Пена 2 Захаров Николай

Глава 3

– Пришли распрощаться?– поняла Прасковья Сафроновна, по лицам парней, появившихся на ее огородике.

– И трубу прочистить,– напомнил Ленька.

– Хорошо, коли так,– согласилась хозяйка и принялась руководить процессом. Через час, когда печь в баньке задышала как надо, она поставила на огонь чайник и присев на лавочку, спросила:

– Убег немчик-то?

– Диверсанты освободили, а капитан погиб, верно вы увидели,– не стал делать тайны старшина из произошедших ночью событий.

– Зря сбежал. Войну теперь не переживет,– с сожалением покачала головой старушка.– А ведь молоденький еще. Жить, да жить.

– Его воля была,– возразил ей Ленька.

– Его, да не его. Выбор-то какой? Никакого. Вроде подневольного получился, как та белка в колесе – пищи, да беги.

– Так и все так-то. Вроде белки этой. Выбирать-то особенно не из чего. Вы говорите – Воля человеку дается Богом свободная и где тут она? Что-то не вижу. Кого ни возьми – все подневольны. Объясните, как понять?– старшина взглянул на хозяйку требовательно.– Вот вы и сами говорите, что Отто этому воля-то "его, да не его". А потом, что все от Бога и что волос даже не упадет с головы человека без Его Воли. Что-то у меня в голове от этих противоречивых заявлений полная каша,– развел он руками обескуражено.

– Я, в простоте своей так понимаю, Саня, что Бог по Воле своей Большой, дает людям своей волей маленькой распоряжаться и поругаем Он не бывает, потому как, что сеет человек, то и жнет. И изменить ему что-то бывает ой как не просто, коль уже семя брошено и проросло. Выпалывать или бросать посеянное? Бог учит, как правильно сеять, а человек по своеволию своему не так норовит. И что Богу делать? Терпит своеволие и в Любви к недотепе, поправляет обстоятельствами. А он опять своеволит. Вот так все и живем. Простое и правильное не хотим исполнять, свое городим. А потом вопрошаем – Где воля и свобода выбора? А она везде и всюду, только человек этого не видит. Думает, что все своим умом живет. Выбирает не

правильно, а потом удивляется, что не то выросло и про то, как выбирал, не вспоминает, а все сетует на Бога. Будто Он за него семена швырял мимо пашни.

– Вы говорите, что Бог учит, как правильно сеять без принуждения, а человек тупой и не понимает. Чеж такими тупицами нас создал? Поумнее не мог?– нахмурился Ленька.

– Умны люди достаточно, чтобы понимать. И та простота Воли Божьей, которая им предложена, семи пядей не требует. Не ума людям мало дал Господь, а напротив – всего от щедрот своих с избытком предоставил. Вот люди и искушаются Гордыней, забыв от кого получено столь щедро,– ответила Прасковья Сафроновна.

– А напоминать ежели почаще, чтобы помнили?– задал вопрос старшина.

– Так вон, оглянись по сторонам и во всем напоминание увидишь, о щедротах. Картофелину бросаешь одну в землю и десяток потом вынимаешь. Всякое дыхание Бога славит. Присмотритесь.

– Я не вижу, как это славит каждое дыхание,– признался Ленька.– Слепой, наверное.

– Слеповат, конечно. Пока гром не грянет, не перекрестишься. Но ты, Ленчик, не кручинься. В этой веренице слепцов – ты не один и не поводырь, Слава Богу.

– Почему слепые мы? Почему не слышим, как славит дыхание Бога?– Ленька смутно угадывал что-то и пытался понять.

– Дак, а почему люди натурально слепыми бывают рождены? У родителей что-то неладно уже было и детки получились по грехам их. От семени дурного – дурное. Разве удивительно? Так и душа бывает слепой от рождения. Эту слепоту не видно. А она есть. Болезнь это, Ленчик. И лечится, как любая хворь. И слепые прозревали у Господа, по писанию. Все в руках Его. И нынче хворь эта повсеместна. Потому и излечение вот такое, через страдания. Пьем лекарство горькое. Войны, болезни, страсти все эти – лекарство. Души бессмертные, через смертное тело умудряются и исцеляются. Коль сеять не приучены родителями добродетельными – добро, то и сеют по попущению злое. Пыхтят и друг с дружки шкуры дерут. Лечат друг друга, страдания причиняя,– скорбно покачала головой Прасковья.– А детишки рождаются чистыми и светлыми у них,– вздохнула она.– В последние времена станет по предсказанию Иоанна Богослова вода непригодна для питья. Горькой станет и вредной. И только по милости Божьей это пока не наступает. Оживляет воду каждый год. А коль не стал бы Он этого делать, то давно уж наступили бы для людей эти времена. По милости, ради не многих, терпит совсем пропащих. И век им не укорачивает. И их жалеет. Бог – есть Любовь. Вроде материнской, когда без корысти совсем. И не нужно Господу от людей ничего, кроме ответной Любви. Изливает свою на нас бессчетно, а в ответ радуется крупицам. Все ждет сердец открытых, чтобы пожалеть и милость на них свою излить. А люди, в слепоте, сердцами каменеют и стучит Господь в их двери, запертые наглухо. Вот истинная глухота и слепота. Счастлив тот, кто услышит и даже посеявший не там и не то – прозревает, коль такое случается. И до каждого Господь, через глас совести, имеет власть достучаться. А другой Он и не хочет власти над людьми.

– Совесть?– старшина недоуменно взглянул на сержанта, а потом на Прасковью Сафроновну.

– А ты думал, что за голос у тебя внутри, тебя укоряет? Думал, что просто думаешь сам? Ан нет. Почему же договориться не получается? Украдешь ли, или как иначе согрешишь и тут же укор услышишь. А с чего бы тебе себя укорять, коль украл и не пойман? Ведь прибыль легкую получаешь? Так и в мыслях себя должен расхваливать. Вот, мол, какой удалец. Однако все не так. Украл человек, скажем, и концы спрятал хитро, так что и властью и людьми не уличен, а внутри укор. Вот это и есть Совесть. Глас Божий, обличающий. Куда от него спрячешься? Как от самого себя – никуда. Мучает она, грызет. Ведь и в петлю люди лезли от гласа сего по глупости. Видела я за долгий свой век и такое. И кто человека в петлю сует, коль никто про воровство его не ведал? Совесть? Нет. Сам он туда лезет, чтобы от мук этих избавиться. Но совесть не к смерти понуждает, а к раскаянию. Покается вор перед Богом и людьми и совести того и довольно бывает. Видит каждого Человека Бог через нее и каждого, увещевая, ведет. А вот когда человек не слышит этот голос, то глух истинно. Только совсем глухих-то и не бывает. Я на своем веку не встречала. Поэтому еще Господь времена последние откладывает. Что слышим, хоть и не понимаем что это.

– А как же свобода воли тут, когда голос этот укоряет?– спросил сержант.

– Свобода – не соглашаться, спорить. Твоя воля – жить по совести или нет. Рук-то не вяжет и не грызет с утра до вечера. Потому как даже вор, не все время ворует, а что-то и полезное делает. Не для других, так хоть для себя.

– А вот я беспризорничал – бывало. Сбегу с пацанами из детдома и че только не вытворяли. Как-то ларек, помню, обокрали и стащили из него ящик мыла хозяйственного. Там на ночь ничего не оставляли больше. Спёрли, значит, и утром одному мужику все сбагрили чёхом. Дал он нам за это два кило колбасы краковской, хлеба две буханки и десять пачек папирос,– вспомнил детство сержант.– Набили мы животы, закурили, и никакая совесть не грызла. Что-то не припомню.

– По глупости вашей, пожалел вас Господь и попрекать не стал. С пониманием к сиротам отнесся. И такое бывает. Только лукавишь ты, Ленчик, аль запамятовал. Всяко, было и увещевание, только за бурчанием желудка, менее слышимое. Ты вот теперь вспоминаешь про мыло то и, что тебя распирает? Неужто гордишься, что спёр?

– А чем тут гордиться? Чужое ведь? И когда в детдом вернулись, то молчали все, наказания боялись. И потом, когда встречались, уже взрослыми, то вспоминать все стеснялись,– признался Ленька.

– Вот ежели бы вы ящик денег бы сперли… Тогда-то вспомнили бы с гордостью,– улыбнулась лукаво Прасковья Сафроновна.

– С ящиком бы нас сразу поймали. Дураки ведь малолетние были все и начали бы ими швыряться. Колонией такой бы подвиг закончился,– прикинул Ленька.

– Повезло, выходит вам, что не в тот ларь влезли?

– Выходит, что повезло,– согласился с Прасковьей Сафроновной сержант.

– Счастливчик ты по жизни, Лень,– похлопал по спине друга старшина.– Просто не осознаешь это по глупости, слепоте и глухоте своей. Слепой, глухой по миру шляешься и все напасти мимо тебя пролетают.

– Тогда и ты счастливчик. У тебя тоже мимо,– не стал спорить с ним сержант.

– Все мы так-то счастливчики тогда,– сделала заключение Прасковья Сафроновна.– Посреди сетей бродим.

– Во, во, как по минному полю без миноискателя,– поддакнул ей старшина.

– Это что еще за напасть такая?– спросила Прасковья Сафроновна, заинтересовавшись.

– Это такие бомбы, в землю зарывают. И они взрываются, когда на них наступаешь. И для людей выдуманы и для техники есть уже. Противотанковые и противопехотные. Лежит себе и ждет, пока кто-то не наступит или не наедет. На вес рассчитана. А миноискатель – это такой инструмент для обнаружения мин под землей. Специальные войска для этого созданы – саперные. Свои зарывают, чужие обезвреживают,– пояснил старшина.

– Ужасы какие рассказываешь,– вздохнула Прасковья Сафроновна, выслушав его внимательно.– Давайте-ка чай пить. Ленчик, неси чайник. Все знаешь где. Не стесняйся,-

чаепитие затянулось и когда через час старшина, кинув взгляд на циферблат, сообщил, что пора и честь знать, Прасковья Сафроновна, взглянула на него понимающе и сказала:

– Завтра приходите.

– Нас сегодня грозятся отправить. Или вы видите другое?– спросил ее старшина.

– Нонче не отправят. Вы еще здесь седмицу проживете – в Щиграх. Что-то задержит. Остальные уедут. Завтра и расскажете, что за помеха,– огорошила парней хозяйка.

– Что за оказия?– взглянул на нее просительно Ленька и повторил вопрос мысленно.

– Откель мне знать?– рассердилась старушка.– Не искушай, злыдень,– цыкнула она на Леньку и тот взглянул на друга виновато, ища поддержки.

– И на Саню не поглядывай. Ему тоже ничего не поведаю. Ишь они… Привязались. Что, да когда им расскажи. Война еще Бог весть сколько протянется, а им непременно обоим знать надо, что еще почитай на два года она дадена за грехи.

– Два года?– Ленька потряс головой.– Точно?

– Откель мне знать?– совсем рассердилась Прасковья Сафроновна.

– Откель не знаю, но я вам верю,– попробовал подлизаться старшина.

– А я вот сейчас метлу возьму и объясню откель,– встала со скамьи хозяйка.

– Не надо метлу, Прасковья Сафроновна. Вот крест даю, что больше ни-ни,– вскочил со скамьи и старшина.– Пошли, Лень,– дернул он за рукав гимнастерки сержанта.– До свидания, Прасковья Сафроновна.

– Ну, и кто здесь скоморох?– рассмеялась она в ответ.– Кота Ваську, если увидите, напомните шалопутному чтобы домой шел,– попросила она, поворачиваясь и унося в избенку чайник и посуду.

– Обязательно,– пообещал ей старшина самым серьезным голосом, на какой был способен, а когда Васька действительно попался им навстречу и не один а с кошкой, такой же масти, то покискискав и погладив обоих по головам, опять же, самым серьезнейшим образом, передал им пожелание хозяйки.

– Вась, велено передать, чтобы домой шлепал с подружкой.

– Мяу?– взглянул на него Васька вопросительно.

– Соскучилась Прасковья Сафроновна, наверное,– пожал плечами старшина.

– Мя,– явно с понимание отнесся к его заявлению кот.

– Так выполняй тогда команду. Чего расселся?– сделал ему замечание старшина.

– Мяв,– рявкнул в ответ Васька и увел подругу на родной огород.

– Это он "Есть" сказал на кошачьем,– перевел Ленька.

– Осталось сшить Ваське пилотку и козырять научить,– рассмеялся Санька.

В роте их ожидал сюрприз – вызов обоих в СМЕРШ к его новому начальнику – лейтенанту Федорову, заменившему капитана Скворцова, геройски павшего в ночном бою.

– Где шляемся, товарищи командиры?– поприветствовал их временно исполняющий обязанности командира роты капитан.-

– Со старушкой одной попрощались, товарищ капитан,– честно признался старшина.

– Видать, хороша старушка, коль вдвоем ее обихаживаете,– сделал вывод капитан.– А вас тут лейтенант Федоров уже пятый раз спрашивает. Ефрейтор штабной мне всю плешь проел. Шагом марш в Комендатуру оба.

– Есть,– ответили старшина с сержантом и через пять минут уже докладывали о своем прибытии.

– Старшина Суворов и сержант Васильев?– лейтенант обошел вокруг вытянувшихся по стойке смирно парней и спросил, указав на руку старшины:

– Как рана, товарищ старшина?

– Заживает, товарищ лейтенант,– ответил тот, продемонстрировав шевеление пальцами.– Вполне сносно себя чувствую.

– Хорошо, значит, себя чувствуете?– лейтенант подергал старшину за пряжку, запустив за нее ладонь и убедившись, что ремень болтается в меру, произнес с некоторым сомнением в голосе: – Тут чего вышло у нас. Немец, которого вы выявили, сбежал. Его утром нужно было в дивизию сопроводить и теперь начальство требует. Но оно всегда требует, на то и начальство и вы тут ни при чем…– лейтенант сделал многозначительную паузу.– Только такое дело, мужики… Получилось, что кроме вас этого Отто в лицо никто не знает. Капитан его видел, да вот ефрейтор на допросах присутствовал и все, как оказалось. Бойцы, конечно, видели, когда выводили в сортир. Шестеро видело, но все вышли из строя и содействовать в опознании возможности лишены. Так что вынужден вас привлечь на службу в СМЕРШ. Служба у нас веселая, рисковая. А парни вы, я вижу, шустрые, вам понравится. Опять же довольствие у нас денежное и прочее. Как лейтенанты будете получать. Уходить не захотите потом. А мы посмотрим на вас. Вот вы, сержант, танкист и как вам в танковых?

– Нормально мне, товарищ лейтенант, как всем,– сержант Васильев, скосил глаза на старшину Суворова и подумал.-"Зашибись в танке, особенно зимой".

– Нормально? А вам, товарищ старшина, в пехоте тоже нормально?

– Я в разведвзводе и у нас тоже весело, почти как у вас,– ответил старшина, подумав,– "Быть тебе, Леха, Ваней – чует мое сердце".

– Документы,– протянул руку лейтенант, посчитав что достаточно поуговаривал добровольцев.– За вещами бегом марш. С сегодняшнего дня временно встаете на довольствие в комендантском взводе. Доложите там, кому следует и одна нога здесь, другая там. Пулей. Пять минут времени – время пошло.

Капитан ротный, возражать естественно не стал, чиркнув у себя в тетрадке пометки напротив фамилий, убывающих в распоряжение СМЕРША старшины и сержанта, изъяв у них временно выданное оружие и заставив расписаться в ведомости.

– Желаю успехов в ратном труде, парни,– неожиданно произнес он на прощанье.– Удачи вам, разгильдяи.

– И вам до Берлина дойти,– пожелал ему от всей души старшина, пожимая протянутую руку.

– Дойдем. Может, там и встретимся еще. Как знать,– подмигнул парням свойски капитан.– Я, если что, то где-нибудь рядом с Рейхсканцелярией обязательно покручусь и своих поищу. Приходите. За победу выпьем на крылечке. Там широкое такое.

– Обязательно выпьем, товарищ капитан. Место на крылечке займите, ежели что. Народу там набежит желающего видимо-невидимо, так что только на вас и рассчитываем,– пошутил сержант.

– Привык я к вам, разгильдяям,– признался капитан, улыбаясь.– На войне быстро привыкаешь. Ну, давайте. Ни пуха вам, ни пера.

– К черту,– ответили парни и едва уложились в пять отведенных им лейтенантом минут.

– Вас только ждем,– выскочил он им навстречу из палатки, как черт из табакерки.– За мной марш. По пути все разжую,– скомандовал он и побежал к дребезжащей капотом полуторке.

А уже в кузове быстро "разжевал" предстоящую боевую задачу.

– Всего немцев трое с летчиком. Умотали наверняка в южном направлении или в западном. К линии фронта. Днем им идти нельзя, значит, отсиживаться станут и двигаться исключительно ночью. У них фора была часов пять, так что верст на 20-ть, 25-ть могли умотать. Поэтому выявлять их следует вот в этом радиусе,– лейтенант прочертил ногтем дугу на полевой карте.– Населенные пункты они само собой обойдут, а днем укроются в складках местности. Вот вроде той балочки. Вроде, но не в этой. Эту тыловики заняли. Там их как муравьев в муравьиной куче. Об этом немцы знают и обойдут ее слева, потому как она удачно загибается к юго-западу. И обойти ее удобнее здесь. А справа им нужно дважды форсировать речку. И далеко не уйдешь, и риск нарваться на караулы и секреты. Я бы шел вот так на их месте. Вернее бежал бы всю ночь. А чего не бегать? Лесостепь, до фронта верст сто по прямой. Глубоко-эшелонированным он тут считается, но это в западном направлении, а в южном пожиже будет. Верст 50-т можно смело трусцой прорысить, по ночной свежести. А уж потом на четвереньках еще пятьдесят. Наша задача – прочесать все подозрительные места, удобные для лежбищ. 25-ть верст мы на раз прочешем. Брать приказано живыми. Особенно командование командиром группы заинтересовалось. Лейтенант Крайнов – по нашим документам. По ихним – фельдфебель Кранке.

– Переводится фамилия – Больной,– старшина Суворов вырос в собственных глазах, вспомнив еще одно немецкое слово.

– Язык знаешь?– порадовался за него и себя лейтенант Федоров.– А у нас на прошлой неделе

переводчица в интересном положении убыла и теперь хоть плачь. Обещали прислать, но когда еще найдут подходящего… А тут ты.

– Я не особенно чтобы знаю,– на всякий случай предупредил лейтенанта старшина.– В школе чуток, потом в институте год. И здесь слегка.

– "Чуток, слегка", скромность украшает. Всяко больше, чем я понимаешь, о чем они там курлыкают.

– С пятого на десятое. Практики разговорной мало и память плохая,– пожаловался на обстоятельства, мешавшие в совершенстве изучить язык врага, старшина.

– А нам и не нужно каждое слово. А диверсанты и по-русски сами умеют. Если что, то переведут со всем усердием. А ты проследишь, чтобы мозги не пудрили,– лейтенант убрал карту в планшет и оглядев внимательно старшину с сержантом, осведомился:

– Оружия нет личного, кроме вот этого живопыра?

– Сдали, товарищ лейтенант. Получено было на роту сводную. Ротный изъял.

– Без оружия хреново воевать. По паре гранат я вам выдам, а автоматы только по возвращению получите. Стало быть, вперед не лезьте. Обойдемся без вас. Вы мне живыми нужны, как диверсанты,– ухмыльнулся Федоров.

– Все слышали, товарищи красноармейцы?– рявкнул он в полный голос и личный состав, сидящий на скамьях, дружно откликнулся в едином порыве:

– Так точно.

– Вперед не лезть, сзади не отставать, в середке не мешаться,– закончил инструктаж лейтенант и постучав по фанерной крыше кабины, тормознул полуторку.

– К машине,– скомандовал он.– С этого овражка и начнем,-

остатки комендантского взвода, посыпались из кузова и, расторопно разбежавшись, цепью направились к первой "складке местности", теоретически способной скрыть в своих глубинах роту диверсантов. Внимательно осмотрев овраг и, не обнаружив в нем никого, взвод, так же расторопно, загрузился и полуторка попылила к следующей "складке" отмеченной лейтенантом на километровке.

Направление преследования диверсантов лейтенант Федоров определил правильно – фельдфебель Кранке проложил маршрут практически один в один, как он и предположил. Не учел Федоров только одно обстоятельство – Отто, который с удовольствием готов был летать на любые расстояния, а бегать любил не очень. Упал он через первые три километра и взмолился:

– Кранке, шайсен мир,– умереть прямо сейчас, ему показалось лучше, чем бежать, спотыкаясь и падая, через каждые два шага.

– Гут, Шритт марш,– вынужден был согласиться снизить темп передвижения фельдфебель. И в дальнейшем стоило ему его ускорить, как тут же за его спиной раздавалось:

– Тофарищ лейтенант, опять герр Киттель патает.

– Кранке, шайсен…– тут же неслось следом и фельдфебель, бормоча себе под нос:

– Шайзе. Майн Гот,– переходил на шаг. А Лауцкис поднимал Киттеля и волок его, себя и общую с ним поклажу следующие сто метров, пока летчик отдыхал. И, тем не менее, даже при таких низких темпах передвижения, до рассвета группе удалось получить фору километров десять.

– Лесостепь – есть гут. Здесь есть, где спрятать себя,– высказал оптимистическое заявление Кранке, осматривая внимательно местность, которая отчетливо проступала вокруг них в предрассветных сумерках.– Овраги, отдельные кусты и прочие места нам не подходят. Роем окоп. Лауцкис, лопату, плащ-палатку, роем укрытие,– в течение часа диверсанты обустроили себе уютный окопчик в метр глубиной и, когда Солнце выплеснулось из-за горизонта, оно не смогло их обнаружить в этом квадрате, как ни старалось влезть своими лучами под натянутую плащ-палатку. Припорошенная сверху пучками травы, аккуратно распределенными по всей поверхности рядовым Лауцкисом и натянутая до барабанной упругости им же, она могла быть обнаружена визуально, только если на нее наступить ногами.

– Гут, Микалас,– впервые назвал подчиненного по имени Кранке, и тот браво блеснув глазами, гаркнул: – Хайль Гитлер!

– Крест обещаю, если дойдем,– потрепал его по плечу фельдфебель.– А теперь спим. Цу шлафен,– улыбнулся он летчику и тот в ответ так всхрапнул, что фельдфебель поморщился, поняв, что обер-лейтенант команды не дождался и способен шагов с пятидесяти демаскировать их убежище. Поэтому посвистел ему на ухо, нежно. Результат не замедлил сказаться. Киттель в ответ всхрапнул жеребцом в стойле, увидевшим крысу и, Слава Богу, что не заржал еще при этом на всю степь.

– Ната его повернуть утопнее,– посоветовал Лауцкис, очевидно, имеющий опыт борьбы с храпунами.– Или заткнуть рот чем нипуть,– выдал он еще один метод, менее щадящий самолюбие храпуна, но более действенный.

– Поверни,– выбрал Кранке первый способ и Лауцкис перекантовал Киттеля на бок, прижав его при этом лицом к стенке земляной так плотно, что, пожалуй, и второй метод применил тоже. Оба метода в совокупности сработали незамедлительно, храпеть летчик прекратил и, целую минуту в окопчике длилась блаженная тишина, наполненная стрекотом кузнечиков и пением жаворонка. А через минуту запас кислорода в легких Киттеля закончился и ему приснился ужасный сон. Снился обер-лейтенанту страшный капитан Скворцов, опять допрашивающий его и сующий в нос его же рыцарский крест.

– Почему он не есть ржавый?– спрашивал капитан.– Отвечай, мать твою?– капитан схватил обер-лейтенанта за горло и принялся душить.– Цу антвортен?– верещал он при этом с совершенно берлинским диалектом. Отто рванулся изо всех сил, выворачиваясь из его рук и заверещал еще громче:

– Нихт кеннт. Абфраген вай Круппа,– искренне полагая, что владелец концерна сталелитейного лучше всех в мире знает, почему железо, выпущенное там и применяемое для изготовления ордена, не подвержено коррозии. Отто так взвыл и так рванулся из лап экзекутора, что сам себя разбудил при этом и вытаращился на повисшего на нем Лауцкиса.

– Тихо, тихо, герр Киттель,– принялся тот уговаривать его, ласково шипя и норовя опять развернуть лицом к земляной стене.

– Вельх фурхтбарен Шлаф их заг,– поделился с ним своим горем Киттель и принялся рассказывать содержание сна. На это ушло всего минут десять и благодарные слушатели сопереживали ему так искренне, что еще минут двадцать Отто делился с ними своими переживаниями и впечатлениями, полученными в русском плену. Сумрак окопно-пещерный располагал к этому и Отто даже пару раз всхлипнул, вспоминая свои мучения в застенках СМЕРШ. Вспоминал и всхлипывал он в диапазоне шепота по просьбе фельдфебеля, сочувственно ему кивающего: – Я, я, я,– с периодичностью в одну минуту.

– Доннер Веттер,– выругался Отто и не услышав очередное "Я", замер, приоткрыв рот. Его спутники сопели в сонном ритме и он понял, что сумел усыпить их своей болтовней. Обижаться Киттель не стал, пристроился поудобнее и прежде чем уснуть, почему-то вспомнил палатку, в которой его содержали под арестом русские и матрас ватный, на деревянных нарах, с чистыми простынями. Свобода, в комфортности, Неволе пока проигрывала.

Глава 4

Проснулся обер-лейтенант, опять увидев кошмарный сон. Снилось бедолаге, что его ведут на расстрел. Капитан Скворцов во сне пинал его коленом под зад и бормотал прямо в ухо при этом:

– Не храпи мать тфою так.

– Я, я, яволь,– соглашался с ним Отто, но капитан не унимался и снова отвешивал пинок под зад коленом: – Мать тфою.

Отто рванулся изо всех сил и проснулся весь мокрый от пота. Русское Солнце, не обнаружив для своих лучей щелей, отомстило спрятавшимся немцам, нагрев через ткань воздух до температуры парилки в русской же бане. Все трое лежали на дне окопчика мокрые, как мыши

и дышать им было уже нечем. Кислород просачивался сквозь ткань медленнее, чем скапливался под ней углекислый газ.

– Душегупка,– дал определение их убежищу Лауцкис.

– Я-а-а,– согласился с ним обер-лейтенант, не поняв, что он сказал, но поняв, что ничего хорошего в виду не имел.

– Задохнемся, нужно проветрить окоп,– решился Кранке на демаскирующие действия.– Приподнимите угол, Лацкис.

– Есть,– обрадовался радист команде и с удовольствием выполнил бы ее, если бы ему не помешали. В следующее мгновение в уши диверсантов ворвался рев автомобильного двигателя, а на головы обрушилось переднее колесо. При этом оно буквально размазало успевшего приподняться радиста и вмяло его в стенку окопа, так что не то что храпеть, но и дышать он не мог. Колесо лишило его этой способности навсегда, вместе с жизнью вышибив из тела.

Однако, приняв на свою грудь удар, радист спас жизни двум офицерам Третьего Рейха и за это, достоин был быть награжден, увы, посмертно, как минимум Железным крестом.

Прижатый нижней частью тела Лауцкиса, слегка еще агонизирующей, к Отто Киттелю, Фриц Кранке, с запозданием фатальным сообразил, какую несусветную глупость он совершил, не учев национальный менталитет врага и спрятавшись от него в чистом поле. Следовало врыться в склон оврага и пересидеть день там. Это немецкий водитель грузовика будет передвигаться исключительно по дороге, даже полевой, с едва просматривающимися колеями и не свернет с нее, даже если его будут при этом бомбить. Орднунг – порядок прежде всего. Это впитано им с молоком матери. Русский Ваня, с тем же молоком, впитывает прямо противоположные ценности и прежде всего наплевательское отношение к каким либо правилам и законам. Анархия – вот что в крови этого народа, впитанная с молоком,– "Зачем трястись по дороге, разбитой танковыми траками, когда степь, да степь кругом?"– думает Ваня и мчится в нужном ему направлении, как ему Бог на душу положит.

– Какая сволочь вырыла здесь окоп?– услышал Фриц голос и зажал ладонью рот Отто.

– Тихо,– прошипел он.– Может не заметит,– глупая надежда, на то, что русский едет один и не сможет без посторонней помощи вытащить автомобиль из окопчика, согревала сердце фельдфебеля. Но когда он услышал еще пару голосов и понял, что сейчас солдатики русские совместными усилиями и с помощью ихней матери общей, приподнимут передок и обнаружат их здесь притаившихся, то решил сменить тактику на противоположную.

– Притворяемся, что мы русские. Я лейтенант – вы рядовой. Следуем в Щигры. Вы молчите – говорю я. Вы контужены. Понятно?

– М-м-му,– обрадовался Отто знакомой роли, уже однажды успешно им сыгранной.

– Помогите,– не стал откладывать премьеру Кранке, взвыв так громогласно, что собравшиеся у ямы русские, услышали его вопли сразу и, повторно верещать не пришлось.

– Придавили никак кого-то. Давай, хлопцы, на раз, два. Раз, два!– скомандовал голос и колесо приподнявшись, переместилось на метр левее окопа.

– Мать моя женщина. Одного раздавили, двое живы. Вылазь, хлопчики, и документики приготовьте,– скомандовал тот же голос и Отто с Фрицем поползли на свет Божий.

– Кто такие? От кого сховались? Дезертиры?– задал им вопрос русский офицер с одной маленькой звездочкой на погонах.

– Никак нет, товарищ младший лейтенант. Вот наши документы. Мы выполняем особый приказ – осуществляем скрытное наблюдение за этим квадратом. В дивизионное управления СМЕРШ, поступили сведения, что в этом квадрате работает немецкая радиостанция. Наша задача – выявить ее и обезвредить,– наплел Кранке на голубом глазу.

– Вы тут шпионов ловите?– сообразил младший лейтенант.

– Благодаря вам, уже нет,– скривился Кранке.– Теперь мы похоронная команда и нам нужно срочно доставить убитого вами рядового Лауцкиса в ближайший населенный пункт. Вы какого хрена разъезжаете вне дорог? Будьте любезны, товарищ младший лейтенант, сообщите мне вашу фамилию. Я хочу знать, кого мне следует указать в рапорте, как виновника преждевременной кончины рядового, в результате дорожно-транспортного происшествия.

– Обыкновенная фамилия,– помрачнел младший лейтенант, которому связываться со СМЕРШем не улыбалось.– Иванов,– все же представился он.

– Иванов?– оскалился кровожадно Кранке.– А это не тот ли самый, на которого к нам вчера рапорт от политрука поступил? Что разгильдяй и анекдоты про товарища Сталина сочиняет?

– Как-кой рапорт?– позеленел младший лейтенант, любивший почесать языком.

– Вам сообщат своевременно,– многозначительно взглянул на него Кранке.– Куда следуете?

– В Щигры, товарищ лейтенант. Загружайтесь, подвезем. В кузове полно места,– младший лейтенант, махнул рукой подчиненным и они бережно извлекли тело «геройски» погибшего рядового Лауцкиса и на его же плащ-палатке, подняли в кузов. В кузове Студебеккера действительно места было полно. Грузовик направлялся под погрузку и кроме водителя с младшим лейтенантом, вез двух грузчиков и всего десятерых попутчиков.

– Садитесь в кабину, товарищ лейтенант,– предложил Кранке, снова ставшим Крайновым, младший лейтенант, но Фриц от предложения отказался и полез в кузов, вслед за мычащим Отто.

Студебеккер скрежетнул коробкой скоростей и набирая скорость, помчал своих пассажиров в сторону железнодорожной станции. Троих из них в обратном направлении. И только одному из этой тройки было уже совершенно все равно, куда они едут. А через десять минут они уже въезжали в этот населенный пункт, от которого бежали, падая от усталости, всю прошлую ночь.

Выгрузившись на привокзальной площади, рядом с палаткой комендантской, лейтенант Крайнов сухо распрощался с младшим лейтенантом, сделав вид, что записал номер машины в свой блокнот, демонстративно достав его из планшета и когда студебеккер рванул дальше, к станции под погрузку, начал действовать оперативно. Схватив за ноги Лауцкиса, скомандовал Отто:

– Прячем тело,– спрятали тоже оперативно – отнесли к входу комендатуры временной и накрыв все той же плащ-палаткой, оставили под присмотром караульного.

– Смотри внимательно, чтобы не унесли,– предупредил часового лейтенант Крайнов.– Очень важный покойник. Улика – он. Лично коменданту приказано доставить. Понимаешь?

– Так точно,– вытянулся часовой и до смены не спускал глаз с трупа, сняв винтовку с плеча и взяв ее на изготовку. А через час доложил разводящему сержанту:

– Приказано присматривать, чтобы не сперли.

– Кому он на хрен нужен?– вытаращился на него сержант.

– Сказали, что улика, будто бы, для коменданта,– доложил сменившийся часовой.

– Хорошо, я доложу,– принял решение сержант. И доложил немедленно. Получил за доклад разнос от начальника караула и на другой день – благодарность в приказе за бдительность от коменданта. Так что не востребованным труп Лауцкиса пролежал недолго – до вечера.

А вечером его опознал, проходящий мимо под конвоем Мыкола Вырвихвист.

– Цеж наш хлопец,– обрадовался он возможности отличиться.– Вин мене сто рейхсмарок задолжав.

– Вот гад,– посочувствовал ему конвоир.– Ничего, скоро ты с ним встретишься и вытрясешь свои марки.

– Где встречусь?– не понял грубого солдатского юмора Мыкола.

– В Аду. Шагай, че встал?– подтолкнул его в спину конвоир.

Избавившись от тела, диверсант и летчик направились подыскивать временное пристанище на светлое время суток и очень удачно укрылись с этой целью в одном из сгоревших домишек. Между печью и полу сгоревшей бревенчатой стеной, расчистив вполне приличный закуток.

– Кушать совсем нечего,– посетовал лейтенант Крайнов.

– Нужно где-то запастись. Нам еще долго идти,– напомнил ему Отто о предстоящих скитаниях в тылу противника.

– Придется мне идти в качестве фуражира. Вас многие знают в лицо,– принял решение лейтенант Крайнов и оставив лишнее имущество, отправился на поиски провианта.– У меня денег советских десять тысяч рублей есть. Не пропадем, обер-лейтенант,– зарядил он оптимизмом на прощанье Отто.

Покрутившись возле вокзала, лейтенант выяснил, что продукты можно приобрести на барахолке, которая появилась стихийно рядом с местным храмом, чудом уцелевшим от бомбежек. Свято-Троицкий собор, так торжественно он назывался когда-то и лишенный крестов, после революции использовался Советской властью в качестве Дома Культуры. Немцы, оккупировавшие поселок в 1941-м, отнеслись к бывшему культовому зданию и вовсе пренебрежительно, разместив в нем конюшню. Оскверненный людьми и временем, храм стоял, продуваемый всеми ветрами, через лишенные стекол оконные проемы и взирал ими же на мирскую суету, в ожидании лучших времен. А у его обшарпанных стен, суетился людской муравейник, называемый в народе романтично – Барахолка. Люди возвращались к мирной жизни, к родным очагам и они, еще не отрыдавшиеся и не отплакавшиеся, тянулись друг к другу, как былинки на студеном ветру и прятались у стен храма, неосознанно к нему притянутые. Все той же надеждой на лучшие времена.

Лейтенант Крайнов, прошелся между толпящимися аборигенами, жидко разбавленными людьми в форме, прицениваясь к продуктам и лысина у него вспотела от цен, под пилоткой, мгновенно.

– Ох, ни хрена себе,– поделился он впечатлением с подвернувшимся под руку старлеем.

– Котлы у тебя ничего. Трофейные?– приценился тот моментально к его собственности.

– Не продаю,– отказался от негоции, внезапно возникшей, лейтенант.

– Я хорошую цену дам,– привязался старлей.– Десять тысяч хошь?

– Нет. Не хочу. Самому нравятся,– отказался Крайнов.

– Я свои в придачу добавлю. Во, гляди,– принялся совать ему в лицо, пошарпанный эксплуатацией точмех, старлей.

– На хрена мне твои часы? У меня есть свои,– попытался урезонить его лейтенант-фельдфебель, но старлею его часы так приглянулись, что он, похоже, готов был на что угодно, чтобы их заполучить.

– Ты за продуктами пришел? Сухими пайками хошь?– сделал заманчивое предложение старлей.

– Сколько дашь?– заинтересовался предложением фельдфебель.

– Двадцать стандартных пайка,– начал торг старлей.

– Твои часы и литр водки в придачу,– окинул его взглядом лейтенант и, делая вывод, что, судя по мордатости, столкнулся опять с тыловиком.

– С водкой напряг. Могу добавить сухпая,– скуксился старлей, и лейтенант понял – не врет – напряг.