Сохраняя веру Пиколт Джоди

Мэрайя отворачивается:

– Потому что время пришло. Это сумасшествие длилось уже слишком долго.

– Может быть, ваш отъезд как-то связан с решением Колина забрать у вас опеку? Ведь он сообщил вам о своем намерении.

Мэрайя судорожно соображает, как бы так ответить, чтобы не казалось, будто она хотела обойти закон, хотя это правда. Она смотрит на Веру: нужно как-то перевести разговор в другое русло, пока дочка не сболтнула про Иэна.

– Это получилось ненамеренно. Я только хотела упростить ситуацию.

– Почему именно Канзас-Сити?

– Мы наугад взяли билеты на первый же самолет, который вылетал из аэропорта.

Вера подпрыгивает на кровати:

– Ага, а знаете, кто летел первым классом?

– Вера! – резко произносит Мэрайя, и девочка тут же замолкает.

Мэрайя сжимает губы, прекрасно понимая Верино замешательство и чувствуя на себе пристальный взгляд Кензи.

– Главное, что мы вернулись. Как только узнали о повестке, сразу приехали.

Кензи смотрит не моргая. Мэрайя чувствует, как капля пота скатывается за воротник рубашки. Выражение лица назначенного судом опекуна не оставляет сомнений. Эта женщина лжет. Но сказать ей больше – значит признаться в желании спрятаться от Колина и от тяжбы, которой он пригрозил. А еще пришлось бы говорить о связи с Иэном, хотя это и его тайна тоже. Мэрайя отвечает на адресованный ей взгляд, твердо решив, что на этот раз не отведет глаз первая. К ее удивлению, это делает Кензи. Не достает свой блокнот, не забрасывает Мэрайю новыми вопросами или упреками, а лишь слегка отодвигается от нее и, тихо напевая, продолжает свою работу: перебирает прекрасные волосы Веры, как нити на ткацком станке, ловко подхватывая все свободные концы.

– О господи, Иэн, я так рада, что ты позвонил!

Он улыбается, прижимая трубку к уху:

– А я очень рад, что ты так рада моему звонку, дорогая.

– Мне кажется, она знает. Опекун по назначению суда. Сегодня она задавала вопросы, Вера проболталась про Канзас-Сити и…

– Мэрайя, успокойся. Сделай глубокий вдох. Вот так. Теперь рассказывай.

Мэрайя передает ему недавний разговор с Кензи ван дер Ховен. Он слушает, нахмурившись, потом отвечает:

– По-моему, это еще ни о чем не свидетельствует. Пока она знает только одно: в самолете Вера видела кого-то, кто произвел на нее впечатление. Может, группу Backstreet Boys, а может, принца Уильяма.

– Еще она знает, когда мы уехали и когда Колин подал иск.

Иэн смягчает голос:

– Это она бы и так рано или поздно выяснила. Ты привезла Веру обратно – лучшего оправдания тебе и не нужно. – Он на несколько секунд замолкает, вспоминая свою встречу с Мецем. – Я же говорю тебе, Мэрайя: не беспокойся. Я обещал тебе все уладить. Или ты мне не доверяешь?

Одно ужасное мгновение она молчит. А потом Иэн чувствует мощную волну тепла, которая доходит до него по проводам раньше, чем голос Мэрайи:

– Доверяю, Иэн. – (Он хочет ответить, но не находит слов.) – Извини, что втянула тебя в эту нашу историю, – добавляет Мэрайя.

Иэн закрывает глаза:

– Дорогая, ваша история – это как раз то, во что я больше всего на свете хочу быть втянутым.

16 ноября 1999 года

В день, когда Кензи встречается с Милли Эпштейн, кафе в центре Нью-Ханаана предлагает в качестве блюда дня жареную рыбу с картошкой фри.

– Хорошего мало, – ворчит Милли, изучая меню. – Откуда нам знать, какое масло у них во фритюрнице: рапсовое или еще какое?

Лучшей вступительной фразы было просто не придумать. Кензи подается вперед, опершись локтями о видавший виды столик:

– Вы сейчас очень внимательно относитесь к тому, что едите?

Милли поднимает глаза:

– С чего бы? Даже если я опять отдам концы, мне даже «скорую» вызывать не придется. Позову Веру, и все. – Видя, как у собеседницы отвисла челюсть, Милли улыбается. – Шутка. Конечно, я проявляю осторожность. Но я и до сердечного приступа это делала: правильно питалась, принимала лекарства строго по часам. Позвольте вас спросить: вы уже заглядывали в мою медицинскую карту?

– Да.

– Вы верите, что я воскресла?

Кензи краснеет:

– Я не уверена, что слово «воскрешение» здесь вполне уместно…

– Если не это, тогда какое? «Чудо»?

– Я скорее склонна предполагать какую-то чрезвычайно редкую реакцию нервной системы на стресс.

– Ага, – бормочет Милли. – Миз ван дер Ховен, вы верите в Бога?

– Сейчас речь не об этом. И мне кажется, миссис Эпштейн, задавать вопросы – это моя работа.

Милли невозмутимо продолжает:

– Меня это тоже немножко нервирует. Я не из тех, кто через каждое слово возносит хвалу Иисусу. Наверное, я не была бы такой, даже если бы родилась христианкой.

– Мэм, суть этого судебного процесса в том, чтобы решить, где Вере будет лучше. При всем уважении к вам для Бога в моих мыслях места нет.

– Видите ли, – Милли прикусывает ноготь большого пальца и качает головой, – по-моему, вы не правы. Более религиозная женщина сказала бы, что место для Бога есть всегда, но я скажу по-другому. На мой взгляд, в данном случае вы не сможете выполнить вашу работу, не спросив себя, верите вы или нет. Потому что если не верите, то моя внучка будет в ваших глазах лгуньей, и это повлияет на ваше решение.

– Миссис Эпштейн, вы не опекун по назначению суда.

Милли смотрит на Кензи в упор:

– А вы не ее бабушка.

Прежде чем Кензи успевает ответить, подходит официантка.

– Как дела, Милли? – по-свойски спрашивает она у миссис Эпштейн, как это принято в городке, где все всех знают.

– Ирэн, ваши повара жарят рыбу и картошку на рапсовом масле?

– Вы что, думаете, это «Фор сизонс»? – смеется официантка. – На чем-то из холодильника миссис Пол.

Милли треплет Кензи по руке:

– Возьмите суп. Точно не отравитесь.

Но Кензи заказывает только колу.

– В нашем городе очень не хватает приличной кулинарии, – мечтательно произносит Милли. – Знаете, как долго я не ела хорошей пастромы?

– Сто лет? – предполагает Кензи, вздернув уголок рта.

– В точку! – смеется Милли и, водя пальцем по краю коробочки с сахарозаменителем, говорит: – Когда Вере было года три, я устраивала для нее чаепития. Ее привозили ко мне домой, мы доставали из шкафа скатерть и салфетки моей бабушки и надевали халаты, которые сохранились у меня с сороковых годов. Такие с розовыми перьями на обшлагах и на лацканах. Как их?

– Марабу.

– Точно. А разве это не разновидность оленей?

– Олень называется карибу, – улыбается Кензи. – Миссис Эпштейн, я ценю вашу заботу о внучке. Вы можете не сомневаться: я всего лишь пытаюсь принять решение, которое будет лучше для Веры.

– Если вы считаете, что она говорит неправду, тогда все это должно казаться вам какой-то заразной патологией. Потому что ей верит и ее мать, и толпа в пятьсот человек у нас перед домом, не говоря уже о врачах, которые видели, как мое сердце остановилось.

Помолчав несколько секунд, Кензи отвечает:

– Помните, как по радио передавали «Войну миров» – спектакль по роману Герберта Уэллса?

– Еще бы! Мы с мужем слушали и тряслись от страха, как и все.

– Вот о чем я и говорю, миссис Эпштейн. Люди слышат то, что хотят слышать, и верят в то, во что хотят верить.

Милли медленно ставит на стол стакан с водой и, не отдавая себе в этом отчета, потирает левую сторону груди:

– А вы, миз ван дер Ховен, во что хотите верить?

Кензи отвечает не колеблясь:

– В то, что решение, которое я приму, будет благоприятным для Веры. А вы, миссис Эпштейн? Во что вы хотите верить?

В то, что время можно повернуть вспять. В то, что ночные кошмары прекратятся. В то, что можно стереть Колина из жизни моей дочери.

– Я хочу верить, что Бог есть, – твердо говорит Милли. – А в существовании дьявола я, черт возьми, даже не сомневаюсь!

– Ханстед, – возглашает Мец со своего трона во главе стола переговоров, – вы с Ли займетесь подтверждением этой информации. Мне нужна копия билета в Канзас-Сити…

– Сэр? – подает голос один из помощников. – Вы имеете в виду тот Канзас-Сити, который в штате Миссури, или тот, который в Канзасе?

– Ли, где вы, черт подери, были весь этот час?! – спрашивает Мец. – Ханстед, напомните вашему коллеге, страдающему склерозом, о чем мы говорили, пока он витал в облаках.

– Может, стоит прощупать агентства по сдаче в аренду автомобилей? – предлагает Ханстед. – Если транспортом занимался Флетчер, то машина, наверное, была оформлена на него или на его продюсерскую компанию. Или же Мэрайя Уайт арендовала ее сама, расплатившись своей кредитной картой.

– Очень хорошо, – одобряет Мец. – Займитесь этим. И еще мне нужны списки постояльцев местных отелей. – (Двое помощников, сидящих за стеклянным столом справа от босса, тут же записывают очередную директиву в блокноты.) – Ли, я хочу знать обо всех случаях за последние десять лет, когда суд отобрал право опеки у матери и передал отцу. Меня интересуют причины. Элкленд, займитесь списком потенциальных экспертов-психиатров. Нам нужен тот, кто скажет, что если человек съехал с катушек, то это навсегда. – Мец берет яблоко, лежащее перед ним, и обводит взглядом лица своих помощников. – Как вы назовете юриста, закатанного в бетон на дне океана?

Ассистенты переглядываются. Наконец Ли поднимает руку:

– Хорошее начало?

– Отлично! Вам я и поручаю взять показания у психиатра, который освидетельствовал Колина Уайта.

– А сами вы что будете делать?

– Бухнусь, черт возьми, на коленки и стану молиться Аллаху! – смеется Мец.

Пока его подчиненные, снабженные директивами, расходятся, он записывает что-то в блокноте, потом нажимает на кнопку связи с секретарем:

– Дженни, меня не беспокоить.

Обычно он говорил: «Меня не беспокоить, если только Бог не позвонит». Юмор заключался в том, что многие сотрудники фирмы такой возможности не исключали. Взяв дело Уайтов, Мец перестал так шутить.

Колин Уайт ему не нравится. Но он, как правило, ни к кому из своих клиентов не испытывает особой симпатии. Зато задача, которую этот человек олицетворяет, интересна своей сложностью. У Меца будет возможность в полной мере продемонстрировать величие закона как силы, имеющей больше общего с искушением, чем со справедливостью.

Через пару недель он войдет в зал суда, возьмет жизнь гребаного Колина Уайта и перевернет ее с ног на голову. Он умеет так переделывать своих клиентов, что и судьи, и пресса, и, вероятно, даже прокуроры начинают им верить.

Мец смеется: не только хирурги мнят себя богами!

Малкольм человек нерелигиозный. После своей бар-мицвы он, пожалуй, ни разу и не был ни в каком храме. Он помнит, что мать тогда надела красное платье, а на него нацепила костюм, который висел на нем как на вешалке. Помнит, как странно звучал его собственный голос, когда он нараспев читал Тору. От страха он чуть в штаны не надул. А потом чуть не упал в обморок, когда обильно надушенные тетушки принялись его целовать. Но все эти мучения окупились, потому что в туалете отец встал рядом с ним у писсуара и, не поворачивая головы, сказал: «Теперь ты мужчина».

Это был первый случай, когда Малкольм Мец с помощью слова изменил человека – себя.

Встряхнувшись, он сосредоточивает внимание на бумагах, лежащих перед ним. Колин Уайт, Мэрайя Уайт, Вера Уайт – в документах фигурируют только эти имена. Бога нигде нет. И не должно быть, согласно тому, как Малкольм Мец понимает закон.

18 ноября 1999 года

Раньше Кензи никогда не бывала в синагоге. Сейчас она широко раскрытыми глазами рассматривает богато украшенный ковчег, еврейские молитвенники, кафедру для чтения Торы.

– Почти как в церкви, – говорит она и тут же смущенно прикрывает рот.

Равви Вайсман улыбается:

– С год назад мы перестали плясать голышом вокруг костра.

– Извините. – Кензи смотрит ему в глаза. – Я мало знакома с иудаизмом.

– У вас еще все впереди. – Раввин жестом приглашает ее сесть на скамью. – Итак, вы хотите знать, действительно ли Вера Уайт разговаривает с Богом? Видите ли, миз ван дер Ховен, я тоже разговариваю с Богом. Но у меня под окном нет команды из шоу «Голливуд сегодня вечером!».

– То есть…

– То есть Господь, чья мудрость не имеет границ, не приходит ко мне в женской одежде, чтобы поиграть в шашки. – Равви Вайсман снимает очки и протирает их краем рубашки. – У вас бы не возникло некоторых подозрений, если бы маленькая девочка, ничего не знающая о юриспруденции, вдруг заявила, что может и будет исполнять обязанности судьи?

– Верин случай такой же?

– Это вы мне скажите. Она разговаривает с Богом. Допустим. Но Бог не говорит ей, что Израиль сотрет в порошок Организацию освобождения Палестины. Не велит ей есть кошерную пищу или хотя бы приходить в храм в пятницу на вечернюю службу. Мне очень трудно поверить, что если бы Бог решил явиться в человеческом обличье к кому-то, в ком течет еврейская кровь, то выбрал бы не того, кто живет по еврейским законам.

– Насколько мне известно, божественные видения случаются не только у набожных людей.

– Вы, наверное, уже побеседовали с христианскими священниками. Но загляните в Библию: если человеку выпало счастье разговаривать с Богом, то он либо в высшей степени религиозен, либо занимает такое положение, которое позволяет ему принести большую пользу своей религии. Моисей, например, не воспитывался как иудей, но после встречи с Господом обратился в иудаизм. – Раввин улыбается. – Нам всем, конечно, очень приятно думать, что Бог может запросто общаться с любым из нас – даже с теми, кто не ходит в церковь и молится только о своих футбольных ставках. И все-таки это только фантазия. Бог милостив, но и память у Него есть. Евреи не просто так придерживаются определенного жизненного уклада на протяжении пяти тысяч лет.

Кензи отрывает взгляд от блокнота:

– Но я общалась с Верой. Непохоже, чтобы она осознанно пыталась ввести людей в заблуждение.

– Я тоже не считаю ее обманщицей. Не удивляйтесь. Я и сам с ней встречался, она милейший ребенок. Поэтому резонно предположить, что ее к этому кто-то подталкивает.

Кензи вспоминает, как в Вериной комнате, когда они играли в парикмахерскую, Мэрайя одним взглядом заставила девочку замолчать.

– Ее мать.

– Я тоже пришел к такому выводу. – Равви Вайсман облокачивается о спинку скамьи. – Я знаю, миссис Уайт, по сути, довольно далека от иудаизма, но некоторые вещи все-таки остаются. Наши детские травмы иногда бывают связаны с религией. Может быть, миссис Уайт в раннем детстве, вероятно еще на невербальном уровне, внушили нечто такое, что она передала своей дочери.

Кензи дотрагивается до подбородка кончиком карандаша:

– Зачем?

Равви Вайсман пожимает плечами:

– Спросите Иэна Флетчера. Уж он-то знает, какую прибыль Бог может приносить в качестве молчаливого партнера. Вопрос не в том – зачем. А в том, миз ван дер Ховен, – почему бы нет.

19 ноября 1999 года

– Хороший вопрос, – говорит отец Макреди, шагая рядом с Кензи по церковному двору и поднимая маленькие торнадо листьев носками ковбойских сапог. – Но и я в свою очередь могу вас спросить: какой смысл ребенку или матери стремиться к получению стигматов?

– Для привлечения внимания?

– Это да. Но широкие слои населения скорее заинтересуются тем, кто видел Элвиса, нежели тем, кто видел Бога. А если говорить о католицизме, то явления Девы Марии всегда волновали толпу больше, чем явления Иисуса. – Священник поворачивается к Кензи; ветер треплет его волосы. – Дело в том, что каждый случай возникновения стигматов тщательно проверяется Католической церковью. А если вы скажете, будто общаетесь с Элвисом, то вам, насколько я понимаю, придется всего лишь ответить на несколько вопросов какой-нибудь Петры Саганофф.

– Вам не кажется странным, что Иисус является еврейской девочке?

– Миз ван дер Ховен, религия – это не состязание. – Отец Макреди пристально смотрит на собеседницу. – Что вас, собственно, смущает в этом деле?

Кензи внезапно становится холодно, и она обхватывает себя за плечи:

– Вера не лжет – в этом я убеждена. Значит, нельзя не предположить, что ею самой кто-то манипулирует.

– Мэрайя.

– Да, – вздыхает Кензи. – Или… девочка действительно видит Бога.

– А этого вы допускать не хотите.

– Я циник, – кивает она.

– Я тоже, – говорит отец Макреди. – Время от времени то здесь, то там появляются плачущие статуи и неожиданно прозревшие слепцы, однако, чтобы такие вещи происходили, как правило, нужно быть Дэвидом Копперфильдом. Глубокая религиозность способна изменить человека, это правда. Но чудеса? Нет. Исцеления? Нет. Дело в том, что вся религиозность Веры заключается в ее имени. Она не росла с мыслями о Боге. Ей по большому счету даже сейчас все равно, кто Он такой. Для нее это просто друг.

Священник смотрит на церковную ограду. Золотые лучи солнца пробиваются сквозь облака, как на открытке. Когда его мама видела такую красоту, она останавливала машину и, вздохнув, говорила: «Посмотри, Джозеф, это небо Иисуса». Продолжая смотреть вдаль, отец Макреди задумчиво спрашивает:

– Миз ван дер Ховен, вы когда-нибудь видели закат в Непале?

Следуя его примеру, она переводит взгляд на ослепительную небесную палитру:

– Нет.

– Я тоже не видел. Но это не значит, что солнце в Непале не садится.

Ватикан, Рим

Церковная структура, являющаяся прямой предшественницей нынешней Конгрегации доктрины веры, была основана папой Григорием IX в 1231 году. Выполняя поставленные перед ними задачи, ее представители вздергивали предполагаемых ведьм и еретиков на дыбы, пытали их раскаленными углями, били плетьми и сжигали на кострах. Времена инквизиции давно миновали, и теперь это ведомство не столько борется с ересью, сколько занимается распространением истинной католической доктрины. И все-таки, когда кардинал Шиорро проходит по галерее, ему порой кажется, что он чувствует запах гари, а ночью он иногда просыпается от криков.

Он, кардинал-префект, предпочитает думать о себе как о человеке скромном, честном и набожном. Поскольку Конгрегация доктрины веры функционирует как апелляционный суд, он считает, что возглавляет ее по праву. Он добросовестно относится к своим обязанностям, и ответственность давит ему на плечи ничуть не меньше, чем моццетта^[30].

Сейчас кардинал Шиорро в своем кабинете. Потягивая утренний горячий шоколад, он изучает бумаги, сложенные внушительной стопкой. Вдруг ему на глаза попадается нечто странное.

– «Общество Бога-Матери», – медленно читает он, словно бы пробуя каждое слово на вкус, отчего на языке остается неприятное ощущение.

Кардинал просматривает письмо: довольно многочисленная группа женщин католического вероисповедания просит пересмотреть решение Его преосвященства епископа Манчестерского, объявившего слова некоей Веры Уайт, некатолички, еретическими.

Кардинал-префект вызывает своего секретаря, вежливого монсеньора Реджи, похожего на ищейку.

– Да, Ваше высокопреосвященство?

– Что вы знаете об Обществе Бога-Матери?

– Вчера они устроили демонстрацию на площади Сан-Марко.

Эти воинственные католички все набирают и набирают силу. Кардинал ощущает укол ностальгии по тому миру, который существовал до Второго собора ^[31].

– В чем епископ Эндрюс усмотрел ересь?

– Насколько я смог выяснить, визионерка еврейского происхождения утверждает, что Бог – женщина.

– Понятно.

Кардинал медленно выдыхает, вспоминая о Галилее, Жанне д’Арк и других предполагаемых еретиках. Он спрашивает себя, имеет ли смысл продолжать официальное порицание этого Общества Бога-Матери. Ее представительницам, поскольку они католички, можно запретить письменное распространение ложных идей.

Но Вера Уайт неподвластна Ватикану и может говорить, что ей вздумается.

Стряхнув с себя туфли, Лейси Родригес запихивает кассету в видеомагнитофон. Уже не в первый раз за годы работы частным детективом она поражается недальновидности некоторых начальников. Несколько приятных бонусов, небольшая прибавка к зарплате, а может быть, и просто чуть более уважительное отношение – и оператор Иэна Флетчера, глядишь, не продал бы за жалкие десять тысяч долларов копию записи обследования Милли Эпштейн.

Лейси нажимает на пульте кнопку перемотки: ей совершенно неинтересно наблюдать за тем, как меняется сердечный ритм у пожилой женщины, пыхтящей на беговой дорожке. Но вдруг Лейси резко выпрямляется. Пальцы тянутся к губам, которые медленно растягиваются в улыбке.