Васёк Трубачёв и его товарищи. Все повести Осеева Валентина

Глава 35

На страже

– Тётя Оксана, мы пришли!

Оксана оглянулась, быстрым внимательным взглядом окинула вышедших из кустов мальчиков.

Игнат, держа в руках кубанку, стоял рядом с Васьком. Серые глаза его под прямой линией сросшихся бровей глядели серьёзно и строго.

Оксана узнала Игната, с тёплой, материнской лаской погладила по плечу.

– Хорошего товарища привёл! – одобрительно кивнула она головой Ваську. – Умеешь выбирать.

– Я за всех ручаюсь! Может, ещё надо, так я живо…

– Не надо, – коротко оборвала Оксана и, всё ещё не снимая руки с плеча Игната, о чём-то задумалась.

Мальчики стояли не шевелясь. Сумерки уже спускались на пасеку; кусты вишняка становились темней, сквозь них белыми столбиками просвечивали стволы берёз.

– Игнат у реки будет, а ты – у перелаза. Глядите, хлопцы, чтобы врага не пропустить, да и сами зря не высовывайтесь, – тихо сказала Оксана.

– Не высунемся!

– Чуть что – давайте знать. От реки филин ухнет, а от перелаза иволга может крикнуть. Умеете ли иволгой да филином кричать? – строго спросила она.

– А как? – растерялся Васёк.

Игнат приложил ко рту ладони и издал негромкий крик.

– А, знаю! Вспомнил! – обрадовался Васёк и тут же крикнул, подражая иволге.

– Хватит, – сказала Оксана.

Но Ваську показалось – плохо, и он крикнул ещё раз. Игнат с серьёзным лицом присел на корточки и заухал филином, хлопая себя по бокам руками.

– Хватит, – ещё раз сказала Оксана. – Помногу не кричите. Кто показался в виду – давайте знать. Пасека в стороне стоит, дорога полями идёт – бывает, едут по ней солдаты… Ты, Васёк, тогда не прогляди. На овраг тоже поглядывай: там тропа есть – кто знает…

– А если просто чужие люди?

– Чужой или свой – ты этого знать не можешь. На это другие сторожа найдутся. Твоё дело в одном: показался человек – давай знать, – спокойно разъяснила Оксана.

Тонкий месяц острыми краями врезался в тёмную глубину неба и остановился над пасекой. Вынырнула из густой листвы белая хата, заблестели стёкла закрытых окон, упал на крыльцо жёлтый круг света.

…Молчат высокие тополя, в густом вишняке не дрогнет ветка с чёрными, сладкими вишнями, не шелохнётся трава, не закачается на стебле цветок. Только вдруг блеснут из кустов внимательные глаза, вынырнет из травы и спрячется вихрастая голова, зашевелится в темноте рука, отведёт от лица назойливую ветку. Это Васёк стоит на страже.

У реки, за широким пнём, залёг Игнат. Отсюда по обе стороны видны ему мягкая, переливающаяся блёстками гладь воды, противоположный крутой берег и кусты. Шуршат камыши, тихо касаясь друг друга сухими стеблями; плещет хвостом неугомонная рыба… Из-за старого пня, обросшего белыми грибками и зелёным мохом, смотрят зоркие глаза Игната. Вот, пригнувшись к сырой траве, он ползёт к камышам, вглядывается в плывущую по реке лодку…

– Ух!.. Ух!.. – несётся предупреждающий крик филина.

Васёк стоит за чёрными кустами георгинов, около перелаза; он не спускает глаз с дороги. Освещённая светом месяца, она далеко видна. Только там, где начинается овраг, дорога спускается круто вниз и уходит из глаз. Крик филина заставляет мальчика насторожиться. Он беспокойно оглядывается на хату Матвеича. От крыльца отделяется Оксана… По узенькой тропинке от реки идёт Коноплянко…

Васёк облегчённо вздыхает: свои.

Но вот снова несётся предупреждающий крик филина. Кто-то тихо подходит к крыльцу. Дверь хаты неслышно захлопывается за пришедшими. А вот на тропинке, ведущей из оврага, появляется чёрная тень. Васёк издаёт тревожный крик… Волнение сжимает ему горло, и крик неведомой птицы мало похож на крик иволги. Оксана появляется у перелаза…

Месяц освещает согбенную фигуру старика, опирающегося на суковатую палку. На нём серый пиджак, старый картуз низко надвинут на лоб.

«Так вот кто здесь…»

У Васька замирает сердце; он ещё больше напрягает зрение и слух, вытягивает шею, вглядывается в темноту. Наступает долгая, напряжённая тишина…

И вдруг… крик иволги снова несётся из вишняка. На скошенном поле, как на раскрытой ладони, видна пролегающая дорога… Оттуда, приглушённый расстоянием, слышен нерусский говор. Одна за другой тянутся повозки… Издали видны фигуры солдат и огоньки сигарет.

Васёк считает: одна повозка, другая, третья… Первая уже скрылась за поворотом. За последней идёт группа гитлеровцев, а из оврага поднимается маленькая торопливая фигурка. Васёк узнаёт деда Михайла. Дед Михайло, пригнувшись к плетню, тоже наблюдает за гитлеровцами. Но повозки исчезают за поворотом… Далеко видно в поле широкую дорогу… Крик иволги повторяется… То один, то другой человек возникает из темноты оврага. Иногда Васёк слышит за своими плечами спокойное дыхание Оксаны.

– Свой, – одними губами шепчет она, вглядываясь в приближающегося человека.

Дверь Матвеичевой хаты без стука и скрипа впускает своих людей. Ночь идёт. Васёк сливается с кустами георгинов; месяц не выдаёт его – он освещает узкую дорожку к перелазу, золотит верхушки тополей, жёлтым светом обливает плетень.

К плетню подходят два человека. По могучему сложению первого, заросшим щёкам и лохматой гриве волос можно узнать кузнеца Костю, но Васёк смотрит не на него. Через перелаз ловко перепрыгивает молодой хлопец, знакомым движением он откидывает со лба волосы, поворачивает голову к Косте… Короткий и радостный крик иволги рвётся из вишняка. Сторож не выдерживает: он прыгает на дорожку и бросается на шею Мите.

Митя молча, без слов, прижимает к себе Васька, глядит в его одуревшие от счастья глаза и смеётся…

– Пошли, пошли, – хмурится Костя, – не время.

Васёк отрывается от Митиной груди, на ходу ловит Митины руки, изо всей мальчишеской силы жмёт его пальцы… Это ничего, что они не успели сказать друг другу ни одного слова; что-то большее, чем слова, распирает грудь Васька.

– Все теперь прошли, – раздвигая кусты, шепчет Оксана. – Гляди в оба, голубёнок мой…

Сторож снова напрягает зрение и слух, вглядывается в дорогу, ловит каждый звук.

А в хате Матвеича говорит секретарь райкома:

– Борьба будет жестокой, беспощадной! Уничтожать, истреблять врага всюду и везде, нападать внезапно, не давая ему опомниться! Поднять весь народ – вот наша задача!

Голос Николая Михайловича раздвигает стены, зажигает невидимые партизанские костры. Никто не узнал бы в нём теперь старика, опирающегося на палку. Острым взглядом охватывает он сидящих перед ним людей.

– Родина нас зовёт, товарищи! – раздаётся чей-то взволнованный голос.

– За Родину!

Люди встают.

Потом они окружают стол, за которым сидит Николай Михайлович. Всем хочется говорить, спрашивать, поделиться новостями. Митя тоже подходит к столу. Костя легонько подталкивает его к секретарю райкома.

– У него, товарищ, душа смелая. Выдержанный он человек, не глядите, что молодой, – говорит кузнец Костя.

Секретарь райкома внимательно смотрит на Митю, потом поворачивается к директору МТС:

– Ну как, Мирон Дмитриевич, принимаешь в свой отряд?

– А что ж, Николай Михайлович, раз за него так кузнец стоит, то беру!

Костя подробно рассказывает директору МТС о людях, которые остались в лесу. Вспоминает Якова, Илью:

– Правильные люди, подходящие.

Кузнец и Митя отходят в сторону.

– Оружие достаньте себе сами… держите крепкую связь с народом, – снова слышится голос секретаря.

Оксана в углу завязывает узелок, прячет что-то на груди.

– С утречка и пойду, – говорит она отцу.

В кухне, за шкафом, Николай Григорьевич, согнувшись, стучит на машинке.

– Листовки надо будет осторожненько расклеить где можно, – говорит Матвеич. – Часть Оксана возьмёт с собой…

Николай Михайлович подзывает Коноплянке и Марину Ивановну:

– Ну, а вы, товарищи, действуйте осторожно, с оглядкой. Сводки, по возможности, не задерживайте, найдите постоянных связных для передачи…

Над пасекой занимается рассвет. Хата Матвеича пустеет. Один за другим исчезают в предрассветных сумерках люди. Мимо Васька проходит Оксана:

– Зови Игната, да ложитесь. Я вам в кухне сенца настелила. Молоко в крынке на столе, хлеб – под рушником. Ишь, глаза красные… Ложись спать, голубёнок…

– А вы куда? – спрашивает Васёк и пугается своего вопроса.

Но Оксана не сердится.

– Я далеко, – просто говорит она, поглаживая его волосы большой мягкой рукой. – Не скоро увидимся… Если встретишь когда своего учителя, скажи: хорошо он ребят учит, спасибо ему… Ну, и поклон передай от сестры Оксаны.

Глава 36

В селе

В селе было неспокойно. Гитлеровцы заставляли колхозников сдавать продовольствие. На столбах появились грозные объявления. По ночам ребята Трубачёва заклеивали их листовками. Люди останавливались, жадно читали; гитлеровцы били людей прикладами, срывали листовки, топтали их ногами. Листовки появлялись снова. Колхозники, читая про свою родную Красную Армию, верили в освобождение, набирались сил, выше поднимали головы.

– Бабы, не сдавайте продукты! Ничего они с нами не сделают. А Красная Армия придёт, своих кормить будем! – шептала колхозницам Макитрючка.

Около сельрады выросла виселица. Колхозные ребятишки издали смотрели на неё.

– Мамо, дывиться, яки соби качели фашисты зробилы! – первый сообщил Жорка.

Люди боялись выходить на улицу. В селе нашлись предатели, надевшие чёрную форму полицаев. Колхозники с ненавистью и презрением называли их «чернокопытниками».

Один из таких полицаев, сын бывшего кулака, Петро, вместе с гитлеровским офицером ввалился в хату Макитрючки. Мазин с Петькой сидели за столом и чистили картошку.

– Почему продовольствие не сдаёшь? – заорал с порога Петро, пропуская вперёд офицера.

Макитрючка вскипела.

– Ах ты, иуда, вражий наймит! Продажная душа! – зашипела она в лицо полицаю. – По тебе ж осина в лесу скучает!

Петро схватил её за плечи, швырнул об пол:

– Я тебя, ведьму, на виселицу отправлю!

Он стал бить её по лицу, по голове.

– Проклят ты, проклят от людей и от бога! – кричала страшная, растрёпанная Макитрючка.

Мазин и Русаков бросились к ней, пытаясь оттащить её от разъярённого полицая.

Офицер брезгливо водил глазами по стенам хаты, чистил зубочисткой зубы и плевал прямо перед собой. Потом ткнул пальцем в спину полицая и вышел на крыльцо, Петро, скверно ругаясь, хлопнул дверью, оставив на полу избитую Макитрючку.

Вечером жителей села сгоняли на сход.

Встревоженный Сева вызвал Трубачёва к колодцу.

– Они Степана Ильича старостой назначили! Велели ему, чтобы в два дня всё продовольствие было собрано, – шепнул он.

Васёк схватил Севу за руку:

– А дядя Степан что?

Малютин покраснел от боли и стыда за Степана Ильича.

– Они били его, мучили? – задохнувшись от волнения, спросил Васёк.

– Не-ет… я не слышал. Нет, не били! Он сам согласился, – прошептал Сева.

– Сам? Старостой у фашистов? Не может он сам! Это они его заставили! Постой… Приходи в овражек!

Васёк рассказал всё ребятам. Ребята слушали с широко раскрытыми глазами. До вечера, сбившись в кучку, сидели они в Слепом овражке, убитые и напуганные Севиным сообщением.

– Да, может быть, ты ослышался? Или это кто-то другой был? – допрашивали они товарища.

– Нет, нет! Я не ослышался.

Васёк, бледный, с красными пятнами на щеках, зажимал пальцами уши и, мотая головой, кричал на Севу:

– Неправда, неправда! Не смеешь ты так говорить! Тебе, может, показалось? Неправда это!

Сева чувствовал себя в чём-то виноватым.

– Я, конечно, сам слышал, что он согласился, то есть он ничего не сказал… Но всё-таки, может, он ещё не будет старостой – убежит или ещё что-нибудь сделает…

Ребята вздыхали, обменивались короткими замечаниями:

– Какой человек хороший!

– Председатель колхоза!

– Мы его так любили… А он к фашистам пошёл!

Одинцов встал:

– Не смейте про него так говорить! Не смейте!

На сходке, куда полицаи согнали всё село, слова Севы, к ужасу мальчиков, подтвердились. Степан Ильич стоял рядом с полицаями и, глядя кудато поверх голов, кричал в толпу хриплым, деревянным голосом:

– Сдавайте хлеб, сдавайте гречу!.. Чего ждёте?

Колхозники молчали.

– Ой, боже мий, что же это делается? Степан врагу продался! – с гневом и удивлением шептались бабы.

Фашисты одобрительно хлопали Степана Ильича по плечу. Петро подал ему немецкую сигарету. Степан Ильич долго держал её, разминая пальцами; табак сыпался на землю.

После схода старики собрались у деда Ефима; вздыхали, качая головами:

– Вот и поди ты к нему, Ефим, спроси: есть у него совесть или нет?

– Отдаст он запрятанный семенной фонд врагам – чем будем сеяться весной?

– Ты ему скажи: гитлеровцев прогонят, а народ останется… Люди не простят…

Дед Ефим пришёл к Степану Ильичу в хату, остановился у двери, опираясь на палку. Степан Ильич встал навстречу.

Татьяна рушником обмела скамейку:

– Садитесь, диду!

– Садиться я не буду. Моё дело в двух словах. – Дед постучал об пол суковатой палкой. – Я, Степан, твоего батька знал. Вместе мы женились, вместе в колхоз вступали… Ну, да не о том речь. Вот старики послали меня узнать: отдашь ты семенной хлеб врагам – обидишь своих людей или нет? Да велели ещё тебе сказать… – Голос у деда повысился, дробно застучала об пол палка. – Придёт Красная Армия, освободит народ, напрочь истребит врага – куда тогда пойдёшь, с кем будешь? Подумай, чтобы не каяться тебе на этом свете…

– Эх, дед… – сказал только Степан Ильич и махнул рукой.

Ефим ушёл.

За ужином Степан Ильич сидел мрачный как туча. Мальчики молчали, молчала и баба Ивга. Татьяна не выдержала – расплакалась.

– Что ж это ты делаешь, Стёпа, а? Як же мне на село появляться, людям в глаза глядеть?

Степан Ильич не отвечал. Татьяна заломила руки:

– Что же вы, мамо, молчите? Як в рот воды набрали! Хиба это не ваш сын? Або мне одной страшно на свете жить?.. Ой, Стёпа, Стёпа!..

Она упала головой на стол, затряслась от слёз. Баба Ивга встала, обняла её:

– Молчи, доню, молчи!

– Ой, мамо, як же молчать? Люди кажуть: продался Степан фашистам…

Васёк вылез из-за стола; Саша с красным, упрямым лицом, не поднимая глаз, катал из хлеба шарики; Одинцов сидел прямо, белый как стена.

Утром Татьяна взяла Жорку и ушла из села, не простившись со Степаном Ильичом.

– До своей матки пошла, – кратко сказала ребятам баба Ивга.

Лицо у бабы Ивги за один день почернело и сморщилось, глаза впали. Она ходила по хате строгая, молчаливая. Допоздна не ложилась спать. Степан Ильич тоже не ложился. Они сидели рядом за столом, и оба молчали.

Мальчики исподтишка следили за каждым шагом Степана Ильича. Сева и Генка видели его в штабе. Гитлеровцы вызывали Степана Ильича для каких-то поручений. У колодца бабы осторожно спрашивали Ивгу:

– Говорят люди – старостой Степан будет?

– Старостой.

– Ну что ж, его дело!

– Подневольный человек… Как не согласишься, когда петля на шее! – заводила разговор соседка Мотря.

Макитрючка, оправившись от побоев, сама побежала к Степану Ильичу. Застала она его в хате одного. О чём говорили они, никто не знал.

Глава 37

Вопрос пионерской чести

– Это вопрос пионерской чести, – тихо, но твёрдо сказал Одинцов. – Какие же мы пионеры, если будем есть хлеб предателя?

В Слепом овражке было тихо. Ржавые пятна мутно поблёскивали на поверхности болота. Сумерки окутывали сбегающие по склону кусты орешника. Лягушки, неподвижно распластавшись на воде, круглыми, немигающими глазами смотрели на трёх мальчиков.

– Уйдём! – глухо сказал Васёк и, обхватив руками колени, задумался.

– Все от него уйдут… Татьяна с Жоркой ушла, баба Ивга уйдёт, мы уйдём, – мрачно сказал Саша.

– Баба Ивга? – переспросил Васёк. – Да… может быть… Но какая же она мать, если она уйдёт? – И, словно возражая самому себе, покачал головой: – А какая же она советская, если она останется?

– Все от него уйдут! И будет пустая хата… И он будет шагать по ней… один! – с отчаянием крикнул Одинцов.

– Пускай, – тихо и упрямо сказал Саша.

За ужином Степан Ильич посмотрел на мальчиков. Они сидели молча, не поднимая глаз от тарелок.

Одинцов казался больным; в последнее время тонкие черты его лица заострились, сквозь прозрачную кожу проступала синева. Степан Ильич забеспокоился:

– А что это, мамо, у нас один хлопчик так с лица изменился? Може, больной, а?

Он положил свою большую руку на голову Коле и, перегнувшись через стол, заглянул ему в глаза:

– Что это ты, хлопчик?

Коля, низко согнувшись и опустив голову, смотрел под стол.

– Эге… Совсем наше дело плохо! – удивлённо сказал Степан Ильич и попробовал повернуть к себе мальчика.

Но Одинцов резко высвободился от него и, закрыв лицо руками, разрыдался. Васёк побледнел.

Лицо Саши залилось тёмной краской, губы упрямо сжались. Одинцов плакал громко, взахлёб. Степан Ильич растерянно оглянулся на мать.

Баба Ивга поставила на стол чугун с картошкой, бросилась к Коле, прижалась сухими губами к его голове и, раскачиваясь из стороны в сторону, зашептала, как маленькому:

– Тихо, тихо, моё дитятко!.. Чего ж ты, моё серденько, так расплакался?.. Всё же на свете минуется, всё переживется. Пойдём, пойдём, мой сыночек, я тебя уложу…

Коля обхватил бабу Ивгу обеими руками и, пряча лицо в широких сборках её кофты, рыдая, шёл с ней по хате.

– Не плачь, не плачь, моё дитятко! – взбивая одной рукой подушку, а другой прижимая к себе Колю, шептала баба Ивга. – Будет и на нашей улице праздник. Да хиба ж русский народ поддастся якому-нибудь ворогу? Боже сохрани! Кто ж это такое бачил? – Она присела на край постели, с улыбкой покачала головой, заглянула Коле в глаза. – А у нас же Красная Армия есть! Да когда ж то было, чтобы нашу армию кто победил? За ней же весь народ стоит, як гора каменная! Великая это сила – наш народ! И в огне он не горит, и в воде не тонет. Так-то, мой сыночек… Вот и послухай, яку присказку стары люди про наш народ кажут…

Коля вслушивался в мягкий голос, и плач его постепенно затихал. Мальчики на цыпочках подошли к бабе Ивге и стали сбоку кровати.

Степан Ильич сидел за столом, обхватив руками голову.

Несколько дней мальчики тщательно следили за Степаном Ильичом. Ходили за ним по пятам, расспрашивали Севу.

Один раз под вечер прибежал взволнованный Грицько:

– Вчера Петро до моего батька заходил! Хвастал, что они со Степаном теперь первые люди на селе…

Мальчики хмуро переглянулись.

Одинцов твёрдо сказал:

– Я, правда, плакал, и теперь у меня как-то сердце сжимается, и бабу Ивгу мне жалко, но только всё равно своих слов не меняю. Надо уходить! Это вопрос пионерской чести!

Глава 38

Пионерская дисциплина

Васёк пошёл к Матвеичу. Волнуясь, рассказал про Степана Ильича и закончил словами:

– Мы не хотим больше у него жить!

Матвеич внимательно слушал, потирая двумя пальцами усы. Николай Григорьевич молчал, изредка взглядывая на Матвеича.

– Мы за дядей Степаном по пятам ходим! Куда он – туда и мы, – начал опять Васёк.

Матвеич вскочил, двинул стулом, рассердился:

– «Мы, мы»! Это кто тебе дал право распоряжаться? Кто вас назначил за Степаном следить?! «По пятам ходим»!.. Видал, старый? А кто ему такое поручение давал, я спрашиваю?

– Мы думали… – вспыхнул Васёк.

– А вы не думайте! Есть поручение – выполняй! Дисциплину забыл?

Васёк молчал, сбитый с толку, обиженный.

– Видал, старый? Они за ним по пятам ходят! Ах вы, бисовы диты! – крикнул Матвеич, с шумом обрушиваясь на табуретку.

– Ну, ну, расшумелся!.. – постучал по столу Николай Григорьевич и притянул к себе Васька. – Садись со мной, пионер… Следить за дядей Степаном не надо, понял?

Васёк кивнул головой.

– Ну, понял – и весь разговор. И жить у Степана Ильича будете, как жили. Этого от вас пионерская дисциплина требует. Понятно?

Васёк удивлённо посмотрел на Николая Григорьевича и ничего не сказал. Потом нерешительно кивнул головой.