Сохраняя веру Пиколт Джоди

– Я возьму это к себе в кабинет и там приму решение. Объявляю короткий перерыв.

Адвокаты возвращаются за свои столы. Мэрайя не знает, можно ли ей покинуть свидетельское место, и сидит словно замороженная, пока Джоан не спохватывается и не выводит ее. Они садятся рядом.

– Мэрайя, что там, на кассете?

– Понятия не имею. Честно, – отвечаю я.

Любой другой человек сказал бы, что в зале прохладно, но я чувствую, как струйки пота щекочут мне кожу, стекая по груди и по спине. Судья входит через боковую дверь, усаживается в свое кресло и просит меня вернуться на место для свидетелей. Краем глаза я вижу, как пристав вкатывает в зал телевизор и видеомагнитофон.

– Черт! – бормочет Джоан.

– Я разрешаю приобщить кассету к делу в качестве доказательства, – заявляет Ротботтэм.

Мец подходит к секретарю, чтобы что-то подписать, потом говорит:

– Миссис Уайт, я прошу вас посмотреть следующую запись.

Как только он нажимает на кнопку воспроизведения, я закусываю губу. На экране появляется мое собственное лицо. Я кидаюсь на камеру, так что картинка расплывается. Слов даже не разобрать – так громко я кричу. Наконец моя рука взлетает, как будто я хочу ударить оператора. Камера резко дергается, и в кадр на секунду попадают участники события: Вера, забившаяся в угол, мама в больничной сорочке, Иэн и его продюсер. Это запись маминого кардиологического обследования. Та самая, которую Иэн обещал не использовать.

Значит, он опять мне солгал. Я поворачиваюсь к зрителям и нахожу глазами его. Он сидит такой же бледный и окаменевший, как, наверное, и я сама. Он единственный, кто мог передать кассету Мецу. Но вы только посмотрите на него! Немудрено поверить, что он поражен не меньше моего. Прежде чем я успеваю все это обдумать, Мец спрашивает:

– Миссис Уайт, вы помните этот инцидент?

– Да.

– Расскажите нам, пожалуйста, при каких обстоятельствах была сделана эта запись.

– После того как моя мама возвратилась к жизни, ее обследовали. Мистеру Флетчеру разрешили это заснять.

– И что же произошло?

– Он обещал не направлять камеру на мою дочь. Когда он нарушил свое обещание, я просто… отреагировала.

– Вы просто… отреагировали. Гм… И часто вы так реагируете?

– Я пыталась защитить Веру и…

– Миссис Уайт, будет достаточно, если вы скажете «да» или «нет».

– Нет. – Я с усилием сглатываю. – Обычно я тщательно обдумываю каждый свой шаг.

Мец подходит ко мне:

– Как вы считаете? Эта запись доказывает вашу эмоциональную уравновешенность?

Я медлю с ответом, подбирая слова:

– Это не лучший для меня момент, мистер Мец. В целом я да, эмоционально уравновешенна.

– В целом? А во время этих странных приступов агрессии? Может быть, именно в такие минуты вы причиняете физический вред вашей дочери?

– Я не причиняю Вере вреда. Никогда не причиняла.

– Миссис Уайт, вы сами сказали, что являетесь эмоционально уравновешенным человеком, однако эта запись однозначно опровергла ваше утверждение. Получается, вы солгали под присягой?

– Нет…

– Ну же, миссис Уайт…

– Протестую! – кричит Джоан.

– Протест принимается. Адвокат истца, вы уже продемонстрировали нам то, что хотели.

Мец улыбается мне:

– Вы говорите, что никогда не причиняли дочери физического вреда?

– Никогда.

– И психологического вреда вы ей тоже не причиняли?

– Тоже не причиняла.

– Вы неглупая женщина и слушали то, что говорилось в этом зале.

– Да, слушала.

– Тогда скажите нам: если бы у вас был делегированный синдром Мюнхгаузена и я обвинил бы вас в причинении вреда вашей дочери, что бы вы ответили?

Я таращусь на Меца, чувствуя, как желчь обжигает мне горло.

– Я бы ответила, что не делала этого.

– И солгали бы. Точно так же, как солгали нам сейчас, назвав себя эмоционально уравновешенной. Точно так же, как солгали, сказав, будто защищали Веру.

– Я не лгала, мистер Мец. – Я пытаюсь взять себя в руки. – И сейчас не лгу. Я действительно защищала дочь. Именно это вы и видели на кассете. Наверное, это был примитивный способ защиты, и тем не менее. По этой же причине, то есть желая защитить Веру, я забрала ее из школы, когда другие дети начали дочку дразнить. По этой же причине я тайно увезла ее из города до начала этого судебного процесса.

– Ах да. Вы залегли на дно. Давайте поговорим об этом. Вы исчезли сразу же, как только ваш муж сообщил вам о своем намерении забрать у вас опеку над дочерью, верно?

– Да, но…

– Но вскоре вы обнаружили, что ваше тайное бегство уже никакое не тайное: Иэн Флетчер вас выследил. В его, мягко говоря, не совсем кристальной честности мы уже убедились. Теперь слушаем вашу ложь. Может быть, для разнообразия вы расскажете нам правду о том, что произошло в Канзасе?

Что произошло в Канзасе?

Иэн знает, что для Мэрайи настал момент мщения. За инцидент с Макманусом и за это видео. Правда, он, Иэн, даже не подозревает, как кассета попала к Мецу, но Мэрайю сейчас не смягчишь подобными отговорками. К тому же для нее самой лучший способ реабилитироваться – доказать, что Вера действительно исцеляет людей. А чтобы это доказать, она расскажет о его брате.

Око за око… Иэна разбирает смех. Забавно, что именно его настигло библейское правосудие. Но удивляться нечему: он хотел использовать в своих интересах частную жизнь Мэрайи, а теперь она точно так же поступит с ним. Ухватившись за края своего стула, он готовится к Страшному суду.

Что случилось в Канзасе?

Малкольм Мец стоит прямо передо мной. Со своего места справа от него Джоан отчаянно пытается привлечь мое внимание, чтобы я не наговорила глупостей. Я знаю, что она подает мне знаки, но вижу только Иэна, сидящего в глубине зала.

Я думаю о докторе Фицджеральде и его показаниях. О том, как Джоан вошла в свою контору, а там Иэн, готовый сыграть роль ее помощника. О том, какое у него было лицо, когда свидетельское место занял Макманус и когда включили эту жуткую видеокассету. Да, он не совершенство. Но разве я совершенна?

Я смотрю на Иэна, спрашивая себя, читает ли он мои мысли. Потом поворачиваюсь к Малкольму Мецу:

– Абсолютно ничего.

Эта сука врет! По лицу видно. Мец готов поставить сбережения всей своей жизни на то, что там, в Канзас-Сити, Иэн Флетчер так или иначе выяснил: все эти чудеса – чушь собачья, а Верины видения и кровоточащие раны – дело рук ее матери. Флетчер молчит, потому что не хочет раньше времени раскрывать свою сенсацию, а Мэрайя – потому что не хочет себя дискредитировать. Как быть? Опять обвинить ее во лжи? Или есть другой путь? Выдержав паузу, чтобы собраться с мыслями, Мец спрашивает:

– Вы любите свою дочь?

– Да.

– И вы все ради нее сделаете?

– Да.

– Даже жизнью пожертвуете?

Мец не сомневается: сейчас она представляет себе Веру, маленькую и жалкую, на больничной койке.

– Да.

– А опеку вы отдать готовы?

– П-простите, что? – запинается Мэрайя.

– Я спрашиваю вас, миссис Уайт, отпустите ли вы Веру, если эксперты докажут вам, что с отцом ей будет лучше?

Мэрайя хмурится, смотрит на Колина, а потом снова поворачивается к его адвокату:

– Да.

– У меня все.

Разъяренная Джоан требует, чтобы ей опять предоставили право допроса ответчицы.

– Мэрайя, – начинает она, – для начала давайте разберемся с этой видеокассетой. Расскажите нам, пожалуйста, о событиях, предшествовавших эмоциональному всплеску, который мы видели.

– Иэн Флетчер поклялся, что не будет использовать Веру в своей передаче. Только при этом условии я разрешила ему снимать кардиологическое обследование мамы. Но стоило мне отвернуться, оператор тут же направил камеру на мою дочь. Я вскочила, чтобы ее заслонить.

– О чем вы в тот момент подумали?

– О том, что не позволю ему снимать Веру. Внимания средств массовой информации ей и так хватало с избытком. Она ведь маленькая девочка. Я пыталась обеспечить ей возможность жить сообразно ее возрасту.

– В тот момент вы были эмоционально неустойчивы?

– Наоборот. Я была устойчива как скала. Я полностью сфокусировалась на Вериной безопасности.

– Спасибо, – говорит Джоан. – Теперь вернемся к последнему вопросу мистера Меца. Если осуществится его сценарий, Вера будет помещена в новую среду. Ей придется жить с женщиной, которую она однажды застала со своим отцом в весьма щекотливой ситуации. Вскоре у этой женщины родится ребенок. Вера покинет знакомые стены, а вслед за ней с вашего газона на другой конец города переместится, вероятно, толпа ее фанатов. Я правильно обрисовала перспективу?

– Да, – произносит Мэрайя.

– Хорошо. Тогда скажите: за время этого разбирательства Колин убедил вас в том, что он сможет позаботиться о Вере лучше, чем вы?

– Нет, – растерянно отвечает Мэрайя.

– А доктор Орлиц, психиатр, назначенный судом, убедил вас в этом?

– Нет, – уже увереннее говорит Мэрайя.

– А доктор Де Сантис, психиатр, нанятый истцом, убедил вас, что Колин будет лучшим родителем, чем вы?

– Нет.

– Тогда, может быть, вас убедил Аллен Макманус?

– Нет.

– Мистер Флетчер?

– Нет.

– Остается доктор Берч. Убедил ли он вас в том, что Колин для Веры – лучший опекун, чем вы?

Улыбаясь Джоан, Мэрайя подносит микрофон чуть ближе к кубам и говорит громко и твердо:

– Нет. Не убедил.

Все наши свидетели выступили, и судья объявил очередной перерыв. Я сижу в маленьком кабинете, который выделили нам с Джоан, и жду. Через несколько минут дверь открывается и входит Иэн.

– Джоан сказала мне, что ты здесь.

– Это я попросила ее.

Он, видимо, не знает, что ответить.

– Спасибо за доктора Фицджеральда, – продолжаю я.

Он пожимает плечами:

– Я в некотором роде должен тебе.

– Ничего ты мне не был должен.

Я встаю из-за стола и подхожу к Иэну. Он держит руки глубоко в карманах, как будто боится до меня дотронуться.

– Наверное, мне тоже следует тебя поблагодарить, – бормочет он. – За то, чего ты не сказала.

Я качаю головой. Иногда не получается подобрать нужные слова. Тишина между нами разлилась широко, как океан, но я все равно нахожу силы дотянуться до него, обвить его руками. Он соединяет пальцы в замок у меня на спине. Его дыхание колышет мои волосы. Он будет со мной. Сейчас мне больше ничего не нужно.

– Мэрайя, – шепчет он, – мне кажется, ты моя религия.

Ротботтэм вызывает опекуна по назначению суда.

– Адвокаты и я изучили ваш отчеты. Хотите ли вы что-либо добавить к нему?

Кензи энергично кивает:

– Хочу. Прежде всего я считаю необходимым сообщить суду о том, что это я позволила Мэрайе Уайт прийти в больницу вчера в два часа ночи.

У Меца отвисает челюсть. Джоан разглядывает свои колени. Судья просит Кензи объясниться.

– Ваша честь, я знаю: вы вправе обвинить меня в неуважении к суду и заключить под стражу. Но прежде чем вы это сделаете, я прошу вас меня выслушать, потому что я очень привязалась к этому ребенку и очень не хочу, чтобы произошла ошибка.

Судья осторожно изучает Кензи взглядом:

– Продолжайте.

– Как вы знаете, я уже представила суду свой отчет. Встретившись со многими людьми, я пришла к выводу, что если девочке угрожает какая-то опасность, то ей лучше сменить обстановку. Поэтому в документе, который вы держите в руках, я высказалась за то, чтобы передать опеку над Верой ее отцу.

Мец, осклабившись, хлопает клиента по плечу.

– Однако, – продолжает Кензи, – в субботу вечером врач сказал миссис Эпштейн, что Вера, возможно, умирает. Я посчитала, что система правосудия США не вправе мешать матери попрощаться с ребенком. И я приняла решение. Позвонила миссис Уайт и вызвала ее в больницу. Тогда, Ваша честь, я думала, что просто проявляю доброту и что на моем отчете это никак не отразится. Но произошло неожиданное. – Кензи качает головой. – Честное слово, я не в состоянии это объяснить. Могу только сказать, что собственными глазами видела, как ребенок, доживавший последние минуты, при появлении матери сразу же вышел из комы. – На несколько секунд Кензи замолкает. – Я понимаю, Ваша честь: зал суда не то место, где делятся личными наблюдениями. И все-таки я хотела бы рассказать одну историю, потому что она повлияла на мое решение. Мои прабабушка и прадедушка прожили вместе шестьдесят два года. Потом у него случился удар, и он умер. Она ничем не болела, но через два дня тоже умерла. У нас в семье считают, что от разбитого сердца. Врачи, конечно, такого диагноза не поставили, но они занимаются человеческим телом, а не душой. Горе может убить человека. В таком случае, судья Ротботтэм, кто сказал, что радость не может вернуть его к жизни? – Кензи подается вперед. – Ваша честь, прежде чем стать опекуном по назначению суда, я была адвокатом. Я умею мыслить как юрист. Я пыталась проанализировать эту ситуацию чисто рационально, но такой подход здесь не действует. Я беседовала с разными людьми: одни рассказывали мне про видения, плачущие статуи и Страсти Христовы, другие – про религиозное шарлатанство. Я слышала о тяжелобольных, которые внезапно выздоравливали, случайно соприкоснувшись с Верой в лифте больницы. В последнее время я наблюдала много необъяснимых вещей, и ничто из увиденного мной не указывало на Мэрайю Уайт как на возможную виновницу болезни ее дочери. Наоборот, я думаю, она вернула девочку к жизни. Следовательно, разлука с матерью отнюдь не будет благотворна для Веры. – Кензи прокашливается. – Поэтому извините меня, Ваша честь, но я прошу вас полностью проигнорировать мой отчет.

Зал наполняется гулом недоумения. Мец что-то яростно шепчет Колину. Судья проводит рукой по лицу.

– Ваша честь, – говорит Малкольм, вставая, – я бы хотел произнести заключительное слово.

– Я, знаете ли, даже не сомневался в том, что вы бы этого хотели. – Ротботтэм вздыхает. – Но вас я уже выслушал. Как и миз Стэндиш и миз Ван дер Ховен. Чему верить – ума не приложу. Давайте-ка мы сделаем обеденный перерыв, и это время я предпочел бы провести с Верой.

Мэрайя оборачивается и видит расширенные от удивления глаза дочки.

– Так что скажете? – спрашивает судья, встает со своего места и проходит в ту часть зала, где сидят зрители. – Вера, ты пообедаешь со мной?

Девочка смотрит на маму, та едва заметно кивает ей. Ротботтэм протягивает руку, Вера подает ему свою, и они вместе выходят из зала.

Вере нравится кресло судьи. Оно крутится и крутится – быстрее, чем на работе у папы. Еще ей нравится музыка, которая играет в судейском кабинете. Взглянув на компакт-диски, занимающие целую полку, она спрашивает:

– А есть у вас песни из мультиков?

Включив для гостьи «Короля Льва» в бродвейском исполнении, судья снимает мантию. Вера ахает.

– Ты чего? – спрашивает он.

Она опускает глаза и чувствует, что щеки вспыхнули, как будто ее поймали за поеданием печенья перед обедом.

– У вас под этой черной одеждой есть еще и обычная?

– С утра была, – смеется судья, садясь напротив. – Я рад, что тебе стало лучше.

– Я тоже, – кивает Вера и берет сэндвич с индейкой, лежащий перед ней на массивном столе.

Ротботтэм придвигается поближе:

– Ты с кем хочешь жить: с мамой или с папой?

– Хочу с обоими, но ведь так не получится?

– К сожалению, нет. Вера, а правда, что с тобой разговаривает Бог?

– Угу.

– Ты понимаешь, что из-за этого многие люди тобой интересуются?

– Да.

Несколько секунд судья молчит, потом спрашивает:

– А откуда мне знать, что ты не обманываешь?

Вера поднимает личико:

– Когда идет суд, вы ведь как-то понимаете, кто врет, а кто нет?

– В суде все дают присягу, то есть клянутся на Библии.

– Значит, если я обманываю, то получается, что те люди просто говорят какие-то слова над какой-то книжкой?

Ротботтэм усмехается. А еще говорят, в суде нет места для Бога! Сейчас Он, несомненно, здесь. Только к Вере, если верить журналистам, приходит не Он, а Она.

– Люди с давних пор считали, что Бог – мужчина, – говорит судья.

– В первом классе учительница рассказывала нам, что раньше люди верили во всякие разные вещи, потому что не знали ничего лучше. Например, не купались в ванне, чтобы не заболеть. А потом кто-то увидел микробы под микроскопом и стал думать про болезни по-другому. Можно верить во что-то очень сильно и все равно ошибаться.

Ротботтэм смотрит на девочку: уж не пророк ли она и в самом деле?

Сдвинув очки на кончик носа, судья Ротботтэм обводит взглядом истца, ответчицу и наводнивших зал журналистов.

– Несколько дней назад, в самом начале этого разбирательства, я сказал вам: «В суде есть только один Бог, и это судья». Но одна очень мудрая молодая дама указала мне на то, что я, вероятно, заблуждаюсь. – Ротботтэм берет в руки Библию. – Как мистер Флетчер, давая присягу, остроумно подметил, правосудие во многом опирается на традицию и религиозные различия часто не учитываются. Говорить о религии – не моя задача. Я здесь для того, чтобы говорить о Вере Уайт. Эти два предмета взаимосвязаны, но не взаимоисключающи. Насколько я понимаю, в этом зале мы рассматриваем два вопроса: разговаривает ли Бог с Верой Уайт и причиняет ли Мэрайя Уайт вред своему ребенку? – Ротботтэм откидывается на спинку кресла и складывает руки на животе. – Начну со второго вопроса. Мне понятно беспокойство отца девочки. На его месте я бы тоже волновался. Я слышал потрясающие заявления из уст мистера Меца и его многочисленных экспертов, миз Стэндиш и ее экспертов и даже из уст миз ван дер Ховен, назначенной на время разбирательства опекуном Веры. Мой вывод таков: я не считаю, что Мэрайя Уайт способна сознательно или несознательно навредить собственной дочери. – Из правой части зала доносится непроизвольное «ах». Судья, прокашлявшись, продолжает: – Теперь первый вопрос. Все присутствующие, включая меня, хотели бы знать, правда ли, что этот ребенок творит чудеса. Но суд не должен устанавливать, какое происхождение имеют Верины видения и кровоточащие раны: Божественное или нет. Мы не должны выяснять, кто она: иудейка, христианка или мусульманка, мессия или антихрист. Мы не должны спорить о том, может ли Бог сообщить что-то важное семилетней девочке. Мы должны понять следующее: когда сама эта девочка хотела сказать что-то, что казалось ей важным, кто ее слушал? – Судья Ротботтэм закрывает лежащую перед ним папку. – На основании всех свидетельских показаний я пришел к выводу, что уши Мэрайи Уайт всегда были в полном распоряжении Веры.