Обещание нежности Рой Олег

Глава 3

А потом она стала ждать его и ждала целую вечность. То есть в тот, самый первый раз Максим вернулся довольно быстро: командировка оказалась краткой, в руководстве экспедиции пожалели молодожена и при первом же удобном случае отправили в Москву. Но мало-помалу его командировки стали все более частыми, отлучки – все более длительными, а вся Наташина жизнь превратилась в одно сплошное, огромное, невыносимое, коварное ожидание.

Коварным это ожидание было потому, что возвращения мужа в столицу и дни, проведенные вместе с Наташей, никогда не давали ей того чувства удовлетворения, той радости, которых она ждала от них. Ее надежды оказывались все более обманутыми раз от раза; ее любовь, становившаяся все ненасытнее, не соглашалась мириться с кратким и, по сути, почти формальным присутствием в ее жизни, которое предлагал ей Максим. А он, не понимая, чего именно ждет от него эта женщина, так быстро ставшая его женой, – разве не с ней он проводит все ночи, когда бывает в Москве? – уже тяготился ее любовью и надеждами.

Сценарий его возвращений к ней всегда бывал одним и тем же. Страстный поцелуй при встрече и первая ночь, полная такой неизъяснимой нежности, что всякий раз Наташе казалось: ради такой любви, такого самозабвения можно простить все, что угодно… Его внезапное исчезновение на следующий же вечер, которое потом повторялось с неизбежностью смены времен года и заканчивалось традиционным и равнодушным объяснением: «Извини, засиделся с ребятами…» Рюкзак, кинутый под вешалкой. Любовно и бережно перестиранная ею одежда, с коротким «спасибо». Огрызки хлеба и яблок, притаившиеся где-то в складках необъятного рюкзака и подающие признаки своего существования только внезапным запахом тления, которого вообще-то можно было бы в квартире и избежать. Вечные опоздания, где бы и когда бы они ни договорились встретиться; вечный отказ заехать повидаться с ее матерью; вечные бородатые друзья-геологи, заполонявшие их маленькую комнатку… Одни и те же песни под гитару, один и тот же портвейн, разговоры о политике и найденных минералах. И один и тот же диалог, повторявшийся с небольшими вариациями из раза в раз с каждым его приездом.

– У нас как-то неуютно, – говорил он, позевывая наутро после очередной затянувшейся вечеринки и обводя неодобрительным взглядом следы разрухи в комнате. – Неужели нельзя как-то обустроить нашу жизнь? Купила бы новые занавески, что ли…

– Я покупала, – со вздохом напоминала Наташа. – Но в прошлый раз твой любезный Сергеич явился к нам со своей овчаркой, и она ободрала не только обои, но и новые шторы. Совершенно невоспитанный пес.

– Отличный пес. Сергеичу совершенно некогда его воспитывать. Он все время в поле, в деле… А кстати, вчера нам опять было не на чем сидеть, когда ребята пришли. Тут уж овчарка ни при чем. Просто ты совершенно не хочешь заниматься домом.

– Я хочу, – терпеливо откликалась жена. – Я же купила без тебя и посуду, и постельное белье, и даже немного мебели… Помнишь, в прошлый раз тебе понравились наши новые стулья? Но перед последним отъездом вы показывали друг другу какие-то новые позы из йоги и соорудили из стульев помост, чтобы демонстрировать на нем возможности человеческого тела. Наверное, тело может выдержать больше, чем стулья: вы все целы, а мебель – нет.

– Подумаешь, какое дело! – возмущенно отвечал Максим, подбираясь поближе к входной двери. – Что же мы, стулья не купим? А пока я же принес ящики – из того овощного, на углу. Это все равно что табуретки. Чем они тебе хуже стульев?

– Но ты сам говоришь, что вчера не на чем было сидеть… Твои гости не хотят сидеть на ящиках.

– Это ты не хочешь! – уже не сдерживаясь, цедил сквозь зубы муж, и глаза его становились холодными и злыми, а длинные ресницы начинали казаться Наташе острыми шпагами, готовыми проткнуть ее насквозь. – Подумаешь, табуреток ей не хватает! Выходила бы замуж за космонавта, если геолог тебя не устраивает.

И исчезал за дверью, демонстративно хлопнув ею на прощание. А она едва подавляла желание закричать от безнадежной тоски, которая становилась в ее сердце почти непереносимой уже через неделю после его приезда.

Наташа задыхалась без Максима, но и его появления, становившиеся все более краткими, не давали ей ощущения, что можно наконец-то вздохнуть полной грудью. Ей было плохо без него; ей было плохо с ним. Она не смела ни на что пожаловаться матери, от которой совсем отдалилась, и не могла поделиться ни с кем из подруг, которых у нее попросту не осталось, – все они были оттеснены на дальний, почти неразличимый край ее жизни скоропостижной свадьбой, пылкой любовью, всей переменой ее участи. И, перестирывая в очередной раз его колючие скомканные свитера из рюкзака, она уже не упивалась родственной близостью этого мужчины, как прежде, а с грустью думала о том, что он даже не заметит, погладила она вещи или нет. Теперь Наташа твердо знала: ему это все равно.

