Шансы есть… Руссо Ричард

Тедди

Тедди еще немного поработал, пока солнце, поднявшееся уже прямо над головой, не начало неприятно жарить. Он запихивал рукопись в свою наплечную сумку, когда на террасу вернулся Линкольн, переодевшийся в чиносы, рубашку поло от Ральфа Лорена и мокасины. Тедди заметил, как он глянул вниз по склону, на дом Троера, и лицо у него омрачилось, хотя сосед с женщиной уже скрылись внутри.

– Ты это куда? – осведомился Тедди.

– В Эдгартаун, – ответил Линкольн. – Поехали со мной, если хочешь.

Но он перебирал ключи в руке так, что видно было – ему не терпится уехать. Хотел бы общества – позвал бы раньше.

– Я пас, но спасибо. А Мик там что?

– Уснул на диване, – хмыкнул Линкольн. – Одна рука под головой, под подушкой.

– Он всегда так спал. – Тедди улыбнулся. – Он изменился меньше всех нас, не находишь?

– Это хорошо или плохо?

– Кто ж его знает, – уступил Тедди, хотя замечание свое имел в виду как комплимент. Раньше, когда он увидел Мики верхом на “харлее”, в нем это вызвало… что? Нежность? Да, но не только. Нечто эгоистичнее. Типа, как бы все стало на самом деле, будь Мики бодр и свеж, оставаясь собой прежним, самоуверенным, не разбирающимся в политике и текущих событиях, но готовым устраивать им разносы из-за их музыкальных вкусов. Не того ли хотим мы от старых друзей? Заверений в том, что мир, который мы так тепло вспоминаем, до сих пор существует? Что его не сменила реальность, в которой мы почти чужаки? – Вообще-то мне кажется, мы все не так уж сильно изменились.

– Мы постарели, – возразил Линкольн. – Будь честен. Ты сам вот можешь вообразить, что играешь рок-н-ролл до двух часов ночи? В нашем-то возрасте?

– Ох, не знаю, – ответил Тедди. – Я в два просыпаюсь частенько. И потом опять – в четыре.

Линкольн на это хмыкнул, хотя Тедди понимал, что мысли его куда-то унесло. Линкольн рассматривал дом Троера, как будто тот задал ему какую-то загадку. Но мгновенье спустя очнулся.

– Если проголодаешься, в холодильнике мясная нарезка и сыр для сэндвичей.

– Ладно, – ответил Тедди. – А у тебя тут велосипеда случайно нет?

– В сарае стоит. Сейчас отопру.

– Спасибо. Проедусь, наверное. – Когда друг начал спускаться по ступенькам, Тедди окликнул его: – Линкольн?

– Ну?

– Мне, наверное, с острова придется уехать пораньше.

Линкольн склонил к плечу голову:

– Все в порядке?

– Помнишь, те… припадки, я рассказывал?

– У тебя они еще не прошли?

– Изредка бывают. Вообще-то давно уже не было. Я вроде хорошенько научился их распознавать и могу иногда их отвращать. Но не всегда.

Линкольн кивнул.

– И как оно бывает? Когда они случаются?

– Да по-разному. Иногда постепенно, как аура мигрени. Цвета становятся ярче. Все ощущается чуть съехавшим. А в другие разы – бабах, все сразу и вдруг. – Накануне, когда на причале Оук-Блаффс ему привиделась Джейси, он подумал, не начинается ли опять, но, похоже, нет. Скорее всего, с ним случился тремор – мелкая подвижка эмоциональных тектонических плит, вызванная сменой привычного распорядка, на который он привык полагаться для поддержания равновесия. – Они могут быть довольно зловещими. Иногда у меня даже бывают… предчувствия? О том, что произойдет дальше?

– Значит, в такие моменты надо ставить на бегах, – предложил Линкольн.

В голове у него тут же всплыло приятное воспоминание. Они вчетвером. Субботний вечер. Старший курс. Группа Мики должна была играть, но в последний миг выступление отменили, и все они болтались неприкаянными, а потому загрузились в рыдван Тедди и рванули на собачьи бега в Бриджпорт – в сомнительнейшее, унылейшее заведение из всех, куда вообще их нога ступала, включая Мики, который, будучи музыкантом, имел более широкий опыт по части сомнительных заведений. Ночь напролет они проигрывали ставку за ставкой – до последнего забега, когда Джейси, которую привлекли до нелепости неравные расклады, сделала добавочную ставку на два самых рискованных шанса на поле. Абсолютный фаворит пулей вылетел из воротец. Обычно на этом забег бы и закончился. Но на первом повороте собака вдруг с воем рухнула наземь – на трибунах слышно было, как бедолага визжит: лапа у пса сломалась, точно прутик. Тедди вспомнил, как ему от этого зрелища подурнело. Каждый вечер в новостях показывали что-нибудь намного хуже: мальчишек, его сверстников, рвало на лоскуты в джунглях, но жуткие страдания завывавшего животного происходили всего в пятидесяти ярдах от него, и от такой близости его замутило. А затем его внимание переключилось на Джейси, взобравшуюся на стол, чтобы лучше видеть. На последнем отрезке оба ее сомнительных ставленника неожиданно оказались впереди – не в нужном порядке, но все же. “Вперед! – орала Джейси во всю глотку. – Давай, засрррранец!”

Линкольн ухмыльнулся.

– Так и вижу тех старперов, пялящихся на нее, чуть слюни не текли.

– На ней лифчика не было, – сказал Тедди. – А то старичье? Того же возраста, как мы сейчас.

– Так и есть, – печально произнес Линкольн.

– Сколько она тогда выиграла? – спросил Тедди. – Не помнишь?

Линкольн покачал головой:

– Нет. Несколько сотен, наверное. Во всяком случае, для того времени много. – Он помолчал. – А ты что-нибудь принимаешь?

– Таблетки от тревожности. Но мне не нравится. Я от них глупею.

– Прости, Тедди. Я думал, все это в прошлом. Но поступай как знаешь. Мики поймет.

– Надеюсь, до такого дело не дойдет. Иногда разминки помогают.

“Сейчас он опять глянет на дом Троера”, – подумал Тедди, и точно – Линкольн посмотрел. Считается ли это предчувствием, если знаешь человека уже сорок с лишним лет?

Странно, сообразил Тедди, когда Линкольн ушел, что он тоже помнит Тома Форда столько десятков лет спустя. “Непосредственные и отдаленные причины”. На первые слишком не налегайте, предупреждал их Форд. Чем глубже и дольше что-то остается захороненным, тем больше в нем силы, когда наконец выйдет наружу. Так и с самим Фордом было – столько лет в чулане. Когда секрет наконец выволокли на свет, он оказался смертелен для его обладателя.

Тедди надел солнечные очки. Океан вдали был нереально синим.

“Ванс”, – подумал Тедди, выкатываясь на дорогу с гравия. Вот как звали жениха Джейси. Либо так, либо Ланс. А может, и Шанс. На два года старше. Если не изменяет память, их с Джейси родители крепко дружили и ходили в один загородный клуб. Все как и полагается в Гринвиче, Коннектикут. Встречаться они начали только летом между ее вторым и предпоследним курсом, преимущественно – по крайней мере, в самом начале – в уступку родителям Джейси. Она курила много дури и протестовала против войны, и те опасались, что она совсем отобьется от рук. Ванс, только что закончивший Дартмут, осенью отправлялся в юридический институт Дьюка[38]. Добропорядочный гражданин, прическу он носил короткую, с пробором, и, очевидно, циркуляр о том, чтоб не верить никому старше тридцати, не читал. Ко всем мужчинам поколения его родителей он обращался “сэр”, а ко всем женщинам – “мэм”. Парой они с Джейси уж точно выглядели странной, и все очень удивились, когда они к концу того лета объявили о помолвке.

А еще более странным он, Линкольн и Мики считали то, что Джейси, похоже, ничуть по нему не скучала, пока он был в Дареме, да и не навещала его, в отличие от прочих “тет”, часто уезжавших к своим женихам. Несколько раз в неделю он ей звонил, но звонила ли ему хоть раз она? Имя его в разговорах обычно не всплывало, если только его не упоминала какая-нибудь из ее сестер, а такое случалось частенько: не особо тонко напоминали, что она уже занята и потому должна себя вести соответственно. В отсутствие ее жениха “теты” всерьез относились к обязанности оберегать честь сестры. На свидания ходить ей было нельзя, но почему-то разрешалось тусоваться с Мушкетерами по выходным, когда играла группа Мики, и даже петь с ними, если требовалась вокалистка. Особенно ей удавалась Грейс Слик[39].

Почему “теты” им доверяли? Тедди раздумывал об этом, крутя педали велика по грунтовке мимо дома Троера. Они вправду казались такими безобидными? Именно так Джейси представляла их своим сестрам, чтобы те ослабили бдительность? Или то, что их трое, как-то убавляло угрозу, какую представлял бы Одинокий Объездчик? Или все сводилось к классовым различиям? У Джейси, может, вожжа под хвост и попала, но вот псу под хвост она отнюдь не станет пускать такой улов, как Ванс… Ланс? Шанс? – только не ради халдея, нахер. Так они к этому относились?

В ту ночь, когда они вернулись с собачьих бегов, только соседка Джейси по комнате – девушка по имени Кристин, президент землячества, – что-то заподозрила: ждала их в общей комнате корпуса. На обратном пути из Бриджпорта, облагодетельствованные изобильным выигрышем Джейси, они заезжали в бары в Милфорде, Нью-Хейвене и Мэдисоне, и когда прибыли наконец в Минерву, изрядно окосели от выпитого.

– Так что у нас тут происходит? – вопросила Кристин, когда они ввалились в парадную дверь все четверо в ряд, сцепившись локтями, как будто ездили повидаться с волшебником[40]. Халдеи Тедди, Линкольн и Мики обычно входили сзади, поэтому когда президент землячества осведомилась, что у нас тут происходит, Тедди первым делом подумал, что обращается она только к ним – ставит их тем самым на место. Но нет – спрашивала она у Джейси.

– Ты всех троих клоунов шпилишь или как?

При этих словах Мики напрягся, но Джейси сделала шаг вперед и оказалась нос к носу с Кристин.

– Неееет, – выдохнула она, – но до чего заебательская мысль!

Кристин отшатнулась, нарочито отмахиваясь от перегара.

– Твой жених очень огорчился бы, если бы увидел тебя сейчас.

– А тебе так хотелось бы его утешить! – ответила Джейси, тыча ее в грудь указательным пальцем.

– Эй, – Кристин шлепнула ее по руке, – это не я тут шлюха.

– Что правда, то правда! – сказала Джейси. – Так смотри и учись, сучка. – И, повернувшись к троице, спросила: – А вы куда это собрались?

Хотя Джейси пристыдить не удалось, слова Кристин возымели большее действие на Тедди, Линкольна и Мики – они дружно пятились к открытой двери.

– Идите-ка сюда, – приказала Джейси, и они, разумеется, повиновались и выстроились перед ней, точно на плацу, чтобы она проверила их форму.

Поцеловала она их по очереди, первым – Линкольна, прямо в губы, затем – Тедди, пахло от нее почему-то слаще, несмотря на все пиво, и, наконец, – Мики, у которого подогнулись колени. От выпитого, конечно, но не только.

– Держись, здоровяк, – велела Джейси, и Тедди до сих пор видел дурацкую блаженную ухмылку, расползшуюся по физиономии Мики.

– Какая мерзость, – произнесла Кристин. – Простите, если на минет я не останусь.

Потом, уже в машине, когда ключи Тедди болтались в замке, трое друзей сидели какое-то время молча, ошеломленные и протрезвевшие от поцелуев Джейси. Мики заговорил первым.

– Ладно, тянем соломинки, – сказал он. – Другого способа я не вижу. Кому-то из нас гаденыша придется укокошить.

– Отлично, – произнес Линкольн, похоже, лишь ради красного словца, – но потом-то что? Нас по-прежнему трое, а она по-прежнему одна.

– Верно подметил, – уступил Мики. – А знаете что? Будь ее три, я б хотел всех троих.

Правда все тогда так и было? – размышлял Тедди. Он сомневался из-за ясности воспоминания. Неужто такое давнее может быть сейчас таким отчетливым? Или же он, Мики и Линкольн надраили воспоминание о том вечере, с нежностью вызывая его к жизни все эти годы?

На развилке Стейт-роуд перед Тедди встал выбор. Свернет налево – направится в Менемшу, старомодную рыбацкую деревушку, где можно поесть жирных жареных моллюсков из бумажной лодочки. А направо – к утесам Гей-Хед, тому месту на острове, какого ему следует избегать любой ценой. К чему рисковать? – подумал он, уже поворачивая направо.

Линкольн

Редакция газеты, расположенная на тихой улочке, обсаженной деревьями, была наглухо заперта – чего бы и нет? День труда пусть и прошел, но “Виньярд газетт” – сонный еженедельник, это же не “Нью-Йорк таймс”. Поделом мне, подумал Линкольн, возвращаясь к своей прокатной машине, оставленной на обочине. Чем гоняться за призраками в Эдгартауне, сидел бы лучше в Чилмарке, занимался делом, ради которого и приехал сюда, хотя чем больше он думал об этом, тем больше опасался, что вся поездка непродуманна.

Доводы, которые он выдвинул Аните в пользу того, чтобы поехать лично, были настолько убедительны, что Линкольн в итоге убедил сам себя. И впрямь почти десять лет прошло с тех пор, как они здесь гостили, и кто знает, какой урон дому нанесли все эти годы сезонной сдачи в аренду. Нужно ли его просто подновить? Заново покрасить? Или требуется что-то серьезнее – новая крыша, например? Как тут назначить цену, не убедившись сперва, что нужно сделать?

Однако на самом деле поездка нужна была ему – и он в глубине души это знал с самого начала – для того, чтобы попрощаться с домом в Чилмарке. Чем-чем, а уж этим своей матери он точно обязан. Да и если быть честным до конца, смысл же не только в этом. Судя по всему, у него тут остались дела, точная природа которых продолжала от него ускользать, но они, похоже, как-то связаны с его друзьями. Потому что едва ему взбрело на ум поехать на остров, как он тут же пригласил туда Тедди и Мики. А если они втроем, разве может не быть с ними и Джейси – хотя бы духом? Именно ее призрачное присутствие сообщало неизбежную симметрию этим выходным и Дню памяти в 1971 году.

А те выходные кто придумал? Странно, что Линкольн не мог вспомнить, как именно тогда все случилось. Его мать предложила? Труди всегда нравилось, когда они с друзьями наезжали в дом, поэтому – возможно. Или то было еще одно общее решение? Чем ближе подступал выпуск, тем больше им становилось ясно, что все изменится. В июне Джейси выйдет за своего добропорядочного жениха. Мики уже списался с призывной комиссией и прошел медосмотр; всего несколько недель – и он должен будет явиться в учебную часть. Тедди, по-прежнему в своей фазе Томаса Мёртона и под защитой высокого призывного числа, подумывал о школе богословия. Минерва была их убежищем, и теперь им предстояло потерять и его, и друг друга. Сравнивали ли они впечатления и вдруг поняли, что ни у кого нет особых планов на выходные, и подумали: “Эй, а не провести ли их нам вместе?” Тоже возможно.

Но ни в том ни в другом сценарии кое-что не складывалось. К тому времени у них с Анитой все уже было всерьез, они даже поговаривали о том, чтобы пожениться, хотя с учетом того, до чего безденежны были оба, а судьбы обоих – его призывной статус, ее отъезд в школу права – совершенно не определены, в женитьбе особого смысла не было. И все же к этой возможности они возвращались вновь и вновь. Обоим очень нравилась их относительно беззаботная студенческая жизнь, но также им не терпелось начать и аспирантскую, посерьезнее. Те последние месяцы в Минерве Линкольн все меньше и меньше времени проводил с Тедди и Мики, предпочитая заниматься с Анитой в ее библиотечной кабинке (хотя часто эти совместные занятия кончались тем, что они гасили свет и обжимались в темноте). По выходным, когда, как правило, играла группа Мики, они сидели в общей комнате корпуса “Тета” и смотрели по телевизору повторы старого “Перри Мейсона”[41].

– Если ты сейчас такой скучный, – заметил тогда Мики, – что же с тобой станется к пятидесяти?

Скучный – возможно, но если они собираются жениться, им уже лучше начать откладывать, по крайней мере, Линкольну. А для этого он даже собирался – хоть и коротко – вернуться после выпуска в Данбар и там дожидаться призыва, который то ли случится, то ли нет под конец года. Жить он бы мог в своей прежней комнате, обслуживать столики в загородном клубе, а то, что иначе тратил бы на съемное жилье, складывать в банк. Мать была б довольна, что он рядом, а Вольфгангу Амадею всегда нравилось, чтобы кто-то оказывался под рукой и с кем можно делиться своими многочисленными мнениями. Но проторчать целый год в Данбаре – слишком унылая перспектива, об этом нельзя задумываться всерьез, как и о том, что они с Анитой столько времени проведут в разлуке.

Вместо всего этого они измыслили географический компромисс, который на некий манер был одновременно практичен и почти безумен. Линкольн устроится работать на шикарный курорт в Скоттсдейле, где чаевые щедры до того, что их хватит на оплату жилья, если он отыщет себе сожителя-другого. По утрам станет учиться на каких-нибудь курсах торговцев недвижимостью, а если его не призовут, возможно, пойдет на магистра делового администрирования в близлежащем УША[42]. Анита, уже принятая в Стэнфорд, вместо Стэнфорда пойдет в юридический институт Тусона. Два часа – вроде бы ничего в смысле расстояния. Ближе вообще-то было бы пыткой. Происходила Анита из большой и ревностно католической семьи, а это означало, что в эпоху свободной любви Линкольну как-то удалось запасть на одну из немногих оставшихся девчонок в Америке, верившей в воздержание до брака. (Хоть сам Линкольн подобного убеждения не разделял, ему суждено было обнаружить, что его собственное воспитание в лоне Церкви Бога прекрасно подготовило его к половым лишениям.)

Кроме того, ему – хоть он и не желал жить в Данбаре – нравилась мысль, что он будет не очень далеко от дома и сможет время от времени туда наезжать. Подруг у матери было немного, и он знал, как важны для нее его приезды. К тому же он почти не сомневался, что мать с Анитой крепко подружатся. С отцом – совсем другая история. Тому все еще было трудно привыкнуть к мысли, что сын его женится на нехристи. (По строгим понятиям Вавы, католики за христиан не считались.) Когда Линкольн объявил, что влюбился и надеется жениться на девушке-католичке, Вольфганг Амадей повторил это слово так, будто его значение не совсем ясно.

– Католичка, – задумчиво произнес он своим гелиевым голосом. – Римская католичка?

В любом случае такова была новая взрослая жизнь, к какой они с Анитой готовились в те последние месяцы учебы в Минерве. Почему ж согласился он провести долгие выходные с друзьями на острове, которые отложат – по меньшей мере, психологически – то самое будущее, что они с Анитой так хотели побыстрее занять?

– Опять ты, – произнесла его жена – голос ее внезапно возник в трубке, не успел его мобильник зафиксировать звонок. – Что еще у тебя?

– Ладно, 1971 год. Май.

– Меня это уже пугает, Линкольн.

– Потерпи. Кто придумал, чтобы мы провели День памяти на острове?

– Ты.

– Я?

– Да.

– Ты уверена? Бессмыслица какая-то. Мы разве не пытались экономить? Снова лететь на Восток, даже дождавшись, когда кто-нибудь бронь отменит, было бы накладно.

– Да ты никуда не летел, разве не помнишь? Вы с Тедди после выпуска остались в Коннектикуте. За квартиру у тебя было заплачено до конца мая, а у него в июне начиналась стажировка в “Глоубе”. Поначалу ты хотел ехать на Запад сразу после выпуска, но у меня на День памяти случился общий семейный сбор, и уехать мы бы смогли только после него.

– Точно, – сказал Линкольн; теперь все эти подробности к нему возвратились, как это с ними часто бывало, на рыльях Анитиной уверенности. – А почему мы с Тедди сразу после выпуска на остров не поехали?

– Там должны были быть твои родители. Мама сперва уговорила Ваву провести пару недель в чилмаркском доме, а потом возвращаться в Аризону. Но он нарушил слово, и они полетели назад сразу.

“Вот же Вава херов”, – подумал Линкольн. Отец все еще злился из-за того, что Линкольн встал на материну сторону и пошел учиться в Минерву, а не поступил в Университет Аризоны, на выпускную церемонию отец приехал из-под палки, жалуясь, что поездка на Восток обойдется в целое состояние, а не успеют они прибыть, как придется разворачиваться и снова лететь домой. На что мать Линкольна ответила: если ему интересно хоть что-то за свои деньги получить, они могут провести недельку-другую в Чилмарке. Съемщиков у них до начала июля нет, так что ж не воспользоваться случаем? Не в силах сразу придумать убедительную причину для отказа, старик сдался. Но потом, когда дело дошло до дела, передумал, Анита вспомнила все правильно, – выдвинул какую-то смехотворную отговорку о беспорядке на руднике, рабочие, дескать, опять собрались объединяться в профсоюз, отчего он вынужден безотлагательно вернуться в Данбар. У Линкольна перехватило в горле. Мать больше так и не увидела острова.

– В общем, – говорила Анита, – как только ты узнал, что в доме будет пусто, то и забросил удочку. Мы из-за этого поссорились, если припоминаешь.

– Почему?

– Потому что на тех выходных ты должен был со мной быть. На семейной встрече. А ты не хотел приезжать, потому что никого не знаешь.

– Да я был в ужасе от твоей семьи. Как они говорят все разом, всё громче и громче. Я ж рос единственным ребенком.

– Я хотела познакомить их всех с человеком, за которого собиралась замуж.

Линкольн ощутил жжение собственного себялюбия, так похожего на отцовское, даже несколько десятков лет спустя.

– К тому же в понедельник, после того как все разъедутся, мы с тобой собирались нанять фургон “Сам-вози” и загрузить его. Но ты еще был на острове, а это значило, что погрузка легла на нас с братьями.

– Ну и засранец. Зачем же ты вышла замуж за человека, способного на такой поступок?

Она не обратила внимания на его слова.

– Наконец ты заявился к полудню во вторник, готовый хоть сейчас в путь. Мама приготовила нам прекрасный обед, но ты сказал, что нам нужно ехать немедленно, если хотим добраться в Баффало дотемна. Одному богу известно, почему ты выбрал Баффало, но по твоим словам выходило, что если мы успеем доехать только до Олбэни, небо рухнет. Мы попрощались с моими родителями и уехали через полчаса после твоего приезда.

– И ты не заточила на меня зуб или как-то?

– Эй, а я тут при чем, балда? Это ж ты мне все время напоминаешь, каким мерзавцем был. – Но тут голос у нее смягчился. – Я в основном поездку вспоминаю.

Линкольн хмыкнул.

– Ну да. Все те “Мотели Шесть”. Никаких тебе “АК”[43]. И никакого секса.

– Лжем нашим родителям. Говорим им, что нам хватает денег на отдельные номера. Четвертачок на “Волшебные пальчики” – мотовство[44].

– Как в другой жизни.

– И еще одно ты удобно забываешь. Первоначально ты убеждал меня, что выходные на Виньярде – это вы с Тедди и Мики, и только. А потом, уже после того, как я с неохотой согласилась, оказалось, что там же будет и Джейси.

– Ее Тедди уговорил приехать, – ответил он, и память вдруг подставилась сама – бери не хочу.

– А, – произнесла она. – Вот это ты помнишь.

Она права, конечно. Память у него, если не подводит совсем, подозрительно избирательна.

– Так в чем же дело?

– Вот бы знать, – признался он. – В муках совести, должно быть. Мартин говорит, дом в Чилмарке, вероятно, сразу пойдет под снос.

– И у тебя чувство, что ты предаешь свою маму.

– Глупо, а?

– Нет. Ты скучаешь по ней. Не так много времени прошло. – Когда он не ответил, она спросила: – Мики-то нормально доехал?

– Вскоре после того, как я с тобой утром поговорил. Приехал со всеми запасами для “Кровавой Мэри”. Даже сельдерей прихватил.

– Хм, подумать только. Мики не меняется.

– Меня вообще-то Тедди волнует. У него опять эти припадки.

– Правда?

– Не так сильно, как раньше, но все равно.

– Помнишь, как в тот раз мы его в дурдоме навещали?

– Ты сочиняешь, правда?

– На предпоследнем курсе. Вскоре после того, как вы свои призывные номера узнали. Кажется, как раз на неделе заключительных экзаменов. У него случился срыв, и он лег в лазарет студгородка, а оттуда его перевели в Йель-Нью-Хейвен. Разве не помнишь, как ужасно он выглядел и только и делал, что повторял, до чего ему грустно?

Да, а один врач вывел Линкольна в коридор и спросил, поговаривал ли Тедди когда-нибудь о самоубийстве. Есть ли у него пистолет, способен ли раздобыть? Как же ему вообще удалось обо всем этом забыть?

– Скажи-ка мне, – спросил он, вдруг меняя передачу. – А ты когда-нибудь жалела, что не пошла в Стэнфорд?

– Но это же все равно, что жалеть о том, что мы вместе. О наших детях. Наших внуках.

– Мне следовало тебя убедить туда поехать. Неправильно было, что ты отказалась.

– Линкольн. – Снова это чувство – его имя из ее уст. Теперь оно выражало прощение.

– Что?

– Мне правда уже пора выезжать. Твой папа не знаменит своим терпением.

– Конечно, – ответил он. – Езжай.

Теперь настал ее черед помолчать.

– Я вполне уверена, что ты хотел провести те последние выходные на острове еще по одной причине, – сказала она, и Линкольн ощутил мрачное предчувствие. – Ты пытался решить.

– Что решить?

– Выбрать между мной и Джейси.

Вольфганг Амадей Мозер. Нелепое имя, нелепый человек.

В то первое лето, когда Линкольн вернулся домой в Данбар из колледжа Минерва, на отца он начал смотреть новыми глазами. Родители ждали его у выхода в город, и первая его мысль была: “Что это за шибздик рядом с моей матерью?” Отец отчего-то усох. Он болен? Но нет, при ближайшем рассмотрении выглядел он крепким и здоровым, злился и ярился как обычно, просто казался… меньше. Великаном-то он, конечно, не был никогда. Едва перейдя в старшие классы, Линкольн его уже перерос, однако то, что он уже смотрел на отца сверху вниз, отчего-то никак не запечатлелось. Почему он не заметил этого, когда приезжал домой на Рождество?

Конечно, это внезапное откровение, вероятно, в уме у Линкольна связалось с чем-то совершенно другим. Пока был маленький, в значимости отца он никогда не сомневался. Тот, в конце концов, не только владел долей рудника, на котором работала половина мужчин в городке, но и служил дьяконом церкви, отчего был незаменим для общины. Священники, градоначальники и президенты загородного клуба в Данбаре появлялись и исчезали, а В. А. Мозер оставался постоянен, и Линкольну, пока не уехал в колледж, никогда и в голову не приходило, что почитают отца не везде, что кое-кто считает его предвзятым и неуступчивым – той ветхозаветной фигурой, кого скорее боятся, нежели уважают, скорее терпят, чем любят. Однажды в то лето, шагая из магазина на Мейн-стрит, Линкольн нагнал двоих мужчин, увлеченных беседой.

– Он такой несгибаемый, – говорил один, – потому что у него кол в заднице.

Годом раньше Линкольну бы и не помстилось, что они могут разговаривать о его отце, а вот теперь даже без подсказок он был в этом уверен. В течение лета стал подмечать и кое-что еще. Даже друзья Вавы с готовностью признавали, что птица он чуднюя, а его пронзительное нытье часто передразнивали с сокрушительной комической силой. В загородном клубе, где Линкольн работал официантом, кое-кто из шишек рудника, развязав себе язык выпивкой, выражал ему непрошеное сочувствие, изумляясь, как это он восемнадцать лет прожил под одной крышей с Вольфгангом Амадеем Мозером и не убил его.

Хоть сейчас Линкольн и относился к отцу иначе, ладили они неплохо – в основном потому, что избегали обсуждать политику. Война Ваву угнетала – вернее, угнетали вечерние новости сих беспрестанным освещением студенческих волнений, особенно протестов в тех районах страны, каких он не одобрял с самого начала, вроде Востока и Северной Калифорнии. Не сказать, что он при этом одобрял войну, – отнюдь. Но и не считал, что для поддержки чего-то нужно это одобрять. Вопрос, скорее, в том, с кем ты предпочитал быть на одной стороне – либо с заведомым лжецом и жуликом вроде Никсона, либо с шайкой неопрятных волосатых бунтовщиков и курильщиков дури, у которых ни унции честолюбия, разве что взять в руки ситар.

– Дать миру шанс на что? – любил спрашивать отец всякий раз, когда по телевизору кто-нибудь размахивал этим конкретным плакатом.

Если “хоть кто-то из его сыновей” ощутит позыв прилюдно таскать подобный плакат, провозглашал Вава, как будто зачал великое множество сынов помимо того, кто сидел сейчас с ним в темной гостиной, то он надеется, что сын этот окажет ему услугу и пристрелит его прямо в голову, чтоб отцу не пришлось смотреть, как тот выкобенивается по телевизору.

– И мать свою заодно пристрели, – советовал он. – Ей такое зрелище тоже ни к чему.

Брак своих родителей Линкольн тоже стал рассматривать иначе. Почему же раньше не замечал он, что они никогда не приглашают никого на ужин или даже просто посидеть во внутреннем дворике? Почему, если не считать церкви, у них, похоже, нет близких друзей – и особенно с учетом того, как изголодалась его мать по человеческому обществу? Отчего всякий раз, когда Труди вот-вот подружится с какой-нибудь соседкой, его отец непременно отыскивает в той какой-нибудь изъян? И почему, когда его родители сидят рядышком на диване, они так редко соприкасаются? Впервые Линкольн задумался: а вдруг его мать несчастна? И всякое новое нежеланное прозрение все больше его нервировало.

И действительно при каждом возвращении домой из колледжа у него возникали новые причины переосмыслить первые восемнадцать лет своей жизни – дом, в котором вырос, округу, которую всю объездил на велике, сам городишко Данбар. То, что всегда казалось ему прочным, знакомым и надежным, теперь вдруг виделось не просто своеобразным, но и каким-то съежившимся. По вечерам, когда он не работал в клубе, они с Вавой урывали девять лунок в гольф после ужина, пока пустыня остывала в сумерках. Раньше ему очень нравилась их причудливая маленькая площадка для гольфа, но, поиграв на роскошных зеленых просторах на Востоке, где сбившиеся с траектории мячики улетали в воду или заросли, он понял, до чего несложна площадка их загородного клуба. Плоская как блин, и хорошо пущенный мячик катился по ее пересохшим фервеям вечно. Именно это его отцу в ней и нравилось? Что пар-5 так же легко достижим за два удара, отчего начинаешь верить, будто ты меткий?

Все его теперь ошеломляло. Само время, казалось, действует как-то иначе. Оно уже не текло неспешно, а неслось на сверхсветовой скорости. Как намекал далеко не один преподаватель Минервы, свобода воли может быть иллюзией, и она, судя по всему, преклоняла колена перед мрачной судьбой. Двоих его одноклассников убили во Вьетнаме, а несколько других умерли от передозировки. По крайней мере две девчонки, включая ту, с которой гулял сам Линкольн, по слухам, сделали аборт. Мальчишки, с которыми они клялись друг другу в вечной дружбе, теперь казались совсем чужими, да и он им явно виделся таким же.

– Не помню, чтоб ты раньше так чванился, – сказал ему один из них.

Одни устроились работать на рудник, а это означало частые временные увольнения, поэтому все торчали в местных барах, получали пособие по безработице, пили дешевое пиво и ждали, когда их наймут снова. Другие, вылетев из колледжа, возвращались в родительские дома и занимались чем-нибудь низкооплачиваемым, а все мечты их – если они, конечно, были – стремительно шли прахом.

Однажды ранним августовским утром, летом предвыпускного курса, мать Линкольна вышла к нему во внутренний дворик, где сын, сидя в теньке, читал книгу для курса, который собирался взять осенью.

– Тебе небось не терпится обратно, – сказала она, подтаскивая стул и ставя перед сыном высокий стакан чая со льдом. Материн “солнечный чай” был среди того очень немногого из жизни в Данбаре, что осталось таким же, как в детстве.

– Это да, – признался Линкольн, хоть и ощущал при этом себя предателем. В конце концов, он же тут не мучается. В клубе зарабатывает прилично, а обслуживать там столики мало чем отличается от подачи харчей в корпусе “Тета”. Он взял столько смен, сколько начальство позволило, поэтому лето пройдет быстро.

– Не стоит корить себя, – сказала мать, прочтя его мысли. – У тебя там друзья. Ты получаешь хорошее образование. Тут тебе ничего не светит.

– Вы с папой тут.

– Ты меня понял. – Они помолчали, хотя у нее на уме явно что-то было. – Думаешь, ты на этой девушке женишься? – спросила она. – Про которую рассказывал?

– На Джейси? Да мы с ней даже на свидание не ходили. К тому же из нас троих ей, похоже, больше нравится Мики. Да и в любом случае, она же вольная как ветер. Не думаю, что она влюбилась в кого-то из нас.

– Может, дожидается, когда кто-то из вас осмелеет и сам признается.

После этого они опять умолкли, пока Линкольн не хмыкнул.

– Что смешного?

– Я просто представил, как ее с папой бы знакомил.

Мать грустно посмотрела на него.

– В делах сердечных ум твой не к тому стремиться должен. – Но, казалось, она поняла, что именно туда он и устремился, туда и будет он стремиться еще очень и очень долго. Со временем он, возможно, и отречется от отцова вероучения, но вот самого отца изгнать будет гораздо сложней.

– Про твоего отца вот что нужно понимать, – объяснила однажды мать Линкольну, когда тот учился в старших классах. – У тебя всегда есть выбор. Поступать по его указке – или жалеть, что так не поступаешь.

Тогда он счел это замечание пораженческим, но постепенно стал понимать, что она не к капитуляции его призывала, а удостоверялась, что он до конца осознаёт последствия конфронтации. Неколебимость мужа – кому же знать, как не ей, – не просто тверда, она еще и очевидно стихийна. Тут никакой ошибки. Спорить с его отцом все равно что пытаться засунуть кошку в мешок: вечно торчит лапа, а на каждой лапе – когти. Линкольна не запугать, особенно перед Анитой, и он частенько ставил под сомнение евангелие от В. А. Мозера и временами даже отрекался от него, но ни разу ничего похожего на победу не добивался – отец попросту отказывался признавать поражение, да и вообще никогда не уходил с поля.

– Когда ты еще был христианином, – говаривал Вава безо всякого повода, если не считать поводом напоминание о том, что обращение сына в католицизм не один десяток лет назад все еще играет роль.

Когда Линкольн объяснил, что они с Анитой считали важным выступить перед своими детьми единым фронтом, когда дело дойдет до выбора веры, отец его, из которого получился бы прекрасный сельский стряпчий, отвечал, что еще как с этим согласен. Однако, отмечал далее он, если бы Анита обратилась в Церковь Бога, фронт, каким они бы выступили перед своими детьми, стал бы не только единым, но еще и верным. Сколько бы они с отцом ни расходились во мнениях, Линкольн неизменно бывал не прав.

Даже самого Линкольна озадачивало, что он так упорно стремится найти третий путь – некую стратегию, где-то между сердитым противостоянием и кроткой покорностью. Мать уже отмечала, что выбор у него всего один. Почему же он не бросит искать этот третий путь, которого, уверяла его она – а уж кому знать, как не ей, – попросту не существует. Даже теперь, в шестьдесят шесть, он все еще пытался найти квадратуру круга Вавы, примирить то, что примириться не могло, ведь два его очень разных родителя хотели от своего сына очень разного. И когда он радовал одного, то неизбежно огорчал другого. После смерти матери Линкольн думал, что и борьбе на этом настанет конец, но нет. Похоронить-то ее похоронили, но она все равно то и дело вставала из гроба, чтобы защитить свое дело – особенно здесь, на острове, в месте, которое больше всего любила. Не в этом ли и состояло всегда ее тихое неповиновение? Необходимо ли ей было, чтоб он понимал: пусть даже отец его – стихия, он и ее сын тоже? Отказываясь отдать дом в Чилмарке, она провозглашала – так, что ее муж не мог этого не принять, – что в ней есть нечто такое, над чем он властвовать не сможет никогда. Ясно, что для нее чилмаркский дом не просто дерево, стекло и дранка. Он символизировал то время, когда ее родители были живы, а сама она была счастлива в том надежном мире, созданный ими задолго до появления В. А. Мозера. Понимал ли все это его отец? – задавался вопросом Линкольн.

Как продажа дома не может быть предательством? Не признается ли тем самым посмертное поражение за матерью, а за генами Мозера – еще одна победа, куда более значимая от того, что одержал ее их сын, а не он сам? Больше всего Линкольна печалила совсем не эфемерная возможность того, что мать с самого начала знала, как все сложится. Разве не так и сама она говорила? “Можно поступать по его указке – или жалеть, что так не поступаешь”.

Какая ирония в том, что в конце сама Анита оказалась той самой, неуловимой, третьей тропкой. В ней Вава встретил равную себе, хоть этого никогда бы не признал. А еще больше поражало, что отец вообще-то, казалось, не очень-то и возражает. Как будто всю жизнь ждал ту женщину, что смахнет его с шестка.

– Очень за тебя переживаю, сын, – сказала он однажды после того, как Анита в чем-то настояла на своем, – раз эта женщина так тебя превосходит. Даже не знаю, добром ли это закончится.

– А для тебя закончилось добром, папа? – поинтересовался Линкольн.

– Твоя мать была прекрасной женщиной, если ты на это намекаешь.

Отчего Линкольн и впрямь ощутил себя очень маленьким, поскольку именно на это он и намекал. На то, что его отец зашпынял мать до того, что она превратилась в покорную, послушную женщину, какая, похоже, требовалась для его полного довольства. Он вынудил ее отказаться от католической веры, но стыдно ему ничуть не стало; напротив, он гордился тем, что обратил идолопоклонницу.

По крайней мере, в этом единственном отношении – перейдя в католичество и тем самым отрекшись от заносчивости и нравственной непогрешимости отца – Линкольн мог поздравить себя с тем, что поступил с честью. Но так ли? Действительно ли отверг он евангелие от В. А. Мозера – или же попросту усовершенствовал манипулятивные приемы родителя более тонким их применением? Возможно, Анита и не лгала – не жалеет она о том, что не поехала в Стэнфорд, но дело разве в этом? Суть-то вот в чем: на самом деле он не поощрял ее заниматься тем, что явно было ей интересно. Почему же он не приложил тогда настоящих добросовестных усилий? Ну, отчасти – из-за любви. Ни ему ни ей не хотелось тогда целый год жить в разлуке. Но не опасался ли он к тому же, что если она уедет в Пало-Альто, они больше не встретятся? Что в Стэнфорде она себе найдет кого-нибудь достойнее? Отчего, в свой черед, Линкольн задумался, не страх ли вынудил Ваву нарушить обещание отправиться с Труди в Чилмарк после выпускной церемонии. Не ощущал ли он, что если жена вернется в то место, какое так любила девочкой, она может там и остаться? Вспомнит, кем была до их встречи, до того, как он превратил ее в ту, какой желал ее видеть?

Загадкой поглубже, конечно, было то, какое отношение все это имеет к Джейси. Предположение Аниты, что он пригласил друзей в чилмаркский дом потому, что пытался выбрать, в кого влюблен, в нее или в Джейси, эхом отзывалось у него в мыслях. Ему не хотелось, чтоб это оказалось правдой, и он не верил, что это правда – по крайней мере, буквальная. Если только он ничего не перепутал, действительная цель последнего сборища на Виньярде заключалась в том, чтобы успокоить себя насчет выбора, который он сделал многими месяцами раньше – быть может, той ночью, когда они вернулись с собачьих бегов и Джейси нагло поцеловала всех в корпусе “Тета”. Он до сих пор отчетливо помнил, что почувствовал после того поцелуя: он и потерялся, и освободился, пришел и в ужас, и в восторг. А когда Мики пошутил про убийство ее жениха, он ощутил, как у него внутри шевельнулось что-то темное и рептильное, хоть он изо всех сил и старался это отрицать. Нет, конечно, убивать ее жениха они не станут. Этим самым они просто признают, что если на свете и существует девушка, за которую стоит убить, то это Джейси. И все же…

В последующие недели и месяцы, когда восторг от поцелуя Джейси начал понемногу угасать, ощущение, что поцелуй этот спустил его с поводка, только возрастало – как и страх, что если ему как-то удастся остаться с Джейси, тогда-то вот ему и кранты по-настоящему, а сам он – или, по крайней мере, тот, кем всегда себя считал, – об этом и не узнает. Вскоре после того поцелуя они с Анитой начали ходить на свидания, и отчасти серьезно все у них закрутилось так быстро именно потому, что с ней Линкольн знал: ему не кранты, а то рептильное, что разбудила в нем Джейси, сможет вновь заснуть. Выбирая Аниту, он ощущал, что не только признаётся ей в любви, но и будто свидетельствует, каким мужчиной намерен однажды стать и какую жизнь предполагает вести. Странно, что его мать, знавшая Джейси только по мимолетным описаниям, советовала ему ее не исключать. Если Анита права, очевидно, что-то в нем этого и не желало.

Впереди, примерно в квартале, навстречу ему целеустремленно шагала женщина средних лет с холщовой сумкой через плечо. Он был уверен, что, дойдя до “Виньярд газетт”, женщина поднимется по ступенькам, отопрет дверь и войдет. Если же он ошибся, сказал себе Линкольн, пусть это будет ему знаком, что ошибается он и насчет этих новых рептильных шевелений в мозгу, которые подтолкнули его гуглить Троера.

Но женщина уже рылась в сумке, ища ключи.

Тедди

Тедди забыл, до чего крута становилась Стейт-роуд возле утесов Гей-Хед. Когда открылся вид на маяк на кончике мыса, он уже утомился и запыхался. На краю парковочной площадки виднелась пустая велосипедная стойка. Замка у его велосипеда не было, но он старый, крылья заржавели. Трудно представить, что кто-нибудь на него позарится. Неподалеку вхолостую урчал громадный автобус с надписью ХРИСТИАНСКИЕ ЭКСКУРСИИ – пустой, если не считать водителя, жевавшего сэндвич у открытой дверцы.

Выше по склону сгрудилась та же кучка хижин, крытых серой дранкой, что Тедди помнил по 1971 году, в них по-прежнему продавались дешевые сувениры и крем от солнца, неоправданно дорогие футболки, сандалии и шарфики из пашмины. И еще открытки знаменитых красноглинистых обрывов. В тот день Джейси одну такую открытку купила, поэтому он теперь купил другую. Может, пошлет брату Джону и подпишет: “Направляюсь к тебе. Готовь братьев Маркс”. В ресторанчике на вершине утесов он заказал булочку с моллюсками и диетическую газировку, вынес еду на террасу, где полдюжины столов для пикников были под завязку забиты старичьем; на нескольких мужчинах кричащие шорты-бермуды и сандалии на темные носки. Тедди сделал себе мысленную зарубку рассказать Мики.

Увидев Тедди, который не понимал, куда ему приткнуться со своей булочкой, женщина, чуть за семьдесят, приветственно помахала рукой.

– Садитесь к нам, – произнесла она, выговор глубоко южный. Ее компаньоны послушно сдвинулись в стороны, освобождая место. – Где вы прятались? – спросила она. На ней почему-то был зеленый козырек, словно она рассчитывала, что в любую минуту начнется партия в покер, а ей сдавать первой. – Мы, кажется, еще не знакомы.

– Да, похоже, что нет, – ответил Тедди, проскальзывая на скамью напротив нее.

– Ой, – вымолвила она, уловив его выговор и придя к соответствующему выводу. – Так вы не с экскурсией. А я по виду решила, что вы из наших.

– Ну, Рути, – произнес дедок у ее пухлого локтя, несомненно – ее супруг, – чего оскорблять мужчину-то. Еще даже не знаешь, как его звать.

– Я Тедди, – сказала Тедди, протягивая руку.

– А что это вы такой потный? – осведомилась женщина с ним рядом, чуть отстраняясь.

В Чилмарке не было особого смысла принимать душ перед долгой поездкой на велосипеде.

– Это потому, что я приехал сюда не в автобусе с кондиционером.