Под Куполом. Том 1. Падают розовые звезды Кинг Стивен

1

С высоты двух тысяч футов, на которой проходил учебный полет Клодетт Сандерс, городок Честерс-Милл, поблескивая в утреннем солнышке, казался некоей вещицей, только что смастеренной и поставленной на землю. Автомобили катили по Главной улице, подмигивая солнечными зайчиками. Острый шпиль церкви Конго, казалось, пронзал безоблачное небо. Солнечная дорожка бежала по поверхности реки Престил-Стрим, когда «Сенека-V» пролетал над ней: и самолет, и вода пересекали город по одной диагонали.

– Чак, кажется, я вижу двух мальчишек около моста Мира! Они ловят рыбу! – Клодетт от переполнявшей ее радости рассмеялась. Возможность учиться пилотированию она получила благодаря своему мужу, первому члену городского управления. И пусть Энди считал, что Бог дал бы человеку крылья, если б хотел, иной раз он прислушивался к мнению других, и в конце концов Клодетт удалось добиться своего. Она с самого первого занятия наслаждалась полетом. Но сегодня наслаждение переросло в восторг. Впервые Клодетт действительно поняла, почему летать – прекрасно. Почему летать – круто!

Чак Томпсон, ее инструктор, мягко коснулся ручки управления, указал на приборную панель:

– Я в этом уверен, но держи самолет ровнее, Клоди, идет?

– Извини, извини.

– Ничего страшного.

Он уже много лет учил людей летать, и ему нравились такие ученики, как Клодетт, постоянно стремящиеся узнать что-нибудь новенькое. Очень скоро ее увлечение могло обойтись Энди Сандерсу в приличную сумму: Клодетт влюбилась в «сенеку» и уже высказала желание приобрести точно такой же самолет, только новый. Подобная покупка тянула на миллион долларов. Пожалуй, не стоило считать Клодетт Сандерс совсем уж избалованной, но она, бесспорно, отдавала предпочтение дорогим вещам. Впрочем, счастливчику Энди, похоже, не составляло труда удовлетворять ее капризы.

Чак также любил такие дни: неограниченная видимость, полное отсутствие ветра, идеальные условия для обучения. Тут «сенека» стал чуть покачиваться, словно Клодетт чрезмерно реагировала на любое отклонение от курса.

– Ты отвлекаешься, не надо. Выходи на курс один-двадцать. Полетим вдоль Сто девятнадцатого шоссе. И спустись до девятисот футов.

Она выполнила указанный маневр, и «сенека» практически перестал покачиваться. Чак расслабился.

Они пролетели над «Салоном подержанных автомобилей Джима Ренни», а потом город остался позади. С обеих сторон шоссе тянулись поля, листва деревьев пылала под яркими лучами солнца. Крестообразная тень «сенеки» скользила по асфальту, одно темное крыло на мгновение накрыло человека с рюкзаком на спине, шагающего по обочине. Мужчина-муравей поднял голову, помахал рукой. Чак ответил тем же, пусть и знал, что снизу его не увидишь.

– Обалденно прекрасный день! – воскликнула Клоди.

Чак рассмеялся.

Жить им оставалось сорок секунд.

2

Лесной сурок неуклюже ковылял по обочине шоссе номер 119, направляясь в сторону Честерс-Милла. От города его отделяли еще полторы мили, «Салон подержанных автомобилей Джима Ренни» подмигивал солнечными зайчиками в том месте, где дорога уходила влево. Сурок планировал (насколько сурки могли что-либо планировать) свернуть в лес задолго до того, как поравнялся бы с салоном, но пока обочина его вполне устраивала. Он ушел от норы гораздо дальше, чем собирался, но солнце приятно согревало спину, а в нос били бодрящие запахи, вызывая заманчивые образы в его мозгу.

Сурок остановился и на несколько секунд поднялся на задние лапки. Зрение с годами, конечно, ухудшилось, но он все равно сумел разглядеть человека, который шагал навстречу по противоположной обочине.

Сурок решил, что стоит пройти чуть дальше. Люди иной раз оставляли за собой вкусную еду.

Он прожил на свете немало лет и изрядно растолстел. За свою жизнь сурок излазил множество баков с пищевыми отходами, а дорогу к свалке Честерс-Милла знал так же хорошо, как все три тоннеля в собственной норе: на мусорке всегда удавалось чем-нибудь поживиться. Он вразвалочку двинулся дальше походкой всем довольного старичка, наблюдая за человеком, приближающимся к нему по другой обочине.

Человек остановился. Сурок осознал, что его засекли. Справа и чуть впереди лежала береза. Сурок решил, что спрячется под ней, дождется, пока человек уйдет, а потом обследует обочину на другой стороне дороги в поисках…

Сурок успел подумать о возможной находке и сделать еще три шага вразвалочку, хотя его уже разрезало пополам. Потом он упал на бок. Хлынула кровь, внутренности вывалились в дорожную пыль; задние лапки дважды быстро дернулись, потом застыли.

Последняя мысль, которая приходит перед тем, как нас накрывает темнота, у сурков та же, что и у людей: Что произошло?

3

На всех дисках приборной панели стрелки свалились на ноль.

– Какого черта?! – Клоди Сандерс повернулась к Чаку. Ее глаза широко раскрылись, в них читалось недоумение – но не паника. Паника появиться просто не успела.

Чак хотел было взглянуть на приборную панель, но тут увидел, как сплющивается нос «сенеки». Потом увидел, как отваливаются пропеллеры.

А больше увидеть ничего не успел. Потому что времени не осталось. Самолет взорвался над шоссе номер 119 и, пылая, обрушился на землю. Вместе с его осколками падали и куски человеческих тел. Дымящаяся рука Клодетт с глухим стуком приземлилась рядом с аккуратно располовиненным лесным сурком.

Происходило это двадцать первого октября.

1

Настроение Барби начало подниматься, как только он миновал «Мир еды» и оставил за спиной центр города. Когда же Барби увидел щит с надписью: «ВЫ ПОКИДАЕТЕ ГОРОД ЧЕСТЕРС-МИЛЛ. ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ПОСКОРЕЕ!» – ему стало совсем хорошо. Он радовался, что снова в пути, ведь в Милле ему крепко досталось. Как минимум две последние недели тучи над ним сгущались, а закончилось все дракой на автомобильной стоянке у «Дипперса». Да и грядущие перемены сами по себе придавали Барби бодрости.

– В сущности, я всего лишь бродяга, – изрек он и рассмеялся. – Бродяга, шагай прямиком в Биг-Скай[3]. И почему нет, черт побери? Монтана! Или Вайоминг! Даже Рэпид-мать-его-Сити в Южной Дакоте. Куда угодно, лишь бы уйти отсюда.

Он услышал приближающийся шум двигателя, развернулся – теперь шагая спиной вперед – и вытянул руку с поднятым большим пальцем. Увидел очаровательную комбинацию: старый грязный «форд-подвези-меня» и свеженькая, юная блондинка за рулем. Пепельная блондинка, которых он ставил выше любых других блондинок. Барби изобразил самую обворожительную улыбку. Девушка, что сидела за рулем «подвези-меня», ответила тем же, и, Господи, он съел бы последний чек, полученный в «Эглантерии», если она прожила хоть на день больше девятнадцати годков. Слишком молодая для джентльмена тридцати лет, но с которой уже все можно, как говорили в кукурузной Айове его юности.

Пикап притормозил, Барби уже направился к нему… а потом автомобиль вновь набрал скорость. Проезжая мимо, девушка бросила на Барби еще один короткий взгляд. Улыбка осталась, но теперь в ней уже читалось сожаление. Меня вдруг переклинило, говорила эта улыбка, но теперь здравый смысл вернулся на свое место.

Барби подумал, что узнал ее, но с уверенностью утверждать не мог: в воскресенье утром «Эглантерия» более всего напоминала дурдом. Но Барби полагал, что видел ее с мужчиной постарше, вероятно, ее отцом, и они оба сидели, уткнувшись в воскресную «Таймс». Если б он мог обратиться к ней, когда она проезжала мимо, то сказал бы: Если ты доверилась мне, съев поджаренную мной яичницу с колбасой, то вполне можешь довериться и в другом: посадить меня на пассажирское сиденье и подвезти на несколько миль.

Но само собой, шанса такого ему не представилось, и он просто вскинул руку, как бы говоря: Я не в обиде. Тормозные огни пикапа вспыхнули, словно она передумала. Но тут же погасли, и автомобиль укатил, набирая скорость.

В последующие дни, когда ситуация в Милле начала меняться от плохого к худшему, Барби вновь и вновь проигрывал в памяти этот эпизод, случившийся под теплым октябрьским солнышком. Он думал о той мгновенной вспышке тормозных огней… будто она все-таки узнала его. Да это же повар из «Эглантерии», я почти уверена. Может, мне надо…

Но «может» – это пучина, в которую проваливались и более достойные люди, чем он. Если бы девушка действительно передумала, в его жизни изменилось бы все. Но он больше не видел блондинку с юным личиком, сидевшую за рулем старого грязного фордовского пикапа «Ф-150». Должно быть, она пересекла границу Честерс-Милла за считаные минуты (а то и секунды) до того, как граница эта закрылась. Будь он рядом с ней, то оказался бы вне города и на свободе.

Если бы только, позднее размышлял Барби, когда не мог уснуть, остановка не отняла бы много времени. Секундное дело, и меня бы здесь не было. И ее тоже. Потому что на Сто девятнадцатом шоссе разрешалось ехать со скоростью пятьдесят миль в час. А при скорости пятьдесят миль в час…

Тут мысли его всегда возвращались к самолету.

2

Самолет пролетел над ним сразу после того, как он миновал «Салон подержанных автомобилей Джима Ренни», место, к которому Барби не питал добрых чувств. Нет, он не купил здесь какую-то развалюху (больше года обходился без машины, последнюю продал в Пунта-Горде, штат Флорида). Просто Джим Ренни-младший был одним из тех парней на парковке у «Дипперса». Студентик, пытающийся кому-то что-то доказать, а если в одиночку доказать не получалось, то доказывал вместе с большой компанией. И по собственному опыту Барби знал, что такая уж манера у всех Джимов-младших этого мира.

Но теперь все осталось позади. «Салон подержанных автомобилей Джима Ренни», Джим-младший, «Эглантерия» («Жареные моллюски – наш конек. Всегда целые – никогда кусочками»), Энджи Маккейн, Энди Сандерс. Все-все, включая «Дипперс» («Избиения на парковках – наш конек»). Все позади. А впереди что? Ну как же, ворота в Америку. Прощай, Мэн, с его маленькими городишками, привет, Большое Небо[4]!

Или, может, черт побери, опять податься на юг? Каким бы прекрасным ни выдался этот конкретный день, зима затаилась за одним или двумя листочками календаря. А на юге, возможно, очень даже ничего. Он никогда не бывал в Масл-Шоулсе[5]. Это чертовски поэтично, Масл-Шоулс! Идея так вдохновила его, что он, услышав шум приближающегося к нему маленького самолета, вскинул голову и энергично помахал рукой. Надеялся, что в ответ самолет покачает крыльями, но просчитался, хотя полет проходил на небольшой скорости и на малой высоте. Барби предположил, что в самолете туристы – день просто создан для них – или за штурвалом какой-нибудь молодой парнишка с лицензией ученика, слишком боящийся напортачить и вообще не обращающий внимания на рожденных ползать, таких, как Дейл Барбара. Но он пожелал им счастливого пути. Туристам, любующимся красотами природы, или парнишке, которого от первого самостоятельного полета отделяли еще шесть недель, Барби пожелал счастливого пути. День ему нравился и становился лучше с каждым шагом, уносящим его от Честерс-Милла. Слишком много говнюков в Милле, а кроме того, путешествия благодатно влияют на душу.

Может, переезд в октябре надо возвести в ранг закона, подумал Барби. Новый национальный девиз: «ВСЕ УХОДЯТ В ОКТЯБРЕ». Берешь разрешение на переезд в августе, в середине сентября подаешь положенное заявление об увольнении. Потом…

Он остановился. Впереди, не так уж и далеко, на обочине с другой стороны шоссе, увидел лесного сурка. Чертовски толстого. С блестящей шерстью, да еще и нахального. Вместо того чтобы юркнуть в высокую траву, сурок продолжал идти вперед. Верхушка упавшей березы лежала на обочине, и Барби мог поспорить, что сурок шмыгнет под нее и будет ждать, пока большой плохой Двуногий минует его. Если нет, они пройдут мимо друг друга, как двое бродяг, коими они и являлись, один, о четырех ногах, направится на север, второй, о двух, – на юг. Клево, однако.

Мысли эти пролетели в голове Барби за считаные секунды; тень самолета еще находилась между ним и сурком – черный крест, бегущий по асфальту. А потом практически одновременно произошли два события.

Первое касалось сурка. Только что он был единым целым. А тут разделился на две части. Обе дергались и исходили кровью. Барби остановился, нижняя челюсть отвисла, словно удерживающие ее мышцы внезапно растянулись до предела. Создавалось ощущение, что на сурка опустился нож невидимой гильотины.

И тут же, прямо над разрезанным сурком, взорвался самолет.

3

Барби посмотрел вверх. С неба падала расплющенная версия самолета из Мира Бизарро[6], красивого маленького самолета, который пролетел над ним чуть раньше. Скрученные оранжево-красные лепестки огня плясали над аэропланом, и цветок этот все еще распускался – роза «Американская беда»[7]. Из падающего самолета вырывались клубы дыма.

Что-то ударилось о дорогу и вышибло из нее кусочки асфальта, прежде чем, раскачиваясь, укатиться в высокую траву за левой обочиной. Пропеллер.

Если бы он покатился на меня…

Барби представил себе, как его разрезает пополам – то же самое произошло с сурком, – и развернулся, чтобы убежать. Что-то упало перед ним, и он закричал. Но не второй пропеллер – нога мужчины в джинсовой штанине. Крови Барби не увидел, но боковой шов распоролся, открыв белую кожу и курчавые черные волоски.

Ступня отсутствовала.

Барби побежал, судя по ощущениям, будто в замедленной съемке. Он видел, как одна нога в старом, потертом высоком ботинке выдвигается вперед и опускается. Потом исчезает позади него, и вперед выдвигается вторая нога. Все медленно, медленно. Словно наблюдаешь повтор эпизода бейсбольного матча, когда игрок пытается украсть вторую базу.

Что-то огромное и полое хряпнулось у него за спиной, последовал грохот еще одного взрыва, и тут же от макушки до каблуков его окатило жаром и будто толкнуло вперед горячей рукой. Все мысли пропали, и не осталось ничего, кроме инстинктивного желания выжить.

Дейл Барбара бежал, спасая свою жизнь.

4

Через сотню ярдов, чуть дальше или чуть ближе, большая горячая рука перестала давить на него, хотя запах горящего бензина – плюс сладковатая вонь плавящегося пластика и поджаривающейся человеческой плоти – оставался сильным: его приносил легкий ветерок. Барби пробежал еще шестьдесят ярдов, остановился, оглянулся. Он тяжело дышал. Не думал, что причина в беге. Он не курил, находился в хорошей форме (ну… относительно, ребра справа болели после драки на автомобильной стоянке у «Дипперса»). Пришел к выводу, что причина в обуявшем его ужасе. Его могли убить падающие обломки самолета – не только катящийся пропеллер, – или он мог сгореть заживо. И такого не случилось лишь благодаря слепому случаю.

Потом от увиденного учащенное дыхание перехватило. Он не отрывал глаз от места катастрофы. Дорогу засыпало обломками – оставалось только удивляться, что его ничем не пришибло; более того – даже не ранило. Перекрученное крыло лежало справа; второе крыло торчало из высокой нескошенной тимофеевки слева, недалеко от того места, куда укатился пропеллер. Помимо ноги в джинсовой штанине, он видел оторванную руку. Кисть указывала на совершенно изуродованную голову, как бы говоря: Это моя. Женскую голову, если судить по волосам. Провода, которые тянулись параллельно дороге, отрезало. Они лежали на обочине, потрескивая и подергиваясь.

Позади головы и руки лежал изломанный фюзеляж. Барби прочитал: «NJ3». Если были другие буквы и цифры, их оторвало.

И тут его внимание привлекло другое – роза «Беда» исчезла, но огонь в небе оставался. Горел, разумеется, бензин. Но…

Он стекал вниз по воздуху тонкой пленкой. За пленкой и сквозь нее Барби видел сельский пейзаж Мэна – мирный, еще никак не реагирующий, но пребывающий в движении, колышущийся, как воздух над мусоросжигательной печью или бочкой. Создавалось впечатление, будто кто-то плеснул бензин на оконное стекло и поджег его.

Словно под гипнозом – во всяком случае, такое было ощущение – Барби двинулся к месту катастрофы.

5

Прежде всего у него возникло желание прикрыть части человеческих тел, но не знал чем. Барби видел еще одну ногу (в штанине от зеленых слаксов) и женский торс, угодивший в куст можжевельника. Он мог снять рубашку и накрыть ею женскую голову, а все остальное?

Со стороны Моттона, ближайшего города, расположенного с юга, приближался автомобиль, один из маленьких внедорожников. Он ехал быстро. Кто-то или услышал грохот, или увидел вспышку. Подмога. Слава тебе Господи, подмога! Встав над белой разделительной полосой и держась подальше от огня, который по-прежнему так странно стекал с неба, словно вода по оконному стеклу, Барби замахал руками над головой, снова и снова скрещивая их в большую букву «Х».

Водитель один раз просигналил, давая понять, что все понял, и ударил по тормозам, оставив за собой сорок футов резинового следа. Выскочил на асфальт чуть ли не до того, как маленькая зеленая «тойота» остановилась, крупный, мускулистый мужчина с длинными седыми волосами, торчащими из-под бейсболки «Тюленей»[8]. Побежал к обочине дороги, намереваясь обогнуть огненный занавес.

– Что случилось?! – прокричал он. – Что тут, нах…

И в этот момент к чему-то приложился. Крепко. Рядом с ним вроде бы ничего не было, но Барби увидел, как нос мужчины свернулся в сторону, словно его сломало. Мужчину отбросило от «ничего», кровь полилась изо рта и из носа, закапала со лба. Он упал на спину, потом сел. Таращился на Барби мутными изумленными глазами, тогда как кровь стекала на рубашку, а Барби таращился на него.

1

Двое мальчишек, которые ловили рыбу около моста Мира, не посмотрели в небо, когда над ними пролетел самолет, а Ренни-младший посмотрел. Он находился в квартале от этих мальчишек, на Престил-стрит, и узнал звук: «Сенека-V» Чака Томпсона. Младший посмотрел вверх, увидел самолет и тут же опустил голову: яркий солнечный свет, пробивающийся сквозь листву, резанул по глазам, прострелив голову болью. Опять. В последнее время голова у него болела часто. Иногда лекарства помогали. Случалось, особенно в последние три-четыре месяца, что и нет.

Мигрень – такой диагноз поставил доктор Хаскел. От боли этой голова просто разламывается, а яркий свет боль усиливает, особенно если она еще в зародыше. Иной раз он думал о муравьях, которых, мальчишками, они жгли на пару с Френком Дилессепсом. Берешь увеличительное стекло и фокусируешь луч на насекомых, когда те выползают из муравейника или вползают в него. Результат – фрикасе из муравьев. А теперь, когда головная боль начинала усиливаться, сам его мозг будто становился муравейником, а глаза – двумя одинаковыми увеличительными стеклами.

Ему только двадцать один, и так ему мучиться до сорока пяти, когда, по словам доктора Хаскела, мигрень наконец-то отпустит?

Возможно. Но в то утро головная боль не могла остановить его. Внедорожник «фо-раннер» Генри Маккейна или «приус» Ладонны Маккейн на подъездной дорожке, возможно, остановили бы: в этом случае он скорее всего развернулся бы, потопал домой, принял еще одну капсулу имитрекса и улегся на кровати, задернув шторы и положив на лоб смоченную холодной водой тряпку. Возможно, боль начала бы уходить, а может, и нет. Стоило этим черным паукам уцепиться…

Младший вновь посмотрел вверх, на сей раз сощурившись, приготовившись к встрече с ненавистным светом, но «сенека» уже улетел, и даже гудение двигателей (тоже раздражающее – все звуки раздражали, когда начинался очередной приступ) затихало. Чак Томпсон с парнем или девицей, косящими под летчика. Младший не имел ничего против Чака Томпсона – едва его знал, – но ему вдруг с детской жестокостью захотелось, чтобы этот ученик Чака напортачил по-крупному и самолет рухнул на землю.

Хорошо бы на отцовский автосалон.

Вновь сильный, до тошноты, укол боли пронзил голову, но он все равно поднялся по ступенькам крыльца дома Маккейнов. Потому что это следовало сделать. Собственно, следовало давно. Энджи нуждалась в уроке.

Но в уроке маленьком. Не выходи из себя.

И тут же он услышал голос матери, будто ее звали. Сводящий с ума, самоуверенный голос: Младший всегда был вспыльчивым, но теперь он гораздо лучше умеет держать себя в руках. Ведь так, Младший?

Да. Конечно. Во всяком случае, умел. Футбол помог. Но теперь футбола нет. Теперь нет даже колледжа. Вместо них – головные боли. И они превращали его в злобного зверя.

Не выходи из себя.

Нельзя, конечно. Но поговорить надо, болит у него голова или нет.

И возможно, с ней поговорит и его кулак. Как знать? Если Энджи станет хуже, ему, пожалуй, полегчает.

Младший нажал на кнопку звонка.

2

Энджи Маккейн только что вышла из душа. Надела халат, перетянула пояском, накрутила полотенце на мокрую голову. «Иду!» – громко крикнула она, рысью сбегая по лестнице на первый этаж. Губы изгибались в легкой улыбке. Это Френки; она практически не сомневалась, что это Френки. Наконец-то все начинает налаживаться. А этот мерзкий повар блюд быстрого приготовления (красавчик, но все равно мерзкий) или уехал из города, или уезжает, и родителей дома нет. Соедините первое со вторым, и вы получите знак Божий о том, что все двинулось в правильном направлении. Они с Френки смогут забыть все это дерьмо и вернуться друг к другу.

Она совершенно точно знала, как надо сделать: сначала распахнуть дверь, а потом халат. Прямо сейчас, в ярком свете субботнего утра, когда ее мог увидеть любой прохожий. Конечно, сначала надо убедиться, что это Френки, – она не собиралась вгонять в краску старого толстого мистера Уикера, если бы тот стоял под дверью, принеся посылку или заказное письмо, – но почту обычно приносили где-то через полчаса.

Нет, это Френки. Никаких сомнений.

Она открыла дверь, легкая улыбка сменилась приветственной широкой – может, и зря, поскольку зубы у Энджи налезали друг на друга, да и размерами соперничали с «Чиклетс»[9]. Одна рука легла на пояс. Но не развязала его. Потому что пришел не Френки, а Младший, и выглядел он таким злобным…

Злобным она видела его и раньше – чего там, много раз, – но таким злобным только в восьмом классе, когда Младший сломал руку Дюпре. Тот маленький гомик посмел припереться на городскую баскетбольную площадку и попроситься в игру. И она полагала, что такие же громы и молнии метало лицо Младшего в ту ночь на парковке у «Дипперса», но, разумеется, Энджи там не было, она только об этом слышала. В Милле все об этом слышали. Ее вызывали к чифу Перкинсу, и там сидел тот чертов Барби…

– Младший? Младший, что?..

Тут он влепил ей оплеуху, и мыслительный процесс прервался.

3

В первый раз ударил несильно, потому что стоял в дверях и не мог размахнуться; так что бил с полузамаха. Мог и не бить вовсе, по крайней мере не начинать с этого, если б она не улыбнулась во весь рот – Господи, эти зубы, от их вида у него мурашки бежали по коже еще в начальной школе – и если б не назвала Младшим.

Разумеется, в городе все звали его Младшим, он сам о себе думал как о Младшем, но не осознавал, как сильно ненавидит это прозвище, просто до смерти ненавидит, пока не услышал, как оно выскальзывает между пугающих, похожих на надгробия, зубов той сучки, что доставила ему так много неприятностей. Озвученное, слово это пронзило его голову, точно солнечный свет, когда он хотел взглянуть на самолет.

Но для оплеухи с полузамаха получилось неплохо. Энджи пятилась, пока не уперлась в стойку лестничных перил, и полотенце слетело с ее головы. Мокрые каштановые кудряшки зазмеились по щекам, придав ей сходство с горгоной Медузой. Улыбка сменилась изумлением, и Младший увидел струйку крови, побежавшую из уголка рта. Хорошо. Прекрасно. Кровь сучке пущена по заслугам. Слишком много неприятностей она доставила. Не только ему, но и Френки, и Мелу, и Картеру.

В голове зазвучал голос матери: Не выходи из себя, милый, она померла, но по-прежнему давала советы, урок ей не помешает, но только маленький.

И наверное, он смог бы ограничиться маленьким уроком, да только халат Энджи распахнулся, и выяснилось, что под ним она – голая. Младший увидел островок темных волос на ее плодильной ферме, ее чертовой зудящей плодильной ферме, которая и была главной гребаной проблемой, и, если на то пошло, из-за этих ферм и возникали все гребаные проблемы этого мира, и боль пульсировала, стучала, бухала, громыхала, грозя развалить его голову. В любой момент она могла взорваться, как термоядерная бомба. И тогда грибовидное облако вырвется из каждого уха, прежде чем взорвется все, что находилось выше шеи, и Ренни-младший сойдет с ума. (Он не знал, что у него опухоль мозга – страдающий одышкой, старый доктор Хаскел даже не рассматривал подобной возможности, не могло такого случиться у совершенно здорового в остальном молодого человека, едва перешагнувшего двадцатилетний рубеж.)

Это утро выдалось неудачным для Клодетт Сандерс и Чака Томпсона; можно сказать, оно выдалось неудачным для всех в Честерс-Милле.

Но лишь некоторым не повезло до такой степени, как бывшей подружке Френка Дилессепса.

4

Две более или менее связные мысли мелькнули в голове Энджи, когда она привалилась к стойке лестничных перил, посмотрела в выпученные глаза Младшего, увидела, как он кусает язык – кусает так сильно, что зубы в нем утопают.

Он спятил. Я должна позвонить в полицию, прежде чем он покалечит меня.

Она повернулась, чтобы через коридор добраться до кухни, сдернуть трубку с настенного телефона, набрать 911, а потом кричать, кричать и кричать. Сделала два шага, зацепилась за свалившееся с головы полотенце. На ногах удержалась – в старшей школе она входила в группу поддержки спортивных команд, так что хорошая координация осталась при ней, – но потерянные секунды дорого ей обошлись. Голову рвануло назад, ноги ушли из-под нее вперед. Младший схватил ее за волосы.

Дернул, прижав к своему телу. Он весь горел, как при высокой температуре. Она почувствовала, как быстро-быстро стучит его сердце, словно убегая от него.

– Лживая сука! – проревел он ей в ухо.

Крик острой болью пронзил ее голову. Она закричала сама, но в сравнении с ним тихо и робко. Потом его руки обхватили талию Энджи, и ее потащило по коридору с невероятной скоростью, так что ковра касались только пальцы ног. В голове пронеслось, что она – фигурка на капоте бешено мчащегося автомобиля, а потом они оказались на кухне, залитой сверкающим солнечным светом.

Младший закричал вновь. На этот раз не от ярости, а от боли.

5

Свет убивал, поджаривал вопящий от боли мозг, но Младший не позволил свету остановить его.

Не снижая скорости, он протаранил девушкой кухонный стол с пластмассовым верхом. Стол ударил Энджи в живот, заскользил по полу и врезался в стену. Сахарница, солонка и перечница слетели с него. Воздух разом вырвался из легких Энджи. Одной рукой держа ее за талию, а другой схватившись за мокрые кудряшки, Младший развернул девушку и бросил на холодильник «Колдспот». Она врезалась в его дверцу с такой силой, что чуть ли не все магнитики холодильника посыпались на пол. Упала и Энджи, лицо застыло, стало бумажно-белым. Теперь кровь шла не только из нижней губы, но и из носа, ярко выделяясь на белой коже.

Младший увидел, как ее взгляд метнулся к стойке с ножами на разделочном столике, и, когда она попыталась встать, он ударил ее коленом в лицо, и сильно. Послышался глухой хруст, словно в соседней комнате уронили что-то большое и фарфоровое – скажем, блюдо.

Вот как следовало врезать Дейлу Барбаре, подумал он и отступил назад, прижимая ладони к пульсирующим болью вискам. Слезы наполнили глаза и покатились по щекам. Он сильно прикусил язык, кровь потекла по подбородку и закапала на пол, но Младший этого не замечал. Слишком сильно болела голова.

Энджи лежала лицом вниз на полу среди магнитов с холодильника. Надпись на самом большом гласила: «ЧТО СЕГОДНЯ ПОПАДЕТ В РОТ, ЗАВТРА ПОЯВИТСЯ В ЗАДНИЦЕ». Младший подумал, что Энджи отключилась, но тут ее всю начало трясти. Пальцы дрожали, точно она готовилась сыграть что-то сложное на пианино. Энджи заколотила ногами об пол, так же повели себя и руки. Она будто собиралась от него уплыть. У нее начался припадок.

– Прекрати! – закричал он, но ничего не изменилось. – Прекрати! Прекрати это делать, сука!

Младший упал на колени, ее дергающаяся голова оказалась между ними. Лоб снова и снова стукался об пол, как у погонщика верблюдов, отбивающего поклоны Аллаху.

– Прекрати! Прекрати, твою мать!

Энджи зарычала. На удивление громко. Господи, а если кто-то услышит ее? Если его здесь накроют? Это тебе не объяснение с отцом, почему ты бросил колледж (о чем Младший пока умалчивал). На сей раз дело не ограничилось бы четырехкратным урезанием денег, обычно выдаваемых на месяц, как за драку с поваром (а спровоцировала ее эта никчемная сука Энджи). На сей раз Большой Джим Ренни не сможет уговорить чифа Перкинса и местных легавых. На сей раз…

Перед его мысленным взором внезапно появились мрачно-зеленые стены Шоушенка, тюрьмы штата. Не хотел бы он туда попасть, перед ним лежала целая жизнь. Но ведь мог. Даже если б сейчас заткнул ей рот, все равно мог. Потому что позже она заговорит. И ее лицо – выглядело оно гораздо хуже, чем лицо Барби после той драки на парковке – заговорит тоже.

Если только не заставить Энджи замолчать навсегда.

Младший схватил девушку за волосы и помог биться лбом о керамические плитки пола в надежде, что она лишится чувств. И тогда он сможет закончить… ну, понятно что… Но припадок только усилился. Она начала лупить ногами по «Колдспоту», и оставшиеся на дверце магниты дождем посыпались вниз.

Он отпустил волосы девушки и сжал ей горло. Сказал: