Княжий сыск. Ордынский узел Кузнецов Евгений
Дядька Никифор моему скорому отъезду очень опечалился. Мне показалось, он даже пустил слезу. Но удачно скрыл это, долго и тщательно сморкаясь в старую крапиву возле ворот.
– Далёко тебя князь посылает? – полюбопытствовал.
– В Новгород, батя, – убедительно соврал я.
– А чего, в Новгород так в Новгород, ты человек служивый! – вздохнул он и больше вопросов не задавал. – А твоего каурого перековать бы, на передней правой подковка-то хлябает. Ну, давай, не стой, проходи, спрыснем дорожку. Сало в подклети, брага там… под… ну, в общем, ты найдешь…
– Так пост же.
– Воинов пост не касается, – без тени сомнения заявил дядька.
В то вечер мы нашли все дядькины заначки. И что самое удивительное, когда я утром смог выползти взьючивать коня, жеребец оказался уже перекованным. Как дядька в таком состоянии не перепутал лошадиные ноги, было загадкой.
– Я её, ногу то есть, с вечера пометил, – открыл он тайну. – А не любит настоящего мужеского запаху, кусается, стервец! Пришлось полбуханки хлеба скормить, что б его не тошнило. Зато сейчас, гляди, каким молодцом!
Дядька засмеялся и хлопнул конягу по холке. Животное подогнуло ноги и, закатив глаза, рухнуло на бок.
– Обморок что ли? – дядька чуть огорчился. – Ну, ничего, полежит, оклемается, и поезжайте с Богом помаленьку. С Машкой-то простишься?
– Ты что, не помнишь? Мы ж вечером к ним вместе с тобой попёрлись прощаться, нас мать Яганиха обоих с порога турнула. Сегодня совестно им и на глаза показываться. Ладно, увидишь Машутку, передашь ей берестину и скажешь, что ненадолго в этот раз уехал.
– Скажу… – дядька посмотрел на непонятные для него закорючки, которые я нацарапал на бересте. – Давай, присядем на дорожку…
Указанье князя Ивана я не выполнил, и в Москву на пути из села заглянул снова. Не то что бы в сам город, а в недалёкий от него Данилов монастырь. Тут мало что изменилось с тех лет, когда я жил в нём мальчишкой. Та же торная дорожка, бегущая среди строевых сосен, те же огороды на подъезде, та же невысокая изгородь, через которую можно увидеть шатровую крышу храмовой колокольни и тесовые, с желобами, крыши некоторых монашеских келий, окружавших церковь.
Ворота монастыря были распахнуты настежь, и в них мне повстречались две старушонки-богомолки, беседовавшие с послушником. Бабки были одеты в одинаковые белёсо-серые от многократных стирок ветхие салопы, но у обеих на ногах красовались новенькие лапти, а на головах тоже совершенно новые белые нарядные платки. То и другое, без сомнения, они до самой Божьей обители несли в заплечных сумах. Послушник, мужик лет сорока, указывал богомолкам на боковую тропку, ведущую, как хорошо мне помнилось, в странноприимный дом, а затем обернулся ко мне:
– Здравствуй, молодец. Дело пытаешь, аль от дела лытаешь?
Я едва удержался, чтоб не рассмеяться: впору было подумать, что свои врата мне открыло Берендеево царство, и общаться с монахами предстоит высоким языком былин про Владимира Красно Солнышко и незабвенного Илью Муромца.
– Ой, ты, гой-еси, любомудрый мних! – ответил я, спрятав улыбку и кланяясь остолбеневшему от таких оборотов мужичку. – Да не скажешь ли ты мне, калику перехожему, жив-здоров ли будет отец Нифонт?
– Жив, слава Богу – уже вполне нормальным языком сказал послушник и, почесав заросший кадык, добавил с намёком. – А насчет здоров – не знаю, он пост всегда тяжело переносит.
Про эту особенность моего духовного наставника я хорошо помнил. И загвоздка была вовсе не в еде: отче Нифонт мог обходиться без пищи неделями. Другое дело, что в обычные, не постные, времена года крышки глиняных крынок, в которых Нифонт хранил самолично изготовленный отличный стоялый мед, поднимались его рукой раз пять за день…
Святого отца я застал в его келье как раз замершим в большой задумчивости перед голбцем, где и покоились в холодке вожделенные сосуды.
– Крепка вера наша православная! – громко сказал я.
Отец Нифонт, не вздрогнув, неспешно обернулся ко мне и совершено спокойно, будто мы расстались вчера, молвил:
– Сказано апостолом Матфеем: «Если правая твоя рука сооблазняет тебя, отсеки её и брось от себя…». Сашка, у тебя меч при себе?
– Нет, отче. Можно, конечно, воспользоваться пилой, но как ты потом сможешь переписывать летописи?
– Ты прав. Ну, здравствуй, здравствуй, блудный сын, – он привлёк меня к себе и похлопал по спине. От него пахло чем-то тёплым и домашним. Я, действительно, почувствовал себя блудным сыном.
– Проходи, гость дорогой, – продолжал монах, – я как раз отобедать собирался. Давай водичкой полью, умоешься с дороги.
Отца Нифонта в моем представлении что-то очень роднит с дядькой-кузнецом. Внешне разница огромная: дядька большой, широкогрудый, с тяжёлыми руками, на которых резко выделяются вспухшие вены, а Нифонт – весь из округлостей, узкоплечий, с животом-шариком. Но я, глядя на любого из них, сразу вспоминаю о втором, видимо, потому, что никто другой так сильно не повлиял на мое воспитание в отрочестве. Они взаимно дополняют друг друга – сила и ум. А отец Нифонт ой как умён!
Нифонт, пожалуй, один из самых старейших насельников монастыря, прожил здесь уже лет тридцать. Менялись игумены, приходили и уходили послушники, кого-то постригали в монахи, кто-то из монахов шёл в дальние места и рубил там новые монастыри и скиты; и только отец Нифонт сидел тут твёрдо, как скала, храня заветы отцов-основателей монастыря. Ему уже не раз предлагалось возглавить монастырскую братию, стать игуменом, но он, печально шмыгая мясистым красным носом, отнекивался по-книжному, на старославянском, каким в народе давным-давно не пользуются:
– Аз грешен есть! Вы же, братья, знаете мою слабость, прости меня, Господи…
– Знаем, – понурялись монахи и избирали игумена мимо Нифонта. А за советом всё же ходили к Нифонту.
– Присаживайся, Сашок, поснедаем, чем Бог послал, – отче засуетился вокруг грубо сколоченного стола, служившего ему одновременно и рабочим местом. Убрал листы пергамента, чернильницу, пучок гусиных перьев, а на их место водрузил две кособоких (не иначе, сам вырезал) деревянных миски, куда накрошил хлеба, лука, бросил по шепоти соли, капнул льняного масла и залил кипятком. Усмехнулся:
– Отвык, наверное, от монашеских яств на воинской службе? Правда, и монах монаху рознь. У нас тут в последние годы пара-тройка иноков из боярского сословия постриглась. Так эти с прежними привычками расстаться не могут, со злата-серебра есть норовят. Я все жду не дождусь, когда по монастырям общежительный устав вменят, чтоб не было разницы меж черноризцами. Богу-то все равно, боярином ты родился или холопом, но уж, коль пошёл своей волей в монастырь, так и живи по вере. А то: жил всю жизнь барином, лиходействовал, а как косая на пороге замаячила, так постриг принимать кинулся. Каются в последнюю минуту, Бога обмануть хотят… Что, готово? Ну, на вот, взвару испей. На сушеной клубничке, люди добрые пожертвовали…
– Спасибо, отче.
– Какими судьбами к нам занесло? Ты всё так же у князя на службе? Я ведь все письма твои храню, вон, на полочке лежат. Кое-что из них о ваших смоленских событиях даже и для летописи моей пригодится. Так куда сейчас направляешься?
– В Новгород, – я стойко держусь одного берега. – Иван Данилович послал с порученьицем к старшему брату. Переночую у вас, да утром и трону.
– Вот и хорошо, что погостишь! – отче Нифонт явно обрадован. – А сейчас пошли, пчелок моих проведаем. По дороге и поговорим, разговоры труду мешать не должны.
Мы неспешно шагаем малохоженным лесным уголком, где у отче Нифонта устроены борти. Я тащу на плече длинную, но лёгкую лестницу. Отец Нифонт идёт впереди, указывая дорогу.
– Нет, Сашка, причина не только в том, что князья наши не сумели объединиться, когда Батый пришел. Это полпричины. И не в том, что они и их дружины не храбры были. У нас на рязанщине из двенадцати удельных князей, как рассказывали, девять в тех боях полегли! Считай и от дружин не больше четверти осталось… Тут другое: народ татар как небесную кару принял. За грехи накопившиеся. Ты же сам летописи читал, знаешь, что творилось на Руси целый век до нашествия.
– Да то же, что и сейчас: спать не ложатся, пока ближнему пакость не сделают.
– Вот! И ладно бы простой народишко этим баловался, но рыбка-то с головы гниёт. Можно ли ждать от народа, что он животы за землю русскую класть начнёт, когда все, кто повыше сидит – мздоимцы и корыстолюбцы каких свет не видывал со дня сотворения? А раз Батый – кара небесная, кара Божья, значит, и противиться ей – грех… Вот тебе и объяснение!
– Ну, хорошо, отче… Но прошло столько лет, а я что-то не вижу, чтоб они там, наверху, образумились. Что ж нам-то делать?
Отец Нифонт лезет по лесенке вверх и оттуда, сквозь ветки с начинающими набухать почками, слышится его голос:
– Вам? Просто помнить, что княжьи голоса, это еще не голос всей земли. Бывает, голосят они по-разному… А-а-ай-ай-ай, матушка-царица небесная, ещё одна ужалила… Слушай, Сашка, после вечерней службы я одного послушника в келью зазову, Елеферием звать. Занятный, скажу тебе, парнишка. Молодой, да ранний. Он сын боярина Федора Бяконта. И, поговаривают, крестник самого Ивана Даниловича! Батюшка всё старается его при Великом князе в службу приспособить. В прошлом году даже с собой в Орду брал. Но у парня душа к другой стезе тянется. И, мнится мне, высоко взлететь может.
Будущая птица высокого полета оказалась худым, чуть сутулым парнем, уже переходящим в года молодого мужчины. Открытый высокий лоб, широкопосаженные глаза, пока еще по-юношески припухлые губы, в уголки которых закручивались реденькие усишки соломенного цвета. В келью он вошёл, смиренно спросив позволения; поцеловал руку у отче Нифонта и присел на лавку только после второго приглашения.
– Вот, Саня, послушник Елеферий… А это выученик мой мирской – Сашка сын Степанов, мечник княжеский, – представил нас друг другу святой отец. – Ну, вы покуда побеседуйте, пообнюхайте друг друга. Думаю, вам обоим знакомство на пользу пойдет. А я за кипяточком к братии сбегаю. А потом и посидим при лучинке, побеседуем славно, сбитенька попьём!
Елеферий разговорился не сразу. Выяснилось, что такое чудное имячко он получил при рождении, но в быту, в кругу семьи, все называли его проще – Семён. Ещё выяснилось, что наследственная вотчина его отца находится совсем рядышком с моим родным селом. Землячество сразу сблизило нас, повспоминали знакомые места.
В келью вернулся отец Нифонт:
– Расскажи-ка лучше, отрок, как ты в Сарай ездил. Сашке любопытно слышать будет, его давно мучает вопрос – что нам с татарами делать?
Елеферий рассмеялся:
– Для простого мечника это, конечно, самый важный вопрос в жизни! Только в советчики старшим я не гожусь.
– Скромничает, – сказал Нифонт. – Да Сашке советы не нужны, он на чужих советах уже хватил горячего до слез! А и мне интересно, как в Орде вас привечали.
– Обыкновенно, как… Отец послан был московский выход туда увезти. Хан выходом доволен остался: и деньгами, и товарами, что князь Иван ему прислал, так что пару слов ласковых отцу моему обронил.
– Вы сколько в Орде прожили? – спросил я.
– Чуть больше месяца. Юрий Данилович свадьбу отгулял, пайцзу на Великое княжение получил, да и все вместе стали домой собираться.
– Как тебе Сарай показался?
– Красивый город. Вольный такой, раскидистый, в центре всё больше дворцы стоят каменные, и дворец Великого хана там же, а на окраинах кибитки из кошмы. Народищу – уйма, много приезжих: ясы, хинове, магометане, генуэзцы. Наших, православных, тоже немало – кто поторговать приехал, кто давно уж там живёт, рукодельничает.
– Княжну-то новую, Кончаку-Агафью, видел?
– Почему не видел? Пару раз даже и поговорить пришлось…
– По-татарски разумеешь?
– Да она по-нашему тараторила – шуба заворачивается! Молоденькая, восемнадцати не исполнилось тогда ещё.
– Красивая?
– Это на чей погляд, – у послушника запунцовели щёки и уши.
– Значит, красивая… Отче, а ты не знаешь, сколько лет князю Юрию?
– Под сорок, – отец Нифонт потянулся к рукописям на полочке. – Могу и поточнее сказать, где-то у меня записана их родословная…
– Да ладно! – остановил я его. – Годом больше, годом меньше… Что ж она за старика-то пошла?
– Будут ее спрашивать! Сказал хан слово – и пошла как миленькая, – хмыкнул Елеферий. Малыш начинал нравиться мне всё больше. – У хана Узбека свой расчет, надо полагать, был. Да и Великий князь наш – парень не промах. Возьмется рассказывать про бои и походы – ушей не хватит переслушать! А девкам много ли надо? Хотя про Кончаку такого сказать не могу, её этим вряд ли пронять было. А тут еще история с…
Он замолчал, посмотрел мне прямо в глаза, как бы прикидывая какими размерами ограничить свою откровенность.
– Ты Сашку не опасайся, – заметив его колебания, сказал отче Нифонт. – Он не растрезвонит.
– Да я этого не боюсь, история известная – смутился Елеферий. – Просто не хочется сплетнями заниматься. В общем, Великий князь, после того как в первый раз овдовел, монахом не жил. И, говорят, Кончака уже после свадьбы застала его с какой-то давней зазнобой.
– Ничего себе… Как говорится, честный муж одну только жену обманывает. И кто ж была та счастливица?
– Не знаю, шум за пределы ханского дворца не вышел. Однако в тот же день из Сарая умчался по срочному делу один из суздальских князей. Так торопился, что из всего добра, с которым в Орду приехал, обратно захватить успел только свою сестру. Слышал я потом стороной: у той суздальской княжны деревенька здесь неподалёку имеется, в московском уделе.
– А Узбек что?
– Ходили слухи, что жаловалась ему Кончака, но он предпочел замять всю историю.
– Да и правильно, – рассудительно молвил отец Нифонт. – Что ему было обратно ярлык Великого князя у Юрия отбирать? За что? Какая выгода? По их магометовым законам вообще можно иметь несколько жен. Так что на женскую кончакову обиду ему плюнуть и растереть…
– А её смерть?
– Это другое дело. Тут, думаю, головы еще полетят. Виновные ли, безвинные, но полетят.
– Может она больная какая была?
– Не-е, – запротестовал Елеферий. – Девка – кровь с молоком.
– Шепотки идут: отравили её в Твери. Кто бы мог?
– Могли-то многие, да только смотреть надо кому это выгодно, – отец Нифонт поднялся и, захрустев суставами, потянулся, выгнувшись в пояснице. – Наломал я сегодня спину, побаливает… Ну, ребятки, давайте спать. Покойной ночи, Елеферий, ступай. Ты, Сашок, завтра когда поедешь?
– Чуть свет.
– Ладно, ложись на полатях, утром разбужу.
Глава четвертая
Исподволь и сырые дрова загораются
В светлый будний день на дворе митрополичьих летних палат, что поставлены на Яузе-реке, разговаривали двое. В первом намётанный глаз мог легко узнать дружинника московского князя, второй по обличью труднее поддавался определению: волосатая грудь распирала чёрный грубохолстый армяк, перешитый из сильно укороченной монашеской рясы, длинные волосы были спрятаны под шапчонку-камилавку, а ноги обуты в обильно смазанные дегтем сапоги с завороченными книзу голенищами. К монашествующим второй, очевидно, не принадлежал: кожаный пояс его оттягивала елмань – короткое широкое режущее оружие в грубых ножнах без оклада. В руке он держал каравай белого хлеба, от которого оба отламывали корочку и жевали.
Мужчины устроились под навесом, под которым кроме них нашли прибежище и корм десятка полтора лошадей, мирно теребивших сено из устроенных между столбами яслей. На этих конях тому часа три назад на двор к митрополиту всея Руси Петру прискакал московский князь с ближниками и охраной. И пока в высоких покоях шла тайная, с глазу на глаз, беседа между митрополитом и Иваном Даниловичем, а княжеские дружинники всей толпой отправились потчеваться на летней кухне, конюший митрополита развлекал разговорами оставшегося при лошадях дружинника. Рассказывал:
– Да я и в Царьград с нашим митрополитом ездил, когда его патриарх сюда поставлял. Так вот уж сколь лет и служу. Мы оба с Волыни.
– Это по говору заметно.
– Тому делу уже лет четырнадцать. Ведь как получилось: померли тогда и галицкий митрополит и владимирский. Ну, патриарх и решил одного митрополита на Русь поставить. А Пётр к тому времени уже в силе благодатной был – его ещё мальчонкой в иноки постригли, как зрелости достиг, стал игуменом в монастыре. Большой святости человек!
– А, поговаривали, он места за деньги раздавал.
– Брешут! Знаешь, как я у него очутился? В убийстве меня обвинили наши сельские. Да не кого-нибудь, а священника нашего. Вот и предстал я на духовный суд. Пётр и судил. Поглядел он мне в глаза: «Виновен?». Я как на духу: «Нет!». Поверил. А во мне всё перевернулось, я раньше, действительно, тихим нравом не отличался. По пьянке чего только не бывало…
– Не зря он поверил?
– Вот те крест, ни при чём я был. Да и словили позже настоящего-то душегубца. Но я игумена умолил, чтоб он меня не прогонял от себя. И вот уж сколько годов вместе!
– А как Пётр с князем нашим сдружился?
– Великий князь Михаил хотел в митрополиты своего человека поставить, да не смог царьградского патриарха убедить. Ну, и, видно, осердчал. Он эту бузу против Петра и замутил. В десятом году даже собор созвали, чтоб Петра сана лишить. А от Москвы на собор приехал Иван Данилович со всем священством. Иван Данилович такую речь держал, что тверские зубами скрежетали. В общем, не провалили они митрополита. Но Пётр с тех пор, понятно, к Твери и бывшему Великому князю Михайле любовью не пылает. Да… А вот в Москву мы из Владимира зачастили. Нравится преосвященному тут воздухом подышать.
В митрополичьих палатах безмятежностью меж тем не пахло. На лицах собеседников лежала печать государственных забот. Потный Иван Данилович пробежками перемещался от стены до стены горницы и слушал митрополита, сидевшего рядом с хорошо протопленной печью завернувшись в толстое лоскутное одеяло:
– Хотел, сын мой, посоветоваться с тобой… Брат твой, Великий князь Юрий, грамоту прислал. Кланяется. Пишет о делах новгородских. Михаила ругает. Но не сильно. Другая забота Великого князя гложет: спрашивает, разрешит ли церковь его новый брак?
– Ну дает… С Агафьей ещё ничего не решено, а он снова под венец торопится! Что же ты, преосвященный, ответить ему собираешься?
– Для того тебя и позвал, вместе обсудить. Или ты в этом деле стороной ходишь? И будь добр, пожалей старика – глаза устали, присядь, не егози.
Помолчали.
– С одной стороны, – осторожненько начал князь московский, – брата мне жалко. Прям сострадаю я ему, сил нету. В тридцать лет он в первый раз овдовел. Сказать честно, недолюбливал я свою невестку, но всё одно, когда Бог её прибрал, брата жалко было. Нарожала ему девок и отбыла в небесные кущи.
– Все под Богом ходим, – митрополит осенил себя крестом. – Его воля, его власть. Так что ж, разрешить Юрию третий раз венчание?
– Конечно, надо бы разрешить… С другой стороны опять же, канон не позволяет. Да и в народе как говорят: первая жена от Бога, вторая – от людей, третья – от чёрта.
– Помилуй, Господи, – снова перекрестился митрополит. – Вот, и мне думается, третий раз – нельзя…
– Ах, жалко брата! – Иван Данилович пригорюнился, сидел, по-бабьи подперев щеку. – Моя бы воля, всё б для него сделал, кровь-то родная. Да и Кончаку вроде б всерьёз можно не считать, басурманку. Другие короли я слышал, на сколько раз женятся, и всё им с рук сходит.
– Те короли иноземные нам, православным, не указ.
– Конечно, не указ, отче… Но ведь и сам помысли: нет у Юрия наследников. Кому землю свою передаст? Кому стол завещает родительский московский? А так, глядишь, новая жена сыночка ему родит, племянничка мне любимого.
– Да, хорошо бы было… А без наследника придется Юрию на твоё имя завещание писать на московский удел. Так что я, пожалуй, посоветовавшись с епископами, разре…
– Вот с архипастырями сложности могут быть. Ну, сарайский Варсоний – наш человек, ростовский Прохор тоже артачиться не будет, а что остальные скажут? Не посеять бы раскол и смуту…
– Смуту, это они могут, – передернуло пастыря, он поежился и поплотнее укутался в одеяло. – Похоже и выбирать нечего: нельзя Юрию в третий раз под венец!
– Мудрость твоя, отче, тебе правильное решение подсказала. Кстати, сказать тебе хотел: я на Даниловскую обитель ныне серебра изрядную кучку пожертвовать собираюсь.
– Это хорошо, сын мой. Вот бы подумать и о каменном храме в кремле московском. Не знаю, не ведаю, сколько отец небесный века отмерил, а упокоиться мне, грешному, хотелось бы на Москве. Глядишь, и следующие святители здесь престол архипастырский держать будут. Письмецо князю Юрию я завтра отпишу. У тебя оказии в Новгород не ожидается?
– Прости, батюшка, ты уж со своими нарочными пошли грамотку. А я, поеду с твоего позволения, дел много.
– Может, погодишь чуть, отобедаем?
– Спаси тебя Бог, отче. Лучше ты ко мне подъезжай, как полегче себя почувствуешь.
– Ну, ступай, сын мой. Помолюсь за тебя…
Глава пятая
Ехала кума, да неведомо куда
На заезжем дворе у той последней заставы, где меня должен был ожидать обещанный князем Иваном спутник, кипела жизнь: там стояла густая толпа народа разного звания. Поселяне развлекались зрелищем, при одном взгляде на которое у меня не по-хорошему ёкнуло сердце. Высокое крыльцо обширной избы, в которой горница обыкновенно служит столовой для проезжих, а выше расположены жилые комнаты, было облеплено десятком стражников, чей боевой наряд странно не сочетался с неуверенностью в движениях и робостью во взорах. Смотрели они, вытянув шеи, в одно место – в тёмный проём дверей гостевой избы, откуда доносились приглушенные крики, удары по мягкому, и откуда на моих глазах, направленные опытной рукой, один за другим вылетели два стражника, безоружные и простоволосые. Жертвы тёмной силы по пути задевали сорванную с верхней петли дверь, отчего та издавала железное бряцание, и обрушивались вниз по ступеням на руки боевых товарищей. Летунов уложили на вытоптанную траву подле крыльца и вновь, по команде молодцеватого десятника, державшегося несколько в стороне от линии вылета тел, трое воинов устремились в тесноту избы. Удары и жуткие крики там немедля возобновились.
– Что деется, православные? – спросил я, ни к кому особо не обращаясь.
– Да бес его знает, буянит какой-тось приезжий, – откликнулся молодой веснушчатый мужичок. – У них драка с купчиной случилась, – мужичок ткнул пальцем в угол двора. Там двое баб хлопотали над огромным толстяком с разбитым в кровь лицом. Бабы прыскали на верзилу водой и, причитая, утирали холстинками.
– Ну, а друзья купчины стражу на подмогу позвали, – мужичок отвлекся от повествования, восхищенным «ох, мать честная!» сопроводив очередного стражника камнем бухнувшегося с крыльца. – И вот уж сколь времени так воюют!
Но история шла к развязке. Собравшееся с духом христово воинство пошло на решительный приступ, сопровождая натиск отборными ругательствами и отчаянным «а-а-а»!
– Так он один, что ли, там бьется?
– Один, один! – восхищенно взвизгнул мужичок. – Вон, вон, смотри, повязали, сердешного!
Багровые от натуги стражники наконец вытащили буяна на свет и вся оравушка, сопя носами и стуча высокими каблуками, скатилась на широкий двор. В ее серёдке, схваченный множеством рук и, видимо, вконец обессиленый, качался тот, кому было предназначено волей князя Ивана стать моим товарищем по предстоящему делу. Положение надо было спасать, и я двинулся вслед за стражниками с их драчливой добычей. Народишко постепенно начал рассеиваться. Стражники, перетащив арестанта через улицу, забросили его в сарай при караульном помещении. Всё успокоилось.
Через пару часов я, договорившись с хозяином постоялого двора и заплатив вперед за ночлег двух человек, подстерег на улице молодца-десятника. От удалого воина разило, как из бочки – так нехитро он снимал напряжение боя.
– Колечко за свободу этого урода? – сразу въехал в моё предложение молодецкий десятник. И, не раздумывая, взял кольцо. – Как смеркается – приходи, забирай своего приятеля.
– А ты откуда такой благодетель выискался? – спросил узник, вновь очутившись на свободе, и, вдобавок, в том самом доме, над которым еще витал дух его утреннего геройства. Мы закусывали подгорелым пирогом с рыбой, а хозяин заведения, насупясь, кружил вокруг, томясь и не ожидая доброго от столь беспокойного постояльца.
– А прямо из московской темницы, – ответил я, – там некоторые, на коленях стоючи, всякие занятные случаи из своей жизни свет-князю Ивану Даниловичу рассказывают.
– Щас дам в рыло и пойду спать обратно к страже в кутузку, – преспокойно заявил неблагодарный негодяй.
– Это ты можешь, – у меня внутри все кипело, – ты бы ещё мозгами так работал, боярин, как руками! А за моё рыло тебе не перед этими беднягами-стражниками отвечать, а подымай выше.
– А-а-а, так это тебя со мной в Тверь посылают?
– Это не меня с тобой, это тебя со мной! – взял я быка за рога. – Мне же надо кого на посылках.
– Я – на посылках?!! – возмущение вылетело из него вместе с крошками пирога. – Да ты кто такой?!!
– Вольный слуга князя Ивана. Звать Сашкой.
– Из смердов что ли? – заикание моего собеседника грозило перейти в постоянное. – Да ты хоть знаешь, с кем говоришь?!! Хам, деревенщина! Да я… Да мы – князья Боровские…[3] Мой прадед, царство ему небесное, Мстислав Удалой, ваших низовских как зайцев гонял! А теперь мне, князю Корнею, какой-то…
Избавь нас, Боже, от лыса, коса, рыжа и кривоноса! И высокородных подчиненных.
– Верно баешь, князь, славный был у тебя предок, кто его на Руси не помнит! Да только ты – не Мстислав, ты – Корней. И от князя в тебе одна кровь голубая, пяток десятин землицы бурьянистой да вот эта спесь. Видали мы таких княжеских потомков: огарки делят, и то не без драки! Вас, рюриковичей, расплодилось больше чем мух на помойке… Уже и всё родовое промотали, ни кола ни двора, один кафтан шёлковый, и тот от Великого князя пожалован! А, нет, ходите, носы задравши…
Хотя всю родословную князя я излагал вполголоса, хозяин двора, что-то почуяв, насторожился и перестал перетирать посуду грязным полотенцем.
– Хозяин, комната готова? – я встал, прерывая приятный разговор.
Утром проснулся рано, на рассвете. Мой новый друг, нахохлившись, сидел у окна. Похоже, он так и не ложился. В руке он держал кружку, но был в такой задумчивости, что не замечал, как из накренённой чары содержимое наполовину перекапало на пол, образовав бурую, похожую на кровь, лужицу.
– Ага, проснулся начальник! – князь Корней криво усмехнулся и снова рассеянно посмотрел в окно. – Пора ехать. Было у Мокея четыре лакея, а нынче Мокей сам лакей!
– Да, пора. Только не ехать, а идти.
– Как это – идти?
– Обыкновенно, ногами. На, переоденься.
Он принял от меня котомку и, вытряхнув, с удивлением воззрился на содержимое: лапти, армяк, порты.
– Мы ограбили нищих и два года скрываемся в навозной куче?
– Зачем так преувеличивать? Одёжка, конечно, ношеная, но чистая. В ней ты перестанешь походить на одичалого князя. Кто-то даже сможет принять тебя за приличного человека. За ремесленника, скажем, или золотаря.
– Издеваешься?
– А ты думал в своем шёлковом полукафтанье прямо в Тверь заявиться: «Ну-ка, рассказывайте, кто Кончаку угробил?»
Я был убедителен. Корней, чертыхаясь, взялся переодеваться.
Жеребчика мы оставили на попечение хозяина постоялого двора. Тот был несколько удивлен произошедшими в моем напарнике изменениями, но сделал вид, что его это не касается. А каурого обязался за довольно большие деньги, что получил от меня, кормить и холить в течение месяца. После чего, если я не вернусь, мог распоряжаться им самостоятельно. Не сомневаюсь, толстяк мысленно пожелал мне сложить голову уже сегодня к вечеру.
А хороша тверская дорожка! Она протоптана ногами, утрамбована тележными колесами. С настеленными по болотистым топким местам гатями и прокинутыми через речушки мостами из саженных лиственниц дорога надёжно связывает две столицы. Целыми днями по ней в оба конца катят обозы и одиночные возки, тащатся калеки-богомольцы и шагают ватаги отхожих работников. На границе московских и тверских владений всю движущуюся православную братию встречают суровые пристава: тех, кто из Твери – московский, кто из Москвы – тверской.
– Чего везёшь? По какому делу? Вытряхивай котомку!
В сумерках запозднившихся калик и гостей иной раз ожидает и более строгая проверка. Свистнет в лесу дурным посвистом кто-то неведомый, и в ответ ему пойдет по всему лесу такой свист – волосы дыбом встают. Лезут из-за кустов и коряг страшенные чёрные бородачи:
– Чего везёшь? Вытряхивай котомку…
Отпустят голого, и то спасибо. В последние годы, правда, на московской стороне стало поспокойнее. У князя Ивана не забалуешь. Зато появилась в пути другая трудность: княжеские усобицы, хочешь или нет, втянули во вражду и поселковых.
– Во, робяты, гля – московские шагают мимо нашего села! Ох, язви их в душу, где моя оглобля?!!
Более-менее спокойно катятся по тверскому шляху возки духовного ведомства, на козлах которых покачивается инок-возничий в грубой чёрной рясе и остроконечной шапочке-скуфейке. А в самом возке, положив краплёные старческие длани на посох, сидит старый иерарх с худым лицом аскета. Им разбойнички не страшны:
– Уж прости нас, владыко, обознались маненько. Езжайте с Богом, молитесь за нас, грешных!
– Бог простит…
А там и рассвет. И снова идут и едут по дороге пешие и конные. В одной из строительных ватаг шагали и мы с князем Корнеем. Он уже приобвык к своей новой шкуре, идёт, не жалуясь, пошаркивая лаптями. Но дыхание трудное, с сипом: даёт себя знать рана, которую к тому же он растревожил памятной битвой на постоялом дворе.
В один из вечеров, день на третий, мы снова с князем говорили. Сидели у костра на обрубке полусожжёного бревна, любуясь предзакатным солнцем, садившимся за пойменный луг с белевшим слева на крутояре небольшим каменным монастырем. С реки тянуло свежестью.
– Смотрю и понять не могу, что ты за человек… – Корней пристроил над костром отсыревшие лапти, и с наслаждением шевелил помозоленными пальцами на ногах. – Грамоту разумеешь, бывал в иных местах, а всё в простых мечникам ходишь. Теперь вот даже подлазом стать согласился. Иль лестно, что князя в подручниках имеешь? Так это не навсегда. Сегодня ты надо мной, а уж завтра, не гневайся, наш верх будет. Я ведь плен свой быстро отслужу. А опалу не снимет Великий князь, так и хрен с ним. Не один он великий на свете, перебьёмся.
– Вам, князьям служилым что ни поп, тот и батька. Сегодня одному Великому князю служите, завтра – другому. Везде с почетом принимают. А я родился при Москве, при ней и помирать буду. Службу, какую дали, такую и служу. И тебя с собой у князя Ивана только потому отпросил, что пожалел в темнице. К тому же воин, видать, ты, князь, добрый. Так что не ради того, что б гордость свою тешить, а дела для.
– Смотри-ка, говоришь – как пишешь! Интересно б на тебя в бою поглядеть.
– А чего глядеть? Бывал в бою и не скрою: не по мне это. Особенно против своих.
– А сейчас против кого идешь? Тверь-то тоже свои.
– А сейчас ни против кого. Узнать правду о княгине.
Во взгляде князя Корнея я легко прочитал недоверие. Но разговор он не продолжил.
С огромным нескрываемым облегчением после недели пути князь услышал, наконец, перезвон тверских колоколов.
– Слава Богу, дошли!
Первая неделя жизни в Твери прошла почти впустую. С приютившими нас владимирскими каменщиками пришлось расстаться. Мужички к работе пока ещё не приступили – что-то сорвалось с подрядом, и наш старшой с легким сердцем согласился отпустить нас с Корнеем восвояси. Он притом и винился:
– Простите, братцы. Я ж понимаю, вам есть-пить надо, а у нас пока с работой туго, не прокормить мне всех. Вот разве после Пасхи приходите, обещался тут один боярин дело подкинуть – храмину у него на подворье срубить. А?
Я повздыхал притворно, хотя и был рад такому обороту. Владимирцы помогли нам, не привлекая ничьего внимания, попасть в Тверь. Но поливать трудовым потом здешние новостройки не входило в мои намерения. А как радовался мой князь – это надо было видеть! Его страшно пугала возможность нежданно-негаданно в одночасье превратиться в сермяжного работягу.
– Эй, Боровской, подсобником будешь? – подсмеивался я. – Кладку ты вести не можешь, известь затворять не умеешь. Значит быть тебе в подсобниках: «козу» на плечи и – айда! Камни на горбу таскать.
Князь от моих шуточек то бледнел, то покрывался пятнами. Его боярская спесь хоть и поутихла, но всё же давала о себе знать. Как выяснилось, он был младше меня на два года и свой двадцать третий день ангела встречал совсем недавно здесь, в Твери, колодником.
От гостеприимных каменщиков мы ушли и поселились на самой окраине городского посада в небогатом домишке бобыля-охотника. Это жильё давало то преимущество, что было крайним на улице, и сразу за огородом начинался густой лес.
– Есть какие соображения откуда искать начинать? – спросил я.
– Может, поймаем начальника стражи княжьего терема? – на полном серьёзе сказал Корней.
– И в морду ему, в морду. «Говори, вражина, кто Кончаку отравил?»
– Ага!
– А потом поймаем тысяцкого…
– И в морду ему…
– А потом князя…
– И в мо… Какого князя?!!
– Тверского. Михаила Ярославича.
– Ты чего несёшь?
– А ты чего? Это ведь твоё предложение начальника стражи словить?
– Моё.
– А если он нам ничего не скажет?
– Не скажет? Слушай, а ты чего предлагаешь?
– Караульщика твоего как звали?
– Голован.
– Вот Голована и будем искать. Найдём, а в морду бить не будем.
– Так это он?
– Вроде бы… Нет, точно, он!
– Тогда не вылазь ему на глаза, сдуру шум поднимет. Пойдем за ним, посмотрим, где живёт.
Все прошедшие дни с раннего утра до поздней ночи мы безотлучно околачивались возле одной из двенадцати башен тверского детинца, через ворота которой по нашим прикидкам должен был ходить на свою службу в острог Голован. Совсем близко от башни стояла небольшая рубленая церквушка. На её паперти мы и обосновались не вызывая ничьего любопытства. Наискосок, вниз по улице стояла недавно отстроенная и не успевшая потемнеть корчма, куда мы с Корнеем поочередно бегали греться. Я, оставаясь на улице один, сильно переживал, сумею ли при случае опознать Голована. Синего цвета штаны и каштановая борода – приметы по каким я должен был узнать его, казались недостаточными. Была и более точная примета – отсутствие мочки левого уха. Но он же мог пройти и в шапке! Тем не менее, с временными отлучками князя приходилось мириться. Существовала, правда, опасность, что моего товарища ненароком узнает кто-нибудь из тверских знакомцев, но я надеялся, что в его нынешнем обличье такое было маловероятно. Обряженный в простой мужицкий армяк, Корней, ничем не выделялся из огромной толпы пришлых мастеровых, нахлынувшей в город по случаю начинающегося лета. Так мы и сновали от церкви к кабаку, обращая помыслы то к Бахусу, то к Богу.
Читать бесплатно другие книги:
