Харассмент Ярмыш Кира

– Все в порядке, Инга. – Антон рассмеялся и снова поцеловал ее. От звука собственного имени у Инги по спине побежали мурашки. Антон произнес его как-то по-особому, интимно, словно это был специальный код, известный только им двоим. – Мне тоже уже пора. Когда мы увидимся в следующий раз? Может, завтра?

– Я не могу завтра, – быстро проговорила Инга и почувствовала, что краснеет. Она отвернулась и тоже встала. – Работа. Допоздна. Можем во вторник.

– Значит, во вторник, – сразу же согласился Антон. Вроде бы он ничего не заметил.

Инге казалось, что он обувается и застегивает пальто бесконечно долго. Накинув на плечи халат, она наблюдала за ним, прислонившись к дверному косяку. Как только Антон собрался уходить, Инга вдруг свирепо, со всей страстью захотела, чтобы он ушел поскорее. Ее беспокойство и паранойя были готовы выплеснуться наружу – стоя в коридоре, она воображала, как откроет сейчас дверь и увидит за ней Илью. Долго сдерживаться Инга не могла и хотела только одного – остаться наедине с собой, чтобы привести мысли в порядок.

Антон наконец-то застегнул последнюю пуговицу, взял с пола свой рюкзак и повесил на плечо.

– Тогда до вторника, – сказал он, улыбаясь. Инга постаралась выдавить из себя ответную улыбку. Даже не видя себя, она понимала, что вышло у нее неубедительно. – Спишемся.

– Обязательно, – промямлила Инга.

Антон вроде бы слегка нахмурился, но уже в следующую секунду опять поцеловал ее, уже на прощание. Инга вспомнила, как точно так же ее первый раз на прощание здесь поцеловал Илья. Воспоминание обожгло ее, и, спасаясь, Инга притянула голову Антона к себе и поцеловала его крепче. Пусть не думает, что дело в нем. Он ни в чем не виноват.

Когда Антон выходил, она не сомневалась, что увидит Илью, притаившегося на лестничной клетке, но там, разумеется, было пусто.

Антон махнул ей и пошел вниз по ступенькам. Даже когда он скрылся из виду, Инга продолжала слушать удаляющиеся шаги. Только после того, как хлопнула дверь подъезда, она поняла, что все это время стоит, задержав дыхание, и наконец-то выдохнула.

На кухне Инга, традиционно сделав себе кофе, встала напротив окна. Она подумала, что это ее капитанский мостик, а следом – что не знает, как выглядит капитанский мостик и почему так называется. Бесполезные мысли роились, как стаи птиц под брюхом у огромной сизой тучи, и Инге нужно было сконцентрироваться на туче, но теперь, когда этому ничего не мешало, она почему-то не могла.

Каштан за окном так и стоял голым, хотя на деревьях в городе уже проклюнулась листва. Инга помнила, что он опаздывает каждый год, а еще под ним долго не сходит снег. Двор напоминал ей осколок зимы, который забыли смести, но ее это не огорчало, даже наоборот. Инге нравилось думать, что окна ее квартиры выходят в параллельный мир и в этом крохотном закутке она защищена от беспокойной настоящей жизни, ревущей за стенами.

Странно, но она по-прежнему совсем не терзалась угрызениями совести. Возможно, перед Антоном самую малость, но нисколько – перед Ильей. Она-то, которая так хвалилась своей непререкаемой верностью! Инга пригубила кофе. Этому находилось только одно объяснение: видимо, она никогда не воспринимала Илью всерьез и не считала себя чем-то ему обязанной. В каком-то смысле она вообще согласилась быть с ним вопреки своему истинному желанию, можно даже сказать – случайно! Скрашивала одиночество.

Вообще-то Инга знала, что это несправедливо. Они с Ильей никогда не договаривались, что вместе временно, пока один из них не найдет кого-то получше. С другой стороны, они вообще ни о чем не договаривались. Илья ни разу не сказал, что любит ее, – это, между прочим, еще недавно даже беспокоило Ингу. Они встречались уже больше четырех месяцев, но Илья избегал признаний – она была убеждена, что намеренно. Сама Инга тоже ничего не говорила. Во-первых, не в ее правилах было признаваться первой, а во-вторых, никакой любви и не было.

Зато теперь эта недосказанность явилась облегчением: так проще было думать, что между ними с Ильей нет ничего особенного, а значит, измена ее совершенно условна. Пожалуй, Антон мог не разделить ее точку зрения, но ему вовсе не обязательно знать. Все эти формальные правила романтического этикета Инга оставляла книгам – жизнь, сказала она себе, намного сложнее, и в ней главным было то, как она сама относилась к происходящему. Если отношениям с Ильей она не придает значения, то и признаваться в них незачем. Главное, закончить их поскорее.

Тут, конечно, была проблема. Инга не находила в себе решимости сделать это быстро. Все-таки они с Ильей работают вместе, потом им придется видеться каждый день. Если уж расставаться, то хорошо бы сначала прощупать почву, да и после лучше не рубить с плеча, а плавно свести на нет. Совсем славно было бы, если бы Илья сам ее бросил, но рассчитывать на это накануне поездки в Париж не приходилось. Это поездка вообще связывала Инге руки. Илья явно преподнес ее Инге как подарок, и расставаться с ним сейчас было некрасиво. Что ж, значит, после. Это как раз даст ей фору почти в месяц – более чем достаточно, чтобы постепенно отдалиться и закончить отношения без лишних драм.

Но тогда она будет врать на месяц дольше и, что страшнее, на месяц дольше рисковать. Единственное, что по-настоящему беспокоило Ингу, – вдруг ее поймают с поличным. Вдруг Антон узнает? Мало ли какие у него принципы. А вдруг Илья? Инга успела выяснить, какой он злопамятный. Способов отомстить ей на работе у него было предостаточно.

Впрочем, чтобы не поддаваться испугу понапрасну, стоило помнить: вероятность узнать друг про друга у них стремилась к нулю. Илья предпочитал все общение с Ингой прятать под надежной защитой квартирных стен. Прийти к ней в гости без предупреждения кто-то из них вряд ли отважится. Вероятность столкнуться в городе с одним в компании другого тоже была мала – все-таки Москва. В конце концов, нужно потерпеть всего лишь две недели до отъезда и неделю в Париже, а потом все закончится.

Сизая туча, угнетавшая ее небосклон, стала постепенно рассеиваться. Главное было расставить приоритеты. С Ильей она покончит скоро и безболезненно. Инга представила, как выкинет стыдную коробку с игрушками из-под кровати, и ей тут же так нестерпимо этого захотелось, что она чуть было не бросилась к телефону написать ему прямо сейчас. Дурацкий Париж. Надо же было Илье выдумать эту поездку. Инга выплеснула остаток кофе в раковину и помыла кружку.

Илье она, конечно же, ничего не написала, зато написала Максиму. Ей требовалось окончательно уложить мысли в голове, а общение с ним походило на интерактивную форму личного дневника: Инга делилась переживаниями и получала немедленный ответ.

Она честно, без утайки рассказала обо всем: как получила от Антона сообщение, как согласилась встретиться, как не стала признаваться, что встречается с другим, и как переспала с ним. Никакого стыда Инга не испытывала – наоборот, чем больше она писала, тем глубже в себя ей хотелось залезть, вывалить перед Максимом даже самые неприглядные свои мысли. Решив скрывать правду от двух людей, Инга с особым рвением исповедовалась третьему, непричастному, словно сам факт покаяния уже отпускал ей грехи.

Максим, как обычно, был настроен шутливо, но рационально. Он считал, что люди могут совершать какие угодно поступки, если готовы к последствиям, поэтому Ингу не осуждал.

«Н-ну, и как это было?» – спросил он, когда Инга торжественно сообщила, что изменила Илье.

«Очень хорошо, – ответила она. – Для первого раза – просто великолепно. Я бы сказала: мой лучший первый раз».

«Дорогого стоит».

Инга пожевала губу, глядя на последнее сообщение, а потом набрала:

«А когда ты спишь с кем-нибудь, чей оргазм для тебя важнее – твой или другого человека? – И прежде чем Максим успел ответить, добавила: – Даже так: чьим оргазмом обычно оканчивается секс?»

«Заканчивается чьим придется, – ответил Максим, – но важнее мне, конечно, мой. А тебе?»

Инга пожевала губу ожесточеннее.

«Мне – другого человека, – наконец напечатала она. – Но, по-моему, это проблема всех женщин».

«При чем тут все женщины? – удивился Максим. – Мне кажется, это исключительно твоя особенность».

«Ну, потому что это то, что внушается патриархальным обществом. Удовольствие мужчины всегда должно быть на первом месте. Ты что, не читал все эти адские паблики, где женщины рассказывают, что им приходится терпеть ради мужиков? Типа им больно, а они стесняются сказать. Или им просто не нравится, а они стесняются».

«Знаешь, Инга, я сейчас одну вещь скажу, ты только не обижайся. По-моему, ты оправдываешь вымышленным коллективным опытом свои личные проблемы с одним конкретным хмырем. Я буду счастлив, когда ты бросишь своего Илью и начнешь встречаться с этим Антоном. Хотя он тоже, помню, поначалу был не подарок».

«Да дело не только в конкретном хмыре, – призналась Инга. Ее окончательно захватил исповедальный азарт. – Просто у меня всегда было так. Мне кажется, что если человеку со мной не лучше всех, то я плохая и неправильная».

«Моя зая(У тебя комплекс неполноценности, ты знаешь об этом? Только непонятно с чего – ты красивая и умная. Да любой должен умереть на месте от счастья, если ты всего лишь разрешишь ему дотронуться до своего плечика».

Инга тихонько засмеялась и даже зажмурилась от удовольствия.

«Помнишь, ты рассказывал мне, как однажды ходил на секс-вечеринку?»

«Еще бы».

«И я тогда говорила тебе, что не могу понять, как ты решился. И что я бы ни с кем не смогла там переспать, потому что это небезопасно и все такое? И вообще, что мне нужны ЧУВСТВА».

«Помню».

«Так вот, я потом много думала об этом, и, по-моему, это чушь».

Инга лгала, но сама не замечала этого. Тогда она ни о чем не думала, открытие настигло ее только что и поразило как гром среди ясного неба.

«По-моему, я избегаю спонтанного секса потому, что боюсь не оказаться самой крутой. И типа лучше не пробовать, чтобы не разочароваться в себе. И чужой оргазм мне важнее своего по этой же причине. То есть это не жертвенность, понимаешь? А высокомерие. Мне приятнее просто доказать, что я лучше всех, чем физически получить удовольствие».

«Я в полшаге от того, чтобы посоветовать тебе психиатра».

«Да нет, ты не понимаешь, – остервенело выбила Инга на клавиатуре. – Так всегда было, а сейчас не так. С Антоном я об этом не думаю! Я с ним вообще не думаю о том, как выгляжу со стороны, мне просто хорошо».

«Дай бог, моя дорогая, дай бог».

Несмотря на то, что поездка в Париж внезапно оказалась досадной отсрочкой на пути к счастливой личной жизни, было в этом что-то эстетское – страдать из-за такого. Инга рассудила, что нужно думать не о тягостных днях, которые ожидают ее там с Ильей, а о том, что это престижная командировка и удачная карьерная возможность. Ведь в Париже она познакомится с французским начальством, а в международной компании это всегда плюс. Инга решила, что ей нужно приложить все усилия, чтобы пресс-тур прошел хорошо, и постепенно подготовка в самом деле захватила ее.

Она тщательно отобрала издания, составила список журналистов, согласовала его с Ильей, написала каждому и договорилась выпить кофе. С большинством этих журналистов ее уже знакомили раньше, но тогда Инга была просто новенькой сотрудницей и не сомневалась, что те ее не запомнили. Все эти люди были редакторами технологических отделов или даже главными редакторами отраслевых СМИ, и Инга с удовлетворением думала, как мудро и дальновидно с ее стороны подружиться со всеми.

Чем больше она старалась, тем жарче в ней разгоралось рвение. Инга неожиданно для себя обнаружила, что задерживается теперь на работе не потому, что это считалось хорошим тоном, а потому что у нее в самом деле появились неотложные дела. Ее и раньше нельзя было упрекнуть в лени – как, впрочем, и похвалить за целеустремленность: Инга выполняла ровно то, что ей поручали, не больше и не меньше. Она с унынием думала, что напрягаться смысла нет. Карьерные возможности бывают у каких-то других людей, ей же, с ее вопиюще гуманитарной специальностью и небольшой должностью, стоит рассчитывать разве что на периодическую индексацию зарплаты. Даже когда Илья повысил ее до ведущего специалиста, Инга восприняла это как красивый, но бессмысленный жест: обязанности ее ничуть не поменялись, рабочее место тоже, прибавилось только одно слово в трудовой книжке и тридцать тысяч к зарплате (вещь, несомненно, приятная, но, в общем-то, не жизненно важная). Однако теперь, когда она сама придумала себе цель – идеальный пресс-тур, Инга демонстрировала неимоверную работоспособность.

Было и еще кое-что. Щедроты, которыми одаривал ее Илья, предусмотрительно не слишком вызывающие, зато регулярные, давили на Ингу. Она не считала себя должницей – поверила, что и в самом деле хорошо справляется с заданиями, хоть и не проявляет инициативу. Но ее огорчало, что, даже если она будет работать из рук вон плохо, для нее ничего не изменится. Илья поддерживал вокруг нее постоянный уровень комфорта. Видимо, так он представлял себе ухаживание, подобно тому как другие считают обязательными цветы или подарки, но этот комфорт казался Инге вязким, как болото. В душе она была амбициозна. Она хотела добиться признания, едва представится такая возможность. Поэтому теперь, когда возможность представилась, а с Ильей она собралась расстаться, в Инге моментально загорелась жажда деятельности: наконец-то она сможет проявить себя по-настоящему, без его навязчивого внимания, показать всем, на что способна. Инга даже стала думать, что прошедшие несколько месяцев Илья, окружив ее вниманием, нарочно сдерживал ее потенциал. Каждый раз, бродя по лабиринту своих мыслей и приходя к этой, Инга ощущала прилив неприязни к Илье и одновременно – благодарности к Антону, который одним своим появлением ее освободил.

Это освобождение виделось ей теперь во всем. Инга даже не подозревала, что раньше она была настолько зажата. Например, ее внешность. Инга знала, что ей повезло родиться красивой, но никогда не получала от этого особого удовольствия – наоборот, едва ли не тяготилась этим, мысленно ведя неутешительный подсчет, сколько раз ей предпочли кого-то другого. Теперь она жалела, что столько лет выискивала подтверждение своих несовершенств вместо того, чтобы наслаждаться очевидными достоинствами. Но самое удивительное было вот что: стоило ей осознать это, как на нее стали обращать больше внимания. Инга ловила на себе чужие взгляды в метро, в очередях, с ней флиртовали даже баристы в кофейнях на первом этаже. Она только диву давалась: неужели так было и раньше, а она просто не замечала? Или действительно началось только сейчас, когда она перестала придавать этому значение?

В пятницу с утра Инга влетела в здание бизнес-центра. Она опаздывала, потому что накануне Антон остался у нее ночевать и с утра они все никак не могли расстаться. Воспоминание о том, как долго они прощались в дверях, как Инга шутливо выталкивала его, а потом сама же притягивала к себе и целовала, заставило ее улыбнуться, пока она торопливо шарила в сумке в поисках пропуска. Пропуск не находился.

Инга повертела головой в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых. Куда же делся этот проклятый пропуск? За опоздание могли и оштрафовать, и хотя Инга знала, что Илья обязательно ее прикроет, ей не хотелось быть ему обязанной.

– Пропуск забыли? – услышала Инга и не сразу нашарила глазами говорившего. Он, впрочем, оказался почти перед самым ее носом, по другую сторону турникетов, но Инга сперва проигнорировала его неподвижную фигуру.

Это был все тот же молодой охранник с бровями. В другой ситуации Инга вряд ли бы ему обрадовалась, но сейчас ей нужна была помощь.

– Да, что-то не могу найти. Впустите меня, пожалуйста?

– Как вас зовут?

– Инга. Инга Соловьева, – сказала Инга, думая, что охранник хочет проверить что-то в базе. Он, однако, не двинулся с места, продолжая весело ее разглядывать.

– А меня Артур, – сообщил он. – Наконец-то познакомились.

Инга перестала лихорадочно рыскать в сумке и уставилась на него. Он, улыбаясь, смотрел на нее в ответ и по-прежнему не шевелился.

– Так вы меня впустите? – повторила Инга, приказывая себе быть спокойной.

– Впущу, если согласитесь выпить со мной кофе.

Инга шмякнула сумку на пол.

– Я опаздываю, какой еще кофе?!

– Не сейчас. В обед. Или вечером. В общем, когда не будете опаздывать.

– Слушайте, это, по-вашему, нормально вообще? Вы чего ко мне пристали? Не видите, что я тороплюсь? Вы можете меня впустить или нет?

С каждым новым вопросом Ингин голос взлетал все выше и выше, и она сама слышала, как капризно он звучит, – и вместе с тем она была совершенно ошеломлена тем, что вообще ведет этот разговор.

Охранник улыбнулся еще шире, и его брови сложились домиком:

– Да вас иначе не поймать. Так что, выпьете со мной кофе?

– У вас начальник есть? – проскрежетала Инга. – Позовите его! Он вообще в курсе, что вы пристаете к сотрудникам бизнес-центра?

То ли угроза подействовала, то ли Артур сжалился над Ингой, но он снял с шеи висевший на шнурке пропуск и приложил его к турникету. Как только вход загорелся зеленым, Инга ураганом пронеслась мимо.

– Кофе я с вами пить не собираюсь, – прошипела Инга, на секунду помедлив возле Артура. – И вообще держитесь от меня подальше!

«Нет, ты представляешь? – возмущенно стучала она по клавишам, уже сидя перед компьютером. – Он НА РАБОТЕ и пристает к посетителям».

Максим не отвечал некоторое время, и Ингин гнев начал потихоньку ослабевать.

«Ну справедливости ради, и что, что он на работе? Он что, не человек теперь?»

«Ну он ОХРАННИК. Он должен за безопасностью следить, а не звать на свидание баб».

«Вы с Ильей тоже на работе должны заниматься другим, но вам же это не мешает».

«Ну ты что, правда не понимаешь? – снова разозлилась Инга. – Я опаздываю, бегу с высунутым языком, а он не дает мне пройти и еще знакомиться лезет. Совсем охренел. Что он вообще о себе возомнил?»

«А, то есть проблема не в том, что он пристает, а в том, что именно он?»

«Я такого не говорила».

«Но это следует из твоих слов. Выходит, что если к тебе пристает начальник департамента, то это приемлемо и корпоративной этикой можно пренебречь, а если какой-то охранник – то он сразу плохой работник».

Инга вспомнила разговор с Мирошиной в кофейне, и это тут же подстегнуло ее упрямство.

«Нет, – торопливо написала она. – Дело не в том, кем и как он работает. Просто мы с Ильей много видимся, у нас есть точки соприкосновения. И он, в конце концов, не вынуждал меня идти с ним на свидание».

«Ну да, он только вынуждает тебя хлестать его плеткой, что звучит похуже, чем приглашение выпить кофе. Ты сама не замечаешь тут двойных стандартов?»

Максим нечасто спорил с Ингой и, вероятнее всего, сейчас тоже не хотел – может быть, просто был раздражен чем-то посторонним. По крайней мере, Инга так решила. Она привыкла рассчитывать на его солидарность, и поэтому эта внезапная выходка ее расстроила. Она так и подумала – «выходка».

«Да нет тут двойных стандартов, – терпеливо пояснила она. – Просто формат общения совсем другой. Одно дело, когда люди много времени проводят вместе, работают бок о бок. Ты же сам говорил – где людям еще знакомиться, как не на работе? А с этим охранником совсем другое дело. Он со мной разговаривал трижды за полгода».

«То есть близкие отношения завести можно, только если вы хорошо знакомы? А как тогда люди знакомятся в баре там, на улице?»

Инга решила не отвечать. На самом деле, ответить было нечего: брезжило подозрение, что Максим правильно понял то, что она так упрямо отрицала. Ухаживания Ильи ей льстили, а вот охранник Артур в его некрасивой клетчатой рубашке, заправленной в джинсы, не стоил внимания. Думать об этом, однако, было неприятно, а притом что эта мысль опасно роднила ее с Мирошиной, и вовсе противно. Поэтому Инга подумала о другом: Максим ее не понимает, более того, нарочно спорит, чтобы задеть. Инге стало обидно, и она с головой погрузилась в это спасительное состояние: им было очень легко отгородиться от того, что Максим говорил на самом деле.

Тем вечером она лежала у Ильи дома в постели и смотрела в потолок. По потолку бежала еле заметная трещина, которая росла с каждым месяцем. Инга давно ее подметила, и она по непонятной причине вызывала в ней беспокойство. Инга, конечно, не думала, что дом внезапно рухнет, но было что-то зловещее в том, как трещина ветвится, а еще более зловещее – что она удлиняется. Инга всегда обращала на нее внимание, лежа в кровати после секса с Ильей. Трещина и неприятный секс накрепко связались в ее сознании.

Чтобы отвлечься, Инга стала подсчитывать в голове, сколько встреч с Ильей осталось до Парижа. Обычно они виделись через день, чередуя его квартиру и ее. Выходило не так много.

– Мне нравится, какая ты стала в последнее время, – сказал вдруг Илья. – Всех строишь, командуешь. Галушкин мне даже на тебя жаловался.

Он рассмеялся.

– Жаловался? – отстраненно переспросила Инга.

Она выхватила прядь волос и стала накручивать ее на палец, глядя, как она блестит в свете лампы.

– Ну не то чтобы прямо жаловался. Сказал, ты внезапно превратилась в «машину для убийств» и «включаешь начальницу».

– Это когда он тебе такое сказал?

– Вчера после совещания. Я у него спросил, что нового в отделе.

Инга перестала накручивать волосы и бросила на Илью недовольный взгляд.

– Зачем ты спросил у него? У меня не мог спросить?

– Ооо, посмотрите, какие мы грозные, – умилился Илья. – Правда включаешь начальницу. Меня такое возбуждает.

Последние слова он проговорил глухо, зарываясь Инге в волосы. Она поморщилась и слегка отодвинулась.

– Воды принести? – спросила она и резко встала с кровати.

Илья покачал головой. Инга надела трусы и футболку и босыми ногами прошлепала на кухню. У Ильи в квартире был светлый плиточный пол, всегда ледяной. «Как в морге», – подумала Инга.

Она налила себе воды и постояла некоторое время. Возвращаться в постель к Илье не хотелось. Может, уйти сейчас? Нет, это будет слишком демонстративно. Выяснять отношения раньше времени она не собиралась.

– Знаешь, что тебе пошло бы? – раздался за ее спиной голос Ильи.

Инга обернулась. Он стоял совершенно голый, привалившись к стене, и самодовольно на нее смотрел.

– Что же? – спросила Инга. Она подумала, что ее бесит даже то, что Илья будто красуется, расхаживая перед ней без одежды.

– Корсет. Черный. И черные сапоги на шпильках. У тебя есть?

Инга подавила вздох. Желания Ильи и так казались ей стыдными (и как бы она ни старалась примириться с ними, до сих пор не могла), но, пожалуй, самым стыдным была их выдающаяся примитивность. Ни на что более экстравагантное она бы все равно не согласилась, но скудость его фантазии разочаровывала. Для нее это было лишним подтверждением того, что она пыталась игнорировать раньше: Илья поверхностен и неинтересен.

– Корсета нет, – сказала Инга и налила себе еще воды.

– А сапоги?

– Есть.

– Давай ты будешь в них в следующий раз?

– На улице май месяц.

– Я и не прошу тебя ходить в них на улице. – Илья начал разговор игриво, но эти слова уже произнес с раздражением. Может быть, он заметил Ингино настроение и сам им заразился.

– И как ты хочешь? Мне надо будет прямо на кровать в них залезать? – деловито спросила Инга, стараясь, чтобы ее издевка была заметна. – И не снимать весь процесс?

Илья отлепился от стены и сделал два шага ей навстречу. Инге захотелось отступить – он явно был разозлен, и разумнее было бы держаться подальше. Однако, когда Илья заговорил, голос его звучал ровно.

– Мне нравится, когда ты командуешь в постели. В обычной жизни – нет. Свои выкрутасы для Галушкина оставь, а со мной не советую.

У Инги запылали щеки и даже кончики пальцев как будто наэлектризовались. Как он может? Она и так постоянно чувствовала себя опозоренной, идя на поводу у его желаний, а теперь он еще и указывает, где ее место?! Инга смотрела на Илью, но не в лицо, а на грудь, потом опустила глаза ниже и увидела его сморщенный член. Она ощутила вдруг такое омерзение, что зажмурилась. То, что он, весь такой угрожающий, стоял перед ней голым, было еще более унизительно. Инга была готова расплакаться – то ли от жалости к себе, то ли от злости.

В следующую секунду Илья обнял ее, но Инга яростно сбросила его руки. Он прижал ее к себе снова, крепче, не позволяя вырваться.

– Ну извини, – сказал он вновь почти весело. – Ты такая своенравная. В этом даже что-то есть.

Поняв, что освободиться не получится, Инга перестала отталкивать его и замерла, с отвращением чувствуя, как он целует ее в шею, потом оттягивает ворот футболки и продолжает целовать ее ключицу и плечо. Ей хотелось ударить его, пнуть в живот – не для того даже, чтобы он перестал, а просто чтобы сделать больно. Однако она продолжала стоять не шевелясь. Ей казалось, что если она не будет двигаться, то как бы исчезнет и ему нечего станет целовать. Внутри у Инги все замерзло, на месте внутренностей образовалась глыба льда, и только в тех местах, где Илья прикасался губами к ее коже, оставался жар, похожий на ожог.

Он ничего не замечал и продолжал ее целовать. Инга по-прежнему стояла с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами. Теперь Илья ослабил хватку, и ей ничего не стоило вырваться, но даже дотрагиваться до него лишний раз было противно. Она мечтала съежиться, уменьшиться в размерах, только чтобы свести контакт своего тела с телом Ильи к минимуму. Илья развернул ее лицом к столу и, с силой надавив на шею, пригнул вниз, а другой рукой стащил с нее трусы. Инга не сопротивлялась и не открывала глаз. От первого толчка она пошатнулась и неловко вцепилась в столешницу, опрокинув стакан. Стекло хрупнуло, вода разлилась – Инга поняла это, потому что ее футболка на груди моментально намокла. Она думала о том, что могла бы нашарить сейчас осколок, развернуться и всадить его Илье в плечо, или в шею, или куда попадет, – мысль об этом была такой сладостной, что Инга с упоением прокручивала ее в голове, пока Илья пыхтел сзади. Она вообще больше ничего не чувствовала, только представляла раз за разом, словно перематывала пленку на магнитофоне, как разворачивается и бьет, бьет Илью осколком стекла.

Когда Илья кончил, он выдохнул и тоже слегка согнулся, прижавшись своей грудью к ее спине. Инга подумала, что глаза когда-нибудь придется открыть. Так они постояли несколько секунд.

– Ну, ты чего притихла? – как ни в чем не бывало спросил Илья. Его голос опять звучал весело и вместе с тем – самую малость обеспокоенно, словно он спрашивал, не заболела ли она.

Инга молчала. Больше всего ей хотелось в эту же секунду оказаться дома, где никого нет.

– Эй, ты чего? – снова спросил Илья, отстраняясь.

На этот раз беспокойство в его голосе звучало отчетливее, и Инга опять подумала, что сейчас расплачется, а потом – с ужасом – что прижмется к Илье и расплачется у него на груди. Это казалось немыслимым и одновременно естественным – словно только он и мог сейчас ее утешить. Она всхлипнула.

– Инга, Инга, что с тобой? – по-настоящему испугался Илья. Он развернул ее к себе, сам натянул на нее трусы, а потом суетливым жестом отвел ей волосы со лба. Инга наконец открыла глаза. – Я сделал тебе больно? Тебе было неприятно?

Инга видела, что он шарит по ее лицу взглядом, словно надеясь прочитать на нем разгадку. Илья выглядел по-настоящему перепуганным, глаза как плошки, рот приоткрыт. У него был такой встревоженный вид, словно раньше его не было в комнате, словно он только что, секунду назад застал Ингу здесь и искренне не понимает, что с ней произошло. Может быть такое, что он не понимает? Инга даже помотала головой, отвечая себе на этот вопрос, но одновременно с этим поняла, что слезы уже отступили.

Она посмотрела на стол – оказывается, стакан не разбился. Треснутый, он просто лежал на боку.

– Футболка вся промокла, – тем временем говорил Илья, продолжая оглядывать ее со всех сторон, будто, потеряв надежду найти ответ в ее лице, теперь пытался найти его в остальном теле. – Пойдем, я дам тебе другую. Инга, дорогая, что все-таки случилось?

Он впервые назвал ее «дорогой», и Инга с изумлением обнаружила, что в ней что-то дрогнуло – но не от трогательного обращения, а от опалившей ее жалости к себе.

– Нет, – наконец произнесла она. Голос ее звучал хрипло. – Ты не сделал мне больно.

– Прости меня, если что-то было не так, – поспешно сказал Илья. Кажется, он обрадовался, что она заговорила. – Я не хотел тебя обидеть. Или напугать. Или что там произошло. Пойдем, я дам тебе сухую майку.

Инга позволила отвести себя в комнату. Когда они подошли к шкафу, она подумала, что сейчас скажет ему. Он что, в самом деле ничего не осознает? Он же видел, что она не хотела, что ей было неприятно, и все равно продолжал! В ней вдруг распахнулась бездна какого-то детского наивного непонимания: как же так, она ведь самостоятельный человек, и она не хотела, а с ней не посчитались.

Илья отодвинул зеркальную панель и стал рыться в своих футболках. Когда он снова повернулся к Инге, лицо у него было совершенно спокойным. Она уже приготовилась говорить, но, увидев его выражение, как будто налетела на препятствие. Молча взяв майку, она переоделась, так ничего и не сказав.

– Может, хочешь чаю? – спросил Илья.

– Нет, – ответила Инга. Как ни странно, голос ее звучал обыденно.

– Слушай, прости, что я на тебя наехал, – сказал Илья. – Мне, конечно, не стоило так. Ты просто меня разозлила. Ну что, мир?

Улыбнувшись опять, он протянул ей руку с оттопыренным мизинцем. Инга с недоумением уставилась на его мизинец. Илья взял ее руку, переплел их мизинцы вместе и потряс.

Инга вдруг рассмеялась. Это все было настолько абсурдно, настолько дико, что у нее закончились слова.

– Ну вот, я рад, что ты повеселела, – удовлетворенно сказал Илья. – Пойду вытру воду на кухне. Точно не хочешь чаю?

Инга опять сказала нет, а когда Илья вышел, опустилась на кровать. Она посмотрела на свою одежду, разбросанную на полу, и подумала, что нужно сейчас же собраться, уехать и больше никогда не возвращаться. Все произошедшее казалось ей таким сломанным и безумным, что ей срочно надо было вырваться на воздух, прочистить голову, позвонить Максиму. Но в то же время не хотелось совершать никаких резких движений: ни суетиться, ни натягивать на себя в спешке одежду, ни куда-то бежать она просто не могла. Ее, наоборот, начало клонить в сон. Как славно было бы лечь под одеяло, свернуться клубочком и некоторое время вообще ни о чем не думать.

Когда Илья зашел в комнату, Инга продолжала сидеть на кровати, разглядывая пол перед собой.

– Я все-таки принес тебе чай.

– Я прилягу.

– Ты спать хочешь? Сейчас даже десяти нет.

– Я на минуточку, – пообещала Инга и, едва успев натянуть на себя одеяло, мгновенно уснула.

Она открыла глаза, когда рассвело. Было еще совсем рано, и свет с улицы казался холодным. Несколько секунд Инга смотрела на синеватые утренние сумерки за окном, балансируя между сном и бодрствованием, а потом разом вывалилась в реальность, вспомнив, что произошло вчера.

Илья еще спал. Инга пошарила рукой по тумбочке в поисках телефона, но его там не оказалось – она не могла вспомнить, когда вчера в последний раз держала его. Оттого что нельзя было сию же секунду почувствовать в руках его знакомую тяжесть, посмотреть, сколько времени, привычно открыть соцсети, Инга занервничала, словно очнулась в незнакомом месте и потеряла последнюю связь с домом.

Вставать и искать телефон ей не хотелось. Вообще не хотелось лишний раз шевелиться, чтобы не разбудить Илью. Лучше всего было бы пролежать так весь день, тихо и незаметно, чтобы никто ее не видел. Однако глухая тишина, которая снизошла на нее вчера вечером и заставила уснуть, больше не была абсолютной. Инга слышала, как внутри нее – почему-то не в голове, а в животе – рождается что-то темное. Это было похоже на далекий гул, который постепенно приближался, и Инга знала, что если продолжить лежать без движения, то этот гул докатится и обрушится на нее, беззащитную, валом мыслей.

Поэтому Инга сдерживала его, сколько могла, а когда почувствовала, что больше не может не думать, выскользнула из кровати и отправилась в ванную. Телефон почти наверняка был на кухне, но заходить туда Инге не хотелось. Ванная была ближе. Инга изучила свое лицо в зеркале. Тушь, которую она вчера не смыла, размазалась, отчего под глазами залегли тени, и Инга выглядела более изможденной, чем на самом деле была. Она умылась с мылом, запоздало вспомнив, что у нее с собой ничего нет, даже зубной щетки. Отправляясь после работы к Илье, она дала себе слово, что не останется у него на ночь и вернется домой. За последние полторы недели она ни разу не ночевала здесь, каждый раз находя предлог, чтобы уехать.

Бортик раковины был усеян крохотными волосками – видимо, Илья брился здесь вчера. Она смыла их водой. Инга знала, что раньше ей было бы противно – ее вообще всегда раздражала мелкая бытовая неопрятность Ильи, которую не могла победить даже регулярно приходящая домработница, но сегодня это не имело значения. Чувство, намного большее, чем простое недовольство, затмевало Инге все.

Она заставила себя, наконец, зайти на кухню и сразу увидела свой телефон на столе. Включила его и посмотрела на время – шесть двадцать восемь утра. Если она прямо сейчас вызовет такси домой, то успеет переодеться, нормально собраться и не опоздает в офис. У Ильи будильник обычно стоял на семь, а это значило, что был шанс уйти, пока он не проснулся. Инга прокралась в спальню, собрала свои вещи, разбросанные по полу, и переоделась на кухне. Такси приехало через три минуты, и Инга на цыпочках выбралась из квартиры.

Угрожающий гул, который почти смолк, пока Инга осуществляла план бегства, зазвучал с новой силой, как только она села в такси. Сонный водитель молчал. Окончательно рассвело, и стало ясно, что день будет солнечным. Инга некоторое время смотрела в окно на то, как солнце отражается в стеклах проносящихся мимо домов, словно перескакивая из одного в другое. Когда она поняла, что гул снова подобрался к ней слишком близко, то открыла чат с Максимом и приготовилась писать.

Но только что писать? Инга уставилась на их с Максимом последние сообщения – разговор обрывался на его вопросе про то, как люди обычно знакомятся. Инга мотнула переписку вверх, просматривая сообщения. Странное дело: от вчерашней обиды не осталось и следа. Наоборот, Инга теперь отчетливо видела собственное лицемерие. Конечно, Максим был прав: она просто считала, что слишком хороша для какого-то охранника. Сегодня честность давалась ей без усилий.

Тем не менее в свете этого прерванного разговора начинать новый было непросто. Особенно учитывая, о чем Инга собиралась рассказать.

А, в общем-то, о чем? Как это назвать? Слово «изнасилование» вертелось на языке, но следом перед глазами вставал образ маньяка в темной подворотне. Инга, конечно, достаточно читала соцсети, чтобы уверенно отвечать: изнасилование – это любой секс без согласия, но она все равно не могла найти в себе смелости бросить это слово, пусть даже не самому Илье, а Максиму. Ее обвинениям придало бы веса то, что она отбивалась и кричала «нет», но она не делала ничего такого. Она вообще не сопротивлялась.

Когда раз в полгода в соцсетях вспыхивал очередной скандал, связанный с насилием, Инга следила за ним с жадностью. Ей доставляло тягучее, мучительное удовольствие разбираться в деталях. Было стыдно, но так приятно сидеть в уютном кресле по другую сторону экрана и злорадно рассуждать: а чего она ждала, идя к нему домой? А почему так долго молчала? Или – да он всего-навсего погладил ее по коленке, нашла из-за чего страдать! Инга была девушкой прогрессивной, поэтому все правильные ответы знала наперед: нельзя обвинять жертву, молчала – потому что боялась осуждения, порог травмируемости у всех разный. Однако в глубине души она все равно не могла справиться со злорадством: с ней бы такого никогда не произошло!

Если бы она сейчас захотела объяснить, отчего ей так плохо, пришлось бы рассказывать с начала: как Илья пристал к ней с глупыми сапогами, как ей стало противно, как он ей нахамил и как она была взбешена, как после этого он подошел к ней по-хозяйски и стал целовать, хотя не мог не видеть, что ее трясет от отвращения. Воспоминания об этом окатили ее жаркой волной, и она на секунду опять ощутила обездвижившую ее тогда ярость. Но чем больше деталей произошедшего перечисляла Инга, тем больше чувствовала, что как будто оправдывается. Ей всегда казалось, что «изнасилование» не должно было нуждаться в контексте, это слово само по себе несет сразу и страх, и унижение, и беспомощность. Если ей, Инге, нужно было сопровождать его пояснениями, то это уже как будто и не изнасилование вовсе.

Инга выключила телефон и снова посмотрела за окно. Таксист выбрался из паутины переулков и теперь быстро гнал по Тверской.

В приступе внезапного самобичевания Инга подумала, что все это произошло из-за ее собственных неправильных решений. Она продолжала отношения с Ильей, хотя больше не хотела с ним оставаться. Вместе с тем, не начни она встречаться с Антоном, Илья и его нелепые сексуальные фантазии не раздражали бы ее так сильно. Она бы посмеялась в ответ на его просьбу надеть в следующий раз корсет и сапоги, а может, ей бы даже самую малость польстило, что он видит ее в таком образе. Но в последнее время ее злило в Илье все – скомканные чеки на бочке-тумбочке у двери, запах его духов, которые она же и подарила (они оказались более сладкими, чем почудилось ей в магазине, и совсем ей не нравились), вечно не заправленная кровать и забрызганное зеркало, то, как долго Илья укладывает свою прическу гелем, стараясь придать ей небрежный вид, его короткие пальцы, постоянно соскальзывающий с одного плеча рюкзак, как он разговаривает, едва заметно растягивая букву «а», как стонет во время секса, как сидит, развалившись в рабочем кресле, на планерках и как трусит поцеловать ее в кафе. Но самое главное, ее злили все эти кляпы, плетки, наручники, повязки на глаза, и она презирала Илью за то, что он этого хотел. Пережив первый, давний приступ гадливости, Инга попыталась относиться к его желаниям как к новому опыту – пусть это ее не возбуждало, но хотя бы интересовало своей новизной. Однако с тех пор как в Ингиной жизни возник Антон с образцово нормальными желаниями, секс с Ильей превратился в наказание. Илья досаждал ей своими просьбами, которые он произносил с неизменным придыханием, и само это придыхание досаждало ей тоже.

Поэтому вчера она была так раздражена. Теперь же видела: расстанься она с Ильей сразу, ничего бы не случилось. Выходит, что и обвинять его особо не в чем. Он, несомненно, был груб, эгоистичен и чуткостью мог сравниться разве что с табуреткой, но заподозрить его в умышленном злодействе как-то не получалось.

Инга заметила, что они почти подъехали к ее дому, и убрала телефон в сумку. Если она хочет окончательно понять для себя, что вчера произошло, ее мыслям нужно отстояться. Сначала приведет себя в порядок, пойдет в офис и займется делами – до Парижа оставалась всего неделя. Работа точно ее отвлечет, а скоро она вообще оставит все это в прошлом и наконец-то начнет жить по-настоящему.

Максим потребовал, чтобы она привезла ему из Парижа какой-нибудь алкоголь «в изящной бутылке». Вообще-то он мог этого не говорить, потому что они и так неизменно привозили друг другу из поездок выпивку. У Инги скопился уже целый полк бутылок от Максима (все изящные), и в каждой было какое-то неведомое местное пойло – Максим любил аутентичность, хотя и соглашался, что пить это невозможно. Мать сказала, что ей ничего привозить не надо. Этого она тоже могла не говорить, потому что это было неправдой. Инга знала, что, если она действительно не привезет ей никакого сувенира, как однажды случилось, мать хоть и сделает вид, что не заметила, все равно обидится.

Последние дни перед отъездом Инга провела в радостном предвкушении. Она даже добавила в приложение с прогнозом погоды Париж и теперь каждое утро проверяла его, решая, что взять с собой из одежды. Погода обещала быть замечательной.

Илью Инга избегала: на сообщения отвечала скупо, от встреч уклонялась под предлогом подготовки к пресс-туру. Они виделись на работе, но наедине не оставались, а потом Илья улетел в Лондон.

Перед отъездом Инга с Антоном ходили гулять. Они с Антоном встретились на Маяковской, прошли вдоль Патриарших прудов, мимо ажурного особняка, оказавшегося домом приемов МИДа, вышли к Арбатской, оттуда к Пушкинскому музею, потом спустились к реке и пошли по набережной. Инга буквально висла у Антона на руке. На Патриарших люди толпились перед барами или сидели на подоконниках в огромных, до земли, окнах. В переулках и жилых дворах, по которым Инга с Антоном пробирались к центру, было, наоборот, тихо и пусто, на Волхонке им навстречу неслись машины, а на набережной, трезвоня, велосипедисты. Инге было так хорошо, что ей казалось, будто она нежится на перине. Антон то и дело останавливался, разворачивал ее к себе и целовал. Одна балетка немного натирала Инге ногу, но это было даже хорошо: от незначительного неудобства безупречность того дня казалась только рельефнее.

В воскресенье рано утром она поехала в аэропорт.

Накануне Инга плохо спала: ей снилось, что она заблудилась в аэропорту и никак не может найти нужный гейт, а самолет вот-вот улетит. Она проснулась за двадцать минут до будильника, который и так стоял на несусветную рань, но была только рада, что ее муторный сон закончился. Такси приехало быстро, дороги были свободны, поэтому в аэропорту она оказалась почти за полчаса до назначенного срока. Инга купила кофе и встала под табло с расписанием вылетов, где договорилась встретиться с журналистами.

Командировку в целом Инга предвкушала с удовольствием, но этот первый день заранее ее тяготил. Она считала себя ужасно неорганизованной – ей даже собственные сборы давались с трудом, что уж говорить о десятке людей. Перед самым выходом Инга, волнуясь, еще раз просмотрела распечатанные билеты, сложила их вместе с паспортом в папку и убрала в сумку, но, едва сев в такси, заволновалась, что папку забыла. Потом ей стало параноидально казаться, что какой-нибудь билет волшебным образом испарится, – и даже несмотря на то, что все они хранились еще и в почте, Инга постоянно дергалась и кидалась проверять. Она мечтала, чтобы никто не опоздал, и заранее пугала себя фантазиями, что будет, если кто-нибудь все-таки опоздает. А что будет, если возникнут проблемы на паспортном контроле? А если потеряется багаж? А если за ними уже в Париже не приедет арендованная машина? От каждого такого вопроса Инга холодела.

Опасения оказались почти напрасными: восемь из десяти журналистов приехали вовремя, а по-настоящему опоздал только один, но и он нагнал их в очереди на границе. Все были сонные, поэтому неразговорчивые. С одной стороны, Ингу это радовало – она и сама пока не находила в себе сил разговаривать, но с другой стороны, опять же, пугало – если они такие хмурые, то наверняка оттого, что уже недовольны ею, Ингой! Она старалась улыбаться больше обычного и соглашаться со всеми их замечаниями. От собственного заискивания ей было тошно, но побороть его Инга не могла.

Нужный гейт был совсем рядом, и когда они подошли к нему, до посадки оставался еще час. Всем тут же куда-то понадобилось – за кофе, за водой, в туалет, поискать курилку. Инга вызвалась посторожить вещи, и журналисты разбрелись по аэропорту.

Окруженная кольцом чемоданов, она примостилась на холодном металлическом кресле и полистала фейсбук. Сразу же наткнулась на пост своей знакомой, сторонницы правильного питания. Та писала, что решила отказаться от кофеина – в ее случае не от самого кофе (то, что она все еще пьет кофе, было кощунственно даже предположить), а от зеленого чая, который раньше позволяла себе один-два раза в день. Засыпается легче, уверяла знакомая, а настроение более ровное. «Ай лайк ит!» – заканчивала она русскими буквами, снабдив фразу подмигивающим смайликом. Следом шел пост другого Ингиного знакомого, на этот раз о психотерапии. Он иронично жаловался, что психолог учит его отстаивать границы дозволенного, но явно не преуспевает – вот уже год их консультации проходят в восемь утра, что ему, клиенту, неудобно, только он все никак не может набраться смелости об этом сказать. Еще ниже Инге попался пост той самой девушки, которая два года не могла найти работу, – с номером карты, куда она просила сердобольных френдов перевести деньги на антидепрессанты. Инга переключилась на свой секретный аккаунт и злорадно написала в комментариях, что, если бы девушка начала работать, ей бы не понадобились ни антидепрессанты, ни чужие деньги.

В последнее время Инга не так часто пользовалась своей второй страницей – у нее просто не оставалось времени. Все ее мысли занимал Антон и подготовка к пресс-туру. Это не значило, впрочем, что жар, повелевающий ей обличать недостойных, окончательно потух в ее груди. Постов Инга почти не писала, но оставлять комментарии ей по-прежнему нравилось: это была маленькая отдушина, куда она сцеживала яд и от этого как будто автоматически становилась лучшим, более заслуживающим любви человеком. Сейчас Ингу позабавила идея, что это ее собственный вид психотерапии – таким образом она выговаривалась и избавлялась от мрачных мыслей.

Чем сильнее Ингу распирало желание учить окружающих жизни, тем больше поводов она для этого видела, поэтому последнюю неделю, помимо фейсбука, стала комментировать и инстаграм. Там она даже не заводила отдельную страницу: ее собственная и так была девственно чиста и всегда использовалась ею только для подглядывания. Впрочем, жанр откровений в инстаграме был иной, не такой плодоносный. Инга определила для себя, что в фейсбуке люди год за годом создают полноценную электронную копию своей личности – с жалобами, капризами и любовными признаниями, с работой, вечеринками, днями рождениями и похоронами, с переездами, болезнями, сериалами и рассуждениями о политике. В инстаграме же обычно показывают только лицо, снятое фронтальной камерой, и голые ноги на пляже. По Ингиному кодексу чести презирать людей целиком было позволительно, а злословить насчет их очередного отпуска – уже не очень.

Сейчас она полистала ленту инстаграма и задержалась на фотографии Мирошиной. Та была запечатлена на белом фоне в деловой одежде. На лице широкая, но пластмассовая улыбка – верный признак многих неудачных дублей. Верхняя пуговица на ее блузке была игриво расстегнута, а следующая, располагавшаяся ровно посередине мирошинского пышного бюста, еле-еле держалась, как последний защитник осажденной крепости. От нее по ткани расходились тугие, натянутые как струна, складки. Инга рассматривала их довольно долго, размышляя, не съязвить ли в комментариях, но в конце концов великодушно не стала.

Соцсети на время приглушили Ингино беспокойство, но уже через двадцать минут она распереживалась снова. Где все? Почему не возвращаются? До посадки оставалось еще полчаса, но Инга уже в отчаянии воображала, как будет в последний момент носиться в поисках журналистов по аэропорту с десятью чемоданами наперевес. Впрочем, и тут она напрасно волновалась: журналисты явились за десять минут до посадки и почти одновременно, хоть и с разных сторон. Взяв свои чемоданы, они расселись на креслах вокруг. Один подошел к Инге, неся в каждой руке по бумажному стаканчику.

– Будете кофе? – спросил он. – Не знал, какой вы пьете, и взял капучино. А то вы с нашими вещами сидели, даже отойти не могли.

– Спасибо! – умилилась Инга. Ее обрадовал не столько кофе, сколько то, что кто-то захотел сделать ей приятное, – значит, она пока хорошо справляется!

Журналист сел на соседнее кресло. Инга помнила, что его зовут Владимир, а фамилия у него смешная – Батонов, и что он из «Коммерсанта».

Владимир привстал и сел снова, поправив пиджак. Пиджак был синий с овальными коричневыми заплатками на локтях. Он придавал журналисту вид солидный и именно поэтому немного смешной, потому что Владимир был коренастый и с заметным круглым животиком.

– А какой у нас план, когда мы приедем? – спросил он.

– Сначала заселяемся в гостиницу, – с готовностью принялась рассказывать Инга, радуясь, как на экзамене, потому что вытянула знакомый билет. – Потом я всем пришлю точное расписание на завтра, какие интервью во сколько. Потом – свободное время.

– То есть вечером можно будет пойти исследовать парижскую ночную жизнь? – подмигнул Владимир.

Инга рассмеялась, хотя внутри моментально съежилась от очередного непредусмотренного страха – а вдруг все журналисты напьются и проспят?

– Только если вы обещаете утром быть вовремя.

– Вы можете пойти с нами и контролировать, – заверил ее Владимир. Инга снова рассмеялась, теперь уже не понимая – он что, заигрывает с ней? – На самом деле, Наталья полгода жила в Париже и хотела нам показать свои любимые места.

Инга посмотрела на Наталью. Из всех журналистов та пугала ее больше всего. Наталье на вид было лет тридцать пять, у нее был крупный рот и широко посаженные глаза с полуприкрытыми веками, отчего ее лицо приобретало сонное и одновременно презрительное выражение. Она сидела в белой футболке, сложив свою байкерскую кожаную куртку на коленях, и было видно, что одна рука у нее целиком забита татуировками. Она выглядела настолько недружелюбной, а эти татуировки так не вязались с образом журналиста бизнес-издания, что Инга предчувствовала проблемы.

В этот самый момент объявили посадку, и пассажиры разом потянулись к выходу.

Инга зарегистрировала себя на место у окна, а остальных – на двух рядах позади. Она специально села отдельно: не хотела, чтобы в полете ее донимали разговорами. Впрочем, устроившись на своем месте, она тут же об этом пожалела: на соседнее кресло не столько опустился, сколько рухнул тучный мужчина. Он сильно потел и дышал ртом так тяжело, что воздух вырывался с хрипом. От мужчины несло виски. Их общий с Ингой подлокотник он, конечно же, занял, и ей пришлось изогнуться и вжаться в стену, чтобы не дотрагиваться до его руки и огромного живота, выпиравшего во все стороны.

Самолет разбежался и взлетел, и Инга приросла к иллюминатору, наблюдая, как дома из бетонных коробок превращаются в россыпь блестящих деталек, а машины – в крохотных букашек, ползущих среди леса-мха. Она любила летать. Ей нравились аэропорты, их исполинский размер, полчища людей и суета. Ей нравились самолеты. Когда она смотрела на них с земли, они казались ей живыми существами – правда, не «стальными птицами», как принято было их высокопарно называть, а милыми и немного нелепыми созданиями с огромными глазами-стеклами и круглыми носами. Когда на взлете они поднимали стойки шасси, Инга умилялась тому, как смешно они поджимают лапки. Инге нравились салоны самолетов – старые, с пожелтевшим от времени пластиком и пепельницами в туалете, и новые, с мягкой, меняющей цвет подсветкой. Наконец, она обожала самолетную еду. Неважно, вкусной та была или нет, главное – упаковка: всё в аккуратных белых контейнерах. Инга где-то слышала, что эти контейнеры называются «касалетки», и ей казалось, что такое название, удалое и ритмичное, идеально им подходит. Но особенно ее завораживала скорость, с которой самолеты доставляли ее в новое место. Со старомодной восторженностью Инга каждый раз поражалась: как же это возможно – только утром она проснулась в своей постели в Москве, а обедать уже будет в Париже!

– Не хотите? – спросил толстый мужик, предварительно вздохнув с особенно громким хрипом.

Инга изумленно посмотрела на его протянутую руку, в которой он держал чекушку виски, и помотала головой.

Мужчина снова захрипел и, оттопырив карман переднего сидения, позволил бутылке в него соскользнуть.

– Не боитесь летать, значит? – снова спросил он.

– Нет.

– А я ужасно боюсь. С детства. Отец был летчиком. Разбился.

– Какой ужас, – вежливо сказала Инга, снова с тоской думая, что надо было сесть с журналистами.