Только работа в лаборатории Платонова по-прежнему приносила ей радость исполнения желаний, свежее чувство собственной полноценности, счастливую уверенность в завтрашнем дне. Она вписалась в небольшой, но спаянный коллектив легко и успешно; ее имя оказалось для новых коллег таким же «говорящим», каким было и для самого Платонова, а ее дипломная работа вызвала у сотрудников лаборатории восхищение, смешанное с удивленным почтением.

Ей нравилось приходить сюда по утрам и, облачась в белоснежный халат (эти халаты просто преследовали ее!), приступать к немому диалогу со своими пробирками, реактивами и записями, в которых не смог бы разобраться никто, кроме самой Наташи. Ей нравилось говорить с коллегами о том, в чем она превосходно разбиралась со школы, и произносить технические термины, которые непосвященным показались бы абракадаброй, а для нее звучали настоящей музыкой. И еще ей нравилось наблюдать, как носится по коридорам и кабинетам ее маленький, кругленький, вечно встрепанный начальник, всегда деловитый, всегда веселый и без умолку болтающий о своих новых экспериментах.

Среди этих экспериментов были и вызывающие скрытую усмешку у всех сотрудников Платонова, исключая, пожалуй, лишь Наташу. Будучи патологически маленького роста (и пользуясь тем не менее немалым успехом у дам), ее начальник без конца изобретал все новые и новые биохимические соединения, помогающие стимулировать в организме человека гормон роста. Глотая целыми горстями «сочиненные» им биодобавки, он только подмигивал девушке, наблюдавшей за ним в первые месяцы с немым ужасом в глазах, и успокаивающе отвечал на ее недоуменные расспросы:

– Я, Наташенька, ничего не боюсь. Не для себя же стараюсь – мне-то уже ничего не поможет, старенький я уже, – а для человечества. Нефть нефтью, ею мы по плану занимаемся, а это уж так – в свободное время, ради хобби-с. Надо же людям и личное счастье иметь, правда же?

– Да какое там личное счастье! – в сердцах отвечала Наташа. – Вы как маленький, Валерий Павлович, право слово. Только младенцы все подряд себе в рот тащат. Нельзя же на себе экспериментировать, это я вам как бывший медработник говорю!

– Медработник она, – начинал сердиться Платонов. – А того и не знаешь, что запрещать человеку заниматься любимым делом преступно и глупо. И кстати, очень вредно для его здоровья… Сказал, что выведу синтетический гормон роста – и выведу, вот увидишь!

Но пока Платонову удавалось «вывести» только волосы на собственной голове (которые выпали так внезапно, что никто из сотрудников не посмел даже пошутить на сей счет)… Его эксперименты были опасны и легкомысленны, но этот человек и в самом деле ничего не боялся: общаясь с химией на «ты», он был уверен, что совсем уж непоправимого вреда своему организму никогда не нанесет. В конце концов, те вещества, которые он использовал в своих опытах – каждое само по себе, – были вполне легальны и безопасны. А если их соединения дают какие-то непредсказуемые эффекты… что ж, на то он и ученый, исследователь, чтобы в этих эффектах разобраться. Даже если ему и случалось попадать в больницу (однажды Наташа узнала, что и в их отделении он лежал когда-то вовсе не из-за «инфекции, подхваченной в отпуске», а тоже из-за последствий какого-то особенно неудачного эксперимента с гормоном роста), то и в этих случаях не терял оптимизма. И оставался все таким же шустрым, энергичным, гениальным Платоновым, которого не только обожал весь институт, но и нежно и преданно любила собственная жена и двое совсем взрослых детей.

– Ты понимаешь, Наташища, – он так и называл ее по имени с самых первых дней знакомства, – химия – это загадочная вещь! Никто из нас не знает, что с нами будет в старости: слишком уж много времени мы провели в общении со всякими непонятными реактивами. Так что не все ли равно, экспериментируем мы над собой сознательно, как я со своим гормоном роста, или неосознанно, как все химики на планете?

– Ну да, – ворчала Наташа, испытывая тем не менее к Платонову ученическую преданность и какую-то непонятную нежность, – вы уже доэкспериментировались… Посмотрите на себя в зеркало!

Но начальник только усмехался и весело подмигивал ей правым глазом, регулярно слегка менявшим оттенок радужной оболочки.

В доверительные минуты общей работы над каким-нибудь особенно сложным экспериментом, во время рутинного заполнения положенных отчетов, на скромных вечеринках по поводу чьего-нибудь юбилея Платонов всегда садился поближе к Наташе. Неизъяснимым женским чутьем она знала, что нравится ему, и относилась к данному факту легко и просто. Крамольные мысли о возможной запретной близости с женатым начальником, посещавшие ее сначала лишь изредка и со стыдом отбрасываемые прочь, вскоре уже начали казаться девушке такими же естественными, как и опасные околомедицинские упражнения Платонова с гормоном роста.

Это было вызвано еще и тем, что ее семейная жизнь становилась все горше и печальнее, чем успешнее оказывались ее достижения на работе. Иногда Наташе уже казалось, что Платонов и его дружелюбная симпатия даны ей небесами как компенсация за одинокую, несмотря на замужество, молодость, за попранную веру в возможность счастья. Максим все реже появлялся на Стромынке, отговариваясь срочными и обязательными экспедициями; новые, грубо сколоченные ящики заменяли в комнате своих развалившихся собратьев (Наташа больше ничего не покупала в дом, а ее мужу это и в голову не приходило); и весь их быт, сначала так любовно обустраиваемый Наташей, дал трещину и развалился – так же быстро, как развалились когда-то под напором привычек мужа новые, только что купленные стулья…

А потом молодая женщина случайно узнала о существовании у Максима многочисленных «полевых жен». Нельзя сказать, чтобы эта информация оказалась совсем уж для нее неожиданной: трудно было ожидать иного, если молодой, здоровый мужчина по полгода не бывает в Москве и даже по возвращении не торопится обняться с женой. Так что потрясло Наташу не само присутствие других женщин в жизни ее мужа, а то, что никто из его друзей, кажется, и не думал скрывать от нее это обстоятельство, относясь к нему так, будто это было естественно.

Проговорился ей об изменах Максима тот самый Сергеич, который когда-то первым из всей компании заговорил с Наташей при встрече у подъезда, а после неизменно приходил к ним в гости со своей огромной овчаркой. И проговорился, кстати, не в том смысле, что сказал об этом случайно, сам того не желая, а в том, что заявил ей однажды без всякого заднего смысла, даже не предполагая, что для нее это может оказаться новостью:

– Ты бы, Наталья, не надрывалась чистить-то Максюхин рюкзак. У нас, геологов, примета такая есть: чем рюкзак грязнее и старее, тем, значит, удачнее будет экспедиция.

– Но я… я не чистила, – растерялась молодая женщина. – Это было в последний раз давно, года два назад, а потом Максим сказал мне об этой вашей примете, вот я больше и не трогала его.

– О-па! Ну, тогда, значит, это Сонька постаралась. Вот же глупая баба: сама геолог, и таких простых вещей не знает. Сколько раз говорили ей: не лезь ты к Максимову рюкзаку!

– Сонька? – глупо переспросила Наташа. – А кто это?

– Ну, вот те раз. Сонька же, наша повариха. Ну, которая с Максом крутила еще до Галины. А теперь вернуть его старается, за вещичками его ухаживает, лучшие куски мужику подкладывает. А Галька-то, новенькая наша, злится… ох, дуры бабы! Ну, ты что, не знала про них, что ли?

Она смогла только молча покачать головой.

– Значит, правда не знала, – почесал в затылке Сергеич. – Ну, тогда и хорошо, что я тебе сказал. Обычное же дело – полевая жена. То одна, то другая… Нельзя нашему брату без них, сама понимаешь.

Позже, когда Наташа вспоминала об этом, ее всякий раз удивляло, что сообщение об увлечениях мужа не принесло ей почти никакой душевной боли. Было только чувство брезгливости и желание поскорее как-нибудь по-другому, иначе организовать и устроить свою жизнь, так, чтобы ничья измена ее больше не касалась, чтобы ничье отсутствие не причиняло стыда. И чтобы можно было вернуться в свою старую квартиру, к матери, доживающей свой одинокий век. И чтобы мать не смогла ей с упреком сказать: «Вот видишь, а я ведь тебя предупреждала…» – ни о ком, словно никого в ее жизни и не было. Никого и ничего, кроме химии.

В эту ночь она осталась помогать в институте Платонову, частенько засиживающемуся над своими опытами едва ли не до самого утра. Они работали вместе, споро и слаженно; Наташа была у начальника на подхвате: «Подай… разведи… добавь…» – он никому не доверял самостоятельную работу над своим драгоценным гормоном роста. Дома ее никто не ждал; рядом с Платоновым ей было хорошо, спокойно и безопасно. И когда уже на рассвете, устав от многочасового сидения над микроскопом, он вдруг неожиданно потянул Наташу к себе и впился в ее губы слишком быстрым, слишком страстным, чтобы показаться искренним, поцелуем, она не стала возражать. До прихода сотрудников их лаборатории на работу оставалось совсем немного времени, но им хватило: любовные экспромты не бывают затяжными, а скоротечная страсть насыщает куда быстрее, нежели привычная супружеская нежность.

– Ты вот что, Наташища, – смущенно покашливая и отводя глаза в сторону, сказал ей Платонов уже утром, – ты не вздумай сделать из сего факта каких-нибудь скоропалительных выводов. Ты для меня слишком хороша и слишком, правду сказать, молода. Так что, девочка, давай работать, как работали. Я, стыдно сказать, жену люблю и ничего менять в своей жизни не собираюсь…

Наташа от души расхохоталась и, одной рукой обхватив начальника за шею, другой насмешливо потрепала его по щеке.

– Испугались, Валерий Павлович? – поддразнила она его. – Боитесь, что вот так фамильярничать буду, обниматься при коллегах полезу, жене стану жаловаться? Не бойтесь, – и она посерьезнела, опуская руки и мгновенно превращаясь в ту рассудительную и выдержанную Наташу, которую он всегда знал. – Все останется по-прежнему. Вы – Платонов. Я – Нестерова. И никак иначе.

– Ну, вот и славно, – с явным облегчением вздохнул Платонов, тоже принимая свой обычный деловитый и слегка встрепанный вид. – Все будет хорошо, Наташа. Мы с тобой друзья, да?

Они и остались друзьями. Тем более что буквально через три недели после этого в Москву совсем не вовремя, намного раньше обещанного, явился Максим. И тут же кинулся к жене выяснять отношения.

– Что тебе наговорил этот дурень? – грозно шипел он, имея в виду, вероятно, Сергеича. – Нет у меня никого и не было никогда. Ты моя жена. У нас все хорошо. Вот только табуретки наконец купить надо, стыдно же…

Наташа прыснула тихонько на его последнюю фразу, но ничего не сказала в ответ. В конце концов, теперь и она была виновата перед мужем. К тому же она слышала стороной, что у него неприятности на работе, что в экспедициях он попивает и тем самым не раз уже навлекал на себя праведный гнев руководителя группы.

Их первая после разлуки ночь снова была бурной и радостной, его красивые глаза снова были нежными, и Наташа вновь почувствовала себя замужней женщиной. А еще через неделю она поняла, что беременна.

Сначала ей не хотелось в это верить, да и сроки были еще не таковы, чтобы можно было убедиться на сто процентов. Но с Максимом за все эти годы дети у них не получались, хотя они никогда особо не береглись. И ведь всего одна только ночь была с Платоновым… Неужели это возможно?

Однако когда через какое-то время толстая, добродушная докторша в женской консультации уверенно все подтвердила, сомневаться больше не было возможности. По всем подсчетам выходило, что отцом ребенка мог быть только Валерий Павлович Платонов. Сказать ему об этом Наташе и в голову не пришло, тем более что после той памятной ночи он держался с молодой женщиной хоть и по-дружески, но подчеркнуто сдержанно и куда более официально, нежели прежде. Так что откровенничать с начальником Наташе в данном случае не стоило.

А вот Максим должен был узнать новость как можно скорее. Он и узнал – и встретил это известие с неподдельным восторгом. Стать отцом – это было что-то новенькое в его полевой, неприкаянной, какой-то несуразной жизни. Такого приключения, как ребенок, еще не было. И он с радостью окунулся в это приключение, увлеченно закупая нужные и ненужные для ребенка вещи и проводя с Наташей все свое свободное время.

В доме наконец-то появились не просто табуретки, но даже вполне приличные стулья и вообще разная новая мебель. Появилась и новая сантехника; Максим уверял, что так для ребенка будет гигиеничнее… Соседи в их коммуналке, к счастью, были более чем достойные – две пожилые интеллигентные дамы, владевшие каждая крохотной комнаткой. По договоренности с ними были отремонтированы кухня и ванная, а комната самих супругов теперь вообще сияла чистотой и радовала глаз только что купленными шторками, покрывалами, вазочками… Для Наташи это было тем более удивительно, что занимался обновлением их жилища исключительно сам Максим, трепетно относясь к ее самочувствию и не требуя от жены никакого участия в хозяйственных хлопотах.

Впрочем, она и не смогла бы помогать ему, даже если бы такое желание обуревало Наташу. Самочувствие ее действительно оставляло желать лучшего; беременность протекала очень тяжело, и ей три раза приходилось ложиться в больницу на сохранение. Собственно, никакой особой патологии врачи в состоянии плода не наблюдали, но время от времени их настораживало какое-то не совсем типичное протекание тех или иных процессов в Наташином организме, и тогда они перестраховывались, честно стараясь разобраться в ситуации, держа Наташу под наблюдением в стационаре и разводя руками, оттого что до конца ее положение так и не было понятно.

– Чего ж вы хотите, матушка, – ворчал старенький профессор, ловко орудуя еще относительно новым для Советского Союза той поры ультразвуковым оборудованием и обозревая на мониторе ее огромный живот, – вам ведь уже двадцать шесть! Раньше надо было рожать, раньше!

Да, шел уже восьмидесятый год, девять лет прошло, как она закончила школу. И правда, можно было собраться раньше…

Наташин сын появился на свет глухой декабрьской ночью. Роды были тяжелыми, и врачи отчего-то не сразу показали матери младенца. А показав, быстро унесли его из родовой палаты, и обессиленная Наташа ничего не успела спросить у них, провалившись в душный, почему-то не принесший желанного отдохновения сон.

Утром тот же самый старенький профессор разбудил ее, осторожно присев к ней на кровать, – так же тихо и бережно, как когда-то она сама садилась рядом с умирающим отцом.

– Что-нибудь с ребенком? – быстро спросила Наташа, уже заранее почему-то уверенная в утвердительном ответе.

– С ребенком все в порядке, – задумчиво протянул в ответ врач. – Но есть некоторые, так сказать, странности.

– Он… он… – испуганно прикусила губу молодая женщина, не осмеливаясь выговорить самое страшное, – он… ненормален?

Профессор успокаивающе поднял в ответ правую руку.

– Он нормален. Все физиологические реакции в норме. Но он не плачет, как все дети, он вообще ни разу не подал голоса, хотя по всем медицинским параметрам как будто здоров. И еще он…

– Что?

– Он… улыбается персоналу. Знаете, так осмысленно.

Наташа с облегчением вздохнула и откинулась на подушки, почувствовав, как немыслимое напряжение отпускает ее.

– И только-то? – с подозрением спросила она. – Это все, что вас беспокоит? Разве это нехорошо, когда ребенок улыбается?

Старик покачал головой.

– Не в этом возрасте. Не десяти часов от роду.

Глава 4

В этот миг все в ее жизни круто сломалось уже в который раз. И Наташа не знала, к добру или к худу эти перемены; знала лишь, что теперь ее жизнь станет совсем, совсем иной.

Ребенок лежал рядом с ней в кровати, сонно касался ротиком материнской груди, и в его широко раскрытых глазах застыла такая странная, такая безмерная глубина, что ей почти страшно становилось, когда она заглядывала в эти голубые бездонные очи. Он мало спал и никогда не плакал. Соседки по палате сначала завидовали Наташе, потом подобострастно охали над «необычным ребеночком», а потом вдруг как-то разом стали сторониться ее, перешептывались за спиной, и кто сердобольно, а кто и с плохо скрываемым нездоровым любопытством отводили глаза в сторону при виде малыша, как только его приносили матери.

Выписывая Наташу, старичок профессор осторожно напомнил ей:

– Вы не забыли, что вашего сына нужно как можно быстрее показать хорошему невропатологу?

– Но здесь ведь, в роддоме, его уже смотрел специалист, – возразила молодая мама. – Мне не сказали, что его состояние вызывает какую-то тревогу.

Доктор вздохнул.

– У нас действительно неплохие врачи, но ваш сын… м-м-м, как бы это сказать? Он, понимаете ли, демонстрирует иные, гораздо более взрослые рефлексы, еще не характерные для состояния младенчества. Он не похож на младенца, и как это расценивать, наши специалисты не знают. Я уже говорил вам об этом, помните?

Наташа вздернула голову и молча направилась к выходу. Она не желала ничего слушать о странностях ее сына, не желала даже обсуждать это. «Все будет хорошо», – снова и снова твердила она про себя. Не может быть, чтобы с ней, Наташей Нестеровой, приключилось какое-то серьезное несчастье. Но сердце ее екнуло и замерло в груди так, что ей не хватило вдруг воздуха, когда она услышала, как профессор крикнул ей вслед:

– Поверьте мне, мальчик нуждается в вашем особом внимании! Может быть, он и вполне здоров, но в любом случае его развитие должно внимательно наблюдаться специалистами. Знаете, в наше-то время, с плохой экологией, со всей этой химией вокруг нас…

Боже мой, химия! Опять эта химия! Маленький Платонов и его гормон роста… Его бесконечные опасные эксперименты над собой. И та ночь, когда он обнимал ее на потертом кожаном диванчике в их лаборатории… Но Наташа замотала головой и закусила губу, потому что не хотела, не имела права даже мысленно связывать ребенка с именем Валерия Платонова. Она – Нестерова, ее муж – Сорокин, и сын будет Сорокиным тоже. И нечего думать о всяких глупостях. Все будет хорошо.

А муж уже рвался ей навстречу, пытаясь преодолеть бдительный кордон нянечек. Он поймал жену на лестнице, оглушил восторженными воплями, закружил, едва не сбив с ног и не слушая ее слабых возражений, сунул под нос огромный букет лохматых гвоздик. А потом выхватил у растерявшейся, испуганной Наташи крохотный белоснежный сверток и сунул любопытный нос под кружевной уголок пеленки.

– Парень… Мой, собственный. Спит, да? – умиленно бормотал этот здоровенный бородатый детина, прижимаясь подбородком к нежному личику. И тут же отодвинулся в сторону, близоруко вглядываясь в сына. – Слушай, а он на меня смотрит. Вот ей же богу, Наташка! Смотрит, точно изучает.

– Не говори глупостей, – устало отмахнулась жена. – Как он может на тебя смотреть, да еще и изучающим взглядом? Ему всего-то неделя.

– А я говорю, смотрит, – заупрямился Максим. – Вот иди сюда, ближе, ближе. Видишь?..

И она увидела. Малыш смотрел на человека, которого все будут считать его родным и единственным отцом, спокойным, осмысленным и почти ироничным взглядом. Мысль застыла в его глазах – неведомая, но вполне оформившаяся, и в этот момент Наташа Нестерова окончательно поняла, что все главные трудности в ее жизни еще только начинаются.

Дома, как всегда, встречала галдящая, громкоголосая ватага геологов, шумно радовавшихся прибавлению семейства у их друга. Старушки-соседки, как полагается, восхищенно поцокали языками над новым жильцом коммунальной квартиры и торжественно вручили молодым родителям огромный пакет с пеленками. Максим, показалось Наташе, принимал поздравления как-то вяло, даже вымученно; к сыну, немедленно положенному в заботливо купленную кроватку, больше ни разу не подошел. От его энтузиазма, с которым он обнимал жену и ребенка на широкой роддомовской лестнице, не осталось и следа. А маленький Андрейка – имя для сына было ими выбрано уже давно – задумчиво следил своими продолговатыми голубыми глазами за двигавшимися по комнате фигурами и, кажется, так и не сомкнул глаз за весь вечер.

Когда гости наконец разошлись, Наташа медленно вынула из прически шпильки (сегодня утром она в первый раз за целую неделю, прошедшую со дня родов, по-человечески причесалась), приняла душ и, прежде чем лечь, подошла к ребенку. Сын, кажется, дремал; во всяком случае, носик его мерно посапывал в напряженной тишине комнаты. Наташа с облегчением вздохнула и прилегла рядом с мужем, обвила его рукой, прильнула к его плечу…

Но Максим раздраженно отодвинулся от жены в сторону. Она решила было, что муж уже засыпает, и она помешала ему, однако тот вдруг проговорил совершенно не сонным, зато свистящим и каким-то возбужденным шепотом:

– Абсолютно не похож на меня.

Наташа так устала за этот длинный день, что даже поначалу не отреагировала на эту фразу, которая в обычное время, конечно, испугала бы. Но Максим не унимался:

– Ты знаешь, я совсем не таким представлял себе сына. Он какой-то странный: не спит и не плачет, а только зыркает по сторонам своими глазищами. Вдобавок они у него голубые… В кого? Ни у тебя, ни у меня нет таких глаз.

– У всех младенцев глаза голубые.

– Но не такого цвета, – безапелляционно заявил муж. – Этот парень вообще не похож на детей, которых я видел.

– А ты много их видел? – откликнулась она.

– Достаточно для того, чтобы определить, что ребенок странный. Эй, Наташа… да ты спишь, что ли?

Но она не стала отвечать мужу, хотя от его слов ее сон как рукой сняло. Пусть думает, что она спит. А ей надо побыть наедине с собой. Надо поразмыслить о том, что будет дальше.

За ночь Андрейка ни разу не подал голоса и утром встретил родителей улыбкой и опять совершенно осмысленным, теплым и радостным взглядом.

– Ну и детеныш, – не преминул отметить Максим, уставясь в колыбель недобрым взором. – Нет бы орал, как все дети, так он молчит и улыбается.

– Ты недоволен тем, что мог спокойно спать всю ночь? – уже едва сдерживая себя, холодно спросила его жена. – Тебе больше понравилось бы вставать к нему по три раза за ночь, подносить бутылочку с водой и менять пеленки?

– Ну, этим, положим, пришлось бы заниматься не мне, а тебе, – парировал Максим. – Но я, во всяком случае, тогда был бы спокоен за здоровье и разум этого дитятки.

Он долго еще бормотал себе под нос что-то язвительное, собираясь на работу, но Наташа уже не слышала его: заткнув уши пальцами, она сидела на кухне (благо время было раннее и соседки, божьи одуванчики, еще не вылезали из своих комнат) и, уставясь взглядом на какое-то пятнышко, оставшееся на столовой клеенке с вечера, тупо повторяла про себя: «Все нормально. Молодые отцы редко сразу привыкают к детям. Ему просто не понравился Андрейка. Он привыкнет, и все у нас будет хорошо».

Днем к ней без звонка ввалилась целая компания коллег из ее химической лаборатории, всегда тепло относившихся к дочке профессора Нестерова, и Наташе пришлось лукавить, отвечая на участливые расспросы: да, очень устала… конечно, много плачет, ведь он такой маленький… нет, молока хватает, но вы ведь понимаете: ребенок есть ребенок. Платонов, пришедший вместе со всеми и принесший традиционный букет гвоздик (никаких других цветов в зимнее время в Москве тех лет отроду не водилось), вопросов не задавал, больше молчал, но долго стоял у кроватки, внимательно рассматривая Андрейку. И потому Наташа совсем не удивилась, когда он, призвав всех иметь совесть и дать молодой матери отдохнуть, настойчиво выпроводил коллег за дверь, а сам вернулся и прямо с порога, даже не проходя в комнату, спросил:

– Что не так, Наталья?

Слава богу, она успела подготовиться к этому вопросу.

– А что не так? – Ее глаза были в меру удивленными, и она от души надеялась, что выглядит искренней.

– Только не ври мне, – строго сказал Платонов. – Я же вижу. Он мой?

– Да бог с вами, Валерий Павлович. Откуда вдруг такие страсти? С чего это вам в голову пришло?

Начальник лаборатории смущенно кашлянул.

– Ну, теоретическая-то возможность была. Смотри, Наташа, больше я тебя об этом никогда не спрошу. Хочешь мне что-нибудь сказать, говори сейчас.

И она, неожиданно для себя, вдруг пожаловалась Платонову на то, о чем даже и не подумала сообщить мужу:

– Врачи говорят, ребенок хороший, здоровенький, только… немножко странный. Рефлексы, говорят, какие-то не те. Спит мало, плакать совсем не плачет, глаза осмысленные.

– Они это как-нибудь объясняют? – деловито принялся расспрашивать Платонов.

Она помолчала, не зная, как сформулировать ответ и как перемешать правду с ложью, так чтобы он никогда больше не задавал ей вопросов. А потом пожала плечами и как можно равнодушнее произнесла:

– Атомный век. Плохая экология, плохая вода, ненатуральное питание. Говорят, одна химия кругом.

Валерий Павлович вскинул на нее мгновенно насторожившиеся глаза и каким-то севшим, словно надтреснувшим голосом произнес:

– Химия, говоришь… Вот как.

А Наташа, вдруг разволновавшись не на шутку, махнула рукой и капризно произнесла:

– Ладно вам все о грустном. Я и так места себе не нахожу, устала, беспокоюсь о маленьком… Давайте лучше о чем-нибудь радостном поговорим.

– Давай, – с готовностью согласился Платонов. – Когда думаешь на работу выходить, молодая мамаша? Весь положенный государством срок отгуляешь или ты все же не совсем потеряна для науки, соскучишься по нашим пробирочкам, вернешься быстрее?

Наташа, не поверив, что ей так легко удалось сбить его с толку, изумленно заглянула в ореховые глаза начальника и увидела в них подтверждение тому, о чем он только что сказал ей сам: он действительно больше никогда не станет допытываться от нее правды. Лишние осложнения не нужны были Платонову; он был готов помогать молодой женщине, если мальчик и в самом деле вдруг оказался бы его сыном и если она попросила бы у него этой помощи прямо сейчас. Он дал ей шанс как человек, отвечающий за последствия своей случайной связи. Но сам он никогда не вернется к этому разговору. И судьба малыша ему вовсе не интересна.

Наташе невольно стало грустно, но она тут же одернула себя: сама так решила, сама хотела сохранить эту тайну. В конце концов, они с Платоновым всегда превосходно понимали друг друга. И, снова посмотрев ему в глаза, молодая женщина спокойно принялась обсуждать с ним проблему своей будущей карьеры. Эти два человека знали, о чем умалчивает каждый из них, и, без слов поняв друг друга, согласились молчать и впредь.

Максим пришел вечером хмурый и недовольный, буднично чмокнул жену в щеку и ничего не спросил про Андрейку. К колыбели, впрочем, подошел и, получив от ребенка очередную порцию заинтересованных взглядов, пробормотал под нос что-то вроде: «Нет, каков малец, а?..» Наташа не стала уточнять, что именно он имеет в виду, а муж, наскоро поужинав, коротко и сухо сообщил ей, что на следующей неделе уезжает в экспедицию.

– Мать тут поможет тебе без меня? – спросил он небрежно, ничуть не сомневаясь в ответе. Он редко вспоминал об Алле Михайловне, отношения с которой у него так и не сложились, однако на помощь тещи привык рассчитывать при каждом удобном случае.

– Поможет. Она уже заходила сегодня и, – тут Наташа не удержалась, чтобы не кольнуть мужа, – в отличие от тебя, ей Андрейка очень понравился. Она сказала, он очень смышленый и необычный малыш.

Максим молча пожал плечами. Больше к этому вопросу они не возвращались.

Мнимый отец так никогда и не полюбил мальчика. Уже потом, спустя годы, Наташа с грустью признавалась себе, что именно этого и следовало ожидать. Грех есть грех, и правда, даже если она тщательно скрыта от посторонних глаз, всегда так или иначе выходит наружу. Максим никогда не чувствовал Андрейку родным, любимым, никогда не видел в нем сына, да и с какой, собственно, стати? Разумеется, Наташин муж не подозревал об истинном положении вещей, но сердце, видимо, не обманешь.

Зато ее мать с самого первого дня души не чаяла во внуке. Она ходила с ним гулять, читала ему чудесные сказки и, приводя его к себе, впервые за долгие годы начала снова садиться за чудесное беккеровское пианино, оставшееся от той, ее прежней и прекрасной, жизни. Андрей слушал музыку, широко раскрыв глаза, а потом ластился к бабушке и заглядывал ей в лицо внимательными, все такими же осмысленными голубыми глазенками и молчал. Он не говорил ни слова ни в год, ни в два, ни в три. И только одна Алла Михайловна не желала видеть в этом признак какой-либо ненормальности.

– У вашего ребенка странная форма аутизма, – задумчиво постукивая карандашом по столу, говорил высокооплачиваемый специалист по детским болезням, светило медицинской науки, с которым отчаявшейся Наташе помог договориться о встрече (разумеется, за соответствующий гонорар) все тот же верный Платонов. – Это, пожалуй, и не аутизм в привычном понимании этого слова, это какой-то перекос в развитии: превосходные интеллектуальные данные при полном отсутствии интереса к себе подобным. Очень, очень интересный случай… для науки, разумеется.

– Ничего подобного, – возражала Алла Михайловна, когда Наташа рассказывала ей о результатах очередной консультации. – Я же вижу: Андрейка всем интересуется, все понимает. И слышит он превосходно – уж я-то разбираюсь в этом, поверь, я ведь каждый день играю ему то Шопена, то Моцарта, то Рахманинова. Он не бесчувственный и не странный, просто у мальчика особый, очень глубокий внутренний мир, и ему пока нет нужды выражать его в словах. Ты замечала когда-нибудь, как пристально он смотрит вечером на звезды? Подойдет к окну и смотрит, смотрит… Вот увидишь, он будет разговаривать, когда захочет, когда ему придет пора.

Бабушка посвящала Андрейке все свое свободное время, не выказав и капли подобной привязанности ко второму малышу, который родился у Наташи и Максима спустя четыре года. Молодая женщина, чувствуя свою вину перед мужем, с радостью подарила ему родного сына, и именно этот малыш принес в дом то, в чем так нуждался Максим, чего ему так не хватало для полноты семейного счастья: горькие слезы и обычные детские болезни, отчаянный крик по ночам и капризы за завтраком.

– Вот это нормальный мужик, – приговаривал Максим, впихивая в сына очередную ложку овсяной каши. Он стал все реже бывать в экспедициях, семейный быт, прежде почти ненавистный, неожиданно затянул его, и он вдруг открыл для себя все радости неторопливой городской жизни с женой и детьми. – Вот это я понимаю, это я одобряю…

– Это капризы ты одобряешь? – насмешливо щурилась Наташа, успокаивающе поглаживая по руке четырехлетнего Андрейку и подвигая ему поближе вазочку с конфетами. – Смотри, вырастишь спиногрыза, еще наплачемся.

Впрочем, она не собиралась спорить с мужем всерьез: одинаково любя обоих сыновей, она даже рада была, что во втором ребенке муж нашел истинно родную душу и сумел реализовать свои отцовские чувства.

– Зато твой-то любимчик даже спасибо не скажет, выходя из-за стола, – огрызался Максим. – Ты его вконец разбаловала, носишься с ним как с писаной торбой.

– Он скажет, если ему напомнить, – примирительно откликалась жена.

Андрей и в самом деле уже говорил – медленно и неохотно, но правильно выговаривая даже самые трудные слова. Он все так же был молчалив и погружен в себя, все так же мало стремился к общению с другими людьми и все же больше стал похож на то, что люди обычно называют «нормальный ребенок». Алла Михайловна уверяла, что наедине с ней он открыт и раскрепощен, но Максим только отмахивался от этих рассказов, а Наташа, хоть и верила матери, все больше начинала думать, что та выдает желаемое за действительное. Но однажды ей пришлось удостовериться в том, что ее старший вовсе не бесчувственный истукан, а живой, нежный и куда более ранимый ребенок, нежели все, кого она знала. Это было в тот день, когда она впервые увидела его слезы и когда он впервые горько рыдал, вцепившись в край ее платья и уткнувшись в руку матери, как смертельно раненный зверек.