такие. У них голова устроена по-другому, их не поймешь.

Вторая резолюция принадлежала моему недоброжелателю – председателю Петросовета и руководителю Коминтерна товарищу Зиновьеву. Григорий Евсеевич предлагал рассмотреть вопрос о выезде Блока за границу на заседании Политбюро. Вот так вот, именно на Политбюро. А потом жалуемся, что заседания проходят допоздна, и ничего не успеваем делать.

Так, что там еще? Справка, составленная Петрочека: «Александр Александрович Блок, сорока лет, дворянского происхождения, сын профессора Варшавского университета. Закончил историко-филологический фак-т императорского университета. Жена – Любовь Дмитриевна, дочь известного ученого-химика Дм. Менделеева, артистка театров. По свидетельству театралов, артистка неважная, и маловостребованная.

Общественно-полезным трудом Ал. Блок не занимался, но и в качестве эксплуататора замечен не был. Как установлено – средства к существованию добывал либо литературной деятельностью, либо за счет помощи родителей. Имел прислугу, но как установлено, ее содержали за счет супруги. После смерти отца получил значительное наследство.

Не годен к строевой службе, но участвовал в империалистической войне в качестве нормировщика инженерной части Земсоюза. При Временном правительстве являлся редактором стенографических отчетов «Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств».

Ал. Блок поэт-декадент. Начинал как автор множества стихов, посвященных гипотетической Прекрасной даме. Но впоследствии перешел на упаднические стихи. Самое известное произведение – поэма «Двенадцать», опубликованная в газете социал-революционеров «Знамя труда», но сам Блок ни к каким партиям не примыкал.

Суть поэмы: В Петрограде идет патруль красногвардейцев из двенадцати человек. Они встречают на своем пути купчиху, буржуя, жандарма и попа. Это эксплуататоры, которые раньше помыкали ими, а теперь пришло время расправиться со старым миром. Старый мир также сравнивается с шелудивым псом, отброшенному на обочину современности. В завершение отряд встречает своего бывшего товарища, изменившему делу революции и казнят его вместе с любовницей. Один из красногвардейцев переживает о смерти, но товарищи его не поддерживают.

Поэма считается революционной, однако, по мнению одного из литературоведов, ее героями является отребье, которое должно превратиться в апостолов нового времени. Сам поэт, неоднократно отрицательно высказывавшийся о «поповщине», считает, что во время революции произошел перелом, подобный переходу от язычества к христианству. Не случайно, что количество красногвардейцев равно числу апостолов, а тринадцатый апостол – Ванька (Иуда). Петруха (ап. Петр) убивает Катьку (Екатерина – «чистая») принося, таким образом, очистительную жертву. Христос (партия большевиков) шагает впереди отряда с кровавым знаменем.

Таким образом, Блок, в завуалированной форме насмехается над революцией, и над теми, кто ее совершил, переводя все в религиозную плоскость и отрицая революционный порыв масс.

По личному приказу тов. Каменева Блоку, как выдающемуся деятелю литературы, назначен академический паек. Он также имеет охранную грамоту от Петросовета, ограждающую его квартиру от подселения и уплотнения, так как имеет ценную библиотеку.

Ал. Ал. Блок лоялен к Сов. власти. В настоящее время активно участвует в общественно-политической жизни как Петрограда, так и Р.С.Ф.С.Р. в целом, занимая следующие должности: член Гос. комиссии по изданию классической лит-ры; член репертуарной секции театрального отдела Народного комиссариата просвещения по г. Петрограду, состоит в редколлегии журнала «Репертуар» (журнал занимает коммунистическую позицию, и занят выработкой единого гос. репертуара соц. театров) лектор «Школы журнализма», зав. отделом немецкой литературы изд. «Всемирная литература», член-корр. Вольной философской ассоциации, председатель режисс. Управл. БДТ, а также работает в Союзе деятелей театр. Искусства, член редколлегии Исторических картин, заместителем председателя литературного отдела Наркомпроса в Москве».

Ну ни чего себе! Это уже не справка получилась, а целая статья для литературного словаря. И не лень же было ее составлять? Неужели кто-то не знает биографии Блока, или не знаком с его творчеством? Вон, я до сих пор помню.

Посмотрев на количество должностей и поручений товарища Блока, слегка присвистнул. Ничего удивительного, что поэт чувствует себя усталым. А ведь ему еще и стихи надо писать.

Но при всем моем уважении к великому поэту, такие вопросы следует решать не на уровне Политбюро, занимавшегося выработкой стратегических планов и, даже не Луначарским, а на уровне самого Зиновьева. Не рискнул Григорий Евсеевич взять на себя ответственность.

Нет, а почему Ленин передал заявление мне? Из-за того, что до него дошли слухи, что «архаровцы» товарища Аксенова привезли Блока в Москву, в которой поэт благополучно затерялся? А я потом о нем и забыл, хотя и собирался выдать паек и койко-место. Ну, не маленький, не заблудился. Так, а куда просится гражданин поэт? Посмотрев еще раз заявление, хмыкнул. Понятно, почему его передали мне. Товарищ Блок просился в Финляндию, с которой мы пока еще не заключали мир.

Взяв у девушки карандаш (эта, в отличие от худосочного не возражала) написал на свободной части заявления: «Считаю, что товарища Блока необходимо отпустить на лечение за границу. По моим сведениям, он болен смертельной болезнью. Если тов. Блок умрет в ближайшее время на территории Советской России, то клеветники и завистники России и внутри, и за рубежом, обвинят нас в его смерти. Если Блок останется жив, и за границей присоединится к литераторам, выступающих против Советской власти, то ничего страшного не произойдет. Наша власть крепка, вражеских голосов мы не боимся.

Однако, я предложил бы гр. Блоку избрать себе местом лечения не Финляндию, а иное государство, с которым у нас имеются дипломатические отношения».

Посмотрев на резолюцию, расписался, и остался собой доволен.

Вернувшись на Лубянку, сразу спустился в подвал. И впрямь, все готово. Я сталобладателем нового френча, галифе, хромовых сапог и кожаной куртки, подбитой мехом. Кожаная куртка на чекистах встречается только в фильмах, потому что их и в восемнадцатом-то году было мало, а в двадцатом все кожаное – и куртки, и штаны, и даже фуражки, вообще поотбирали и отправили на фронт.

Более того – мне даже предоставили выбор, какой френч хочу – английский, или французский? Английский очень неплох, но ордена на накладных карманах топорщатся, да и галстук к нему нужен и я выбрал французский – с глухим воротом, с боковыми карманами.

Полюбовавшись на себя в огромное зеркало, прикинул, как прикреплю ордена, забрал свои вещички, и как был, в новом обмундировании пошел к себе.

Пока поднимался на четвертый этаж, встречал народ – и рядовых чекистов, и начальников, с недоумением косившихся на меня. Войдя в свой собственный кабинет, понял, что в новой форме я ни в какой Череповец не поеду. Если даже здесь, на Лубянке, на фоне чекистов, одетых в полувоенную и гражданскую одежду, по здешним меркам выглядевших почти нарядно, мое обмундирование выглядело вызывающе шикарным. Да что говорить, если на заседании Политбюро руководители нашего государства сидели в поношенных френчах и старых костюмах, один лишь Зиновьев, в новом и отглаженном пиджаке, в сорочке с накрахмаленным воротничком, мог соперничать со мной, таким импортным и элегантным. А что будет в губернском городке?

Скажите, кто пойдет на контакт со столичным франтом, приехавшим из Москвы на несколько дней? Френч у меня уже есть, почти новый, и дырки для орденов там уже проткнуты. И шинель у Артузова заберу. Вот, сапоги оставлю, простите. Свои старые перед отъездом кому-то отдал, а отправляться в командировку во французских ботиках, холодновато.

Мне вдруг стало стыдно за свои чемоданы с французским барахлом, которые тащил из Парижа. Буржуин, блин…

Но здраво все взвесил, решил, что в этой жизни случайного ничего не бывает и стыдится нечего. Если всего стыдиться, можно и до маразма дойти, и в Париже, не в «Ротонде» ужинать, а сидеть на вчерашних багетах, да на заплесневевшем сыре. Наоборот, я большой молодец. Дефицитные вещи в нашем деле лишними не бывают. Кое-что оставлю себе, потому что некоторые подарки адресные: ручка для товарища Ленина, трубка для Сталина, а две пары чулок, шоколад и духи собирался в Архангельск послать, Ане Спешиловой. Если самой не пригодится, подарит кому-нибудь, или продаст. Узнать бы еще, как там Витька? Хотел спросить у товарища Сталина, не получилось.

Ну, можно еще чего-то оставить у себя, так сказать, на всякий случай. А еще, как чувствовал, что поеду в Череповец, а иначе на кой было покупать в Париже набивной платок? Скажи кому, что из Франции повезу в Россию павловский платок, засмеют, а я его купил на Монмартре, и не особо дорого. Это для тетушки. Зла я на нее не держу, передам через кого-нибудь.

Часть барахлишка отдам ребятам из Иностранного отдела. Подчиненных я знаю плохо, но нехай Глеб Иванович распределяет по справедливости, а заодно и покажет будущим разведчикам-нелегалам прелести заграничной жизни.

А все остальное пусть забирает Артузов. Иная барышня за шелковые заграничные чулочки, да за духи, много чего полезного для контрразведки сотворит.

Глава шестая. Сухаревский рынок

До отхода поезда в Вологду оставался целый день и можно заняться работой. Утром заскочил в Борисоглебский переулок, вручил своему заместителю неожиданную премию. Глеб Иванович, если и был удивлен, то вида не показал, сообщив, что он все раздаст, а уж как раздавать – подумает.

Ладно, пусть него голова о выдаче импортного барахла болит потом, а пока он должен доложить своему начальнику – как идут дела с планом создания Восточного отдела?

Я, как кое-кто говорит, в некотором отношении зануда, и перед отъездом во Францию озадачил заместителя – составить план охвата сопредельных государств в наши загребущие сети. С Западом и с Северо-Американскими Соединенными штатами мы более-менее разобрались, Африку отложили на потом, а вот Восток оставался «голым». Глебу Ивановичу следовало определиться – а что мы вообще станем считать Восточным направлением, какие государства следует «охватить» в первую очередь? Понятное дело, что «охватывать» нужно все, но сразу ничего не получится. Умница Бокий сразу определил, что нам придется работать не только в Турции и Иране и в прочих, чужих государствах, но и у себя, в Средней Азии, вроде Бухарского эмира или Хивинского ханства, где советская власть еще только-только установилась, а еще в тех местах, что считаются территорией РСФСР, но имеют определенную специфику, а это и Кавказ, и Башкирия, и Казанская губерния. Еще бы Крым не забыть, хотя он у нас в Европейском отделе числится. Что ж, нужно, чтобы ИНО обобщало и систематизировало работу наших коллег, чтобы мы решали, как это использовать для разведывательной работы.

Мы уже говорили, что самым перспективным направлением у нас является Афганистан, с которым установлены дипломатические отношения и, стало быть, советское посольство требуется увеличить хотя бы на пять, а лучше на десять единиц, из тех товарищей, кто владеет восточными языками. Потрясти Академию наук, пусть подскажут толковых людей. В девятнадцатом году мы немного помогли Афганистану настучать по голове англичанам, но увы, не так сильно, как хотелось бы – кое-какое оружие из Туркестана подкинули, но много дать не могли, самим мало. А афганцы умеют ценить добро. Вот и члены российского посольства, что подчиняются не НКИД, а ИНО ВЧК, начнут потихонечку делать добрые дела, а еще налаживать мостики с ближайшими соседями Афганистана, вроде Индии, еще не расколотой на части, и Ираном. Само собой, что наши планы следует утрясти и с Дзержинским, и с руководством страны. Но, как мне кажется, проблемы с этим не должно быть, кроме финансовой, а с этим… Ну, как говорят – решим вопрос. Кое-что я из своей «заначки» выделю, а там посмотрим. Значит, к моему возвращению из Череповца Бокий должен подобрать кандидатов, а уж инструктировать я стану их сам.

Убедившись, что работа идет, отправился в Главный штаб ВЧК, на Лубянку, где у меня еще оставались дела. Например – забрать у Артура шинель, отдать ему оставшиеся подарки, но вначале нужно зайти к секретарю партячейки, заплатить членские взносы за два месяца.

Нынешний секретарь – товарищ Рогушкин, парень, лет двадцати семи, в выцветшей гимнастерке, не смутившись, принял мои американские денежки в развере двадцати долларов, сделал запись в амбарной книге и придвинул ее мне.

– Распишитесь, – предложил секретарь, ткнув указательным пальцем в соответствующую графу. Кажется, у парня проблемы с ногтями. Какие-то они багровые, словно там не ногти, а раны. Когда я оставил подпись, Рогушкин сказал:

– Как хорошо, что я вас увидел.

– А что такое? – слегка насторожился я. Опять меня собираются исключить из партии из-за неявки на партсобрание или за отсутствие на рабочем месте? Но Рогушкин полез в сейф и вытащил небольшой красный прямоугольник.

– Вот, товарищ Аксенов, ваше удостоверение, что вы избраны делегатом десятого съезда нашей партии.

И впрямь. На прямоугольнике сверху – Российская Коммунистическая Партия (большевиков). Справа портрет Карла Маркса. И указано, что предъявитель сего товарищ Аксенов Владимир Иванович избран делегатом на 10-й съезд ВКП (б) с правом решающего голоса от Московской организации. Печать ЦК. Подписи, как водится, неразборчиво.

Может, у кого-то наворачивается на язык штампованная фраза: «Мелочь, а приятно», так я вам скажу так – это вовсе не мелочь. И когда я взял в руки мандат, почувствовал, что мне вручили еще один орден. Впрочем – если кто-то не верит, не настаиваю, как хотите.

– Поздравляю, – сказал Рогушкин, как мне показалось, с некой толикой зависти. – От ВЧК на съезд трое избраны – товарищ Дзержинский и вы от Московской организации, а еще один товарищ из Пскова.

Рогушкин махнул левой рукой, указывая в сторону Пскова. Махнул быстро, но я понял, что на левой руке у него тоже проблемы с ногтями, а мизинец и вовсе отсутствовал.

– Спасибо, – отозвался я, осторожно пожимая парню руку. – Меня Владимир зовут. Можно на ты.

– Сергей, – назвался парень и усмехнулся. – Буду всем хвастать, что с самим Аксеновым на ты.

– А что, Аксенов такой страшный, что с ним и на ты нельзя? – удивился я. – Со мною, вроде бы, все на ты.

Сказал и прикусил язык. А кто со мной на ты в ВЧК? Артур Артузов, который член коллегии и начальник контрразведки ВЧК? Иван Ксенофонтович Ксенофонтов, заместитель Дзержинского? Ксенофонтов уже через раз «тыкает». А все остальные только на вы. Плохо. Скромнее надо быть.

– Страшный вы, то есть, ты, или нет, сказать не могу, а вот про то, что из-за Аксенова некоторые члены Политбюро с должностей слетают и в ссылку едут, а еще про то, что он с самим Троцким собачится, про это слышал, – усмехнулся парень.

– А ты плюнь, – посоветовал я. – Врут это все. На самом-то деле, я ни с кем не собачусь, тем более с самим Троцким. – Не удержавшись, спросил, кивая на изувеченную руку. – У кого побывал?

– Сигуранца, – скривился Сергей.

– Мне больше повезло, – вздохнул я.

Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись уже по-дружески. Вроде, ничего не сказали, но все и так ясно. Вспоминать о пребывании в контрразведке никому не хочется. Мне повезло больше, а Рогушкину поменьше. Но жив остался – уже неплохо.

– Я говорю, что хорошо, что тебя увидел, а так голову ломал – как мне во Францию твой мандат отослать? По почте не пошлешь, и вообще, его лично в руки положено отдавать.

– Вишь, какой я молодец, что в Москву приехал, – хмыкнул я.

Мы еще разок улыбнулись друг другу и я вышел. Пока шел к Артуру, до меня дошло, что стать участником съезда – это большая честь, но и проблемы. Я ведь не знаю, как здесь обстоят дела с Кронштадтским восстанием? С Тамбовом, вроде бы, все более-менее гладко. Вполне возможно, что крестьян удалось убедить, что скоро все изменится к лучшему, а когда есть надежда, то бунтовать не захочется. По крайней мере, о крестьянском восстании никто ничего не говорил, а если имели место какие-то отдельные выступления, то это не страшно. У нас они, почитай, в каждой губернии есть, справлялись. Главное, что дело не приобрело массовый характер, и на подавление крестьян не кинули армию. А вот что там с Кронштадтом, не знаю. Может и пронесет, а может нет. Иначе, после исторического съезда придется хватать винтовку, идти на штурм фортов. Эх, давненько я винтовки не брал, в атаки не хаживал. И век бы не брать, и не хаживать, а ведь придется. И по льду…