Стрелок: Путь на Балканы. Путь в террор. Путь в Туркестан Оченков Иван

– Да. Его, изволите ли видеть, опознали, имя он вспомнил. Здоровье у него на зависть, так чего же его держать? Суммы, отпускаемые нашим ведомством на содержание больницы, совсем невелики, а частная благотворительность нынче направлена на дела балканские.

– И кто же сей несчастный?

– Некто Дмитрий Будищев, родом из одноименного села.

– У него странный наряд для крестьянина, – задумчиво заметила Софи.

– Да и для горожанина тоже, – засмеялся жизнерадостный Николаша.

– Он из бывших дворовых Блудовых, – пояснил Модест Давыдович, – хотя я сразу это заподозрил.

– А почему.

– Ну, посудите сами, телом довольно крепок, значит, не голодал. Руки не мозолисты, стало быть, тяжелым трудом не занимался. Речь довольно сильно отличается от простонародной, впрочем, от господской тоже. Ну и самое главное, не похож он на человека благородного. Сразу видно, из кухаркиных детей.

Прежде Дмитрию приходилось бывать в селе, но вот к увиденной им картине он оказался совершенно не готов. Будищево была небольшой деревенькой, состоявшей из двух десятков изб, построенных без всякого плана. Чуть на отшибе от нее стоял заброшенный господский дом и жавшаяся к нему, покосившаяся от времени церквушка, где служил отец Питирим. В самой деревне было только три дома, покрытых дранкой и с трубами от печей. Крыши остальных были соломенными и топились по-черному. Большинство местных обитателей ходили босиком и в такой одежде, что его собственная после стирки могла бы показаться вполне приличной. Однако самым большим потрясением для него было то, что он, оказывается, ничего не умеет. Просто совсем! Ни косить, ни пахать, ни плотничать, ни обращаться с лошадьми, вообще ничего. Поняв, что за «сокровище» прибило к их берегу, мир определил его пасти деревенское стадо. Обычно этим занимались дети, но куда еще прикажете девать совершенно безрукого великовозрастного балбеса? Вообще, если бы не отец Питирим, Митьку-дурачка, как его теперь называли, скорее всего, выгнали бы прочь, но священник пользовался в деревне почти непререкаемым авторитетом. «Почти», потому что главным в деревне был – мир. Правильнее даже – Мир. Мир – это все население деревни. Даже староста Кузьма был всего лишь первым среди равных. А Мир – это все. Мир решал, кому какой надел достанется. Мир решал, сможет ли жениться парень на полюбившейся ему девке. Мир решал, кому идти в рекруты на царскую службу, впрочем, года три назад царь Александр-Освободитель отменил рекрутчину, и одной заботой у мира стало меньше.

А пока Дмитрий пас вместе с местными мальчишками коров, следя, чтобы буренки не разбежались. Кормили его всей деревней по очереди, как это и принято было с пастухами. Семьи были большими, ели из одного горшка по очереди, каждый своей ложкой. Пищей обычно служила каша, в лучшем случае приправленная салом, а то и просто постная. Однажды он попытался зачерпнуть варево не в очередь, и глава семьи, довольно дряхлый на вид дед, больно щелкнул его своей ложкой по лбу. С этим нехитрым столовым прибором тоже была проблема. Обычно их каждый строгал себе сам, исключая разве что самых маленьких. Ножа у него не было, да и выстрогать ее самостоятельно вряд ли получилось бы. Выручил один из сыновей Кузьмы, пожалевший бестолкового городского и подаривший свою старую. Другой бедой было отсутствие обуви. Сами крестьяне ходили босиком или в лаптях. Единственным обладателем сапог в селе был отец Питирим, но и тот обувался, лишь отправляясь в город, да еще по большим праздникам, в прочие дни довольствуясь, как и все, лаптями. Дмитрий плести лапти не умел, а ходить разутым не привык. К тому же по утрам было еще довольно холодно. Но деваться было некуда, приходилось потихоньку привыкать к неудобству.

В обед к стаду приходили бабы и доили своих коров. Одна из них приносила краюху хлеба и отливала пастуху молока в кружку. Это и был его обед. От постоянного нахождения на свежем воздухе у него разыгрывался зверский аппетит, так что парень чувствовал себя постоянно голодным. В тот день его кормила Машка – довольно рослая для деревенских девица с лицом, густо усеянным конопушками, приходившаяся старосте племянницей. Вообще в деревне все были немного родственниками. Кто не брат – тот сват, кто не сват – тот кум. Быстро подоив свою буренку, она выделила долю Митьке и, устроившись рядом, беззастенчиво разглядывала, как он ест.

– Чего уставилась? – буркнул он, едва не подавившись.

– Хочу и смотрю, – заявила в ответ девушка.

– Хочешь и просто смотришь? – схохмил он в ответ, припомнив анекдот.

– Может, и хочу, да не с тобой, – ничуть не смутилась от двусмысленности Машка.

– А чего так, рылом не вышел? – поинтересовался Дмитрий не без досады в голосе.

– Да лицом-то вроде и ничего, – задумчиво протянула деревенская красотка, – руки только вот не оттуда растут. Видать, и остальным ничего не умеешь.

– А ты попробуй.

– Было бы чего пробовать, – фыркнула девушка. Затем, отсмеявшись, спросила: – В городе-то чем занимался?

– Охранником был, ну и так, по шабашкам.

– Это чего такое?

– Ну, как тебе объяснить, где проводку починить, где розетку поменять. Антенны еще устанавливал.

– Хорошо зарабатывал?

– На жизнь хватало.

– Не женат?

– Да нет покуда.

– Вот и я говорю – негодный.

Кровь бросилась парню в лицо, и он, разозлившись, отвернулся.

– На себя посмотри, рябая как картошка!

– Ну и что, зато все при мне и не дура, не то что некоторые, – не осталась в долгу девушка и, подхватив кувшин с молоком, зашагала домой, качая бедрами. Затем обернулась и уничтожила: – Так вроде и не глупый, а дурак дураком!

Дмитрий не хотел смотреть ей вслед, но глаза против его воли то и дело возвращались к гибкой фигурке в сарафане. И потом еще долго перед глазами вставали волнующие извивы девичьего тела, а конопушки на лице казались даже милыми. Впрочем, история на этом не закончилась. Когда он, отогнав стадо в деревню и повечеряв в очередном доме, возвращался домой, то есть к сеновалу, в котором обычно ночевал, дорогу ему преградили трое парней.

– Слышь, убогий, – обратился к нему крайний – коренастый крепыш с густой шевелюрой пшеничного цвета, – ты, говорят, к нашим девкам подкатывать начал?

– И что? – вопросом на вопрос ответил пастух и сдвинулся в сторону, не давая обойти себя со спины.

– А ничего, – осклабился второй, худой как жердь, с длинным чубом непонятного цвета, – сейчас узнаешь, чего!

Третий – огненно-рыжий парень, сплошь покрытый веснушками, – помалкивал, упорно пытаясь зайти своему противнику в тыл. Дмитрий сразу понял, что дело пахнет не известным никому в деревне керосином, и решил действовать. Быстро шагнув к продолжавшему распалять себя криком чубатому, он коротко без замаха двинул ему кулаком в солнечное сплетение, заставив переломиться от боли и неожиданности, перегородив этим дорогу крепышу. Рыжий, видя такой поворот событий, кинулся вперед, но тут же запнулся о подставленную ему ногу и сбил-таки с ног своего незадачливого товарища. Коренастый поначалу немного завис от неожиданности, но затем быстро обошел кучу-малу из своих приятелей и попытался достать Митьку-дурачка кулаком, но тот несколько раз ловко увернулся, а затем и вовсе учудил: встав, как журавль, на одну ногу, другой неожиданно сильно двинул своего врага в голову. Такой подлости тот и не ожидал и отлетел в сторону, сломав по пути плетень. Не прошло и минуты, как деревенские парни, вздумавшие проучить «городского», лежали на земле, а раскидавший их Дмитрий, насвистывая, пошел прочь.

С этого момента жизнь его начала стремительно меняться. Для начала мальчишки, с которыми он гонял стадо, безоговорочно признали его авторитет. До сей поры он был для них лишь почти бесполезным помощником и мишенью для шуток, но на следующее же утро они смотрели на него практически с благоговейным почтением. Припомнив, как он бедствовал без обуви, они притащили ему лапти с онучами. Где они их стащили, Дмитрий не спрашивал, но с удовольствием обул обнову. Онучи, как оказалось, наматываются точно так же, как и портянки, а этим «искусством» он владел. Некоторая заминка случилась с завязками, но с помощью мальчишек справился и с этим.

Затем к нему на пастбище заявилась депутация деревенских парней. Поначалу он думал, что предстоит новая драка, и многозначительно взял в руки предусмотрительно выломанную для такой цели дубинку.

– Ты это, не балуй, – немного растерянно протянул давешний крепыш, – мы с миром пришли.

– С каким еще миром?

– Слышь, Митька, не серчай. Сегодня подрались, завтра помирились – дело житейское.

– Втроем на одного?

– Да ты что! – оскорбился парламентер. – У нас в деревне сроду такого паскудства не было. Всё один на один решилось бы…

– Ага, – с нескрываемым злорадством протянул один из парней, не принимавший участия во вчерашних событиях, – решилось бы, коли он вас метелить не начал!

Услышав это, все присутствующие дружно засмеялись. Крепыш, как видно, был до сих пор первым парнем на деревне, и его оплошке многие обрадовались.

– Ладно, – махнул рукой Дмитрий, отсмеявшись вместе со всеми, – чего хотели-то?

– Ты, это, будешь с нами против зареченских биться?

– Каких таких «зареченских»?

– Ну так за речкой две деревни – Климовка и Мякиши, они наш верх признавать не желают!

– А должны?

– А как же! Наше Будищево завсегда верх держало супротив прочих деревень.

– Что-то больно маленькое оно у вас.

– Тут видишь, в чем дело, – помрачнели переговорщики, – прежде-то наше село куда как больше было. Оттого и дом господский у нас, и церковь. Потому наш верх должон быть, а они это признавать не желают!

– И что же случилось, что вы так захирели?

– Чего-чего, дом господский загорелся.

– Это бывает, если пожарную безопасность не соблюдать, а вы тут при чём?

– При чём – ни при чём, а только из города исправник приехал со стражниками да половину мужиков и повязал. А дальше, кого по суду в Сибирь упекли, кого барин в иные деревни переселил…

– Понятно, а усадьбу-то барину за что подпалили?

– Не знаю, – насупился крепыш, – то давно было…

– Известно за что, – снова вмешался парень, поднявший прежнего главаря на смех, – больно много девок перепортил старый хрыч. Ладно бы своих дворовых пользовал, а то и на деревенских полез.

– Помогло?

– Чему помогло?

– Ну, перестал девок портить?

– Да какое там! Нет, поначалу остепенился чуток, а потом опять за старое. Так и паскудничал, пока волю не объявили.

– То дело прошлое, – вмешался крепыш, – лучше скажи, пойдешь с нами против зареченских?

– А что?

– Да ничего, просто уж больно ты ловко лягаешься! Прямо как у моего крестного жеребец… Ты не думай, там все по-честному, бьемся стенка на стенку, пока супротивники не побегут. Ежели до крови дошло, можно падать – лежачих не бьём.

– Ладно, там поглядим, – усмехнулся Дмитрий, – тебя как зовут-то?

– Ероха, – представился крепыш, – а это вот Семка, Пашка…

Ритуал знакомства закончился крепкими рукопожатиями, и расстались молодые люди почти друзьями. Приятные сюрпризы на этом не закончились. Когда настало время обеда, одна из доивших коров женщин – довольно привлекательная еще молодуха, по имени Дарья – подошла к пастуху и помимо обычного молока, лукаво улыбнувшись, протянула порядочный узелок. В нём было завернуто несколько вареных картох и кусок крепко солёного сала. Жившему в последнее время впроголодь Дмитрию угощение показалось царским, и, наверное, поэтому он насторожился.

– Что-то больно щедро, – удивленно спросил он.

– Ты, ежели не голодный, так я унесу, – певучим голосом протянула женщина.

– Голодный-голодный, – поспешно заявил парень и взялся за еду.

– И впрямь оголодал, – усмехнулась Дарья, наблюдая за тем, как он запихивается. – Не торопись, еще подавишься, чего доброго.

– Слушай, тут вчера на меня одна так же смотрела, – не переставая жевать, пробурчал он, – а потом трое гавриков на разборки пришли.

– Сам виноват.

– Это чем же?

– А ты почто Машку рябой обозвал?

– А какая она еще? Вся в конопухах!

– Вот-вот, в конопушках, стало быть – конопатая, а не рябая. Рябые – это с оспинами! Вот она и пожалилась на тебя брату.

– Ишь ты! А я и не знал.

– Да ты, я гляжу, многого не знаешь или не понимаешь.

– Это чего же?

– Ну как же, в церкви не бываешь, лба не крестишь, с людьми не здороваешься. Старикам не кланяешься.

– Еще чего, кланяться!

– Я же и говорю – странный.

– Ну уж какой есть.

– Потому за тебя никто и не вступится перед отцом Питиримом.

– Это перед попом, что ли?

– Ага, перед ним.

– Интересный он у вас какой-то. Явно что-то от меня хочет, а что – не говорит.

– А ты не знаешь?

– Нет, не знаю. Может, ты расскажешь?

– Может, и расскажу.

– Так говори…

– Некогда мне с тобой сейчас разговоры вести. Вот как повечеряешь, так приходи к крайнему гумну…

– А ты придешь?

– Может, и приду, коли время будет, – решительно поднялась молодая женщина и, не оборачиваясь, пошагала прочь.

День после этого тянулся как густой кисель из чашки, но всё же подошел к концу. Отогнав стадо в деревню, пастухи разошлись по домам. Дмитрий, дождавшись темноты, пошагал к назначенному месту и едва не заблудился. Только народившаяся луна давала мало света, и парень совсем уже было растерялся, когда чья-то рука затянула его в большой сарай.

– Вот ведь бестолковый, – досадливо зашептала ему на ухо Дарья, – ты бы еще звать начал!

Тот, впрочем, и не подумал оправдываться, а крепко обхватив руками женщину, попытался ее поцеловать.

– Не балуй, – вывернулась из объятий молодуха.

– А ты не за этим пришла?

– Может, и за этим, только все одно – не балуй! Быстрый какой…

– А чего время терять, – горячо прошептал ей парень и снова обнял. На сей раз Дарья не стала противиться его ласкам, и скоро они упали в прошлогоднее сено. Поначалу в темноте было слышно лишь шуршание и смешки, затем их сменили звуки поцелуев и, наконец, раздались полные сладострастия стоны и иступлённый шепот: «Шибче-шибче!» Снаружи, прижавшись к стене, стояла Машка и, закусив до крови губу, слушала эти звуки. Ее высокая грудь прерывисто вздымалась, а пальцы скребли по бревнам. Наконец девушке стало невмоготу и, простонав про себя: «Вот змеюка», опрометью бросилась бежать прочь.

Занятые друг другом любовники даже не заметили, что кто-то был рядом. Утолив первую страсть, они лежали рядом, обмениваясь время от времени короткими фразами, прикосновениями рук, касаниями губ.

– А ты, Митька, не совсем уж пропащий, – прошептала молодуха, прижимаясь к нему, – кое-чего умеешь…

– Дима.

– Что?

– Димой, говорю, зови меня. Бесит этот «Митька» уже.

– Ди-мо-чка, – протянула она, как бы пробуя имя на вкус, – сладенько звучит, прям как ты.

– Понравилось?

– Угу.

– Еще придешь?

– А ты что, уже прощаться надумал?

– Нет, конечно, просто…

– Не знаю, Дима. Скоро муж с города вернется, да и тебе недолго тут осталось…

– О чём это ты?

– А, так ты не знаешь же ничего. Питирим с Кузьмой тебя в рекруты сдадут.

– Это как так?

– Как-как, сдадут и вся недолга!

– Погоди-ка, а если я не хочу? Да и рекрутчину, я слышал, отменили…

– Вот-вот, теперь по жребию призывают.

– Я никакой жребий не тянул.

– А ты тут при чём? Его другой Митька вытянул, а его Питирим отпускать не хочет.

– Какой Митька и при чем тут Питирим?

– Ой, там дело совсем запутанное да давнее. Батюшка-то наш в прежние времена женат был, да только прибрал Господь и жену его, и детушек, только то давно было. Так он бобылем и жил, думал даже в монастырь уйти. Совсем было ушел, да случился мор. Тут тетка Лукерья и померла, а Митька – сын ее – сиротой остался. Вот он и взял его к себе, заместо своих. Приход ему он, конечно, не передаст, для того к духовному сословию принадлежать надобно, а Митька – сын крестьянский. Но грамоте он его обучил да обещал денег на первое обзаведение дать. И вот случился же такой грех, попал на него жребий! А он только женился…

– И что с того, я-то тут каким боком?

– Ой, Димочка, до чего же ты бестолковый! Ты Митька и он Митька, ты Будищев и он Будищев, у нас в деревне все такие, понял?

– Офигеть! Поп ваш совсем уж берега попутал. Хотя, подожди, видел я этого Митьку, мы же с ним совсем не похожи…

– А кому это интересно, схожи вы или нет? Как в бумагах написано, так и будет. Кабы ты местный был али ремесло какое дельное знал, может, за тебя бы мир и заступился. А так кому ты нужен? Разве мне, и то на пару ночей…

– Вот, блин!

– Ты чего удумал?

– Ничего, валить отсюда надо!

– Ну, так не прямо же сейчас? – озабоченно спросила Дарья и прильнула к нему всем телом.

– Часок погожу, – усмехнулся Дмитрий и, обхватив женщину руками, уложил её на себя. – Хоть час – да мой!

– Да и куда тебе бежать без пачпорта, – промурлыкала она, едва отдышавшись после приступа страсти. – Крестьянского труда ты не знаешь, ремесла тоже. Тебе одна дорога – в солдаты. Разве только барыньку какую найдешь или купчиху вдовую и будешь ее ублажать. Тогда прокормишься, а так…

– Да, дожил, в альфонсы меня еще не записывали!

– Куда?

– Да ладно, не бери в голову. Я, когда в больнице попа вашего со старостой слушал, так подумал, что они меня хотят в наследники вашего барина записать. Дескать, единственный сын его, и все такое…

– Ох, уморил, – засмеялась молодуха, – да где ты такое видел, чтобы ублюдков в благородные записывали? Коли так, так у нас в деревне да ещё в Климовке с Мякишами от таких дворян не протолкнуться! Да и есть у него дети, у Блудова-то…

– Ну да, упорол косяк, вижу.

– Что, не хочешь на службу?

– Да как тебе сказать, – задумался Дмитрий, – я там, у себя, короче, где жил раньше, года не прошло, как дембельнулся.

– Чудной ты и говоришь непонятно.

Армейская жизнь оказалась совершенно не похожа на то, что себе воображали молодые люди, прежде чем записались в армию. Множество ограничений, бесконечная муштра, неудобная форма и необходимость постоянно козырять всякому, кто по званию выше тебя, чрезвычайно осложняли жизнь двум приятелям – вольнопёрам. Впрочем, Алексею Лиховцеву и Николаю Штерну весьма помогало осознание правоты дела, за которое они выступили, записавшись в армию. К тому же Николаша, как скоро его стали называть все товарищи вольноопределяющиеся, обладал крайне легким характером и совершенно не убиваемым жизнелюбием, так что он и сам быстро вписался в полковую жизнь и умел поддержать друга. По своему положению, они вполне могли проживать на частных квартирах в городе, однако Лиховцев не мог позволить себе подобных трат, а Штерн не захотел оставлять его одного. Поэтому жизнь они вели казарменную и вскоре достаточно близко узнали изнанку «доблестной русской армии». Многие офицеры были людьми крайне ограниченными и не интересовались в жизни ничем, кроме карт, водки и гарнизонных сплетен. На необходимость командования солдатами они смотрели как на неизбежное зло, с которым приходится мириться. Делами службы господа офицеры себя почти не утруждали, а потому заправляли всем в казармах унтера. Причем иногда казалось, что главной заботой этих тиранов, словно вышедших из-под пера Салтыкова-Щедрина, было сделать бытие своих подчинённых совершенно невыносимым. Особенно страдали от их придирок новобранцы. Вчерашние крестьяне, непривыкшие к строгостям военной жизни, они постоянно попадали впросак и нарушали то одно, то другое требование устава, а то и просто неписаное правило, за что тут же получали взыскание. Причем всякое дисциплинарное наказание сопровождалось мордобоем, и наоборот.

К счастью, находившихся на привилегированном положении вольноперов это не касалось, но всякому человеку, имевшему хоть немного человеколюбия в душе, наблюдать эту картину было невыносимо. Справедливости ради, следует сказать, что в роте штабс-капитана Гаупта, где они имели честь служить, отношение к нижним чинам было не в пример более гуманным, нежели у других командиров. Владимир Васильевич, в отличие от прочих офицеров полка, весьма дотошно входил во все мелочи, касавшиеся своего подразделения. Сам он никогда не бил солдат и не поощрял этого со стороны унтеров. Излишне мягким, однако, он тоже не был, и за всякий проступок, замеченный им, немедля следовало положенное по уставу наказание. Возможно, поэтому его подчиненные выглядели не такими забитыми, как в других ротах.

Но вот старший офицер роты – поручик Николай Августович Венегер – был его полной противоположностью. Нижних чинов он откровенно презирал, а если нечасто бил лично, то не из соображений человеколюбия, а только лишь из брезгливости. Недавно переведенный из гвардии за какой-то проступок, он полагал себя несправедливо наказанным и потому едва ли не карбонарием. По-русски он разговаривал, безбожно грассируя на французский манер, и слыл большим знатоком бильярда, а также бретёром. Полковые дамы были от него в восторге, главным образом оттого, что не знали, как он злословит на их счет, безудержно хвастаясь победами. С Гауптом его отношения явно не сложились, хотя до открытого конфликта пока не доходило. Третьим офицером в их роте был недавно выпущенный из юнкерского училища подпоручик Сергей Александрович Завадский. Молодой человек хрупкого телосложения и невысокого роста, он был чрезвычайно стеснителен, оттого скоро получил от сослуживцев прозвище «Барышня».

В тот день их полк должен был получить долгожданное пополнение, после чего сразу же выступить в поход. Обычно в карантин за новобранцами посылали кого-нибудь из батальонных или ротных командиров с унтерами, но на сей раз комиссию возглавил сам полковник Буссе. С собой он взял командира первого батальона подполковника Гарбуза, Гаупта и своего адъютанта поручика Линдфорса, большого приятеля Венегера. Владимир Васильевич, не понаслышке зная о «превосходных» качествах полковых писарей, попросил приятелей-вольноперов, отправиться с ним и взять на себя бюрократическую миссию. Вообще-то он мог, конечно, приказать. Но вольноопределяющиеся люди почти вольные, к тому же Николаша был кузеном очаровательной Софьи Модестовны, и штабс-капитан относился к молодым людям покровительственно.

На плацу посреди карантина неровными рядами стояли примерно полторы сотни призванных из запаса мужиков и тоскливо озирались на столпившееся вокруг начальство.

– И где только набрали эдакое убожество? – громко фыркнул Буссе. – Скоро выступать, а тут черт знает что пригнали!

– Совсем оскудела Русь-матушка, – согласился с ним командовавший карантином майор Смирнов и пьяно качнулся. – Сами видите…

– Да уж вижу, – нахмурился полковник и отодвинулся, наморщив нос. – Негодные к строевой есть?

– Никак нет, все освидетельствованы нашим глубока… глубоку… тьфу, пропасть, глубокоуважаемым эскулапом. Признаны годными.

– Н-да, представляю, как в таком случае выглядят негодные! Впрочем, делать нечего. Господин штабс-капитан, извольте провести перекличку, да и поведем эту орду в полк.

– Слушаюсь, – щелкнул каблуками Гаупт.

– Как прикажете распределить? – наклонился к уху полкового командира Берг.

– Как обычно, по жребию, хотя… – задумался на минуту полковник и крикнул вдогонку Гаупту: – Владимир Васильевич, раз уж вы взяли на себя всю бумажную волокиту, то так и быть, в свою роту можете отобрать кого угодно.

– Штабс-капитан Толубеев опять будет жаловаться, что ему достались одни убогие да слабосильные, – попробовал возразить Гарбуз.

– Что же поделаешь, – барственно улыбнулся Буссе, – у командиров двенадцатой роты планида такая[6]. Приступайте, господа!

По приказу Гаупта, Лиховцев сел перебеливать ведомость, а Николаша взял в руки список и стал выкликать одного за другим новобранцев. Штабс-капитан тем временем внимательно приглядывался к отвечавшим, делая иногда пометки в своей книжечке.

– Будищев! – выкрикнул Штерн и отчего-то фыркнул.

– Я! – мрачно отозвался довольно высокий молодой парень в несуразной одежде. Лицо его заросло небольшой бородой, а под глазом отливал перламутром дивный синяк.

– Это еще что за чудо-юдо? – удивился Гаупт, привлечённый смешком Николаши.

– Будищев, – пояснил офицеру сопровождавший пополнение унтер, – чудной он какой-то, ваше благородие. Приволокли его с полицией, сказывали, будто убечь хотел. Но покуда тут был, ни в чем худом не замечен. Я за им приглядывал.

– Выйти из строя! – коротко приказал Гаупт.

К удивлению штабс-капитана, новобранец не стал, как сделал бы всякий на его месте вчерашний крестьянин, вылезать, распихивая товарищей, а хлопнул впереди стоящего по плечу, отчего тот испуганно отпрыгнул в сторону. После чего, четким строевым шагом вышел вперед и, держа руки по швам, доложил:

– То… господин капитан, рядовой Будищев по вашему приказанию прибыл!

– Как рапортуешь, дурак, – зашипел на него унтер, – надобно говорить – «ваше благородие»!

– Ваше благородие, господин капитан! – тут же поправился тот.

– Правда ли, что хотел бежать от призыва?

– Никак нет!

– А синяк откуда?

– Упал!

– Что-то он великоват.

– А я три раза!

– Да ты шутник, – усмехнулся Гаупт. – Ладно, встать в строй!

– Есть!

Закончив с формальностями, штабс-капитан отправился доложить полковому командиру, что все в порядке, а закончившие свои труды вольноперы принялись с любопытством рассматривать своих будущих сослуживцев. Отправляясь на военную службу, где их все равно обмундируют, практичные крестьяне оделись в такую рвань, что выглядели совершеннейшими босяками. Однако Будищев умудрился выделиться даже на их фоне. Впрочем, дело было не только в довольно странной одежде и отсутствии шапки на голове. Сама манера стоять, говорить, смотреть при этом в глаза начальству резко выделяла его среди прочих. Быстро вернувшийся Гаупт с неудовольствием увидел практически развалившийся строй и громко гаркнул:

– Становись! Равняйсь! Смирно!

Как и следовало ожидать, вчерашние крестьяне выполнили эти команды так, что командовавший ими офицер поморщился, как от зубной боли. Тем не менее через какое-то время толпу удалось превратить в подобие строя и повести в расположение полка. Едва добравшись до места, полковник заявил, что у него какая-то надобность в городе, и, не покидая пролетку, велел кучеру из солдат трогать.

– Вы уж тут как-нибудь без меня, – махнул он Гарбузу.

Подполковник, откозыряв ему вслед, обернулся к Гаупту.

– Владимир Васильевич, вы себе архаровцев уже отобрали?

– Так точно!

– Ну и ведите их с богом.

– Слушаюсь!

Забрав приглянувшихся ему людей, в числе которых оказался и Будищев, штабс-капитан отвел их к казарме и передал фельдфебелю.

– Фищенко! Вот тебе список, поставишь людей на довольствие и определишь на занятия. Я проверю, особо обрати внимание, чтобы научились погоны различать и в чинах не путаться.

– Слушаю, ваше благородие, – вытянулся старый служака, – дозвольте исполнять?

– Выполняй.

Как только ротный вышел, новоприбывших тут же окружили унтера. Первым делом они распорядились, чтобы «молодые» вывернули свои котомки. Увы, за время, проведенное в карантине, ничего особенно ценного в вещах пополнения не осталось, что, конечно, не добавило новичкам симпатий.

– Табак-то хоть есть?

Нашедшаяся у пары новобранцев махорка была немедленно конфискована «с целью недопущения беспорядков». В чем этот беспорядки заключался, никто разъяснять не стал, а спрашивать новички не решились.

– А у тебя разве табачка нет? – поинтересовался у Будищева ефрейтор Хитров.

– Некурящий, – коротко ответил тот.

– А иде твои пожитки?

– Дома оставил.

– Чего так?

– С целью недопущения беспорядка, – без тени улыбки отвечал тот ему.

– Ты что, паскуда, – опешил Хитров, – думаешь, самый умный?