Ангел Спартака Валентинов Андрей

Обычай известный. Отвернусь, пройду мимо, и они отвернутся, поскольку днем – и не разбойники. А вот если еще чуток постою…

– Тут, девочка, наши «волчицы» охотятся. Так что проваливай, красивая!

Самый крепкий. Без бороды, небритый, лет сорок, под туникой мышцы бугрятся, шрамы на руках.

Кинжал у пояса.

И одноглазый. Без повязки, страшновато смотреть, но смотрю. И он смотрит. Думает.

– Если хочешь, восемь ассов дам. По дружбе. А потом – исчезай!

Вот так! Девочка за восемь ассов, есть чем гордиться.

– Неужели только восемь, Геркулес? Асс у тебя – асса ты стоишь!

– Не Геркулес, – смеется. – Аякс! Меня тут все знают. Больше дал бы, так за поясом пусто. Ничего, повеселимся, я маленьких да прытких люблю.

На миг даже растерялась. Маленькая да прыткая – и все? Но тут Учителя вспомнила – как Он на меня смотрел тогда, в первый раз. Прикрыла веки, представила себе Его взгляд, словно лунный свет зрачками поймала, подождала немного.

Открыла глаза.

– А ты сколько стоишь, Аякс?

Напрасно я – та, что из Прошлого, – расхвасталась. Ничего особого не придумалось, да и сразу догадаться следовало. К первой вечерней страже[1] я уже жила в «Красном слоне» – в лучшей комнате на втором этаже, потому как моей хозяйке, все той же сиятельной Фабии Фистуле, именно такая и требовалась. А что хозяйке следовало когда-нибудь и пожаловать, волновало меня не слишком. Пожалует сиятельная – в свой черед.

Переодеться, конечно, пришлось, сережки да кольца из котомки достать, над лицом поколдовать слегка. Служанка сиятельной все-таки! Аякс же трех друзей пригласил, бывших гладиаторов школы Батиата, как и он сам.

Лепешечника, что меня прогонял, на ночь на цепь у входа посадили, дабы постояльцев с тугим кошелем не отпугивал. А перед этим ему Аякс улыбнулся.

Вот и все хитрости. Нечем хвалиться.

Аякса похоронили три года назад. У его погребальных носилок я в последний раз плакала. Перед смертью он сказал: «Знаешь, в жизни всего двоих и боялся. Нашего ланисту да тебя!»

К этому парню я и не подсаживалась, если бы гостинщик Ситтий, что заведение в порядок привел, удосужился соорудить в зале обеденной не четыре ложа, а, скажем, пять. И так, впрочем, тесновато, пройти почти что негде. Зато чисто, только потолок немного закоптился. Светло, масла для светильников не жалеют, от кухни запах пристойный. И шумят не слишком.

Все бы хорошо, но только ложа заняты. И тут сама виновата – решила сперва весь вечер в комнате, запершись, просидеть. Из опаски, понятно, и отдохнуть хотелось, лиц ничьих не видеть. Насмотрелась уже!

Заперлась, лепешку умяла, кислятиной разбавленной запила… И как начало вспоминаться! Все сразу – что недавно было, что давно, в подробностях, в картинках, в капельках кровавых.

Поняла – сейчас завою. Как лепешечник, что на цепи сидит.

Три ложа сплошь заняты, на них и смотреть не стала. На четвертом, дальнем, где светильников поменьше, всего один расположился. Один – не страшно, присяду в уголке, мешать не буду. И вид у парня приличный – лет двадцать пять, светловолосый, лицо…

Рассмотреть не успела – тогу заметила.

Римлянин!

Про все прочее и думать расхотелось. Это в самом Риме тоги все подряд носят, у нас на юге совсем иначе. Даже те наши, что римскими гражданами родились, тогу лишь по делу надевают, в Риме, к примеру, – или в храме на Календы, потому что праздник не наш, римский.

А вот чтобы так, вечерком, в «Красном слоне», с чашей вина – и в тоге? Сразу ясно кто!

А уходить противно. Все-таки на своей земле! Я – на своей, не этот!..

Поморщилась заранее, мальчишку-прислужника, что между ложами бегал, пальцам поманила…

– Госпоже здравствовать! Мне… Подвинуться?

И отвечать не тянуло, и обижать не стоило.

– Господину здравствовать! Госпожой называть не надо. Двигаться не надо!

Получилось, не хуже разбирательства у претора. Парень даже дернулся.

– Если мешаю, госпожа… То есть… Могу, если велишь, уйти… Меня зовут Гай, Гай Фламиний. Но я не из тех Фламиниев…

Точно, как у претора! А приятно, когда не тебя в допрос берут! Сейчас бы врезать: «А вот поглядим, из тех – или из этих. На кресте враз разговоришься!»

– Папия Муцила! Не замочи тогу в вине, Не Тот Фламиний!

Все-таки разозлилась – до того, что римлянину настоящим именем представилась. Ой зря! Молчи, язык, хлеба дам![2]

Внезапно он улыбнулся – бледно как-то, грустно.

– Самнитское имя… Тем, кто приезжают в Капую из Рима, не советуют надевать тогу. Особенно по вечерам.

Вот тут я его и рассмотрела. Не двадцать пять, поменьше. Прическа короткая, простая – и тога самая недорогая, грубой шерсти, чуть ли не домотканая.

А вот лицо приятное. Не из тех, что всю жизнь помнится, но… Помнится!

…И еще ямочки на щеках.

– Имя самнитское, но я из осков, Не Тот Фламиний.

Охотно кивнул, вновь улыбнулся, но уже совсем иначе.

– Ну конечно же! Вспомнил! Консулами Государства Италия были Квинт Помпоний Сихон и Гай Папий Муцил, верно?

…А если бы я его в тот вечер, в тот самый миг, убила?

Здоровенный детина в короткой пестрой тунике лихо вставил два пальца в рот, кому-то подмигнул…

– Бэ-э-э-э-э-э!!!

Густая струя оросила ступени храма.

– Ух, ты-ы-ы-ы!!! – грохнуло со всех сторон. – Устругнул!

– Задницей у тебя лучше выходит! – скривил рожу другой, в такой же тунике, но с женским платком поверх плеч. – Клянусь Геркулесом Победителем, я попаду на целый локоть дальше!

Тоже подмигнул, отмерил расстояние шагами, вернулся на место. Два пальца в рот.

– Да не части, как жрец на Луперкалиях!

Слова девицы, стоявшей поблизости на четвереньках, относились не к соревнователям, а к четвертому участнику действа, пристроившемуся в той же позиции как раз позади нее.

Детина в женском платке скорчил героическую рожу…

– Бэ-э-э-э-э-а-а-а-а!!!

– Ух, ты-ы-ы! Ну и струя, как у Нептуна, на локоть, точно! Ух, ты-ы-ы-ы!!! Во дал, а?

– Да не части ты, кролик! И-раз! И-раз!

– Бэ-э-э-э-э-э-э-э-э-а-а-а-а!!!

– Пошли, – повернулась я к Аяксу. – Насмеялась!

Заезжие мимы тешили народ прямо на форуме славного города Капуи. Угораздило меня сюда попасть именно сейчас! Хотя… Надо же взглянуть, как здешние граждане веселятся.

– Госпоже Папии не понравилось?

Мы с Аяксом прогуливались по Дороге Сципиона. По сторонам я не смотрела – нагляделась уже. Улица вроде римских, пошире только, и деревья иногда попадаются. А так… Дома под желтой черепицей, толпа, кто в рванье, кто в тоге, потные парни, волокущие очередные носилки-лектику.

– Побереги-и-и-ись!

Ну вот, еще одни.

– Госпоже очень понравилось, – наконец откликнулась я. – Любовника застают у чужой супружницы, а муж с приятелем, позабыв об том, устраивают Олимпийские игры. Смешнее некуда, клянусь Геркулесом Победителем… И я тебя просила не называть меня госпожой!

– Так я же на службе! – хмыкнул одноглазый. – Пока ты мне платишь – ты госпожа. Да и услышать могут. Люди, они ушастые, заметят, как я тебя по имени называю. Чего подумают, а?

Последние слова прозвучали, само собой, вполголоса.

Тут он был прав. Со стороны же мы смотрелись хоть куда: девица, не из свободных, но и не из бедных, с хитрой прической, в тунике и накидке-палле штучной работы, с браслетами и серьгами. То ли служанка из ближних самых, то ли «волчица» побогаче. При ней же хмурый здоровяк с кинжалом – дабы всякая шваль переулками обходила.

Аякс тоже не оплошал: и туника новая, и сандалии, и черная повязка на глазу. Побрился даже.

За эти дни Капую я хорошо узнала, изучила, можно сказать. Многое вспомнилось, многое заново увиделось. Не Рим, конечно, да и хорошо, что не Рим. В Капуе хоть улицы прямые. Если не широкие, то римских все же пошире. И разобраться легко, не надо на каждом шагу дорогу спрашивать. В Риме же, чтоб ему сгореть, только муравей жить может. Говорят, «лабиринт». Как же! Видела я рисунок Лабиринта в свитке одном; дворец это на Крите, где Минос в годы давние жил. Там все проходы прямые, ровные, римским улицам не в пример. Не зря, наверно. Дед мой говорил: «Защищать легко, брать трудно». Сама не слыхала, но бабушка запомнила, пересказала.

Знакомиться же я пока ни с кем не спешила. Подмигивали мне, понятно, и даже пытались намекнуть, не прислать ли сводню. Но тут уж Аякс был начеку.

С городом все было понятно, со здешним народом – тоже («Бэ-э-э-э-э!»), к тому же госпожа моя, сиятельная Фабия Фистула, что-то излишне мешкала, не спешила.

Вот именно о ней, о сиятельной, самое время подумать.

– Здешние матроны по улицам пешком не ходят, Аякс?

– Это точно, госпожа Папия, не бьют ножек. Только в носилках и увидишь. Страх как гордые!

– А как бы нам на них поближе взглянуть?

– Порассмотреть и пощупать, да? Ну… Или в гости напроситься по-наглому – или на гладиаторских боях. Все они там бывают!

– Угу.

Гладиаторскои бои? Это совсем рядом с Островом Батиата: школа, за ней Цирк Аппия. Представление, кажется, послезавтра.

…А почему я «угу» сказала? Учителя вспомнила?

– Только… В Цирке порядки свои, я там много лет лямку тянул, знаю. Госпожа не из этих, не из настоящих римлян, сразу видать, значит, ближе пятнадцатого ряда к арене не пустят, сзади придется пылью дышать. Тут бы хорошо кого в тоге, чтобы рядом был.

– Угу.

В тоге? Почему бы и не в тоге?

– Не мое дело, госпожа Папия, конечно… Да уж слишком ты на служанку не походишь, не оплошать бы. Народ – он не только ушастый, глазастый тоже. Вот когда мимов смотрели, ты кривилась, а мимы – они люду простому по душе!

Не похожа на служанку? Скверно. Тем более хозяйка приезжает.

– Почему же только простому люду, Аякс? Может, слыхал, мимам все годы в городах выступать запрещали, пока один такой знатный из Рима не распорядился. Вот ему точно по душе, чтобы все блевали. И желательно – кровью!

– Извини, госпожа Папия, не услышал.

– Я ничего и не сказала.

Нет, сказала. А он услышал. Мы говорили о Сулле.

В тот далекий день Луций Корнелий Сулла Счастливый был еще жив.

Мне много приходилось думать об этом великом человеке, о людоеде, погубившем мой народ и мою землю. И тогда, и после. Не только думать, говорить тоже. Как-то мы поспорили с Ганником, кажется в Фуриях, перед тем, как я уехала в Рим, а он ушел с Криксом к Гаргану. Ганник мне не верил, считал римской лазутчицей, но иногда был очень откровенен.

То, что он сказал тогда, запомнилось слово в слово. Может, потому, что часто вспоминалось.

Говорит Ганник-вождь:

– Ты часто вспоминаешь об Италии, Папия. Суллу клянешь, об общей нашей свободе толкуешь. Крикс каждое твое слово ловит, а вот я считаю, что нам Сулла нужен. Да, нужен, но свой! Почему погибла Италия? Да потому, что мы были слабыми! А Сулла был силен. Не талантом военным, сражаться и мы научились. Он был жесток, а только в жестокости – сила. Убил немногих, но спас свой Рим. Значит, для каждого римлянина, кем бы он ни был, Сулла – герой и спаситель, а те, кто против него, – враги Отечества!

Говорит Ганник-вождь:

– Сулла был во всем прав. Значит, мы станем действовать по-суллански: мешает человек – нет человека, мешает город – нет города, мешает народ… Передай своим на Капитолии, что скоро у Италии будет новый Сулла. Наш! И знаешь, чье имя он впишет в проскрипционные списки в числе первых? Угадай, Папия Муцила, внучка консула?

Я не обиделась – привыкла. Ганник не верил никому, даже Спартаку.

– Знаешь, Папия, я стихотворение с греческого перевел. Эпиграмму. Прочитать?

Потолок в копоти, четыре ложа у стен, кислятина в чаше. И Фламиний Не Тот по соседству. Он лежит, я сижу. Каждый вечер как-то получалось, что единственное свободное место оказывалось именно рядом с ним.

…Но уж точно не по моей вине! Хотя на ямочки его смотреть было приятно.

Ко всему парень оказался поэтом. Когда он об этом не без гордости сообщил (во второй вечер, кажется), я и ухом не повела. Хвастает, решила, тропинку к соседке по столу ищет. А вот поди же ты!

Тропинку, конечно же, ищет. Скучно, видать, римлянину в Капуе. И в тоге вечером на улицу не выйдешь.

– Читай, если хочешь.

Не то что я стихов совсем не слыхала или, скажем, не любила. Не в них дело – в парне этом, Гае Фламинии. Я уже поняла – не донесет, но…

– Это Филодем из Гадары. Молодой, меня даже младше, а его стихи уже повсюду знают. Он с моим другом Марком Туллием переписывается.

Кашлянул нерешительно.

Дослушала, кивнула, постаравшись лицом не дрогнуть. Стишки с греческого, значит, переводим?

– Эта эпиграмма, – вновь кашлянул он, – интересна диалогом, длина слов в греческом и нашем разная, а требуется, чтобы при переводе количество и слов, и слогов было тождественно. Необходимо также соблюсти размер. Понимаешь, Папия?

Понимаю, конечно. Видела я сегодня диалог на площади. На тему «кто дальше».

– Угу!

Привязалось ко мне это «угу!». Да и понятно стало: не в ямочках его дело – во мне. Со всеми окаменеть могу, щитом прикрыться, а с этим сдержаться никак не выходит – так и тянет правду сказать.

Вот и сейчас не сдержусь!

– Намек поняла, Гай Фламиний Не Тот. Отвечаю. Как меня зовут, знаешь, где сейчас живу – тоже. Ужинаю не с тобой, а поблизости. С тобой – никакой охоты…

– Я ничего не имел в виду, это же стихи! – неуверенно начал он, но я не слушала.

– Плату вперед брать приходилось, иногда несколько ассов всего. Когда есть было совсем нечего, голод от губ не отставал. И без платы тоже – силой брали, такое чаще бывало. Первый раз в семь лет, на глазах у матери и сестры. Любил наш хозяин такое! Почему я после всего не утопилась? Мать жалела. Сестру убили, насмерть у столба запороли, одна я у нее оставалась. А мать умерла, и бабушка умерла…

Закусила губу, отвернулась. Что я говорю? Где? И кому? Может, сразу на крест попроситься?

– Тогда я еще тебе почитаю.

Если бы чего иное сказал, извиняться принялся или, допустим, сочувствовать, я бы этого умника!..

– Читай…

– Дальше перевести не успел, извини. Это Алкей Мессенский.

– Поняла, – буркнула я, отвернувшись. – Фессалия и Этолия в Греции, знаю. А Тит?

– Тит Фламиний – тот, кто Грецию и завоевал. Греки позвали его на помощь, а он натравил одних на других.

Обернулась, посмотрела… Совсем иначе говорит! И взгляд иной.

– Не предок, даже не родич, – понял он. – Я действительно Не Тот – из семьи его отпущенников, отсюда имя.

– Братец по несчастью? – усмехнулась я, все еще не успокоившись.

– Не по несчастью. Мои предки – давно уже римляне, как и я сам. Даже имею право не ставить после семейного прозвища букву «Л». Но римляне бывают разные, Папия Муцила. И… Надеюсь, ты убила своего хозяина? Только не отвечай, не надо!

Вновь на него поглядела. Слыхала я такие песни: и римляне бывают разные, и волки разные, и болотные лихорадки.

– Считай, что поняла, мой Гай! Ты просто хотел кое о чем намекнуть соседке по столу. Кажется, среди поэтов такое принято, другие просто деньги суют. А насчет хозяина отвечу. Убила бы – и давно, только закон есть: за смерть господина казнят всех его рабов, какие в доме. Не знаешь, римлянин? Я иначе сделала. Он заболел – а я лекарства заменила, из флакона во флакон перелила. Так что наказали не всех, а только лекаря. И не казнили – в каменоломни направили. Поделом! Нас, рабов, умирать оставлял, лечить не хотел, если не за деньги. Да и лекарь из него…

– «Как-то болящий увидел врача в сновиденьях, – невозмутимо отозвался Гай. – И не проснулся уже, хоть и носил амулет». Могу еще. «К каменной статуе бога лекарь вчера прикоснулся. Бог был, и камень, и все ж – нынче выносят его».

– Ладно! – оттаяла я. – Лучше скажи, почему чужие стихи переводишь? Свои написать трудно?

Только сейчас понимаю. Понимаю – и все равно лгу, даже себе самой. Вспоминаю ямочки на лице бедного Гая, о том, как меня разозлила веселая эпиграмма…

Ямочки были, и стихи из себя вывели (уже потом их на греческом прочла, как раз в доме Марка Туллия, что с поэтом в переписке был). Но… Мне был нужен римлянин в тоге – и не только для того, чтобы в Цирке Аппия сесть поближе к арене.

Всегда и везде сильным быть невозможно. Как и слабым. Надо лишь не пропустить грань, за которой чужой силе приходит конец.

Да, Учитель, это так!

Смешной парень, переводивший греческих поэтов, был римлянином – римским волком, который не поспешил выдать беглую, хотя догадался еще в первую нашу встречу. В стае, в выводке Римской Волчицы, волки должны быть заодно. Гай Не Тот не предал беглую рабыню. Мелочь, конечно. Но, как любит повторять Учитель, сказавши «алеф», следует говорить «бейта».

Римлянин Фламиний сказал свой «алеф».

В тот вечер я чуть было не согласилась подняться в его комнатушку на четвертом этаже. Приходилось уступать (и кому!) за куда меньшее, чем возможность приобрести союзника. И вести дела с ним стало бы куда легче. Всего-то и забот – немного потерпеть, в потолок глядя и о чем-то постороннем думая. К тому же римлянин не из тех, кто от женской боли и унижения счастлив бывает. Может, и меня бы отпустило, забылась ненадолго, увлекалась даже – до первого солнечного луча.

Но после я бы возненавидела моего Гая.

А наутро мы встретилась с Учителем.

– Легкая же рука у тебя, хозяйка! – лапища Аякса шлепнула у меня по плечу. – Ну легкая! Пятьсот сестерциев одним махом!.. А я-то, простофиля…

– Кто-то победил? – не оборачиваясь, бросила я.

– Ну Эномай же, Эномай! «Галл», на которого ты…

Чуть не сказала «угу». Сдержалась. Пятьсот сестерциев – тоже неплохо. Десятая часть моего выкупа, если бы с хозяином повезло.

На арену я вообще не смотрела. Там что-то мелькало, что-то бегало, стучало, хрипело, булькало. Что именно, понятно, но не любительница я такого. А вот вокруг поглядывала. И вопросы задавала. Не Аяксу, его от арены только Плутон зубами смог бы оторвать. Зато поэт Гай Фламиний, по правую руку мною усаженный, оказался молодцом. Ему, римлянину, и самому интересно было, кого и как режут, но все же отвлекался – отвечал.

Интересовало же девицу в богатой палле, надетой, несмотря на жару, то, что не на арене. Сам Цирк Аппия мало чем от Большого Римского отличался, только размерами, как и все в Капуе. И запахи сходны, и пыль, и мальчишки, что воду и лепешки разносят. И народ тоже такой же. В общем. Но про некоторых, что в первых рядах обосновались, хотелось узнать подробнее. А на матрон еще и поглядеть. Мало ли, вдруг они тут иные, чем в столице?

Вот Гай и пригодился. Он, бедняга, чуть ли с голоду из Рима уехал. В Капуе родичей отцовских искал, друзей – и тех, кто стихи любит, конечно. Найти толком не нашел, зато город узнал.

– Гляди, хозяйка! Сейчас Каст с каким-то Фламмой резаться станет. Каста я знаю, тот еще рубака, он ему задаст. На него все поставили!..

Я пожала плечами.

– Все по медяку и получат.

Медяки меня не интересовали. Хотела выиграть – выиграла. Не ради денег – себя проверить. А для этого на арену смотреть и не требуется. Грань между слабостью и силой: меня арена никогда не интересовала, а вот одноглазый много лет в гладиаторах проходил. Вот и грань! Если нам вместе быть, именно тут моя слабость в его силу переходит. А моя сила – в другом.

Аякс, как только узнал, что мы в Цирк Аппия пойдем, от радости даже подпрыгнул. Подпрыгнул, в землю подошвой ударил – и поклялся, что мы с ним обязательно кучу золотища с серебрищем выиграем. Если не кучу, то сестерциев сто – точно. Он, одноглазый, всю гладиаторскую публику знает, с народцем подробно переговорит…

Я не возражала, но заодно велела принести результаты игр за последние три года. Серебра не жалеть – достать. Пусть писарь в школе гладиаторской или в Цирке, если там свой есть, хоть всю ночь по табличкам стилосом черкает.

Писарь успел к вечеру. А ночь мы с Аяксом над табличками и просидели.

– Батиат! – Губы Гая коснулись уха. – Лентул Батиат, ты спрашивала. Он выходил, сейчас вернулся.

При этом губы упорно не желали отлипать.

– Каменное кресло в первом ряду? Толстый, лысый, в серой тоге?

– Он! Хозяин школы и…

– Не щекочись! Мух полно, еще и ты…

Ухо освободилось. Обиделся?

Неужели с ходу сочинил? Или перевод подходящий вспомнил?

– Ну что я говорил, хозяйка? Прикончил его Каст, с пятого удара прикончил!..

– Угу.

Хозяин мой, Тантал ему в консулы-коллеги, очень играть любил. Увлекался до одури, но не гладиаторами, а колесницами. Разница, конечно, есть, и немалая, но игра – всюду игра.

Для начала вычеркнули мы с Аяксом поединки с деревянным оружием. Не ставит никто всерьез на всяких пегниариев. Затем… Затем я хозяйскую науку вспомнила. Серебро счет любит, моя же мама все записи в доме вела. И мне самой кое-что хозяин рассказывал – хвастался, подлец.

Колесницы, как известно, придерживают. Не только ради того, чтобы проиграть – иногда и для того, чтобы выиграть. Не сегодня, чуть позже, когда публика в слабость поверит и на других ставить начнет.

Итак, колесницы придерживают. А гладиаторов?

Узнала я у Аякса моего, в каких случаях проигравшего на арене не убивают. Тех, что раненные тяжело были (не подделаешь, не оловянный сестерций), из списка выбросила. А кто остался? Остались же «отпущенные стоящими». С ними тоже морока: кто по воле публики, кто потому, что время вышло. Каждый боец разный, у каждого – своя ступенька в школе, «палус», если по-гладиаторски. Вроде как у легионеров, по опыту старшинство и по силе. Но и это не все. У одного пять побед, у другого – двадцать. Второй вроде сильнее…

Ну точно, как с колесницами!

…Зато первый моложе, причем лет на десять. И ран у него серьезных еще не было. А этот, допустим, «палус» высокий имеет, дерется долго, но все последние игры «стоит». Будет и дальше «стоять» – или выпустят лошадку?

Вот и пригодился Аякс!

– Папия, Папия! Вон там, во втором ряду! Юлия Либертина, ее дом сразу за Форумом, я там позавчера был.

– Стихи ей поднес? Ну и как?

– Ну… Обещала плащ подарить. Потом, к зиме ближе.

А между прочим, прическа у этой Либертины…

– Хозяйка, да погляди же ты! Сейчас андабаты драться станут, десяток на десяток!..

– Андабаты – это кто? Нет, не объясняй, не надо.

Все равно смотреть не стану. Вот если бы андабатов этих да прямиком на первые ряды Цирка направить. И начать, конечно же, с ланисты Батиата!

А почему бы, собственно, и нет?!

Я наметила семь бойцов – из тех, кто долго «стоял». Три раза проиграла, четыре – выиграла. Немного, конечно, не одна я такая умная. Но вот с Эномаем, который из «галлов», иначе вышло. Тут мы с Аяксом чуть не поругались. Шумел одноглазый, ручищами размахивал. Мол, да простит мне твой гений, но ты, хозяйка, в таких случаях слушаться должна, я на арене песок нюхал, пока ты еще под стол бегала!..

И – пятьсот сестерциев. Премудрость[3], Папия! Но главное… Нет, не знаю я еще главного. И понадобится ли мне это главное, тоже не знаю.

Значит, узнать надо!

– Папия, можно идти.

– Нет, подождем. Зачем хозяйке в толпе пихаться?

Оглянулась. Встала.

– А что? Игры уже кончились? Аякс, ты говорил, что в школе Батиата пирушки случаются.

– Не пирушки, госпожа Папия, – серьезно поправил одноглазый. – У «волчиц» пирушки, а у нас – свободные трапезы.

Свободные? Аякс тяжело кивнул.

– Как есть свободные. Всех пускают, только угощение приноси. А главное – перед боем они, трапезы, случаются, так что назавтра половина ребят свободными станут. Только Харону асс заплатят.

Ясно. Интересно, когда ближайшая?

После того когда я рассказала Учителю о том «главном», что мне все-таки удалось узнать (ох, лучше бы не узнавать никогда!), Он удивленно вздернул брови.

– Даже так? Ты молодец, обезьянка! Большой молодец!..

Тогда Он впервые меня так назвал. А я почему-то не обрадовалась.

– Сиятельная Фабия Фистула! Сиятельная Фабия Фистула!

Солнышко греет, на белесом жарком небе ни облачка, зато и пыли нет – ночью дождь случился. Словно по заказу.

– Сиятельная Фабия Фистула! Дорогу сиятельной Фабии Фистуле!

– А-а-а-а-а-а-а-а!

Из переулка, что от Дороги Сципиона к Острову Батиата, – мальчишки врассыпную. Пятки шлепают, скользят по влажному камню. Резво мелюзга капуанская бежит, точно на нее дюжину волкодавов-молоссов натравили. Оголодавших.

– Дорогу сиятельной Фабии Фистуле!

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Несут! Несу-у-ут! Разбегайся-я-я!

А чего бы не поорать, глашатаю вторя? Событие как-никак. Хоть Капуя-город, хвала богам-заступникам, и не маленький, не Анниев Форум какой-нибудь, но и не Рим все же.