Феликс и Незримый источник и другие истории Шмитт Эрик-Эмманюэль

Э.-Э. Ш. Сопереживание в сочетании с воображением. Я пытался представить себя лежачим больным, неподвижным, одиноким, страдающим, и понять, в чем я нуждался бы больше всего: в физическом контакте, во внимании, в чьем-то взгляде, лишенном страха и осуждения. Может, мне захотелось бы дышать в одном ритме с кем-то или почувствовать его глубокую преданность.

Б. М. И что на практике?

Э.-Э. Ш. Больной не ждет, что мы полностью осуществим его желания, он ждет, что мы хотя бы попытаемся. И вот это внимание к нему гораздо важнее, чем ученые высказывания, блестящий ум и мудрые поучения.

Б. М. В общем, вы узнали о других столько же, сколько о себе самом…

Э.-Э. Ш. По существу, я многое узнал о нас. Помочь умирающим – значит освободиться от молчания и недомолвок, связанных со смертью. Страх, как и страдание, сковывает человека, навязывает ему одиночество. Работа над преодолением страха позволяет нам вернуться в человеческую семью, сблизиться друг с другом.

Б. М. Вы сказали, что это повлияло на вашу писательскую деятельность. В чем именно?

Э.-Э. Ш. Есть два типа писателей: одни наделены воображением, другие нет. Я не говорю, что лучше, что хуже, просто констатирую факт. Писатели, лишенные воображения, намечают тему для изучения, занимаются самоанализом, исходят из собственного опыта, практического и психологического. Исследуя глубины собственного «я», они приходят к универсальности и предлагают читателям ориентиры, возможно весьма полезные. Писатели, наделенные воображением, интересуются другими: благодаря сопереживанию и поэтическому воображению они становятся на место других и пытаются их понять; эти писатели практикуют «знание через воображение». Благодаря буддизму я осознал все это и решился «отдать швартовы» и перевоплощаться в персонажей другого возраста, другого пола, другого темперамента, другой духовной принадлежности, другой эпохи. Я покончил с описанием собственной личности и пустился в открытое море новых возможностей. Разумеется, тут нет ничего специфически буддистского, творцам это известно на протяжении веков. Когда мне посчастливилось встретиться с замечательным арабским писателем, лауреатом Нобелевской премии по литературе Нагибом Махфузом, мы только и говорили что о познании через воображение, хотя он принадлежит к мусульманской культуре, а я к христианской.

Б. М. Изменил ли буддизм ваше восприятие мира?

Э.-Э. Ш. Сразу уточним: я не буддист. Но как христианского гуманиста буддизм меня несомненно обогатил.

Б. М. Стало быть, в буддизме имеется нечто, чего христианство или гуманизм лишены?

Э.-Э. Ш. Буддизм стремится уничтожить страдание. Христианство не ставит себе такой цели: оно проповедует любовь, а страданию придает некий смысл. Может быть, буддизм приобретает сегодня все больше сторонников, потому что предлагает мудрость для нынешней, земной жизни, счастье в настоящий момент. Я это ценю, но в то же время меня удивляет успех доктрины пассивности в эпоху, как никогда уменьшившую физические и даже психические страдания! Благодаря прогрессу медицины, фармакологии, гигиены страдание во многом ушло из жизни, но мы хотим, чтобы его стало еще меньше… В этом плане можно говорить о «современном духе» буддизма, о том, что он согласуется с потребностями нашей эпохи.

Б. М. В чем именно ваш гуманизм был обогащен буддизмом?

Э.-Э. Ш. «Обогащен», может быть, не совсем удачное слово, правильнее сказать «превзойден». Буддизм со своей теорией кармы и переселения душ создает связь между всеми живыми существами. Мы воплощаемся в разных животных – значит следует уважать всю природу. В буддизме граница между человеком и животным проведена не столь четко, как в сознании западного человека, она становится размытой. В буддизме человек не является центром мира. Буддизм экологичен.

Б. М. Но, выдвигая теорию переселения душ, буддизм не дает ее доказательств…

Э.-Э. Ш. Вам известна религия, которая давала бы доказательства? Если у доктрины имеются доказательства, это уже не религия, а наука. Ни одна религия не содержит истины.

Б. М. Хотя все они на нее претендуют…

Э.-Э. Ш. Религии побуждают нас верить во что-то, соглашаться с определенным ви`дением мира, но ведь ясно: верить – совсем не то же самое, что знать. Мы можем принять то, чему учит религия, но не должны непременно считать ее догмы истиной.

Б. М. Какой же смысл тогда принимать эти догмы?

Э.-Э. Ш. Надо допустить существование тайны, надо признать наше невежество. Нам необходимы схемы вселенной, вносящие в хаос хоть сколько-нибудь смысла и порядка. Кроме видимого мира, нам необходим мир невидимый, составляющий его тайную основу.

Б. М. А это уже выдумки?

Э.-Э. Ш. Выдумки, но неизбежные. И откуда вам известно, что какая-то из этих выдумок не окажется правдой? Сила буддизма в том, что он соединяет крайности: с одной стороны, он очень практичный, даже приземленный, когда нужно помочь уменьшить страдания, с другой – глубоко поэтичный в своем великолепном видении космоса.

Б. М. Разве можно принимать поэзию всерьез?

Э.-Э. Ш. И даже более, чем что бы то ни было, потому что поэзия затрагивает все стороны духа – ум, воображение, чувствительность, память! К тому же мне иногда кажется, что математика – тоже одна из форм поэзии. Кто не испытывал восторга перед изящным уравнением, гениальной аксиомой, завораживающей ум теоремой?

Б. М. Поэтому вы и написали о Миларепе – мудреце и поэте?

Э.-Э. Ш. Миларепа был великим учителем тибетского буддизма. Родившийся в 1040-м, умерший в 1123 году[37], он оставил две книги – «Жизнь Миларепы» и «Сто тысяч песен», где идет речь о его жизненном пути и учении. Это основополагающие книги, своего рода евангелия, продолжающие питать тибетский буддизм.

Б. М. Что вас так привлекает в Миларепе?

Э.-Э. Ш. Пройденный им путь… В молодости он совершает преступления, мстит за себя с помощью черной магии; это разрушитель, кровожадный, бесчеловечный тип, начисто лишенный жалости к врагам. Но потом его начинает мучить совесть, и он решает измениться. Под влиянием испытаний, назначенных Марпой, в его душе медленно, очень медленно наступает просветление. Зло совершается легко. Добро требует гораздо больших усилий. Миларепа становится йогином и святым, хотя вначале ничто к этому не предрасполагало. Если мне рассказывают историю прекрасного ребенка, который становится идеальным взрослым, я нахожу ее скучной, меня она ничуть не трогает… А когда Миларепа, начав со злодейства, приходит к добру, это мне близко. Он дает пример, веками вдохновляющий тысячи людей.

Б. М. Каким образом ваш текст появился на свет?

Э.-Э. Ш. Это монолог, который я написал для Бруно Абрахама-Кремера, актера, верящего в высокую миссию театра. Он считает – и совершенно справедливо, – что театр должен отвечать потребности в духовном и священном. Сам я, поскольку читал в оригинале и переводил Эсхила, Софокла, Еврипида, не могу не согласиться с ним. Бруно поставил «Миларепу» в театре Види-Лозанна. На премьере мне пришлось отвечать на вопросы журналистов. Один из них, после весьма увлекательного интервью, спросил: «Вы сами, разумеется, буддист?» Ответив отрицательно, я понял, почему так важно говорить и писать о разных религиях и типах духовности, хотя сам я их не придерживаюсь. Это не связано ни с вопросами веры, ни с поисками своей идентичности – мне просто интересны люди как таковые.

Б. М. Но и по этому тексту, и по другим видно, что буддизм вам очень близок. Что вам мешает провозгласить себя буддистом?

Э.-Э. Ш. Один пункт, простой и решающий, – концепция желания.

Б. М. Концепция желания?

Э.-Э. Ш. Буддист стремится искоренить желание, как и всякую чрезмерную привязанность. Миларепа, например, упрекает себя в том, что слишком сильно горюет после смерти матери. Вывод? Он работает над своими чувствами, стараясь достигнуть некой отрешенности. Если страсть приводит к страданию, надо укротить страсть. Получается, что любовь почти под запретом… Допустима одна доброжелательность. А я за любовь безумную, без условий, переходящую границы. Для меня счастье не состоит в отсутствии несчастий или страданий, от них не нужно прятаться, их нужно уметь пережить. Я хочу спокойствия, но не такой ценой – лишиться сильных эмоций или жизненных испытаний. Я не стремлюсь к безучастности, скорее к равновесию между радостью и болью.

Б. М. А вас не смущает, что можно принять «немного буддизма», а не весь его целиком? Словно существует рынок религий, где каждый покупает то, что ему подходит?

Э.-Э. Ш. Мы живем в замечательную эпоху, где каждая религия занимает подобающее ей место: одной из многих. В прошлом человек рождался христианином, мусульманином, буддистом, не имея возможности ни что-либо изменить, ни даже задаться вопросом, насколько обоснованны унаследованные им верования. Религия, к которой человек принадлежал от рождения, составляла естественную часть его идентичности. Переход в другую конфессию (случай крайне редкий) происходил или под давлением внешних обстоятельств, или по личному выбору, в котором человека впоследствии всегда упрекали и который обычно вызывал подозрения у современников. В наши дни ситуация полностью изменилась: человек является в мир, где представлены как многие религии, так и атеизм, сталкивается с разными течениями мысли. Тибетский буддизм, который к тому же особенно подталкивали к исходу, проникает на Запад как альтернатива монотеистическим религиям. Современность в том, что религия перестала быть необходимостью и превратилась в предмет выбора.

Б. М. Как вы объясняете популярность буддизма, то есть восточной мысли, на Западе?

Э.-Э. Ш. На Западе сегодня торжествуют наука и техника, а мудрость хиреет. Как жить? Как стать счастливым? Великие идеологии, обещавшие привести человечество к счастью, рухнули, как и политические утопии. Соответственно и традиционные религии поблекли. Буддизм заполняет образовавшуюся пустоту. Он предлагает растерянной личности индивидуальный поиск. Он обещает счастье здесь, в земной жизни, а не в загробной, счастье прочное и длительное, пусть даже ценой испытаний и аскетизма. Поскольку многим западным людям, достигшим определенного материального комфорта, больше не нужно бороться, чтобы выжить, они должны научиться жить.

Б. М. Все религии учат нас жить!

Э.-Э. Ш. Жить и умирать. Иногда, впрочем, только умирать… Сила буддизма в его относительной слабости: он не связан ни с каким общественным установлением, мощным, ригористичным и догматичным. Буддизм не породил ни инквизиции, ни Варфоломеевской ночи; буддизм не посылает к нам террористов, которые подрывают себя на рыночных площадях или разрушают башни в Нью-Йорке. Для буддизма характерны сдержанность и умеренность. Он пребывает в стороне от двух зол, разрушающих нашу цивилизацию, – меркантилизма и фанатизма. Тем, кто не различает «быть» и «иметь», кто видит счастье в обладании материальными благами, кто, не в силах перенести разочарование, прибегает к агрессии, он противопоставляет умеренное существование, где человек приучается познавать себя, сдерживаться и уважать то, что нас окружает. Тем, кто впадает в фанатизм, отказывает себе в сомнениях, кто задыхается от ярости, потому что вселенная разбивает их иллюзии, он предлагает мудрость – улыбающуюся, открытую, толерантную, которая учит жить в гармонии с другими. В этом безумном, ненадежном, раскалывающемся мире буддизм указывает на невероятный тип сопротивления – умиротворенность.