В тот день… Вилар Симона
– А чего бы ему не шуметь? Решил, наверное, что на него не подумают. Этот Моисей, рожа хазарская, долго и верно служил хозяину, поэтому и надеялся, что его никто не заподозрит. А ведь Моисей, сказывали, некогда воином был, причем не из последних, мог и воспользоваться случаем в толпе. Ловок он, как и все, кто с оружием знается.
Тиун хотел еще что-то добавить, но замер на полуслове, когда Озар вдруг легким, почти кошачьим рывком перескочил через перила гульбища во двор. И сразу стал смотреть на высокий поверх галереи. Успел заметить, как кто-то отступил вглубь легкой тенью. Верхние покои в тереме обычно женские, мужикам носить мусор туда не больно позволяется. А сейчас кто пытался их подслушать укромно? Мирина-хозяйка? Кто-то из ее прислужниц? Ключница? У Озара была догадка.
– Послушай, Творим, – молвил волхв, поднявшись обратно к оторопевшему тиуну, – что ты скажешь о ключнице вашей? Яра, кажется, зовут.
– Яра, да. Или Ярозима, как нарекли ее в родном селище. Недоброе у нее имя, да и в роду она была нелюбимой. Вот родовичи от нее и избавились, отдав Мирине в услужение. Это мне сам Дольма рассказывал. Я ведь ему помогал с тех самых пор, как он тут хозяйствовать начал, вот он и доверял мне, разговаривали мы с ним порой о всяком за чаркой меда стоялого, а не только о нуждах и делах. Он и сказал, что, какова бы ни была Яра в древлянском селении, потом из нее хорошая помощница его жене вышла. Оно и понятно: Мирина сидит да красу свою лелеет, а Яра весь дом на себя взяла. Но я вот что скажу: Ярозима эта хитрой оказалась, раз сумела всем так угодить, что ее до ключницы возвысили, хотя брали из лесов древлянских едва ли не как рабу-прислужницу. Ныне же погляди только – прямо госпожа достойная с хозяйскими ключами за поясом. Даром что вековуха[50], никем не выбранная. Однако и тут мне есть что тебе сказать, ведун.
Творим теперь говорил негромко и почти задушевно, словно хотел расположить к себе Озара.
– Дольма как-то поведал, что Ярозима в древлянских чащах охотницей отменной слыла. Замуж она не спешила, а все больше в лес уходила, причем без добычи никогда не возвращалась. Сильная она девка, и на лося ходила, и на волка. Так что поверь: такая, как она, могла метнуть нож в хозяина.
– А с чего бы это ей Дольму захотелось убить?
Творим втянул голову в плечи, размышлял.
– Вот что, волхв, ходили слухи, будто бы калека Вышебор просил Дольму отдать ему в жены вековуху-ключницу. Все равно она никому не нужна, а ему, убогому, хоть какая-то женка под бок. У него-то страсть Уда[51] порой играет еще как, даром что ноги волочатся. Вот он и хотел себе бабу. А хотела ли того же Яра, сказать не могу. Хотя… какая за такого захочет? А Дольма брату мало в чем отказывал. Мог бы и приневолить Яру. Так почему бы ей от хозяина не избавиться, чтобы он не принуждал ее стать женою увечному Колояровичу?
По сути это было обоснованное предположение. Хотя тогда Яре было бы сподручнее прикончить навязываемого жениха-калеку, а не Дольму. Но как это сделать в доме, где все у всех на виду? Однако даже Озар заметил, что ключница держится неприметно, словно и не правая рука хозяйки. Тут было о чем подумать.
Озар отпустил тиуна, а сам вернулся в сени, лег на лавку, застланную светлой овчиной. В тереме домочадцы уже укладывались на покой. Только одна из дворовых девок еще шастала по двору, кажется, та, что Будькой звалась, крепенькая, как репка, по-своему даже миловидная. Коса у нее, как и положено прислуге, недлинная, едва ли чуть ниже лопаток спускалась, зато густая, толстая. Озар улыбнулся, заметив, как Будька ставит у порога блюдце с молоком – угощение домовому. Молоко-то кошка вылакает, как обычно, но то, что старые обычаи в доме новообращенных христиан так сильны, волхву понравилось.
Еще эта Будька то и дело крутилась у ворот, как будто поджидала кого-то. Никак красавчика Радко надеялась встретить по возвращении – парень до сих пор так и не появился после того, как ушел. Зато когда Лещ спустил на ночь пса, Будька поспешила к главному терему, быстро взбежала на крыльцо, но еще какое-то время стояла на гульбище, что-то напевала негромко – долгое, монотонное. Озар услышал, как этому пению стал вторить негромкий храп Златиги. Тогда он встал и вышел из сеней к девушке.
– Никак ждешь кого или просто не спится?
– Кого это мне ждать? – насупилась Будька.
Озар же заговорил с ней о тиуне, сказал, что тот явно лжив и себе на уме. А еще ведун помнит Творима, когда тот на капище с подношениями ходил, но не шибко жаловал богам, хотя управляющий таким хозяйством мог бы и пощедрее быть. Творим же то зайца тощего принесет на алтарь, то сапоги уже поношенные для служителей выделит.
Будька слушала и хихикала. Согласилась, что Творим скуп, любит в тереме Дольмы столоваться, хотя и сам не беден, но на угощение всегда поспеет. А еще он крестьян в селищах Дольмы донимал, житья им не давал, недоимки не прощал даже в голодные годы. О, Будька это знает, ее саму из такого селища в дом взяли. И то не тиун ее привел, а сам Дольма взял в услужение, когда родители девушки умерли, а старший брат жену завел. Будьку невестка обижала. А тут и жить спокойно, и кормят сытно, пусть и работать заставляют от зари до зари.
– Хороший хозяин был Дольма? – спросил Озар.
– Хороший… – подтвердила девчонка, но так тихо, что Озар посмотрел на нее внимательнее.
А потом подступил с вопросом: отчего это всему Киеву известный христианин Дольма не окрестил свою семью и челядь ранее? Кажется, мог бы. Будька лишь пожала плечиками. Дескать, сам купец не предлагал, а они не просились. Но как он повелел, все и пошли.
И тогда Озар поинтересовался, заметила ли сама Будька что-нибудь, когда убили Дольму в Почайне.
Несмотря на то что ему полагалось всех расспросить, он думал, что чернавка хотя бы из-за своего положения в доме засмущается вопроса. Ничуть не бывало. Ответила спокойно, обстоятельно. Говорила, мол, все стояли близко к хозяину, весело им было, они улыбались, смеялись. Ведь такого ранее не бывало, чтобы толпой-то в воду идти, вот и разобрало всех. Даже не больно улыбчивый Дольма просто сиял тогда. Но когда он упал, Будька не заметила. Помнит лишь, что все кинулись к нему – и Мирина, и Радко, и тот же тиун Творим, старый Лещ тоже поспешил. Однако Моисей всех растолкал, схватил хозяина, потащил к берегу, голосил страшно, рыдал. Брат Дольмы Вышебор хоть и в кресле сидел, но успел хазарина схватить и так дернул, что тот упал вместе с телом купца. Да, Вышебор калека, но очень сильный, плечищи у него и поныне саженные. Воином он был когда-то не последним, вечно в походах участвовал, службу в степном порубежье нес.
Озар слушал внимательно, порой поддакивал, ахал. Он знал, как заставить собеседника разговориться, ему и на капищах много чего приходилось от людей выведывать. Вот и эта чернавка стала рассказывать. Дескать, из-за того, что старший из братьев дружинник Вышебор часто бывал в отлучке, на Дольму все хозяйство и легло. И старая купчиха Добута, родительница Вышебора, но мачеха Дольмы, пасынку во всем помогала и обучала. Она была из старого купеческого рода, да только родной ее сыночек Вышебор в дела торговые вникать не желал. А Дольма – тот сразу. Да и сама Добута была привязана к Дольме. Может, даже больше, чем к родному сыну. Тот пошел в отца Колояра, такой же лихой воитель, но с домашними резкий, грубый, непримиримый и властный. А Дольма, рожденный от меншицы-полонянки Колояра и рано осиротевший, был сызмальства на заботах Добуты. Она его растила, воспитывала, вот и привязалась. На ее попечении позже оказался и Радомил, но тот рос в основном как трава, сам по себе. Потому и стал таким неугомонным и своевольным.
Но сейчас младший Радко не очень интересовал Озара. Еще успеется, хотя Будька с охотой выкладывала все про красивого младшего Колояровича. А Вышебор? Она лишь насупилась.
– Что Вышебор? Говорила же, что ранее, до того как покалечили его, он считался тут главным, но в дела хозяйства не вникал, его даже устраивало, что Дольма всем так заботливо распоряжается. Для Вышебора же главным было, чтобы его как хозяина по приезде принимали, чтобы тот же Дольма выходил ему навстречу и в пояс кланялся, чтобы место во главе стола уступал ему покорно.
Но потом, когда Вышебора покалечило, Дольма его уже иначе принимал. Конечно, посокрушался, что старшой ногами ходить не сможет, потом выделил ему удобную горницу наверху, слуг приставил, велел мастеровому Стояну соорудить для брата кресло на колесиках, ну вроде сиденья на возке… Да ведь мудрый волхв уже сам видел то кресло! Дольма даже позаботился о наклонном спуске в тереме, чтобы старшего Колояровича было удобнее спускать-поднимать, когда тот пожелает. Да и в Почайну в тот день Вышебора в нем катили. Должен был Бивой ему прислуживать во время обряда, ну да Бивой отказался, вот Жуягу к калеке и приставили. Ведь Жуяга тоже за ним ухаживал, когда приказывали, а он, хотя и тщедушный, на деле сильный.
– Это плешивый Жуяга-то сильный? – переспросил Озар. – Что-то я не приметил в этом тщедушном силы. Наверно, ему нелегко пришлось, когда полгорода катил увечного, а потом еще в воде. Вышебор муж крепкий, могучий, а Жуяга вон какой невзрачный.
– Что с того, что он невзрачный? – поправив височные кольца на тесьме, возразила чернавка. – А на деле Жуяга сильный. Жилистый он, крепкий, руки все в узлах мускулов. Он же по молодости у ваших волхвов подвизался, охранником на капище служил. Ну а каковы ваши… Да что я рассказываю!
– Так он служителем богов был? – задумчиво переспросил Озар. – Откуда знаешь? Я вот ничего про вашего Жуягу не слышал. А ведь должен был бы…
Говоря это, Озар хотел по привычке запустить руку в бороду, как с ним обычно случалось, когда размышлял. Но рука поймала пустоту. Эх, надо от этой привычки избавляться.
Будька зевнула и хотела было идти, но Озар еще спросил:
– Сколько же ты тут прожила в услужении, раз столько про род Колояровичей знаешь? Сама вон словно Леля весенняя[52], юная, а всю их подноготную проведала. – И Озар легонько щелкнул Будьку по хорошенькому вздернутому носику.
Она отмахнулась, негромко смеясь.
– Так ведь надо же о чем-то говорить долгими зимними вечерами, когда все в истобке[53] собираются. Вот я и слушала.
Но, сказав это, чернавка заторопилась.
– Пойду я. А то вон Лещ уже Лохмача с цепи спустил. А я страсть как этого косматого зверюгу боюсь. Да и вставать мне завтра раненько.
Озар посмотрел ей вслед и подумал, что эта милая девушка не так уж проста, как кажется. Все замечает, обо всех знает. И кого же она ожидала у ворот? Обычно ворота закрывают, когда последние с гулянок возвращаются. Не Радомила ли ждала чернавка? По тому, как она о младшем Колояровиче отзывалась, выходило, что нравился он ей. Но какой бабе такой, как Радко, не глянется – лихой, удалой да собой пригожий, как сам Ярила пресветлый[54]? Хотя, как поговаривали, с Мириной-хозяйкой у него как раз не очень-то ладилось. А какая пара могла быть! Оба хороши, как месяц-месяцович с луной ясной.
Тут было о чем поразмыслить. Но вместо этого Озар стал негромко насвистывать, когда вдоль частокола промелькнула тень огромного, как теленок, Лохмача. Потом волхв начал поскуливать по-щенячьи, дышать быстрым собачьим дыханием. Пес сперва рычал грозно, но постепенно приблизился, принюхиваясь, а там и подошел, дал себя погладить по лохматому загривку. Ну да волхва Озара обучали, как с животными ладить. И когда челядинец Лещ, обходя на ночь хозяйские постройки, заметил, что приставленный Добрыней гость что-то ласково приговаривает присевшему рядом сторожевому псу, то даже ключи от запоров уронил – так поражен был.
– Гляжу, ты и впрямь колдун, – проворчал он. – Ишь как с Лохмачом поладил скоро. Обычно этот зверюга мало к кому идет.
– Ну, у меня с животными всегда лад, – отозвался добродушно Озар. – Я вот о чем хотел спросить тебя…
Но умолк, когда старый слуга резко пошел прочь, всем видом давая понять, что не намерен лясы точить с подселенным к ним ведуном. Удалился к хозяйским клетям и больше не показывался. Озар посидел еще какое-то время. Ночь выдалась без луны, но ясная – все небо звездами, как светлым серебром, обрызгано. Тихо было, лишь из конюшни порой доносилось пофыркивание лошадей, а в полночь на хозяйском дворе прогорланил петух – его ночной крик никого не разбудил, привыкли уже.
Поспать бы Озару, однако он долго еще лежал без сна. Вспоминал все, что ему про род Дольмы стало известно, о чем поведали тут и что он знал, когда сюда только направили.
Изначально род велся от варяга Глума, прибывшего в Киев еще с Олегом Вещим. Варяги Олега тогда быстро расселились, прижились да переженились на местных девицах – Олег сам их в этом поддерживал, желая, чтобы пришлые варяги скорее в Киеве своими стали. Вот и Глум сошелся с местной девицей, а там и поставил свой дом на Хоревице. Киевская супружница немало детей ему родила, но кто из них умер, кого судьба унесла невесть куда, кто сгинул в походах. Остался лишь один сын, названный уже по-местному Судиславом. И хоть имя носил славянское, однако, видать, сильна была в нем воинственная варяжская порода. Все время уходил в походы, лишь на побывку возвращаясь в родной терем на Хоревице. А как сгинул где-то, после него остался сын Колояр, известный в Киеве витязь. Этот тоже выгодно женился на упомянутой сегодня Добуте, женщине хорошего купеческого рода. На ней и держалось все хозяйство, пока Колояр, как и отец его, в походы хаживал. Сперва он ходил с Игорем в южные моря, потом переметнулся на службу к прославленному воеводе Свенельду – у этого служить оказалось выгодно, все его люди богаты и успешны были. Именно при Свенельде Колояр и прославился, возвысился. Его сама княгиня Ольга пресветлая у себя принимала. Но, как поговаривали, не любила. Уж больно дерзок был да своенравен. К тому же враждовал с вышегородским родом Добуты – много шума от того было, говорят, он жене запретил родню навещать и, если позволяла себе ослушаться, поколачивал. А что сам еще немало жен заводил, Добута даже слова сказать не смела, не могла и родне пожаловаться.
А потом Колояр прославился, сумев отстоять Хоревицу во время набега печенегов лютых. Случилось это, когда князь Святослав отправился в поход на Болгарию, а печенеги в его отсутствие напали на Киев-град[55]. Мать Святослава княгиня Ольга с его детьми тогда схоронилась на главной Киевской горе за городнями и частоколами, там же немало беженцев укрылось, а вот гора Хоревица осталась сама по себе. Однако не смогли взять ее печенеги: крутые склоны и отважный отряд дружинников во главе с уже немолодым Колояром оказались им не по силам. Вот и отступили вороги после нескольких неудачных приступов.
Однако, как бы умело ни обороняли Хоревицу, люди больше на иное обратили внимание: тогда к осажденному Киеву прибыл с ополчением черниговский воевода Претич, который хоть и не решился отбить отряды печенегов, а хитростью отвлечь их от града сумел. Он же вывез из осажденного града саму княгиню Ольгу с малолетними княжичами. Ну а там и сам Святослав подоспел, разбил печенегов, погнал их обратно в степи. В Киеве же был великий пир, чествовали все Святослава, восхваляли и ловкого Претича. О Колояре тоже много говорили, однако боярской шапки, на которую тот рассчитывал, ему так и не дали. И Колояр замкнулся в себе. Даже когда очередная жена родила ему сына Радомила, не сильно повеселел. Да и жена родами померла, где уж тут пировать, когда горе в доме, а на Добуту еще и младшего Колояровича навесили.
И все же род их богател, особенно когда Вышебор привез со Свенельдом немало награбленного в болгарской земле. А когда Колояра не стало, Вышебор стал главным в роду. Однако в Киеве полноправным хозяином считался не тот, кто постоянно прибывал-убывал, а тот, кто семью имел. Только женатые мужи могли слыть хозяевами усадеб, теремов. Вот так и вышло, что средний Долемил, женившийся раньше брата, был признан всеми главным в усадьбе Колояровичей на Хоревице. По совету мачехи Добуты он взял за себя одну из девиц ее обширного рода, Збудиславу, и в итоге сдружился с вышегородской родней, а новые родичи научили его торговому делу. Стал тогда Дольма торговать да добра наживать, струги свои построил, которые водил не в далекий Царьград, а в Таврию, к приморскому Корсуню. В окрестных киевских землях скупал мед, торговал и с древлянскими бортниками[56], а добытый мед сцеживал в липовые долбленые бочки и отправлял в Корсунь, где менял на соль. В Киеве соль всегда была в цене, вот Дольма и разбогател изрядно. Почитай, весь Киев у него соль брал. Отсюда и прозвище его было – соляной купец. Ну а поскольку Дольма постоянно бывал в греческом Корсуне, то там он и принял христианскую веру.
В стольном граде тогда уже немало крещеных было, новый князь Ярополк милостиво к ним относился, того же Дольму привечал. И все у соляного купца складывалось ладно, да только детей у них с Збудиславой не было. Старая Добута так и померла, не дождавшись внуков, которых мечтала понянчить. Ни от Вышебора, постоянно где-то разъезжавшего, детей в их доме не было, ни от нарочитого Дольмы. Ну а Радко… Мал он тогда еще был, да и с бабкой у него не заладилось. Не домашним был Радко, диким, потому она его и не привечала, как первых двух Колояровичей. А вот добрую Збудиславу Радко полюбил и переживал горько, когда она негаданно померла. Свалилась с лестницы в своем же тереме и шею своротила.
Купец Дольма отпел ее по христианскому обряду, однако долго по ней не кручинился и вскоре привез из древлянских лесов красавицу Мирину. При ней и ее родичка была, Яра, которую Мирине в услужение отдали, как бы в приданое. И Яра охотно взялась помогать Мирине, какая больше красотой своей гордилась да наряды меняла, чем управляла домом.
Это было, когда уже Владимир вокняжился. Тогда и Вышебор к нему переметнулся, желая оправдаться за то, что ранее стоял за его соперника Ярополка. Да только в первом же походе на вятичей его покалечили, и теперь Вышебор сидел сиднем в верхней горнице, покрикивал на всех да пытался напомнить, что именно он старший в роду Колояровичей. Однако с тех пор Дольма мало внимания ему уделял, сумев осадить грозного старшего брата и как-то с ним поладить. А когда уезжал, то Мирина должна была сдерживать гневливого деверя. И ничего, справлялась капризная древлянка с бывшим дружинником. В остальном же ей Яра помогала.
С этой неприметной Ярой Озару еще предстояло разобраться. Как и с суровым хазарином Моисеем, с помощью которого Дольма держал близких в повиновении. Как и с Жуягой, каким-то диковатым и дерганым, странно проявившим себя, когда Озара привели в дом. Да и старый Лещ наверняка что-то знал, недаром так сторонился волхва. Жена его, кухарка Голица, тоже смотрела на подселенного ведуна как на морок навеянный, а сын ее, бугай рыжеусый, тоже что-то мутил. И этот мальчишка Тихон, нагулянный на стороне… Вроде дитя еще, но уже отрок. На Руси в таком возрасте мальчишек к ратному делу начинали приучать, но не было похоже на то, чтобы Дольма думал сделать из сына воина. Впрочем, сказывали, что он и Радко к этому не приучал. И все же несколько лет назад Радко ходил в отряде Добрыни на булгар, а потом вроде вернулся в усадьбу и жил тут… по сути, бездельником жил. Это тоже казалось странным. Дольма мог позволить содержать нахлебника Радомила, но славы такой вертопрах бесталанный роду Колояровичей не принес бы. Хотя вон Добрыня говорил, что Радомил славный и из него будет толк.
Вот о чем в тихой ночи думалось волхву Озару. Ему поручили разобраться с этими новообращенными христианами и выведать все, да так, чтобы комар носа не подточил. Дурной славы этому роду не надо – так приказал Добрыня, когда давал задание. А как это сделать, если, по мнению Озара, любой тут мог быть убийцей? Шип ведь кто-то из находившихся неподалеку метал. А уж какая слава потом пойдет про окружение купца-христианина, Озару, честно говоря, было плевать. Главное – чтобы княжий дядька его понял и поверил. И, как воевода пообещал, отпустил служителей богов на свободу.
Глава 5
Радко просыпался тяжело: жажда, ломота во всем теле, нечем дышать, да и придавили его чем-то. Он засипел пересохшим горлом, разлепил тяжелые веки и какое-то время бессмысленно созерцал закоптелую до черноты, сплетенную из лозняка кровлю над головой. Где это он? И что это лежит поперек туловища? Нога. Голая по самое бедро, женская.
Он отпихнул ее и попытался привстать. И постепенно сообразил, где находится: в родовой избе старшины рыбаков Бермяты на Оболонских заводях. Радко порой приезжал сюда, когда хотел отвести душеньку и отвлечься от забот. И его всегда принимали как своего, рады были. А чего не радоваться, если брат богатого купца Дольмы никогда с пустыми руками не приходил? Вот и вчера, хоть и явился сам не свой, однако выставил перед хозяевами несколько кувшинов дорогого заморского вина. Да еще похвалялся, что из лавки брата их умыкнул. Ну, брата уже не было – мир его праху, – а поживиться на складах Дольмы Радко и раньше себе позволял, так что и нынче прихватил угощение для семьи рыбака, не особо о том задумываясь. Угощал всех, ну а когда показавшееся местным кислое вино смешали с медовухой… вообще понеслось разгульное веселье.
Сейчас голова парня гудела, словно городское било после удара палицей. Рядом с Радко лежала в пьяном угаре дочка Бермяты Машутка, упираясь ему в бок своим пузом непраздной бабы. Бермятины родовичи уверяли, что это от Радомила она носит дитя. Может, и так, парень не спорил, хотя и знал, что девка скора на ласку не только с ним. Как была с ним ласкова без меры и меншица старосты, пригожая Ласуня. Вон и эта сейчас привалилась к красивому гостю с другой стороны, спала, обнимая. Радко еле высвободился из цепкого кольца потных рук, огляделся. А где же сам хозяин? И хотя староста никогда не препятствовал гостю тешиться с его бабами, все же Радко перво-наперво о нем подумал: хитрый Бермята не упускал случая потребовать от богатого Радомила Колояровича что-нибудь за оказанные услуги.
Старосты поблизости Радко не заметил. Остальные же спали после вчерашних возлияний, кто где пристроился: и братья, и сыновья, и невестки, и бабы-сестры, и их дети. На полати душной ночью никто не залазил, все лежали на устланном соломой полу. Только старый дед, отец Бермяты, как старший в роду, возлежал на крытой овчинами лежанке в углу, посвистывал тонко носом во сне. А младший сынишка Бермяты, совсем малец, спал возле обложенного камнями очага – хорошо, что не подпалил рубашонку. Впрочем, очаг давно остыл и в открытый продух в кровле даже тоненькой струйки дыма не выходило.
Радко вдруг стало противно от такого скопища чужих ему людей. Раньше как-то не особо задумывался об их нравах, а вот сейчас… Вроде возле самого Киева Оболонские поселения, а живут всем скопом, как мурома[57] дикая. А ведь совсем недавно Радко в этом селище рыбаков как раз и нравилась этакая древняя вольница, где род един что духом, что заботами, что плотью. Но в Киеве подобное давно не приветствовалось, да и в доме Дольмы на Хоревице каждый знал свое положение, имел свой угол. Даже когда в зимние морозные ночи собирались в теплой истобке, то и тогда у каждого его место было. Братец Дольма за этим строго следил, и Радко уже свыкся с таким укладом. И все же, когда убегал из дому от властного брата, получал некую отдушину, живя по старинке у оболонских рыбаков. Потому что, наверное, знал – это лишь временно, чтобы потом вернуться в свой чистый обширный терем, к принятому градскому укладу. Сейчас же… Даже замутило парня. И не только из-за спертого от дыхания и испражнений воздуха, а и после изрядно выпитого. Радко, не сумев сразу встать, попросту выполз в проход, занавешенный дерюгой, и несколько минут его жестоко выворачивало наизнанку. Рядом тут же возникли собаки рыбака, стали слизывать. Радко тяжело поднялся, отпихнул псов и направился за плетень двора, к блестевшим в стороне заводям.
Вокруг клубился предутренний туман. После духоты в избе прохладный от росы воздух освежал, как купание. Окунуться после вчерашнего буйного возлияния и веселья было бы не худо. Радко, стянув через голову богато вышитую рубаху, так и плюхнулся в воду с ближайшего бережка.
Это было хорошо! Так хорошо!.. Холодная водица, сладкий ее вкус, нежная, ласкающая мягкость ила под ногами. Таких заводей на Оболони было немало. Они появлялись почти после каждого разлива Днепра по весне, и только на возвышенностях оставались поднятые на сваях нехитрые глинобитные избушки-мазанки местных жителей. А вот сам Днепр тек в стороне, за песчаной косой, отделявшей Оболонь от вод могучей реки.
Там на берегу Радко и обнаружил вскоре самого старшину Бермяту. Вот здоров мужик! Вчера не меньше самого Радко пил заморское зелено вино[58], смешивая с шипучей медовухой, а сегодня уже на ногах, возится себе с двумя подручными возле развешанных на шестах рыбацких сетях.
Бермята сразу шагнул к мокрому, еще пошатывающемуся юноше.
– Ты как, Радко, друг? Славно вчера повеселились, а сейчас соберись. Ты ведь теперь купчина нарочитый, гоголем должен хаживать да всякому его место указывать.
И эти уже купцом его называют? Радко захотелось даже ударить рыбака, кулаки сжались. Да и что он сам им вчера выболтал во хмелю?
Но Бермята был сообразителен, увидел, как засветились недобрым огоньком глаза парня, и поспешил перевести разговор на иное. Указал на одного из своих помощников, заметив, что его братанич[59] еле ходит. Это его сом съездил хвостом в бок, ребра поломал. И сом этот – зверь-рыба! Уже и гусей утаскивает у местных, и теленка затащил в воду и сожрал. Люди даже стали бояться в реке купаться, опасаясь пагубы. Так не хочет ли удалой Радко принять участие в охоте на хищника?
И Радко воспрянул. Как тут было не согласиться? А Бермята уже пошел скликать своих. И диво – только что все лежали, будто поваленные бурей стволы, а по окрику старосты вмиг едва ли не всем селищем высыпали к реке.
Да, хорошо Радко было с рыбаками, с их простецкими, но такими интересными заботами. Сома-великана изловить – это так не похоже на его жизнь в последние дни, когда ему только и приходилось на вопросы о брате отвечать да огрызаться на всякие предположения. Тут все просто – собрались скопом и пошли.
Забравшись поглубже в реку, парень со всеми ставил за омутом двойную прочную сеть, наблюдал за долбленками, выплывавшими на глубину, видел собравшихся на берегу баб и отроков. Даже брюхатая Машуня явилась, тоже с ломом, как и остальные бабы. И подняли они великий шум, визжали, трещали трещотками, били в бубны. С лодок рыбаки стали кидать в воду камни, баламутили воду шестами. И после получаса такого шума подняли все же сома: показалась на поверхности тупорылая, закованная в твердый панцирь рыбина, всплыла, заволновалась, поплыла… И налетела на сеть, рванула. Однако люди удержали ее и, как бы ни напирал сом, не дали страшилищу уйти. Хотя и тот оказался будто в сговоре с водяным – то натягивал сеть, то отпускал. Людей просто мотало, орали все. Весело было!
Радко забыл о своих печалях в этой борьбе с подводным страшилищем. Там, где он с родичами Бермяты стоял, крепко удерживали сеть, но на другом конце невода люди попа`дали, едва не выпустив сома на свободу. Все кричали, ругались, поминали кикимор и водяного. Кто тут о новой вере вспомнит, когда рядом бесилось нечто древнее, чудовищное. Еле дотащили его до мели, где сбежавшиеся бабы принялись лупить кто камнем, кто ломом или оглоблей по огромной чешуйчатой спине, по голове страшной. А пасть-то какая!.. Может и человека проглотить, если подвернется.
Радко едва не выл от восторга, что такую рыбину взяли. Семь пудов потянет, не меньше. Спросил у Бермяты:
– Всем селищем пировать будете? На костре ломтиками поджарите, целиком или коптить на будущее задумали?
Бермята поглядел хитро, потом отвел Радко в сторону и попросил выкупить у них рыбу.
– Нам сейчас без надобности, не голодаем. А вот на муку если поможешь обменять, да и от своих щедрот соли добавишь, мы спасибо тебе скажем.
Ну, это их дела, местные, почему же к нему обращаются?
– Сам понимать должен. Ты нынче великий человек, ты место Дольмы займешь. И на купеческой пирушке тебя всякий послушает. Выторгуй нам так, чтобы путем все, чтобы не обманули.
– Я не стал наследником брата, – отозвался Радко, мрачнея. – Разве вчера не говорил?
– Что-то такое говорил. Но кто тебя вчера всерьез воспринимал? Да и понятно всем, что не калеке же Вышебору хозяйством таким заправлять, не Мирине бесплодной. Ты же в этом роду самый толковый. Об этом все и болтают в Киеве. Да и наши никто не сомневается, что именно ты Дольму завалил в реке. Он ведь подавлял тебя и принижал, вот ты и высвободился, порешив его. Теперь же, да еще при благоволящем тебе воеводе Добрыне, ты высоко поднимешься. Так что как сладится все у тебя…
«Как сладится», рыбак не успел договорить, ибо полетел на землю от сильного удара кулака Радко. Ошалело глядел на него снизу вверх и словно волка оскалившегося перед собой видел.
– Ты что болтаешь такое? Грязью меня измазать надумал? Да я за это… А еще вино мое вчера лакал, сыть подзаборная!.. Думал, что с убийцей брата за одним столом сидишь, дочку свою мне подкладывал… Что же вы за люди такие, если, зная меня, поклеп такой возводите?
Казалось, сейчас пинать-молотить рыбацкого старосту начнет. Однако лишь сплюнул и пошел прочь.
Бермята перевел дух. Такого волчьего оскала, такой злобы у Радко нередко принимавший его староста никогда прежде не видел. Вот и угадай, что в душе у человека таится…
И староста даже поискал на груди обереги-хранители. Да только нет их. Его, как старейшину местного, первого их лишили, чтобы старые верования не мешали привыкать к новой вере заморской.
А Радко шел и все думал: «Неужто в Киеве и впрямь судачат, что я брата порешил?» А что им не думать – многие знали, что он с Дольмой не ладил. А как случилось смертоубийство в тот день… Радко и сам полагал, что именно ему все наследство достанется. А вот оказалось, что Мирина… Ох и Мирина! Хитрая змея! Радко помнил, что, когда народ плескался и веселился толпой в водах Почайны, именно Мирина ближе всех стояла к мужу своему Дольме. Он отметил это потому, что она была словно нагая в мокрой льняной рубахе. Радко на нее тогда смотрел, глаз отвести не мог, пока его не окружили, не толкнул кто-то. Кто? Там и Лещ был, и Творим. Лещ даже молодого господина по плечу хлопал, твердил, что, мол, теперь все под Богом ходим, что исполнилась задумка Дольмы окрестить всю родню. Да, тогда Радко и отвлекся от снохи[60] соблазнительной. А еще заметил, как крепенькая чернавка Будька осмелилась потянуть за мокрый рукав рубахи их видного соседа, меховщика Хована, будто она право на это имела, будто, став христианкой, могла затрагивать нарочитого торговца даже при его суровой и властной жене. Да, на это Радко обратил внимание, даже указал на то Лещу. А вот на Дольму… Чего это кто-то будет на Дольму глядеть? Так Радко думалось тогда. Да и зачем? Но теперь ему стоило бы вспомнить, с кем из находившихся в реке он общался. Это важно, это может ему помочь.
Думать же о самом Дольме даже сейчас было страшно. Как и страшно вспоминать, что именно Мирина ближе всех к нему находилась. А она, как и Яра, древлянка. Где, кстати, Яра тогда была? Радко не мог вспомнить. Зато вспомнилось, что древляне своих баб и девок учат умению постоять за себя, иная и с одной рогатиной на охоту может отправиться. Сказывали же, что, когда пресветлая Ольга водила воинство на это племя, их женщины рядом с мужиками отважно бились. Но да кто на такую, как Мирина, лихое подумает? А вот он, Радко, знает, какова вдовица его брата. Это на людях она ресницами длинными хлопает, а на деле… На деле такая на что угодно способна.
Вон Добрыня ведуна к ним прислал, чтобы тот разобрался. Это дядька князя хитро придумал. Ведь изначально народ только и болтал, что старые боги погубили купца-христианина. А теперь, с подачи многомудрого Добрыни, стали говорить, что неспроста ведун у Колояровичей живет, видать, кто-то из Дольминой родни и есть головник, порешивший соляного купца. И как понял Радко со слов Бермяты-рыбака, младшего Колояровича считают убийцей, заколовшим брата. По всем приметам ему это наиболее выгодно. Он должен был все получить в наследство. И получил бы. Если бы не Мирина, змея подколодная.
Размышляя обо всем этом, Радко вышел на шумный Подол. Раньше он любил здешнюю кипучую жизнь, суету, шум, движение. Кого тут только не встретишь в людный день! Кто с корзиной только что наловленной рыбы поднимается от реки, кто верхом едет, там старуха тащит козу на веревке, там девица с ведрами на коромысле прошла. Подольские купцы раскладывают на откидных прилавках свои товары, лоточники разносят свежеиспеченные пироги-кренделя, мастеровые представляют свой товар, похваляются. То и дело слышны звонкие голоса зазывал, между торговых лотков снуют покупатели, как свои, на вид привычные, так и иноземцев можно увидеть. Вон столпились у прилавка ромейские важные гости в пестрых накидках, вон в тюрбане булгарин торгуется с меховщиками, прошли в темных ермолках жидовины, прижимая к груди сумы-калиты с монетами, а вон и ляхи в пышных шапках с длинными перьями осматривают кольчуги в оружейном ряду. Говор разноязычный, смех, толкотня. И пусть не так давно рассвело, а уже людно.
В одном месте у житного рынка Радко услышал, как кто-то помянул его имя, а там и имя Дольмы присовокупили. И эти, небось, гадают, отчего это родич убиенного купца шастает в одиночку, когда должен во главе стола на хозяйстве купеческом восседать. Да еще и выглядит он… И кто-то добавил: а оттого и ходит парень как неприкаянный, что знает: если не в сей день, так в завтрашний его заломают люди князя, отведут на допыт к палачам.
Радко сперва даже передернуло, как услышал это. Потому и шел не подбоченившись, как обычно, а втянув голову в плечи. Заметил в какой-то миг, что пояс свой забыл в избе рыбака. А ему, члену знатного семейства, ходить по граду неопоясанным, будто мужик-лапотник, совсем не пристало. Вот он и зашел к купцу, торговавшему кушаками, выбрал себе один, алого цвета, с шелковистой бахромой по краям. Как раз под красную вышивку на его синей рубахе. Радко опоясался кушаком, не спрашивая о цене. Так давно повелось, что он мог брать товары в лавках Подола, а потом купцы в обмен получали на складах Дольмы кто мед, кто соль в уплату – и то, и другое ходкий товар в Киеве, за него что хочешь можно выменять.
Радко и теперь так думал поступить, когда купец неожиданно загородил дорогу:
– Стой, Радомил. Раньше Дольма за тебя поручался, а теперь кто?
– Теперь я сам себе голова. Зайдешь к тиуну Твориму или к приказчикам в лавке, скажешь, что я повелел.
– Ой ли? А ведь бирючи еще не оглашали, что ты теперь соляной купец наследственный. Зато про меж людей пошла весть, что вдовица Мирина все возьмет, так как под сердцем у нее дитя от Дольмы. А она с тобой никогда особо не ладила. Вот и гадаю – расплатится ли?
У Радко желваки заходили под кожей, глаза сверкнули по-волчьи. Умел он смотреть вот таким хищником лютым. И купец невольно попятился. Отшатнулся, когда Радко швырнул ему в рожу сорванный кушак.
– Она-то расплатится. Да только я никогда больше у тебя ничего не возьму и ближним своим не позволю.
Ушел, а купец, аккуратно сворачивая алый шелк кушака, проворчал:
– Не позволит он. Гм… Да кто тебя послушает, вертопрах этакий. Уж не гордячка Мирина, так точно.
Наблюдавшие их ссору подоляне согласно закивали. Даже говорили, что недолго осталось Радко гулять этаким гоголем по Подолу. И они еще увидят, как срубят кудрявую голову младшему из Колояровых. А через миг уже обсуждали, насколько близко стоял Радомил подле брата Дольмы в тот памятный день, – мол, все знают, что не ладил он с братом, вот и мог Дольму того…
А по-прежнему распоясанный и раздосадованный Радко шел, сам не ведая куда, и вскоре в толчее оказался, где строения близко сходились. Везде высились окруженные лавками и амбарами дворы. Мазанок и хибарок, как в приградьях Оболони, тут не увидишь, все больше избы рубленые, часто двухповерхие, а то и в три навершия попадаются. В верхних этажах обычно живут сами хозяева, в нижних располагаются лавки с товарами. И кровля над такими торговыми строениями богато украшена резными петушками, конскими головами, змеиными пастями оскаленными; наличники радуют глаз резьбой замысловатого плетения и яркими красками – красный, синий, коричневый цвета господствуют повсюду, подчеркивая богатство хозяев.
Но не о благосостоянии и красоте градской думал Радко, когда вышел к стоявшим рядами постройкам с островерхими кровлями – соляным и медовым лавкам их семейства. Сколько же раз Радко тут бывал, а вот сейчас словно подойти не смел. Ближе всего к нему была медовая лавка с выставленными на помосте липовыми долбленками, наполненными медами. Вокруг пчелы и осы вьются, гудят, но стоявшему там на возвышении Твориму от этого хоть бы что. Даже шапку свою кунью не снял, красуется, смотрит по сторонам важно. А там и просиял довольно, поклонился кому-то.
Радко пригляделся, перед кем это их тиун спину гнет. Ах, вон оно что! Сама Мирина-красавица неспешно подъезжает к торговому подворью на вороном белоногом скакуне. Была она в широком одеянии, чтобы удобно было сидеть верхом, из ткани светло-серого цвета без всякой вышивки, как и положено вдовице в срок траура, только парчовая шапочка на голове сверкает да ниспадающее из-под нее шелковое покрывало, утяжеленное по краям рядом мелких жемчужин, притягивает взгляд.
Женщины из именитых семейств по Киеву в одиночку обычно не разгуливали, всегда с сопровождающими. И даже если верхом, то обязательно со спутником. Вот и Мирина прибыла в компании ехавшего следом на коренастой соловой кобылке Леща. Лещ пусть и с седой бородой, но мужик крепкий, вполне может сойти за охранника важной павы. Ну не с бывшим же охранником Дольмы Моисеем ей было ездить – Мирина недолюбливала угрюмого хазарина, которому ранее, при муже, не смела и слова сказать. Теперь же, пока ведется следствие, выгнать со двора надменного стража она не посмеет, но и приблизить к себе не захочет. Да и не дело это – сразу ближников мужа разгонять, слух пойдет, что верных слуг не ценят.
Хозяйка Мирина важно сошла с седла прямо на высокий помост перед медовыми клетями. Тиун ее под белу руку взял, провел за занавеску в лавку, куда гудевшие пчелы не залетали. Лещ остался ожидать на улице, удерживая лошадей под уздцы. Соловая кобылка стояла смирно, а вот горячий вороной топтался, вскидывал голову, Лещу приходилось его оглаживать, успокаивать. В какой-то миг полез за пазуху, вынул морковку и стал угощать скакуна. А тут и Радко перед ним возник.
– Вот и ты, отчаянная голова, – улыбнулся было Лещ, но улыбка погасла, когда заметил угрюмое лицо молодого хозяина.
– Отдай мне повод Бурана, – резко приказал Радко. – Не бабье дело такого скакуна под себя брать.
– Ты что удумал, беспутный! – охнул Лещ, когда парень почти оттолкнул его и в единый миг вознесся на скакуна.
Лещ пытался загородить дорогу, но Радко грубо пнул его ногой, поехал прочь. Люди шарахнулись, когда конь пошел на них мощной грудью, расступились. А Радко ехал, сам не зная куда. Не хотелось никого видеть, ни с кем говорить – только преданному Бурану мог довериться. Пока еще мог, пока не востребовали с него ответа за все.
В то утро Озар уже побывал в сопровождении Златиги в лавках Дольмы на Подоле, расспросил там всех, кто был в Почайне, – от приказчиков до последнего грузчика. И вышло все, как он и предполагал, исходя из вырисовывавшейся у него картины: далеко от хозяина были работники, там, где они стояли, метнуть шип в купца через голову его родни было невозможно. А видели ли что? Оказалось, что слишком все были отвлечены происходящим, опомнились, лишь когда Дольма уже мертвым в воде плавал.
Вызнав все это, Озар не стал задерживаться на Подоле. Замечал он не раз, как на него, лишенного волховского облачения и бороды, поглядывают киевляне, как перешептываются, порой и пальцем тычут, а то и посмеиваться начинают. И это те люди, которые всегда кланялись ему, едва он появлялся в городе, спешили под благословение, просили пожелать милости у богов. А если сейчас и попадались такие, кто смотрел с состраданием, то и они не осмеливались подойти, особенно завидев подле волхва стража-дружинника в его пластинчатой безрукавке и легком клепаном шлеме.
Озар, будучи по натуре спокойным, уверенным в себе мужем, старался не обращать на это внимания. Но оставаться во граде желания особого не имел. К тому же ему еще в усадьбе Колояровичей надо было допросить тех, с кем пока разговора не случилось. Вот и решил вернуться, при этом отправив Златигу в меховые ряды. Пусть там тоже вызнает у людей меховщика Хована, что они видели в тот день, может, что-то интересное сообщат.
– Разве не тебе, ведун, надо всех самолично расспрашивать? – даже растерялся дружинник. – Я сторожить тебя обязан, а не помогать в дознании.
– Кто сказал, что помогать не должен? – лукаво улыбнулся ему Озар. – А насчет охраны ты сам должен понять – не сбегу я, пока мои собратья в подземелье. Известно же, что ради них за дело взялся.
Златига еще мялся, но Озар пояснил: дескать, если людей начнет допрашивать ведун, какого при дворе убиенного Дольмы поселили, это их только насторожит. А Златига свой, киевский, с ним поделятся.
Довод Озара убедил Златигу, и в итоге он справился со всем, вернувшись на Хоревицу ближе к полудню, когда Голица уже накормила волхва яичницей с грибами и теперь убирала посуду. Но Озар сразу ее не отпустил, стал расспрашивать. Приближавшийся к галерее гульбища Златига даже услышал часть их разговора.
– Так, говоришь, милая, ты все время была подле мужа своего Леща? А где подле?
Голица фыркала недовольно, возмущаясь, что ее все время переспрашивают. Да, с Лещом они все время вместе были, говорила ворчливо, а сбоку еще толклась рябая Загорка, горничная, прислужница госпожи Мирины. Девка эта тогда очень радовалась, что ей имя такое хорошее христианское дали – Пульхерия, что означает Прекрасная, если с греческого на местный переводить. Однако кто станет так прозывать эту дурнушку рябую? Лицо-то ее все в рытвинах, да и сама на овцу длиннорожую похожа. И как была она Загоркой, так и станут по-прежнему звать.
– Хотя сама по себе девка-то она услужливая и преданная, – все же несколько смягчилась Голица. – За то госпожа ее и ценит. Да и краса Мирины нашей возле дурнушки Загорки, как солнце ясное, только ярче становится. Но не думаешь ли ты, ведун, что Загорка могла что-то лихое задумать против хозяина?
– Что я думаю, то мое дело, хозяюшка. Да только со слов самой Загорки выходит, что не была она возле вас с Лещом. Даже не могла припомнить, где вы оба были тогда в Почайне.
– Как это не помнит, кикимора ее щекочи! Хотя какой с нее спрос, с дуры бестолковой. А на что это ты намекаешь, служитель? Думаешь, Загорка истину говорит, а я, верная слуга дома, плету невесть что?
– Никакой обиды я тебе чинить не стану, Голица, – сказал Озар и, закинув руки за голову, потянулся беспечно. – Просто все вы разное сказываете, будто сговорились. Мне же случившееся так понять нужно, словно сам видел. Вот тогда и разберусь во всем.
Тут он умолк, заслышав тяжелые шаги на ступеньках крыльца, и приветливо кивнул возникшему Златиге.
Когда Голица удалилась, а дружинник присел на лавку возле волхва, тот невозмутимо принялся, как и ранее, вырезать разнообразные деревянные чубышки. При этом не пропустил ни слова из сказанного Златигой. Тот в рядах на Подоле вызнал, что меховщик Хован с Дольмой не больно-то и ладили. Однако почти перед самым обрядом крещения вдруг замирились, и Хован даже приглашал к себе в гости соляного купца, мед-пиво с ним пил. Разве не удивительно?
Озар никак не отреагировал, слушал, что дальше скажет. И лишь один раз перестал работать ножом и повернулся, когда Златига поведал про чернавку Будьку. Дескать, работники Хована сообщили, что девка эта постоянно крутится возле хозяйского двора, причем затрагивает меховщика при каждом удобном случае. Да и сам Хован охотно беседует с девушкой, улыбается ей ласково.
– Так вот кого она вчера у ворот выглядывала! Шустрая девка, – хохотнул Озар. – А я было решил, что она по красавчику Радко сохнет.
Златига лишь посмотрел внимательно на волхва из-под челки.
– Что ты, ведун, все баб да девок тутошних расспрашиваешь? Думаешь, их это дело – метать булатный шип в хозяина? Ты лучше раба Жуягу расспроси. Вон какой он ходит, словно в воду опущенный. Странный, как будто боится чего-то. Сегодня видел я его в городе. Чудны`м он мне показался.
Озар поднял голову, ждал, что стражник скажет. И тот продолжил:
– Шел Жуяга откуда-то с возвышенностей от истоков Глубочицы. А как меня заприметил, сразу скрыться поспешил. Я хотел было за ним проследить, однако плешивый этот как в воду канул. Ну я и вернулся. Гляжу, а Жуяга уже у конюшни навоз разгребает. Шустрый он однако. И подозрительный. Ты бы расспросил его, Озар.
– Всему свое время, – негромко отозвался волхв и вновь стал резать ножом по дереву. Стружка так и летела.
В это время на гульбище вышел рыженький Тихон. Сел неподалеку, уныло тюкая пестом о дно небольшой ступки, – ключница Яра приказала ему истолочь зерна ячменя на похлебку. Эта вековуха никого не оставляла без работы, да и сама крутилась, бегала по двору, то в погреба спускалась, то на скотный двор отправлялась, то носила какие-то рулоны сукна в терем и грюкала крышками сундуков в истобке. Этим утром Озар и с ней успел переговорить, расспрашивая о том же, что и остальных: где находилась во время обряда крещения, что успела заметить. Ее ответы были точные, толковые в сравнении с другими, так что Озар мог представить картину происходившего на речке. С ее слов, она была чуть позади Вышебора, которого катил Жуяга, а Моисей – впереди, заслоняя от нее Дольму, однако по тому, как страж держался, ключница ничего странного не заприметила, пока тот не кинулся к рухнувшему господину и кричать не начал.
Сейчас, когда Яра в очередной раз прошла мимо, Озар посмотрел ей вслед: ишь какая! Вся в хлопотах, но ходит, как главная госпожа, все примечает, да и указы ее, ровные и спокойные, чисто команды толкового воеводы, все по существу.
Озара отвлек от вековухи Тихон. Парнишка подсел поближе и стал спрашивать, что такое вырезает ведун, что за странные чубышки выходят у него из-под ножа.
– Да вот хочу на каждого из вас сделать свой образ, будто куклу небольшую. Потом расставлю так, чтобы понять, кто и где находился в тот день в Почайне.
– И меня как чубышку сделаешь? – засмеялся Тихон.
– Можно и тебя. Ты ведь тоже тогда в реку входил. Только вот непонятно мне – зачем? Ты ведь христианин, тебя отец крещеным сюда из самого Корсуня привез.
– Отец тоже был крещеный до общего обряда, а все же пошел в Почайну, – важно произнес Тихон. – Что же мне от родителя отставать? Да и хотелось со всеми в воду. Весело же! Радостно видеть, как люди в Почайну входят язычниками, а выходят верующими в Христа. Это ли не чудо великое! – просиял лицом отрок.
Глаза у него были светло-карие, почти под цвет рыжеватых прядей, ниспадавших на выгоревшие брови, кожа вся в веснушках, однако сама лепка лица не славянская, нос с горбинкой и высокой переносицей, скулы резко очерчены.
– Вижу, что тебя порадовало всеобщее крещение, Тишка, – с невольной грустью произнес Озар. И вздохнул глубоко. Как же все меняется в таком привычном для волхва мире!
– Я возле отца почти все время был, – важно заметил мальчик.
– И ничего не заприметил?
Тихон погрустнел, поник головой.
– Ничего. Когда народ в воде стал толпиться и тесно стало, я прошел чуть подальше, плескался с другими мальчишками. Все так рады были! А потом слышу крики, шум. Оглянулся – вижу, как страж Моисей тащит моего родителя к берегу, а сам ревет, как бык на бойне.
И слезинка сбежала по щеке Тихона, шмыгнул носом. И хотя изъяснялся парнишка на здешнем языке, все же чувствовался у него легкий иноземный выговор. Сколько времени он провел в Киеве?
– Ты сильно любил отца, малец? – склонился к нему Озар. – Видно, мать тебе много о нем хорошего рассказывала. Кто она была?
– Ну, не так уж много поведала мне матушка… Я был даже удивлен, когда она однажды позвала меня и сообщила, указав на незнакомого торговца, – вот твой родитель. Люби и почитай его. А потом сказала, что отец повезет меня с собой в далекий Киев. Дескать, так для всех будет лучше. И для меня, и для нее… Она ведь… Ее звали Ираида, матушку мою. Она была…
И, не подобрав славянского слова, Тихон добавил по-гречески. Но Озар знал это слово, как понял его и бывавший в Корсуне Златига. Даже рот чуть приоткрыл, переглянувшись с волхвом. Так называли содержательниц притонов в торговом ромейском городе. Вот, значит, с кем спутался важный Дольма в Корсуне! С продажной женщиной, со шлюхой! Златига хотел что-то сказать, но осекся под строгим взглядом Озара. Не стоило при мальчишке обсуждать подобное. Все-таки мать его.
Но сам Тихон был слишком чист, чтобы дурно думать о родителях. Просто поведал, что мать его жила неподалеку от порта, у нее был дом, в котором служили женщины, к которым то и дело приходили моряки.
– Это грех, конечно, я же понимаю, – потупился мальчик, – поэтому мать и обрадовалась, когда Дольма решил забрать меня с собой. Отец сказал, что у него нет других детей в Киеве, поэтому он и приехал за мной. А мне то и в радость было. Все же отец. И добрый такой. Никогда не докучал мне, – закончил он тихо.
То, что Тихон жил тут не столько как сын и наследник, а как приживальщик, Озар уже выяснил у обитателей усадьбы купца. Потому и Мирина его терпела, не обижала. Но и не любила. Ведь сын Дольмы был укором ей, не родившей мужу сына-наследника за годы супружества. А Тихон… Ну живет себе рыженький грек на их дворе – и пусть живет.
– Мы вместе с отцом ходили на службу в церковь на Подоле, – важно заявил Тихон, чтобы прервать молчание. – Отцу нравилось, что я, как и он, тоже верую в Иисуса Христа!
– А остальных Дольма почему ранее не окрестил?
Тихон пожал плечами, но Озар сам догадался: пока новая вера в силу не вошла, Дольма не спешил выявлять себя приверженцем ромейской веры. Невыгодно было. Это потом, когда князь Владимир вернулся крещеным из Корсуньского похода, купец решил всех родичей и ближников приобщить к христианству. Так постепенно у Озара стал вырисовываться образ убиенного Дольмы. Тут было о чем подумать.
Тихон вдруг отставил свою ступу и с лукавым видом заявил, что сейчас принесет волхву нечто. Ну, чтобы Озар с чубышками не возился.
Убежал и вскоре вернулся с корзиной, из которой высыпал на столешницу перед волхвом целую кучу деревянных раскрашенных статуэток.
– Вот, это отец отдал мне для игры. Но мне они уже не нужны – наигрался ранее. А теперь ты можешь пользоваться.
Озар смотрел – и слова сперва вымолвить не мог. Кажется, уже должен был свыкнуться, как быстро все изменилось в Киеве с принятием христианства, но тут его лицо как будто окаменело. Ибо эти небольшие деревянные фигурки были изваяниями старых славянских богов: златоусый большеголовый Перун Громовержец, рогатый скотий бог богатства Велес, Хорос с расходящимися солнечными лучами, Сварог с языками пламени на прижатых к животу ладонях, заботливая богиня судьбы Макошь с веретеном и раздвоенной бабьей кикой[61] на голове. Все они были выполнены мастерски, может, только краска облупилась да грязь кое-где выступила, видимо, после игр мальчишки со статуэтками богов. А ведь раньше такие изваяния ставили в красном углу дома, им кланялись при входе, силу их почитали…
Озар медленно поднял на Тихона глаза, и улыбка парнишки стала гаснуть – такой тяжелый, просто колючий взгляд стал у волхва.
– Унеси это, Тихон. Я не возьму.
– Но ведь в Киеве один только Христос признан. А это все… идолы поганые.
Но Озар продолжал твердо смотреть на мальчика, и тот, что-то сообразив, принялся собирать свои игрушки. Причем уже не улыбался, губы поджал и на волхва смотрел не по-детски серьезно.
– Тебя к нам сам Добрыня привел, – произнес он негромко. – Но будь жив мой родитель, такого, как ты, и на порог бы не пустили!
И ушел, больше не оглядываясь.
Златига видел, как побледнело лицо волхва, даже захотел успокоить его. Дружинник, сам недавний язычник, понимал, какую боль приверженцам старой религии доставляет подобное пренебрежение к их верованию. И он сочувственно похлопал Озара по плечу, сказав, что мальчишка с детства жил в христианской вере, что с него взять. Однако волхв резко встал, оттолкнув его руку.
Он прошел в терем Дольмы. Миновал сени и оказался в центральной части строения – истобке. Это была самая старая постройка, что можно было определить по ее стенам из сосновых бревен, ставших от времени серебристо-голубыми. Постройка и сейчас выглядела очень прочной, а когда-то это довольно обширное помещение было, видимо, единственным обиталищем предков Дольмы, в нем жили и хозяева, и челядь, и наверняка даже скотина. Но с тех пор дом разросся, появились новые пристройки разного размера и назначения, и бывшая истобка превратилась в настоящий богатый терем. Так, в верхние горницы вдоль бревенчатой стены вела лестница с резными перилами, потолочные балки подпирали два ярко расписанных массивных столба, в мощных стенах было прорублено широкое окно – такие называли красными. Ставни окна в затейливой резьбе в виде кружочков, квадратов, завитков – этакое резное кружево. Сейчас, по теплой поре, оно было распахнуто, вдоль него шла лавка и стоял покрытый белой скатертью стол, на котором – бабская прихоть – свежие цветы в глиняном кувшине. Мощные половицы выскоблены добела и в центре покрыты полосатыми дорожками, а по углам, поближе к окну, красиво смотрелись расписные лопаски[62] прялок с оставленной куделью: появится у хлопочущих по хозяйству женщин время – сядут, будут сучить нить. И все в этом деревянном, богато украшенном покраской помещении было подчеркнуто добротно и уютно. Даже обмазанная светлой глиной печь-каменка в углу очищена по летней поре от сажи, а у продуха в крыше для дыма сметена копоть. Понятное дело, это в зимнюю пору каменка гудит не переставая, чтобы обогреть истобку, а по теплой поре все больше готовят в большой печи на хозяйском дворе да на воздухе. В истобке же обычно собирается вся семья во время ненастной холодной погоды, сейчас же все разбрелись по двору, каждый своим делом занят… или от дела линяет, как тот же невесть куда умчавшийся, раздосадованный потерей наследства младший Колоярович Радко. А вот старший, увечный Вышебор, сейчас где-то в верхних покоях – можно различить его недовольный, что-то требующий голос. Оттуда его и свозят, когда увечный дружинник пожелает, – и специально для этого вдоль длинной стены истобки напротив лестницы ведет наклонный спуск без перил.
Кроме доносившегося сверху ворчливого голоса Вышебора в истобку долетали только звуки с улицы – где-то куры кудахтали, доносилось воркование голубей под стрехой крыши, во дворе кто-то переговаривался, слышалось, как бухают топором, – дрова для печки заготавливают. Озар стоял в проеме дверей, потом прошел в красный угол справа напротив входа, где раньше должны были стоять изваяния богов-покровителей. Теперь же тут висела икона, украшенная вышитым рушником. Волхв остановился перед ней, смотрел на строгое изображение победившего в этой земле иноземного бога. Строгое продолговатое лицо, глаза пристально смотрят, кажется, прямо в душу. Это перед ним бил поклоны Дольма и его нагулыш от портовой шлюхи. Теперь же все семейство подходит, кланяется. А старые божества, измазанные и выщербленные, отданы за ненадобностью мальчишке для игры. Да и тому они уже надоели.
Серые глаза Озара смотрели на Иисуса на иконе так же строго, словно он хотел что-то понять, а может, и поразить взглядом непонятного ему Спасителя, объявленного на Руси главным божеством. Волхв стоял так неподвижно и тихо, что сошедший с лестницы хазарин Моисей даже не сразу его заметил. И невольно вздрогнул, когда волхв, даже не повернувшись, резко сказал:
– А ну, поди сюда, хазарин.
Моисей повернулся. Худой, смуглый, лицо костистое, с вмятинами шрамов на щеках и подбородке. Волосы у хазарина густые, смоляные, но выбриты сзади до затылка, а вот на темени густо курчавятся, ниспадая до глубокой переносицы над крючковатым носом. Такие же иссиня-черные и его усы, и небольшая холеная бородка. Сколько ему лет? Да сколько угодно. Выправка у Моисея воинская, такие легки и поджары долго, да и седины почти нет, только морщины на лице, перемежающиеся со шрамами, указывали, что немало пережил и повидал этот потомок Хазарии.
– Подойди, я сказал тебе, Моисей.
Хазарин, еще вчера такой тихий и зажатый, готовый к тому, что тот же Добрыня прикажет его схватить, но избежавший этого, сегодня выглядел куда более уверенным. И даже смерил подзывавшего его волхва тяжелым, неприязненным взглядом.
– Ты будешь мне приказывать?
Озар негромко рассмеялся, но скоро умолк, внимательно рассматривая Моисея. Он еще в бытность свою служителем на капище знавал немало таких воителей – отчаянных, но не сильно разумных и даже порой словно бы потерянных, пока они не находили того, кому могли предложить свою службу. Вот и этот тоже чувствовал себя неуязвимым при прославленном Дольме, а теперь явно пытался поднять свое положение при Вышеборе. Глупо. Вышебор пусть и родня погибшего, но свое уже отслужил и былой власти не имеет.
И все же Озар сказал, кивнув наверх, откуда еще недавно слышался громкий голос старшего из Колояровичей.
– А ты, как погляжу, уже нашел того, чьи приказы готов исполнять?
Моисей смотрел исподлобья, но не двигался, не проявлял непокорства.
Озар обошел собеседника, продолжая внимательно разглядывать его. Хазарин почти на полголовы возвышался над волхвом, который и сам был весьма рослым. В былые годы, при величии Хазарии, подобные Моисею могли служить и в охране самого правителя кагана, однако после побед князя Святослава таких потерявших свою державу воителей развеяло по всему миру. К кому они только не нанимались на службу! По виду Моисея можно было понять, что для него важны его положение и статус, такой дешево себя не продаст. Вон как богато одет: на облегающей торс безрукавке из мягкой, хорошо выделанной кожи поблескивают пластины, пояс украшен красивой чеканкой, на рубахе шелковые нашивки, обувь добротная, на пальцах перстни. Небедный воин, привыкший получать хорошую плату за свою службу.
– Что тебе до того, кому служить буду? – не выдержав пристального внимания волхва, огрызнулся хазарин.
– А вот что. Как погляжу, ты выбрал госпожой не вдову Мирину, не Радко, который попросту сбежал, едва рассеялись его надежды на наследство. Ты сразу выбрал старшего из Колояровичей. Именно он стал бы во главе рода, если бы не его увечья. И ему подходит такой слуга, сильный, способный таскать его кресло, охранять его и выполнять любые поручения. Пусть и непростой нрав у Вышебора, но для тебя все же почетно служить старшему из братьев Колояровичей. Конечно, не так, как при Дольме, который щедро оплачивал твою службу, поставив тебя при себе стражем. Но, думаю, и Вышебор рассчитывает, что ты его прихоти будешь исполнять. Ну не на плешивого же Жуягу ему полагаться… И не на простоватого и своевольного Бивоя. А кроме прочего…
Озар выдержал паузу.
– Кроме прочего, есть еще нечто, что связывает вас с Вышебором. И этим нечто Вышебор может подчинять тебя.
Лицо хазарина посерело, как бывает со смуглыми людьми, когда они бледнеют.
– Ты ведун!..
Озар согласно кивнул. Устроился за столом как хозяин, смотрел строго.
– Так и есть. Я ведун и многое вижу. А чего не вижу… Тебе лучше рассказать мне все.
Теперь на лице Моисея отразилась мука. Попробовал сказать: дескать, не могу, господин Вышебор послал принести ему жбан с пивом, скучно ему там в горнице, да и пить хочется.
– Ну не для этого же ты в услужение к нему рвался, воин, чтобы на побегушках теперь быть?
Тут позади послышались шаги и в помещение вошла ключница Яра с двумя девками – Будькой и Любушей, стеснительной милой девушкой, которую Озар еще этим утром расспрашивал. Толком ничего не вызнал, так как смущенная и зажатая перед волхвом Любуша лишь больше путаницы навела. Она и сейчас смотрела на восседавшего за хозяйским столом волхва с легким испугом. А вот ключница Яра гневно нахмурила светлые брови, шагнула было… но остановилась, когда Озар поднял руку.
– Вот что, Яра, голубушка, вели одной из своих прислужниц отнести Вышебору наверх пива, много пива, чтобы доволен остался. Да и нам пусть принесут немного промочить горло. Но потом уходите, мне с хазарином побеседовать нужно. И проследи, чтобы нам не помешал никто.
Яра только смотрела. Чтобы чужак ей тут так по-хозяйски приказывал! Но, видимо, поняла – он в своем праве. Потому и кивнула согласно, подчинилась.
Как они удалились, Озар жестом велел Моисею расположиться неподалеку от себя за столом. Но когда тот усаживался на лавке, волхв резко склонился к нему через столешницу и ловким движением – быстрым даже для опытного хазарского воина – потянул за шелковый шнурок у ключицы, на каком обычно обереги носят. Оберегом хазарина оказалась серебряная звезда Давида.
– Так-так… И зачем же ты, верующий в единого Яхве, к Почайне ходил в тот день? Ведь вы, иудеи, Христа не почитаете.[63]
Моисей напряженно замер, забрал у волхва звезду на тесьме и спрятал обратно за пазуху. Сам насупился, понимая – ведун в курсе, что креститься Моисей в тот день не собирался.
– Я повторю вопрос, хазарин. Зачем ты входил вслед за Дольмой в толпу в Почайне? Если не креститься пошел со всеми, то какого ляда ты там толкался? Мало ли, что у тебя могло быть на уме…
Он не договорил, а Моисея уже всего передернуло.
– Я не убивал Дольму! И он знал, что я верю в Яхве и не признаю Христа! А в реку вошел, потому что должен был охранять хозяина, должен был находиться рядом с ним! А там такая толчея… Вот и не уберег. И это мой великий позор, что Дольму убили.
Моисей поник головой, только грудь его бурно вздымалась. Сказал сдавленно:
– Если бы тогда на берегу толпа растерзала меня, я бы принял это как заслуженную кару. Я не справился… не выполнил свой долг. А теперь они все косятся на меня… Как будто убийцу меж собой вынуждены терпеть. Они мне не верят!..
Озар положил ладонь на нервно сцепленные руки хазарина:
– Я верю, что ты не убивал соляного купца. И, как я понял, Вышебор тоже это знает. И не потому, что верит тебе. Просто для таких служивых, как ты, хуже смерти не защитить господина. Вот Вышебор, сам бывший дружинник, это понимает. Однако повторюсь, есть между вами еще нечто.
И вспыхнувшие при первых словах волхва маслянисто-черные глаза хазарина сразу погасли. Опять сжался, забрал из-под ладони Озара руки. Его широкие плечи опустились. Озар понимал: несмотря на свой грозный вид и суровое выражение лица, Моисей по натуре прост и не выдержит давления. А Озару следовало надавить на него, требуя ответа.
– Вот ты мне сейчас все и поведаешь, сын Хазарии, – произнес он негромко и властно. Серые глаза его уже не лучились добродушно, а стали жесткими, твердыми как кремень. Умел Озар так говорить и смотреть, что люди ему повиновались.
Он дал Моисею время отдышаться, не сводя с него глаз и приказывая одним только взглядом. Хазарин стал рассказывать, негромко, покорно, откровенно. Долго говорил. И много чего вызнал у него Озар.
Когда было ненастье или холода наступали, домочадцы проводили время в основном в старой истобке терема. Сейчас же, по теплой поре, там только ночевали, а собирались на посиделки на широком гульбище галереи. Там же и трапезничали обычно.
Читать бесплатно другие книги:
