Земля наша велика и обильна... Никитин Юрий
– Гм… да… – промямлил я. – Да, конечно… Не все идут по ровной прямой… К тому же жизнь, ты верно говоришь, вносит коррективы…
Еще с минуту мы пообщались, а когда распрощались, явно оба чувствовали облегчение. Ему неловко, что я ушел из науки, а я не могу объяснить, что ушел не рыбку ловить и созерцать облака на досуге, а окунулся в еще более бурную деятельность. Наступают времена, когда, кем бы ты ни был, прежде всего должен думать о гибнущем Отечестве, а потом о себе. К сожалению, наукой можно заниматься только в относительно спокойном и стабильном обществе, а когда на кухне пожар, то как-то несвоевременно в кабинете рассматривать в микроскоп каплю воды.
Еще с минуту я тупо и в раздражении смотрел на монитор, затем высветилось окошко браузера, это мои пальцы уже стучат по клаве, вышел в поисковую систему, в окошке набрал фититипи и адрес гугла, ткнул в Enter, через пару секунд появилась страница ссылок. Я бросил взгляд на правый угол, присвистнул озабоченно, семь тысяч ссылок. Многовато. Наверняка еще и полные тезки, надо отсеять, введу-ка еще дополнительные требования, вот так… и вот эти… теперь снова энтерякну… ага, уже лучше, четыреста семьдесят… хоть и многовато, конечно…
Самые популярные сайты, естественно, вверху, вниз идут по мере посещаемости, сайт университета, где кафедра Джеймса Олдвуда, на двадцать третьем месте, что странновато, а научные издания, где его наиболее важные работы, еще ниже, ниже…
Я автоматически щелкнул курсором на ссылке под номером один, успел заметить, что в самом деле попал не туда, это же сайт штатовских консерваторов, третья, как они себя называют, партия, что критикует и республиканцев, и демократов… но уже возвращать поздно, быстро загрузилась, высветилась страница. Мои пальцы едва не щелкнули по кнопке возврата, успел задержаться: на главной странице лицо Джеймса, именно сегодняшнее, исхудавшее, но волевое, сильное, под фото короткая надпись: «Джеймс Олдвуд – председатель Консервативной партии».
– Ни фига себе, – пробормотал я. – Так и ты, дружище, не рыбку ловишь!
Правда, судя по биографии, Джеймс науку не оставил, но это и понятно: будь в России все в порядке, хрен бы я полез в политику, наука интереснее, а политика – это так, вынужденное, когда видишь, что не справляются те, кто должен справляться. Сейчас Джеймс ведет активную работу, число членов его партии чуточку возросло, хотя, конечно, в сравнении с республиканцами и демократами мизерно. Тех и других в одном штате больше, чем членов Консервативной партии во всей стране. Не удивительно: вот программа, весьма жесткая, вот способы выхода из кризиса… да-да, Джеймс считает свою новую страну в глубоком кризисе, нам бы их кризисы, вот его резкие статьи против политкорректности, вот требования ввести закон, ставящий гомосеков и прочих извращенцев вне закона, а вот и план перестройки образования…
Я читал жадно, многие положения, изложенные на английском, кажутся новыми и свежими, хотя, если перевести на русский, я обнаружу их же в программе русских националистов. Так к человеку, говорящему с акцентом, прислушиваемся внимательнее, даже запомним больше слов, чем если бы говорил диктор на безукоризненно-стерильном русском.
Инстинктивно потянулся к горячей клавише вызова, у нас с южноафриканским коллегой, а теперь американцем, намного больше общего, чем он подозревает, едва успел задержать палец в воздухе. Все-таки надо внимательно прочесть все, что у них в программе. Джеймс – светлая голова и острый ум, он всегда отличался точными формулировками, его высказывания всегда краткие, почти афористичные. И, самое главное, он из тех, кто очень рано понял, что себе набрал уже достаточно, теперь надо позаботиться и об обществе.
Правой рукой скроллировал по тексту, а левой копировал куски и отправлял в файл, а потом и вовсе начал сбрасывать прямо на принтер, отнесу в штаб, пусть ознакомятся все, в особенности Лукошин и Романцев, оба не различают США и Юсу, им вообще бы всю Америку смести на фиг, не обращая внимания на то, что Америка – это еще и Канада, и Мексика, и Бразилия, и еще два десятка стран… Хотя, конечно, если смести с лица Земли всех латиносов – не жалко, от них все равно никакой пользы: ни работать, ни учиться не хотят, то же самое, что и негры…
Кстати, Джеймс постоянно публикует на своем сайте и во всех газетах, где удается проскользнуть между молотом и наковальней политкорректности, что, по данным статистики, негров и латиносов не только в научно-исследовательских центрах нет, что-то не видно их и в аудиториях университетов, зато на бейсбольных площадках готовы и ночевать с мячом в обнимку, а ведь цивилизация двигается все-таки учеными, а не игроками в футбол.
На него трижды покушались, ребята из партии несут круглосуточную охрану вокруг его дома и в самом офисе Консервативной партии. Никогда бы не подумал, что националисту в Штатах жить труднее, чем в России! На меня, во всяком случае, еще ни одного покушения, тьфу-тьфу, только время от времени демонстрации перед зданием, да еще на все наши митинги и шествия тут же являются отряды очень бдительных ребят из совсем не правительственных организаций, но оснащенных и вооруженных по самому последнему слову техники, что не всем службам ФСБ по карману.
А вот отдельная статья, где Джеймс убедительно и едко доказывает, как деградирует западная цивилизация, в частности США, в капкане политкорректности. Та-а-ак, дальше требования запрета, чисток, повышения планок, а вот и требование повысить престиж ученых, изобретателей, допустить их до планирования жизни современного общества…
Я хмыкнул, так тебя политики и допустят, да они скорее негра-бейсболиста введут в правительство, чтобы все видели политкорректность строя, а также пару трансвеститов с куриными мозгами, но ученые – люди умные, должны понять эти необходимые меры, общество-де нуждается в мирном сосуществовании, пусть все будет тихо, совсем тихо, еще тише, ну как на старом загнивающем болоте или заброшенном кладбище…
Не выдержал, набрал номер, а когда засветился экран, сказал с ходу:
– Поздравляю, Джеймс!
Он спросил настороженно:
– С чем?
– Ты будешь смеяться, – ответил я, – но я тоже возглавляю одну из оппозиционных правительству партий. Что это с нами случилось, Джеймс? Почему мы, не самые тупые из ученых, ушли в политику?
Он ответил живо:
– Я не ушел! Я по-прежнему возглавляю кафедру. Просто страна все больше увязает в этой гребаной политкорректности. Совершенно забыт дух индивидуализма, который и сделал Америку сильной!.. Я не выношу, когда мне в приказном порядке навязывают сверху негров в коллектив. Не потому, что я расист, а потому, что они ни хрена не умеют делать и, представь себе, не хотят!.. А глядя на них, и другие начинают…
Он умолк, глядя на меня выжидательно, не слишком ли много сказал, я кивнул,
– Джеймс, я думал, это только наше, чисто русское!.. Ну, когда каждый старается не перетрудиться, мол, что я за того козла работать буду?.. Паршиво, конечно. С другой стороны, я не ожидал, что политкорректность – такая серьезная оппозиция.
Он отмахнулся.
– Шутишь?
– Разве нет? Ты – крупный ученый…
– Но не политик, – ответил он с горечью. – И моя партия – это курьез. Общество вязальщиц на спицах куда влиятельнее. Да и что такое ученый, пусть даже самый крупный, в современном обществе? Куда мельче провинциального комика или диджея. Но что-то же делать надо? Нельзя же вот так смотреть, как толпа слепцов идет к пропасти?
– Нельзя, – согласился я после тяжелой паузы.
Утром я все с той же привычной осторожностью вступил в лифт, стараясь не наступить на кучу дерьма и ворох грязных бумаг в углу, под ними может оказаться куча дерьма еще больше, тремя этажами ниже лифт остановился, я очень-очень осторожно подвинулся, давая место. Мужик вошел, сразу же отвернулся к двери, чтоб меня не замечать и выйти первым. Выйти первым из лифта – это как бы первым подойти к кормушке, у русских означает что-то вроде более высокого статуса.
В подъезде две бабы разговаривают с консьержкой, загородив ее толстыми жопами, так что та не видит, кто входит в широко распахнутую дверь. Еще один мужик в костюме за пару тысяч долларов, с ролексом и перстнями одной рукой перебирает на столе бесплатные газеты, в другой – банка пива. Когда вышел из подъезда одновременно с нами, лихо швырнул банку в стену.
Я смерил его взглядом, сказал сдержанно:
– Мусорный ящик в двух шагах. Неужели трудно бросить туда?
Жлоб отмахнулся.
– Здесь уборщица.
Я поинтересовался:
– А вы за нее платите?
Жлоб нагло усмехнулся:
– Но вы же платите!
Я пошел дальше как оплеванный, весь кипел от бешенства. Будь я постарше, уже принимал бы валидол. У нас элитный дом бизнес-класса, но треть жильцов не платят даже за консьержку. Не потому, что бедные, а нравится нарушать закон или, скажем, законы общежития, общепринятые правила. Тешит безнаказанность. Их дети размалевывают стены матерной бранью, рисуют непристойные картинки, ломают телефонные будки, гадят в лифтах. Просто так. Чтобы было нагажено. Чтобы жильцы или гости вошли в такой лифт и вляпались. Или хотя бы вынуждены были терпеть вонь, пока медлительный лифт ползет на нужный этаж. И ужасались при мысли, что лифт застрянет…
До сих пор в стране нет эффективного механизма, чтобы заставить платить, вот и не платят. А я размечтался, что у нас будут штрафовать за выброшенный из окна автомашины огрызок яблока! При всех восторгах насчет западной демократии как-то стыдливо умалчивают, что в Штатах не просто существует смертная казнь, которой нет у нас, у них там сажают на электрический стул, травят газом, душат, вводят смертельные инъекции, а те, кому повезло, получают по триста-четыреста лет каторги без права снижения срока. При таких законах все эти жлобы мгновенно стали бы добропорядочными. И детей приучили бы к вежливости и прочим атрибутам цивилизованного образа жизни в обществе.
ГЛАВА 9
Юлия ласково улыбнулась, я ощутил, как ожесточившееся сердце слегка смягчилось. Кто-то говорил, что, если хотите узнать, что на самом деле думает женщина, смотрите на нее, но не слушайте. Я смотрел долго, она даже забеспокоилась, я видел, как попыталась украдкой оглядеть себя, что же в ней не так, а когда я уйду, обязательно посмотрит в зеркальце.
– Доброе утро, Юлия, – сказал я. Неожиданно для себя добавил: – Увидел вас, теперь чувствую, что оно будет добрым.
Ее улыбка стала растерянной, я кивнул и прошел к себе. Слева на столе куча бумаг, все требуют срочного внимания, справа листок с перечнем наиболее неотложного. Хороший вождь партии, как почему-то считается, должен вникать во все мелочи, все знать и все уметь. Дурь какая, это в первую очередь свидетельство неумелости команды, ее лености и постоянного увиливанья от работы. К счастью, в РНИ таких нет, скорее напротив: все горят такой неистовой страстью отдать все силы Отечеству, что от излишнего усердия могут наломать дров. Хорошо, есть и такие мудрые, битые жизнью монстры, как Власов и Романцев, да и тот же Андыбин: не дадут молодым понестись вскачь по рытвинам, растряхивая как РНИ, так и всю Россию.
Перебирая бумаги, откладывал те, где нужна подпись, остальные пусть отлежатся, спелее будут. Власов придет, разберется. Или один из его помощников. Не дело вождя превращаться в завхоза. Пусть мелкие натуры, вознесенные наверх, бахвалятся тем, что досконально знают все тонкости, директор крупного предприятия не обязан вникать в особенности работы напильником или ножовкой по металлу, у него тысячи слесарей разных уровней и разрядов, его работа – вывести предприятие в передовые…
Зазвонил телефон, Юлия деловито сообщила о прибытии казачьего атамана Седых. Я быстро поднялся, сказал отрывисто:
– Пусть примет Власов.
– Так он же уехал!
– Нет, уедет вечером.
– А вы, шеф?
– Пойду проведаю Диму Лысенко.
– Как скажете, – произнесла она со смешком в голосе. – Впрочем, Лысенко в этом случае просто необходим…
Я вышел в приемную, подмигнул, замечая, как она в самом деле хороша в этих огромных очках, в дивной кремовой блузке, с почти незаметной косметикой. Когда сворачивал в коридоре за угол, за поворотом уже грохотал бас казачьего атамана. Вообще-то казачество люблю, как вообще люблю вольных, гордых и независимых людей, но этот Седых слишком уж помешан на примате православия над всем и всеми, сам размашисто крестится на каждом шагу и от других ждет того же. А кто не крестится, тот даже не атеист или язычник, а сразу – жид пархатый или шпион с Запада, что, впрочем, для него одно и то же.
Вспомнилась омерзительная сцена в ресторане, испуганные лица посетителей. Как же, вдруг на них подумают, что они тоже любят русские песни! Или хотя бы признают их право на существование. Почему на свете нет более трусливого и стадного народа, чем русский?
На третьем этаже, в коридоре у окна, с сигаретами в зубах рассматривают на той стороне улицы сценки возле уличного писсуара Белович и Бронштейн. Я замедлил шаг, не люблю ловить на мелких проступках, а ведь мы, партия русских националистов, боремся за чистоту и здоровый образ жизни, как и любая национальная партия.
К ним с той стороны подходил Кобец, оба смотрели на него, меня не видели и потому сигареты не спрятали, как нашкодившие школьники. Кобец, тоже член нашей партии, хотя и весьма независимый, язвительный такой старикан, из бывших диссидентов, теперь наполовину ярый коммунист, наполовину русский националист, хотя по фамилии и происхождению – украинец из западных. Впрочем, треть русских националистов почему-то с украинскими фамилиями.
Белович, морщась и поглядывая на Кобца, втолковывал Бронштейну:
– Вы путаете две разные вещи! Возвышенный русский менталитет в корне отличается от приземленного менталитета европейцев…
– Да какая хрень насчет менталитетов, – возражал Бронштейн. – Все мы люди, у всех все одинаково…
– Не у всех!
– Все от Адама и Евы…
– Ты мне ваши иудейские сказочки не пропихивай, не пропихивай!
– Ну тогда от одной обезьяны…
– От разных!
Они разгорячились, вклинился Кобец, сказал примирительно:
– Давайте внесу некоторую ясность, все-таки я из Центра стратегических исследований. Итак, для западного менталитета главное – это достижение поставленной цели. Для восточного менталитета главное – это процесс достижения поставленной цели. Для русского менталитета главное – это постоянное обмывание процесса достижения поставленной цели.
Я остановился, молча пожал им руки. Кобец говорит очень серьезно, Белович врубался дольше всех, Бронштейн уже усмехается, здесь надо усмехнуться, чтобы показать, что все понял, не дурак, наконец и Белович понял, но не заулыбался, махнул в раздражении рукой:
– Вы из тех, кто доказывает, что у русских любой праздник – халявин?
Бронштейн сказал лучезарно:
– Что вы, зато я услышал кое-что о приоритетах, вам понравится! Говорят, любовь придумали именно русские, чтобы не платить женщинам!
Кобец сказал саркастически:
– Если на Востоке вы чувствуете себя европейцем, а на Западе – азиатом, значит, вы – русский! Это я к особому пути России. Ни тебе, ни мне, зато – поровну. Что значит – евразийцы мы.
– Насчет особого пути, – проговорил Бронштейн голосом школьного учителя, – говоря об особом пути России, народный интеллигент никогда не скажет: «у нас все делается через задницу», он просто скажет: «страна нетрадиционной ориентации».
Белович оскорбился:
– Ну уж и страна! Пока у нас не все еще демократы!
– А при чем тут демократы? – поинтересовался Кобец.
– А при том!
Бронштейн решил обидеться за демократов, спросил с нажимом:
– Нет, вы все-таки ответьте. Что вы всю педерастию на демократов вешаете? Демократия в России все еще в противозачаточном состоянии! Демократы пока еще ни за что не отвечают…
Белович сказал злорадно:
– Ну вот и проговорились, господин демократ! Вы, как всегда, судите всех и обо всем, а сами ни за что отвечать не желаете! А что сейчас в стране за бардак, как не демократия? Да при Сталине вы бы такое не брякали куда ни попадя! Строем бы ходили, вольтеры сраныя!
Кобец сказал примирительно:
– Господа, господа!.. Или товарищи, хрен вас разберет. Вы чересчур разгорячились, как бы не совершили этот… как его… законодательный акт! Борис Борисович, как вам удается работать с таким контингентом?
– Другого нет, – ответил я невесело. – Да и другой России нет.
По коридору несся с бумагами Файзуллин, начальник нашего транспортного отдела, увидел меня, обрадовался, я-де обещал подписать пару бумаг, нужно для связи с регионами, мы им поможем – они нам помогут, я черкнул, заметил, как косится на него Кобец. Все-таки Файзуллин – татарин, какого хрена, мол, ему делать в РНИ, это чисто русская организация. Должна быть чистота если не по крови, то по религии или языку, а татары все-таки в основном мусульмане… Правда, татары участвовали в создании Руси с самого начала, по крайней мере – Московской Руси, так что ладно уж, имеют некоторое право на представительство в РНИ и даже на руководящие посты меньшего ранга, это ладно, смолчим, но какого черта терпим Бронштейна, хотя бы фамилию сменил, гад, и не скрывается, пролез в наши ряды и разлагает изнутри!
Вообще-то Бронштейн не разлагает, если уж по-честному, а крепит, даже больше крепит, чем сам Кобец, то и дело затевающий дискуссии о чистоте крови, расы или предлагающий исключить из РНИ ту или другую группировку, где он их только находит. Бронштейн же относится к РНИ по-деловому, как к футбольной команде или бригаде строителей: чем больше сплоченности, тем больше и результатов.
В конце концов Кобец взял меня под локоток, отвел в сторону, пусть-де молодые смотрят на срам с писсуарами, сказал негромко, косясь по сторонам:
– Знаете, надо бы как-то ограничить Орлова. Это помощник у Лысенко, помните? Тихоней прикидывается. А в перспективе вообще исключить из рядов РНИ. Подобрать мотив и…
– Что случилось? – спросил я.
– Да все линия по матушке проступает… Вот вчера какое интервью «Уральскому вестнику» дал. Вы не слышали?
– Уже на моем столе.
– Вот-вот.
Я поморщился.
– Это всего лишь «Уральский вестник».
– Не скажите, – возразил Кобец. – У него огромный регион подписки!.. И не только одного Урала. Это как «Уральский следопыт», который читали по всему СССР. В этом «Вестнике» толковые ребята, сманить бы парочку сюда, у нас бы пресс-центр ожил бы. Словом, двусмысленное интервью. Кто знает, как читать, прочтет. А у нас все знают, еще с советских времен наловчились.
– Эти уже вымирают.
– Детей научить успели. Тем только скажи, сами вычитывают даже то, чего нет! А интервью дал очень умело. Вроде бы мы и орлы, и мощь за нашими плечами, и в то же время мы какая-то иррациональная сила.
Я подумал, буркнул:
– Но ведь это и хорошо? Народ любит иррациональное. Вот сколько в газетах объявлений всяких гадалок! А дурацкие гороскопы печатают даже в еженедельниках для коммерсантов! Указывают, в какие дни совершать сделки, а в какие – ходить по бабам.
Кобец скривился.
– Народ привык ходить строем, вот и жаждет указаний свыше. Сейчас свобода, иди куда хочу, а человеку спокойнее, когда его ведут. Он боится идти сам! А в толпе… пусть даже в стаде, ему надежнее. А когда стадо большое, оно становится стаей, это еще лучше. Нет, я бы на вашем месте избавился бы от ненадежного человека. А потом надо будет заняться и Бронштейном. Это ж куда годится: еврей в РНИ! Нас же на смех поднимут!
Я хотел напомнить, что не поднимают же, но с другой стороны – кто нас замечает? Вся наша партия не крупнее тех сотен и тысяч обществ, движений, партий, что плодятся, как мухи по весне, тысячами мрут и снова возрождаются уже в других телах.
– Бронштейн самую муторную работу тянет, – возразил я. – Какое отношение имеет его бухгалтерия к идеологии?
– Не скажите, – ответил Кобец сурово. – Не скажите, Борис Борисович! Теперь финансы – сердце современного мира. Нельзя, чтобы еврей держал в руках эти нити. Или хотя бы даже прикасался. Пора поставить вопрос о выводе Бронштейна сперва из Бюро, потом вообще из Президиума.
– Повод?
– Повод найдем, – пообещал Кобец. – Повод есть на каждого.
Редакторская двумя этажами ниже, в противоположном конце здания, это имела в виду Юлия, когда заметила, что Лысенко необходим, когда нужно скрыться от Седых. Ехидничает, подумал я. Раньше работала тихая, как мышка. То ли осмелела, то ли просто освоилась. Или уже после поездки в ресторан перестала смотреть на меня, как на великого и ужасного.
Подходя к редакторской, услышал раздраженные голоса. Судя по реву, Лысенко рвет и мечет, чувствуется, довели человека. Я не стал прислушиваться, дверь подалась без скрипа, открывая большую, заставленную мебелью комнату. На столах, кроме неизменных компьютеров, у кого их теперь нет, еще и кучи допотопных бумаг в пухлых, донельзя старых папках, это тоже понятно, редакция газеты – место обитания творческих личностей, а творческие не могут не засрать все бумажками.
Перед столом главного редактора с опущенной головой Гвоздев, верстальщик, а сам Лысенко, хоть и с другой стороны широкого стола, возвышается над Гвоздевым во весь рост, громадный, свирепый, как медведь гризли над бобром. Остальные сотрудники редакции, Светлана и Володя Крылан, лишь пригибают головы над столами, дабы не задела молния.
Я с порога поинтересовался мирно:
– Не помешал?.. Дима, ты так нашего верстальщика глухим сделаешь!
Гвоздев посмотрел с надеждой, а Лысенко прорычал люто:
– Да я ему башку оторву! Посмотрите, что он читает, что читает!
Гвоздев сгорбился сильнее, теперь я заметил, что он прячет за спиной книжку.
– И что же читает? – осведомился я с интересом.
Лысенко рыкнул:
– Гвоздь, не прячь!
Гвоздев протянул мне книгу, в глазах виноватость, я взял с некоторой брезгливостью, обычный ширпотреб, рассчитанный на старших школьников: таинственный рыцарь, замки и принцессы, клады, драконы, колдуны, борьба Добра и Зла, светлых Богов и Темных, светлые побеждают, все поют.
– Мог бы и получше найти, – сказал я с неодобрением. – С другой стороны, чего раскричался? Не порнуха, не извращения какие-нибудь… Не сатанизм, а все за Добро… За Добро?
Гвоздев вздрогнул, часто-часто закивал.
– Вот видишь, – сказал я Лысенко, – все-таки за Добро.
Лысенко прорычал еще злее:
– Борис Борисович, вы не врубаетесь, что ли? Он же читает западную книгу! Какой же, на хрен, патриот читает про западных героев? Есть же книги о наших русских богатырях, о наших героях, что побивали змеев, черномырд… тьфу, черномордов, тугаринов, соловьев-разбойников… Одного Кощея сто раз били и жизни лишали!
Я спросил безнадежно:
– А в самом деле, Володя, почему не читаешь про наших богатырей? Там тоже колдуны. И даже водяные… и другая нечисть.
Гвоздев вздохнул, помялся, переступил с ноги на ногу. Губы его зашевелились, я ничего не услышал, а Лысенко рявкнул:
– Говори громче!
– Уже читал, – промямлил Гвоздев, но глаза бегали, даже я ощутил, что привирает. Либо начинал и бросил, либо вообще не начинал. – Мало у нас книг про наше славное прошлое…
– Это еще не дает тебе права… – загремел Лысенко.
Я остановил его взмахом, спросил у Гвоздева:
– А это почему читаешь?
– Интересно, – ответил Гвоздев честно. Он сглотнул, пояснил чуть тише: – Нечисти намного больше, она всякая, разная. Да и рыцари интереснее, чем… ну, чем наши. И колдунов больше. Там эти… маги, а у нас их нет. Вовсе нет.
Лысенко задохнулся от гнева. Я отдал ему книжку, вышел, а следом в коридор хитренько выскользнула Светлана, за ней просочился и взъерошенный Крылан, явно сделал вид, что я их вызвал по крайне важному делу. Даже из-за плотно притворенной толстой и массивной, как в Сбербанке, двери слышен был грохочущий голос Лысенко.
– Уф, – выдохнула Светлана, – бедный Володька!
– Поделом, – буркнул я, – хотя, конечно, соблазн велик… А вы все – люди. Как среди кусков мяса выбираем самое сочное и без жил, так и среди книг покупаем самые читаемые.
– Володька не один, – согласился Крылан невесело. – Все, говоря о необходимости подъема интереса к нашему великому прошлому, все же читаем про рыцарей короля Артура! Что делать, их эпос намного лучше…
Светлана перебила рассерженно:
– Лучше?
– Я сказал, лучше и детальнее разработан. С тобой, Светлана, хорошо только дерьмо вместе есть, так как вперед всегда забегаешь! В артуровском цикле образы ярче, к тому же десятки авторов постоянно работают только над эпосом о том же короле и его рыцарях Круглого стола. В год не меньше пяти-шести новых романов, о короле Артуре фильмы, мультики, пьесы, баймы… А что у нас? Да ничего.
Она сказала язвительно:
– Нет читательского спроса, нет и предложений. Народ наш предпочитает читать о каменных замках и рыцарях, чем о деревянных крепостях и половцах, не так ли?
Крылан заметил:
– Да и разработан западный эпос, как я уже говорил, лучше. Гораздо легче строгать о рыцарях, чем о половцах. Скажи слово «рыцарь», и каждый видит перед собой этого рыцаря, пояснять не надо. А что такое печенег или половец – объяснять долго, да еще и рисовать образы, придумывать ситуации. А там только переставляй кубики с рыцарями, королями, феями, орками, гоблинами… О чем задумались, Борис Борисович?
Я тряхнул головой, в самом деле глубоко задумался, сказал с виноватой улыбкой:
– Да так… Если уж в цитадели русского национализма зачитываются иностранными книгами, то мы в самом деле в глубокой заднице. Вот для чего я тебя позвал, Светлана… Или это ты сама почувствовала? Хитрая ты. Ну ладно, чувствительная. Я имею в виду – как сотрудник, как боевой товарищ, ни на что другое не намекаю, не улыбайся хитренько! Надо менять что-то в газете. Слишком много лозунгов и прямых призывов, это уже не газета, а постоянно действующая агитка. Привлеки литераторов, карикатуристов! Смени формат.
Она перебила:
– Борис Борисович, главный редактор – Дима Лысенко!
Я отмахнулся.
– Он теперь слишком погряз в предвыборной борьбе, старается попасть в депутаты городской Думы. А газета вся на тебе, ты же знаешь. Да она и была на тебе. Если пролезет в Думу… а мы ему поможем, то газета на тебе целиком.
Она не успела ответить, в моем нагрудном кармане зазвенел телефон. Я извинился взглядом, вытащил, отщелкнул крышку.
– Алло!
Донесся слабый голос с характерным акцентом, я выслушал цветистое приветствие, воскликнул:
– Бадри, рад тебя слышать!.. Ты где?
– …из Махачкалы, – донесся голос. – Боря, узнай, пожалуйста, какие справки нужны в английском посольстве. Моя дочь получила приглашение из университета на стажировку…
– Все сделаю, – торопливо заверил я, обрывая на полуслове, ибо Бадрутдин живет небогато, такой звонок в Москву серьезно подорвет его бюджет. – Сегодня же узнаю, перезвоню. Телефон не поменялся, вижу!
– Нет, Боря…
– Привет Розэ и Аиде, поклон родным, перезвоню!
Я оборвал связь, объяснил Светлане и Крылану:
– Старый друг, учились в Москве вместе в универе. Надо будет помочь… Прекрасное было время! Сколько нас было, все национальности, все народности… Как-то, помню, Хота Джурнидзе, товарищ по комнате, признался, что ненавидит армян. Я поинтересовался, за что, он объяснил, что во время татаро-монгольского нашествия армяне ударили грузинам в спину и отхватили часть территории. Знаете ли, я сперва на него так посмотрел, как вот сейчас смотрите вы, готовый заржать над шуточкой. Оказалось, говорит серьезно! С блеском в глазах и надрывом в голосе. Представляете, какая долгая память? Это же надо жить такой общей жизнью с родиной, чтобы оставаться частицей вечной Грузии, помнить все, знать радости, достижения и обиды, жить ее жизнью!
– А сейчас? – спросил Крылан.
– Сейчас, когда повзрослел, смотрю на это с тем же пониманием, однако… однако что же делать с этим Бадри? Бадрутдин Магомедов, прекрасный поэт и прекрасный человек, однако он – кумык…
Крылан спросил с недоумением:
– А что это за профессия?
Светлана подсказала с презрением:
– Глупый, это не профессия, это специальность.
Я покачал головой.
– Вот, даже вы, такие умники, не знаете. Есть такая ма-а-а-ахонькая страна по имени Дагестан. Во всем Дагестане населения меньше, чем на иной московской улице. Или пермской. Но в Дагестане больше ста народов и народностей, у каждого – свой язык, свои имена, своя культура. Некоторые народы… или нации?.. настолько малы, что не могут набрать даже одного аула: на одном конце живут люди одного народа, на другом – другого. И ни те, ни другие не понимают языка друг друга, отличаются один от другого больше, чем шведский от вьетнамского. Однако же все держатся своего языка. Своей культуры. Хорошо это или плохо?
– Хорошо, – ответил Крылан убежденно. Подумал, добавил уже с сомнением: – По крайней мере, это достойно.
– Хорошо, – сказала и Светлана с сомнением на градус выше, вздохнула: – Но они обречены. Во-первых, всем пришлось выучить русский, чтобы общаться друг с другом. Во-вторых, все равно малым культурам не выжить. В-третьих, думаю, все-таки несправедливо вот так быть жестко привязанным… И что же, если кумык, то должен говорить и писать только по-кумыкски?
– Говорит он и по-русски, – объяснил я, – но вот стихи пишет только по-кумыкски. Хотя, предваряю следующий вопрос, мужик очень талантлив. Образован, умен, даже мудр, мог бы покорить вершины и на русском или английском. Но, как считает, это будет предательством его малой родины. Она же и большая.
Наступило долгое молчание, очень непростое, оба понимают, что дело не в Бадрутдине, как его там, и не так уж и важно, сколько кумыков, а сколько русских, но насколько человек должен быть привязан к языку и культуре, насколько не имеет права выбиваться из этой культуры? И почему не имеет?
Крылан сказал в затруднении:
– Тут еще один вопрос… В этом случае культура должна быть замкнутой. В нее ничто не должно привноситься из других культур. То есть не должно происходить взаимообогащения. Кумыкам нельзя не только что Интернет, даже телевизор нельзя, а то как кусок сахара в кипятке…
Светлана перебила язвительно:
– Да вот пока что не растворились!
– Ну как сахар в холодной воде, – уступил Крылан. – Чего к словам цепляешься? Должны мы, ограничивая себя, оставаться в тесных рамках своей культуры или же, имея перед глазами богатства других культур, имеем право брать и тащить к себе все, что нам подходит? Раньше, насколько понимаю, выбора не было: двести лет назад кумыки вообще не знали о существовании других стран и народов. Потому не было и проблемы выбора. А вот сейчас…
Он обращался ко мне, Светлана все втискивалась между нами грудью, обращая внимание на себя и свои данные, вскидывала брови, хмыкала, а когда заговорила, голос был переполнен недоверием и подозрением:
– И еще прошу обратить внимание на некие силы… да-да, те самые, которым выгодно. Одним выгодно удержать нас в рамках одной культуры, одного языка, одной страны и четких границ, другим же выгодно все это размыть!
Мы замолчали, соображая, кому же это выгодно, Крылан проворчал:
– Знаете, когда один держит меня взаперти, объясняя моей же безопасностью, а другой сбивает с двери замок, то мне второй как-то симпатичнее. Я ведь могу и не уйти, но пусть дверь будет открыта. И я бы не сказал, что Запад нас давит… ведь о Западе же говорим, давайте не переводить на кумыков!.. Запад завоевывает не только порнухой, секс-шопами и дебильными шоу. Так завоевали бы одних придурков. Да, придурков в любой стране больше, чем воробьев, но все-таки Интернет, компьютеры, телевизоры, автомобили и все-все, чем пользуемся в быту, создано в Штатах.
– К сожалению, – вставила Светлана.
– К сожалению, – согласился он. – Но все-таки Интернет и компьютеры они нам не навязывали. Мы сами ухватили.
– С порнухой в придачу!
Он посмотрел на нее, вздохнул и умолк. Я молча договорил за него то, что Крылан, возможно, даже не сформулировал для себя: человека нельзя привязывать вот так жестко к одному народу, одному клану, одному языку или культуре. Это новая мысль, она выглядит кощунственной, это же предательство… если взглянуть глазами полян, древлян или даже московитов, что новгородцев и тверичей за людей не считали.
– Ладно, – сказал я, – займитесь газетой всерьез. Слишком долго мы находились в спячке, надо просыпаться.
Крылан сказал невинно:
– Да и к выборам пора…
Светлана хмыкнула, всем надоели шуточки насчет выборов. Понятно же, что нам не удастся пропихнуть или протащить в Государственную думу ни одного кандидата. Хотя, конечно, сочувствующих нашей партии немало, однако же сочувствующие даже в самых низах предпочитают помалкивать, а те, кто в верхах, даже страшатся подумать, что мы, русские националисты, правы. Хотя подумывать подумывают, конечно, но не признаются даже близким. Чревато.
Вдоль коридора прокатился могучий голос сильного уверенного в себе человека:
– Дорогой Борис Борисович, а я вас разыскиваю!
ГЛАВА 10
Я стиснул зубы, надел на лицо радостную улыбку и повернулся к Седых. Маленькое у нас здание, не спрятаться, да и заместителей всего двое, в то время как у лидеров других партий, даже незначительных, по три-пять, каждый курирует массу своих вопросов. А мы, пожалуй, самые незначительные, хотя только мы отстаиваем интересы русского населения в России, а также напоминаем про наши интересы за рубежом.
Седых сердечно обнял меня, целоваться не стал, знает мою брезгливость, отстранился и еще некоторое время держал за плечи, всматриваясь прищуренными и слегка раскосыми глазами, как у всех русских, долго проживших на Дальнем Востоке, Алтае, подхвативших «китайскость» от местного населения. От него пахнет лесом и той свежестью, какую чувствуешь, только полизав палочку с муравьиной кислотой.
Конечно же, в полной казачьей форме, хотя никогда не бывал в землях, где селятся казаки, будь это Дон, Дальний Восток, Сибирь или, упаси Господи, Терек. Однако на казачью форму право имеет: на казачьем слете в Донском войске по случаю праздника в почетные казаки приняли пятерых особо отличившихся на защите чести и достоинства казачества деятелей, в том числе и Седых. С того дня появлялся в мундире казачьего офицера сперва по торжественным случаям, потом эта форма стала для него повседневной.
Седых перестал горбиться, плечи держит прямыми, смотрит не исподлобья, а в упор, благо рост позволяет, вообще в фигуре кабинетного человека появилась некая молодцеватость, подтянутость, словно реализуются мальчишечьи мечты о всяких там пиратах, мушкетерах и рыцарях. Украинское казачество, кстати, от которого и пошли все остальные казачества России, так и называло себя «рыцарство», по-украински «лыцарством», а себя – «лыцарями».
Седых же подходит к облику дальневосточного казака и статью, и особым дальневосточным лицом, где в особенностях китайская узкоглазость и скуластость, даже сибирско-восточной фамилией, и, конечно же, острым чувством общности с другими, патриотизмом, что как раз присуще всем народам, живущим на переднем крае. А казаки, как и курды или чеченцы, с этой точки зрения – отдельный от русских народ.
Светлану чмокнул в щеку, Крылану крепко пожал руку, поинтересовался:
– Куда направляемся?
– К Власову, – сказал я. – На редакционный совет.
– Собрались? – удивился он. – В кои-то веки!
Читать бесплатно другие книги:
