Сохраняя веру Пиколт Джоди

Малруни улыбается:

– Потому что эта девочка собрала вокруг себя большую группу католиков.

– Ей всего семь лет. Это значения не имеет?

– Нет. Католическая церковь неоднократно признавала визионерами детей, которые были еще моложе. А семь лет – это как раз тот возраст, когда по традиции человек считается достаточно зрелым, чтобы нести моральную ответственность за свои поступки. Не случайно примерно в этом возрасте католики впервые исповедуются.

Ларри Кинг сжимает губы, потом замечает:

– Но ведь, по словам матери, девочка не получила никакого религиозного воспитания. В студию поступил звонок, давайте послушаем. – Он нажимает на кнопку. – Здравствуйте.

– Здравствуйте. У меня вопрос к раввину. Если Вера Уайт не мессия, тогда кто же она?

Равви Соломон смеется:

– Она маленькая девочка, исключительно духовно одаренная и, вероятно, лучше большинства других людей умеющая открываться Богу.

– Если она еврейка, то почему у нее раны, как у Христа? – спрашивает следующий дозвонившийся телезритель.

– Позвольте мне ответить, – просит Малруни. – Необходимо помнить о том, что епископ пока не высказал своей официальной позиции относительно предполагаемых стигматов. Для того чтобы стигматик был признан Ватиканом, может потребоваться несколько лет и даже десятилетий.

– Вот именно, – соглашается Ларри Кинг. – Мы здесь говорим не о монахине-кармелитке, а просто о ребенке, к тому же не принадлежащем к Христианской церкви. – Он поворачивается к равви Соломону. – Каким образом у еврейской девочки могут появиться раны, повторяющие раны Спасителя, в которого она не верит?

– Вера Уайт – чистая страница, – вклинивается Малруни. – Если у невинного ребенка, верующего, но не принадлежащего к Христианской церкви, возникают такие ранения, это свидетельствует о том, что истинный Господь наш – Иисус Христос.

Равви Соломон улыбается:

– Я смотрю на это иначе. Мне кажется, Бог выбрал еврейскую девочку и добавил в ее «набор» еще и стигматы, потому что хотел привлечь внимание многих людей. Разных людей. Христиане, евреи – мы все сейчас за ней наблюдаем.

– Но почему сейчас? Зачем Ему было ждать тысячу лет? Это имеет какое-то отношение к миллениуму?

– Разумеется, – отвечает священник. – Люди издавна связывали апокалипсис с рубежом тысячелетий, ожидая искупления своих грехов.

– По еврейскому календарю даже до конца века остается еще сорок три года, – смеется раввин.

– У нас звонок, – объявляет ведущий, нажимая на кнопку.

– Она служанка дьявола, она…

– Спасибо, – говорит Кинг и переключается на другую линию. – Здравствуйте, вы в эфире.

– Я хочу сказать, что Вера Уайт – молодец. Даже если она все выдумывает, уже давно пора кому-нибудь предположить, что Бог – женщина.

– А как по-вашему, джентльмены? Бог – мужчина?

– Нет, – отвечают раввин и священник в один голос.

– Бог – ни то ни другое. А также и то и другое, – поясняет Малруни. – В видении физические признаки далеко не главное. Важен сам факт явления Господа в зримом обличье, доказывающий набожность визионера и его приверженность христианской добродетели…

– Вот это меня всегда и возмущало, – бормочет равви Соломон. – Вы считаете, что только христиане могут быть добродетельными.

– Сейчас речь не о…

– Знаете, в чем ваша проблема? – напирает раввин. – Вы гордитесь широтой своего мышления, но проявляете ее только до тех пор, пока ваш визионер видит то, что вам нравится. Вы сидите у себя в колледже, а с девочкой даже не встречались, но она вам мешает, и поэтому вы пытаетесь дискредитировать ее своей теологией.

– Минуточку! – возмущается отец Малруни. – У меня-то хотя бы есть теология! А вы хиппи от радикального течения, которое относит себя к иудаизму, но при этом использует буддийскую философию и индейскую символику.

– В классической иудейской теологии тоже есть место для женского образа Бога.

Священник мотает головой:

– Поправьте меня, если я заблуждаюсь, но разве «Адонай Элохейну» в еврейских молитвах не означает «Господь наш Бог»?

– Означает, – соглашается равви Соломон. – Но есть и другие слова, которыми иудеи называют Бога. Например, Хашем – «имя». Это совершенно нейтрально в отношении пола. Есть также Шехина – «присутствие Бога», что обычно ассоциируют с женским началом. А мое любимое – Шаддай. Его всегда склоняют в мужском роде и переводят как «Бог Холма» или «Бог Горы». Это слово очень похоже на слово «шаддаим», означающее «груди».

– Мало ли что на что похоже! – фыркает отец Малруни. – Это не теология, а какие-то детские игры!

– Да вы… – Равви Соломон чуть не вскакивает со своего кресла, но Ларри Кинг удерживает его прикосновением руки.

– Вера Уайт: целительница или мошенница? – произносит ведущий невозмутимо. – Мы вернемся через минуту.

Камера выключается. Багрянец, заливший лицо священника, не предвещает ничего хорошего. Глаза раввина горят злобой.

– Вы мне, конечно, поднимете рейтинг, – говорит Кинг, обращаясь к ним обоим, – но постарайтесь не убить друг друга, ладно? У нас еще двадцать минут эфира.

Озеро Перри, Канзас. 25 октября 1999 года

Полная луна в Канзасе – удивительное зрелище. Она яркая и висит так низко над равниной, что кажется, вот-вот лопнет, задев землю. Свет такой луны выманивает диких зверей из укрытий, заставляет кошек танцевать на столбах заборов, а сов-сипух громко кричать. Человека она тоже меняет: когда смотришь на нее, кровь сильнее стучит в жилах, а голова кружится под песню голых ветвей и болотного камыша. Именно такая луна выпятила пузо навстречу Мэрайе и Иэну ночью понедельника – за несколько часов до его поездки к Майклу.

Это стало для них привычкой – немного подышать свежим воздухом, перед тем как Мэрайя пойдет спать, а Иэн вернется к работе. Сидя на крыльце, они разговаривают о простых вещах: о том, что видели, как гуси летели на юг, о том, что небо очень звездное, о том, что в воздухе уже чувствуется зима. Они сидят бок о бок, закутанные в пледы, и сопротивляются холоду до тех пор, пока щеки не порозовеют, а носы не начнут шмыгать.

Сегодня Иэн, вопреки обыкновению, молчалив. Он знает, что должен делать – выполнять свою работу, – однако тянет с этим. Он уже несколько раз открывал рот, но смотрел на Мэрайю, и ему хотелось еще немного отложить начало конца.

– Пойду-ка я, пожалуй, – зевает Мэрайя.

Она оглядывает крыльцо: не оставила ли здесь Вера каких-нибудь вещей? Ворча, подбирает пару ботинок. Потом видит потрепанную Библию в кожаном переплете и, думая, что девочка нашла ее где-нибудь в домике, пытается спрятать книгу в складках своего пледа, пока Иэн не заметил:

– Вообще-то, это моя.

– Библия?

Он пожимает плечами:

– Я часто отталкиваюсь от нее, когда пишу свои тексты. И вообще, это прекрасное чтение. Хотя, разумеется, я воспринимаю то, что в ней написано, как вымысел, а не как факт. – Иэн закрывает глаза и закидывает голову. – Ах, черт, я вру вам, Мэрайя!

Он чувствует, как она напрягается, мысленно отстраняясь от него.

– Что, простите?

– Я вам солгал. Сегодня я читал Библию просто потому, что… потому, что захотел. И не только в этом я не был с вами честен. Я позволил вам думать, будто я специально полетел за вами в Канзас-Сити, но на самом деле у меня, вероятно, уже был куплен билет, когда вы еще даже не собирались никуда ехать. Я часто приезжаю сюда, чтобы кое с кем повидаться.

– Кое с кем, – повторяет Мэрайя, и хотя Иэн ожидал услышать в ее голосе холодность, ему все равно очень неприятно.

Она, наверное, подумала о продюсере, режиссере документального кино или еще о ком-нибудь, кто захочет сделать жизнь Веры достоянием общественности.

– С родственником, у которого аутизм. Майкл живет здесь неподалеку в специальном заведении, где за ним ухаживают. Самостоятельно жить в большом мире он не может. Я никому о нем не рассказываю: ни продюсеру, ни моим помощникам. Это информация для меня очень личная. Когда я увидел вас с Верой в самолете, то знал, что вы подумаете, будто я за вами слежу. Мне не хотелось говорить вам, зачем я приехал на самом деле. Поэтому я сделал то, чего вы от меня ждали, – увязался за вами. – Иэн проводит пальцами по волосам. – В итоге произошло нечто не входившее в мои планы. – Он отводит взгляд в сторону. – Вера… Она целыми днями у меня на глазах, и чем больше времени я с ней провожу, тем чаще спрашиваю себя: может, я ошибался на ее счет? – Он с трудом сглатывает. – Днем я навещаю Майкла, потом возвращаюсь сюда, вижу Веру, и в голове у меня так и крутится: «А вдруг? Вдруг она говорит правду? Вдруг она могла бы вылечить Майкла?» В следующую же секунду мне становится стыдно. Разве можно мне, известному скептику, верить в такие вещи? – Иэн поворачивается к Мэрайе; его глаза блестят, голос дрожит. – Ей это правда под силу? Она действительно совершает чудеса?

По глазам Мэрайи он читает, что она смотрит на него как на человека, который страдает. Она берет его за руку и тихо говорит:

– Конечно, мы съездим с вами к вашему родственнику. Если Вера сумеет чем-то помочь – поможет, а если нет, то, значит, вы не заблуждались.

Не говоря ни слова, Иэн подносит ее руку к губам. Казалось бы, он воплощенная благодарность. Микрофончик и маленький диктофон, спрятанные в его одежде, только что зафиксировали обещание, полученное им от Мэрайи.

26 октября 1999 года

Локвуд – неприятное место. Коридоры выкрашены в цвет фисташкового мороженого. Двери тянутся унылыми рядами, к каждой приделан ящичек для медицинской карты. Комната, куда мистер Флетчер приводит Мэрайю и Веру, гораздо симпатичнее остальных. Здесь есть полки с книгами и столики, на которых разложены игры. Звучит классическая музыка. Вере вспоминается библиотека в Нью-Ханаане, только там не было медсестер в мягкой белой обуви.

Мама почти ничего не объяснила Вере. Только сказала, что у мистера Флетчера есть больной родственник, которого нужно навестить. Вера не стала возражать: сидеть в домике у озера ей давно надоело. А здесь в некоторых комнатах есть телевизор. Может, ей удастся посмотреть канал «Дисней», пока взрослые разговаривают.

Мистер Флетчер идет к угловому столику, за которым сидит человек с колодой карт. Тот даже не поворачивается к посетителям, а только говорит:

– Иэн пришел. Во вторник в три тридцать. Как обычно.

– Как обычно, – повторяет мистер Флетчер, чей голос сейчас кажется странно высоким и резким.

Когда мужчина, сидящий за столиком, оборачивается, Верины глаза расширяются: она приняла бы его за мистера Флетчера, если бы настоящий мистер Флетчер не стоял рядом.

От удивления Мэрайя открывает рот. Близнец?! Теперь все становится понятно: почему Иэн никому не рассказывал о нем, почему ездил к нему регулярно, почему так хотел устроить для него встречу с Верой. Их с дочкой Иэн попросил пока не приближаться, а сам медленно подходит к брату:

– Привет, Майкл.

– Бубновая десятка. Восьмерка треф.

Карты одна за другой веером ложатся на стол.

– Восьмерка треф, – повторяет Иэн, садясь.

Иэн сказал Мэрайе, что у Майкла тяжелый случай аутизма. Для выживания ему необходимо очень строго поддерживать определенный порядок, любое нарушение которого выводит его из равновесия. Даже столовые приборы на салфетке всегда должны лежать одинаково, а визиты Иэна должны длиться час, и ни минутой дольше. Еще Майкл не выносит прикосновений. Иэн говорит, это навсегда.

– Пусти, – шепчет Вера, пытаясь высвободить свою руку из материнской.

– О нет, – говорит Майкл, когда ему выпадает туз.

– Туз в рукаве, – произносят братья в унисон.

Что-то в этой сцене глубоко трогает Мэрайю. Иэн сидит в нескольких дюймах от человека, которого можно принять за его отражение в зеркале, и пытается откликаться на ничего не значащие слова. Поднеся пальцы к повлажневшим глазам, Мэрайя запоздало понимает, что выпустила руку дочки.

– Можно мне тоже поиграть? – спрашивает Вера, подойдя к карточному столу.

Иэн замирает в ожидании реакции Майкла. Тот смотрит на брата, на незнакомую девочку и снова на брата, а потом начинает истошно кричать:

– Иэн приходит один! В три тридцать во вторник! Не в понедельник, не в среду, не в четверг, не в пятницу, не в субботу, не в воскресенье! Один, один, один!

Взмахнув рукой, Майкл сбрасывает карты со стола. Они падают ему на колени и на пол. На крик прибегает медсестра.

– Вера, пойдем, – говорит Мэрайя, но девочка продолжает ползать по полу, собирая разбросанные карты.

Майкл, раскачиваясь, отмахивается от успокоительных слов медсестры, даже не думающей к нему прикасаться. Вера смущенно кладет карты на стол и с любопытством смотрит на взрослого мужчину, который ведет себя как ребенок.

– Мистер Флетчер, думаю, вашим друзьям лучше уйти, – мягко говорит медсестра.

– Но…

– Прошу вас.

Иэн вскакивает со стула и стремительно выходит из комнаты. Взяв дочь за руку, Мэрайя следует за ним. В дверях она оборачивается: Майкл берет карты и прижимает их к груди.

Едва оказавшись в коридоре, Иэн закрывает глаза и начинает втягивать в себя воздух большими жадными глотками. От приступов Майкла его всегда трясет, но в этот раз ему еще хуже, чем обычно. Мэрайя с Верой тоже вышли и тихо стоят рядом. Иэн не может их видеть.

– Так вот оно – ваше чудо?!

Его охватила дикая ярость. Такое ощущение, будто ему в кровь влили яд. Он и сам не знает, откуда в нем это и почему он так разозлился. Ведь произошло то, чего он ожидал.

Но не то, на что надеялся.

Эта мысль застает его врасплох, выбивая почву у него из-под ног. Ему приходится прислониться к стене – так сильно кружится голова. Та ерунда, которую он вчера «скормил» Мэрайе, те маленькие уступки, которые он делал, чтобы мать и дочь подумали, будто он начинает им верить, – все это оказалось не совсем притворством. Как журналист, Иэн, наверное, и хотел увидеть неудачу Веры. Но как человек, он желал ей успеха.

Он ведь знал: аутизм не лечится ни взглядом, ни прикосновением. Вера Уайт, вопреки всем своим претензиям, оказалась фальшивкой. Однако на этот раз правота не принесла ему никакого удовлетворения. Эта маленькая девочка, которая всех дурачит, сумела показать Иэну, что он все это время дурачил сам себя.

Мэрайя дотрагивается до его плеча, он стряхивает ее руку. Как Майкл, думает он и спрашивает себя: может быть, брат не терпит прикосновений, потому что не выносит такой откровенной прямодушной жалости?

– Уходите, – бормочет он.

Ноги сами собой несут его по коридору. Стремительно вылетев из здания, он бежит в парк, к лебяжьему пруду. Там он срывает с лацкана микрофончик, достает из кармана диктофон, в котором все еще крутится кассета, и со всей силы швыряет все это в воду.

В домик на берегу озера Перри Иэн возвращается почти в половине четвертого утра. Мэрайя знает, который час: она ждет, волнуется. Убежав из Локвуда, Иэн забрал машину, и им с Верой пришлось добираться обратно самим. Когда они вышли из такси и не увидели его автомобиля, Мэрайя подумала, что он вернется к ужину. К девяти вечера. К полуночи.

Она представляла себе, что машина съехала в кювет или врезалась в дерево. Иэн, конечно, был не в том состоянии, чтобы садиться за руль. Но вот он вернулся невредимый, и Мэрайя, облегченно вздохнув, выходит из своей спальни. Сначала она чувствует алкогольные пары и только потом видит самого Иэна: в расстегнутой рубашке он развалился на диване с бутылкой виски в руке.

– Уйдите, пожалуйста, – говорит он.

Мэрайя облизывает губы:

– Мне очень жаль, Иэн. Я не знаю, почему моей маме Вера смогла помочь, а вашему брату – нет.

– Я скажу вам почему, – цедит он сквозь зубы. – Потому что она, черт подери, мошенница! Она даже порез от бумаги на пальце вылечить не может! Мэрайя, да бросьте вы наконец это притворство!

– Это не притворство.

– Притворство, да еще какое! – Иэн взмахивает бутылкой, и часть содержимого выливается на диванные подушки. – Вы притворялись с той самой минуты, когда я увидел вас в самолете. Ваша дочурка играет так, будто надеется получить чертов «Оскар», а сами вы… вы…

Он подходит так близко к Мэрайе, что она улавливает выдыхаемые им алкогольные пары. Поколебавшись, она подается вперед и целует его. Сначала их губы соприкасаются легко и медленно. Потом Мэрайя обхватывает голову Иэна руками и прижимается к нему. Новым, более глубоким поцелуем она как будто бы хочет вытянуть из него то, что причиняет ему такую боль.

– Что это было? – спрашивает он, не сразу обретя дар речи.

– Я не притворяюсь, Иэн.

Он подносит ладони к щекам Мэрайи и прикасается лбом к ее лбу:

– Ты не понимаешь.

Она смотрит в его изможденное лицо и вспоминает, как он сидел рядом с братом-близнецом, играя с ним по его странным правилам, потому что это лучше, чем ничего. Иэн заблуждается. Она знает его лучше, нежели он может предположить.

– Я бы хотела понять, – говорит она.

Иэн Флетчер родился на две с половиной минуты раньше Майкла и изначально был крупнее, сильнее и активнее – обстоятельство, за которое ему пришлось расплачиваться на протяжении всей последующей жизни. По-видимому, он занимал в материнской утробе больше места и получал больше питания. Ни один врач ничего подобного не говорил, но он считал себя виноватым в том, что брат слаб здоровьем и медленно развивается. А также, вероятно, и в том, что еще до двух лет Майклу поставили диагноз «аутизм».

Их родители были богачами из Атланты. Поздно поженившись, они посещали светские рауты, летали на собственном самолете и жили то в отреставрированном старинном поместье, то в апартаментах на острове Большой Кайман. Недвижимость они ценили гораздо выше, чем сыновей. Иэн и Майкл были ошибкой. Вслух родители этого не говорили, но, очевидно, думали. С тех пор, как стало ясно, что с одним из мальчиков явно не все в порядке. Супруги Флетчер ни в чем себе не отказывали, месяцами путешествовали по миру, оставляя детей на попечение нянь и гувернанток. Иэн стал чувствовать себя ответственным за Майкла, как только осознал различия между собой и им. Поскольку мальчики обучались на дому, друзей у них не было. У Иэна вообще никого никогда не было, кроме Майкла.

Однажды, когда им было двенадцать лет, отцовский адвокат приехал в дом среди ночи в сопровождении местного шерифа. Самолет родителей потерпел крушение в Альпах, никто не выжил.

За одну ночь мир изменился до неузнаваемости. Оказалось, что своей роскошной жизнью семья была обязана огромному долгу по кредитной карте. Родители ничего не оставили сыновьям, и тех отправили в Канзас – под опеку тетки с материнской стороны и ее фанатично верующего мужа. У новых опекунов не было ни желания вникать в психологические проблемы Майкла, ни денег, для того чтобы поручить это кому-нибудь другому. За государственный счет ребенка, больного аутизмом, можно было поместить в неплохое учреждение, но дядя с теткой отправили его в ближайший же приют, где нашлась свободная койка. В этом заведении, пропахшем фекалиями и мочой, он был единственным, кто вообще умел говорить.

Иэн продолжал навещать брата, даже когда тетка с дядей перестали это делать. Он пошел в библиотеку и выяснил, в каких реабилитационных центрах Майклу было бы лучше, но опекуны не желали хлопотать о переводе. Целых шесть лет Иэну оставалось только наблюдать, как состояние брата ухудшается, и думать о том, какие же ужасы, им пережитые, послужили тому причиной. Майкл перестал самостоятельно одеваться, проводил долгие часы, молча раскачиваясь из стороны в сторону, и теперь категорически не терпел прикосновений.

В день своего восемнадцатилетия Иэн надел костюм из секонд-хенда, пришел в суд Канзас-Сити и подал прошение о том, чтобы опеку над братом поручили ему. Он получил стипендию для учебы в Канзасском университете и работал сутками, добывая деньги на книги и кое-что скапливая. Врачи сказали ему, что вести относительно самостоятельную жизнь в одном из специальных общежитий, о которых он много читал, Майкл пока не в состоянии. Тогда Иэн стал наводить справки о заведениях для взрослых аутистов: оказалось, эти учреждения получают финансирование и из федерального бюджета, и из бюджета штата, поэтому должны принимать и тех, кто платить не может, но делают это редко. Для того, у кого нет связей, свободного места никогда не будет. За качество медицинского обслуживания нужно платить, причем постоянно, чтобы драгоценную койку не отдали кому-то другому.

Итак, проблемы Майкла стали для Иэна двигателем в стремлении к успеху. А еще раньше они положили конец его религиозности. Если бы Бог был, разве Он забрал бы у братьев родителей и детство? И главное, разве Он обрек бы Майкла на такую жизнь? Иэна переполнял гнев, и, как ни странно, его слушали: сначала школьные учителя английского языка, потом профессора теологии, потом радиоаудитория, потом телевизионные продюсеры и зрители. Чем знаменитее он становился, тем проще ему было оплачивать проживание Майкла в Локвуде. Чем смелее он высказывался, тем быстрее процарапывал себе обратную дорогу к тому образу жизни, который запомнил по детству.

В двадцать два года Майкл снова стал самостоятельно есть, в двадцать шесть научился застегивать рубашку. Сейчас ему тридцать семь, но он по-прежнему не позволяет к себе прикасаться.

Мэрайя вдруг понимает, что сделало Иэна Флетчера Иэном Флетчером. На протяжении многих лет он работал над собой, чтобы перестать быть потерянным мальчиком. Чтобы превратиться в человека, который твердо стоит на ногах, опираясь на краеугольный камень неверия. В его случае атеизм – это, конечно, вполне оправданная позиция. Как же тяжело ему было, когда он обнаружил, что, вопреки собственным убеждениям, молится о чуде!

Она поняла и еще одну важную вещь. Да, стремясь создать для Майкла хорошие условия, Иэн стал очень обеспеченным человеком. Но интуиция подсказывает ей, что того, в чем он нуждается больше всего, ему по-прежнему недостает. Всю жизнь он заботился о Майкле, а о нем самом давным-давно не заботился никто.

Мэрайя медленно гладит его по волосам, потом тыльной стороной руки проводит по шее и по скуле. Скользит ладонями от щек до плеч, глядя, как он по-кошачьи жмурится. Наконец крепко обхватывает его обеими руками и утыкается лицом в изгиб шеи. Задрожав, Иэн обнимает Мэрайю с такой силой, что она едва дышит. Ей остается только с головой погрузиться в волну его желания. Ладони Иэна блуждают по ее спине, губы касаются уха.

– Спасибо тебе, – шепчет он.

Мэрайя чуть отстраняется и целует его:

– Рада помочь.

Иэн улыбается:

– Надеюсь, что так и есть.

Его губы оставляют на коже Мэрайи влажные серебрящиеся следы. Достав из кошелька презерватив, он раздевает ее и исследует языком и ладонями. Вероятно, это только ее воображение, но ей кажется, что его пальцы задержались на шрамах, которых она до сих пор стыдится. В руках Иэна Мэрайя чувствует себя гибкой и совсем крошечной. Она уменьшается и уменьшается до тех пор, пока не чувствует себя способной поместиться в один из своих кукольных домиков: пройти по полу, по которому еще никто не ходил, посмотреть в зеркало без единого пятнышка.

Ощутив Иэна на себе и внутри себя, Мэрайя открывает глаза. Ей уже немало лет, но только теперь она понимает, что такое идеальное совпадение. Он начинает двигаться ритмичнее. Она прижимается к нему, впиваясь пальцами в его плечи и слизывая соль с его кожи. Ей больше не хочется думать ни о прошлом этого мужчины, ни о будущем дочери, ни о чем бы то ни было другом. Уже почти готовая бессильно разомкнуть объятия, Мэрайя чувствует, как голос Иэна колышет воздух над ее виском.

– О! – вскрикивает он. – О Боже!

– Я этого не говорил, – усмехается Иэн.

– Нет, ты сказал.

– С чего бы? То есть люди, конечно, постоянно говорят такое, и все-таки было бы странно, если бы я помянул Бога, находясь с тобой в постели.

– Ничего странного, – смеется Мэрайя. – Сила привычки.

– Может, для тебя это и было привычно, а для меня это, пожалуй, в самом деле что-то божественное. – Он обнимает ее, продолжая удивляться небывалому спокойствию, воцарившемуся внутри.

– Правда? – Шевельнувшись в объятиях Иэна, Мэрайя отводит взгляд. – Было… хорошо?

Иэн вскидывает брови:

– Ты еще спрашиваешь?

Ее плечи поднимаются и опускаются, заставляя его тело инстинктивно напрячься.

– Ну просто… я всегда думала, как бы все сложилось, если бы я весила на тридцать фунтов меньше, была бы платиновой блондинкой и имела бы более сексуальную фигуру. Может, Колин не потерял бы ко мне интерес.

Пару секунд помолчав, Иэн отвечает:

– Если бы ты весила на тридцать фунтов меньше, тебя бы сдуло ветром. Если бы ты была платиновой блондинкой, я бы тебя не узнал. А если бы ты была еще сексуальнее, то, наверное, просто убила бы меня. – Он целует ее в лоб. – Я видел твою работу. Ты рассказывала мне, как делаешь свои домики. У тебя потрясающая дочь. Почему же ты сомневаешься в том, что все остальное, включая любовь, получается у тебя не менее… восхитительно? – Поднеся обе руки к лицу Мэрайи, Иэн опять с легкостью располагается между ее ног. – Ты не совершенна. Вот здесь, – он дотрагивается до ее ключицы, – у тебя веснушка. Иногда ты бываешь ужасно упрямой. А твои бедра…

– Я же рожала!

– Знаю, – смеется Иэн. – Я это к тому говорю, что если подходить к совершенству с клинической дотошностью, то никто не будет соответствовать стандарту. Я – меньше всех. – Он гладит ее по волосам. – Колин – идиот. И теперь я говорю совершенно серьезно: слава Богу!

Мэрайя улыбается и поуютнее располагается в гнезде из одеял, которое они устроили на полу.

– Знаешь, какое слово кажется мне самым красивым?

– Дай подумать. – Иэн сосредоточенно морщит лоб. – «Медоточивый»?

Мэрайя мотает головой:

– «Уксориальный». Чрезмерно любящий жену.

Иэн не помнит, чтобы когда-нибудь им овладевало такое умиротворение, какое он нашел здесь, в этом проклятом домике в Канзасе. Но он знает: это только временное затишье. Перемирие. Завтра ему придется сказать Мэрайе, что он все время ей лгал, что с тех самых пор, как они встретились у трапа самолета, он пытался расположить ее к себе, чтобы разоблачить Веру. Завтра он признается, что записал ужасную сцену с Майклом на диктофон, хотя потом и выбросил кассету. Завтра он должен будет решить, какую часть правды открыть своему продюсеру. Завтра, уже завтра, Мэрайя его возненавидит.

– Даю пенни в обмен на твои мысли, – говорит она, зевая.

Всего пенни? Его мысли стоят гораздо дороже.

– Я думаю, мы не выбираем, в кого нам влюбляться, – шепчет Иэн. – Мы просто влюбляемся.

Поняв по ее ровному дыханию, что она уже уснула, он наслаждается чувством онемения в руке, на которую она положила голову, и ощущением теплоты во всем теле от соприкосновения с ней. Проходит несколько секунд, и впервые за годы он тоже засыпает глубоким спокойным сном.

Только в пять утра Иэн тихонько встает и укрывает Мэрайю одеялом. Иэн не знает, спит ли она обычно голая или нет, и не хочет, чтобы Вера, если вдруг выйдет из спальни, начала задавать вопросы. Быстро одевшись, Иэн пишет короткую записку: едет туда-то, вернется тогда-то – ничего важного.

Зачем он возвращается в Локвуд, ему и самому непонятно. Очевидно, если Майкл так бурно отреагировал на появление Мэрайи и Веры, то и внеплановый визит брата вряд ли будет воспринят спокойно. И все-таки очень уж неприятная сцена получилась у них накануне: Майкл кричит, он, Иэн, бежит куда глаза глядят… Он хочет снова увидеть своего брата, прежде чем пройдет целая неделя. Если Майкл спит, можно будет просто заглянуть и, убедившись, что все в порядке, уехать.

Не пересекаясь ни с кем из медсестер, Иэн проходит по коридору и открывает дверь в комнату брата. Майкл тихо похрапывает, растянувшись на кровати во весь свой немаленький рост. Черты лица расслаблены.

– Привет, старик, – шепчет Иэн и, поколебавшись, дотрагивается до его волос.

Майкл тут же открывает глаза:

– Иэн?

– Да.

Иэн быстро убирает руку и смотрит на часы над дверью, уверенный в том, что брат сейчас раскричится, но тот только потягивается и зевает:

– Чего это тебя принесло так рано? – (В ответ Иэн только остолбенело моргает.) – Неужели больше некуда поехать?

Майкл его дразнит! Майкл, от которого он за последние три года ничего не слышал, кроме перечисления мастей и достоинств игральных карт! Иэн прищуривается, улавливая в глазах брата связующую искру взаимопонимания.

– Господи, Иэн! А еще говорят, что из нас двоих умный ты! – шутит Майкл и призывно раскрывает руки.

– Майкл! – выдыхает Иэн, обнимая брата.

Когда рука Майкла неловко похлопывает его по спине, он на какое-то время теряет дар речи. Овладев собой, отстраняется, чтобы поговорить – по-настоящему поговорить! – с братом, но снова видит отрешенное лицо. Майкл тянется к картам, лежащим на прикроватной тумбочке, и начинает:

– Четверка бубей. Тройка крестей. Семерка бубей. Иэн приходит в три тридцать во вторник. Не в понедельник, не в среду, не в четверг…

Как оглушенный, Иэн, пятясь, отступает от кровати. Не дожидаясь, когда Майкл закричит во весь голос, он выходит из палаты, уверенный в том, что их удивительная встреча – плод его воображения. Что на самом деле брат крепко спал. Вздохнув, Иэн лезет за ключами от машины в нагрудный карман и достает оттуда нечто неожиданное – червовый туз. Несколько минут назад эту карту ему подсунул кто-то, кто действительно к нему прикоснулся.