В клетке. Вирус. Напролом Скальци Джон
Она улыбнулась и потрепала мою щеку:
– Вообще-то, я бы должна отругать тебя за такой покровительственный тон, но сегодня, так уж и быть, стерплю. Иди проверь себя, только не слишком долго. Отец хочет, чтобы ты появился до того, как все сядут за стол.
– Еще бы он не хотел, – буркнул я и пожал мамину руку, прежде чем уйти.
Мой новый ночной медбрат Джерри Ригс читал какую-то книгу в твердом переплете. Когда я вошел, он махнул мне рукой:
– Крис, как дела?
– По правде говоря, боль немного беспокоит.
– Пролежень?
– Вырванный зуб.
– Ясно, – сказал Крис, отложил книгу и подошел к моей «колыбели».
Мое тело было перевернуто на левый бок, потому что на правом бедре образовался очередной пролежень. Джерри начал рыться в тумбочке рядом с кроватью.
– Ага, тут тайленол с кофеином, – сказал он. – Твой дантист оставил для тебя.
– Сегодня вечером я должен быть в форме. Нет ничего опаснее для званого ужина с политиками, чем ошалевший трил.
– Ладно, – кивнул Джерри. – Посмотрим, что у нас еще есть.
Я подошел к своему телу… то есть к себе. Выглядел я как обычно – просто спящий человек. Тело было опрятным и чистым, что не всегда обязательно для хаденов. Некоторые даже не утруждались стричь волосы, потому что, положа руку на сердце, какой в этом смысл? Однако моя мама придерживалась противоположной точки зрения на этот счет. И, становясь старше, я с ней согласился.
Разумеется, чистоплотность касалась не только волос – все обстояло гораздо сложнее, так как тело, со всеми его отверстиями и системами жизнедеятельности, необходимо было снабдить необходимыми трубками, мешками и катетерами. Мама беспокоилась о моем переезде не только потому, что скучала бы по мне. Она боялась, что, зажив самостоятельно, я в конце концов начну целыми днями валяться в собственном дерьме. Я же считал ее опасения совершенно напрасными.
Я наклонился, чтобы рассмотреть свой пролежень. Как и говорила сиделка, это был отвратительный красный рубец на бедре. Коснувшись его, я почувствовал глухую боль и в то же время ощутил, как к нему тянется рука моего трила.
Сильно закружилась голова, как бывает только у хаденов от ощущения, что вы присутствуете в двух местах одновременно. Оно гораздо заметнее, когда ваш трил и ваше тело находятся в одном помещении в одно и то же время. Для этого даже существует специальный технический термин – полипроприоцепция. Люди, которые обычно имеют только одно тело, не приспособлены для этого. Такая ситуация без преувеличения меняет ваш мозг. Даже на МРТ видна разница между мозгом обычного человека и мозгом хадена.
Головокружение начинается, когда ваш мозг вспоминает, что не должен получать сигналы от двух тел одновременно. Самый простой способ избавиться от этой напасти, когда она случается, – это посмотреть на что-нибудь еще.
Я отвернулся и сфокусировал взгляд на «еще одном себе» в комнате – моем предыдущем триле, который был у меня основным до того, как я обзавелся 660-м. Это был «Камен зефир», сидящий сейчас в индукционном зарядном кресле. Очень хорошая модель. Тело цвета слоновой кости с голубыми и серыми прорисовками на конечностях. Я учился и получал диплом в Джорджтауне, и тогда это казалось мне настоящим шиком. Мой нынешний трил тоже был цвета слоновой кости, но гораздо более сдержанного матового оттенка, с едва различимыми красноватыми полосками на руках и ногах. В голову вдруг пришла смутная мысль о том, что я предал свою альма-матер.
– Ага! – объявил Джерри и показал пузырек. – Лидокаин. На пару часов должен помочь. Ужин продержишься, а потом я закачаю в тебя особо мощный ибупрофен. В общем, пока восприятие переключено в основном на трил, все будет хорошо.
– Спасибо, – поблагодарил я.
– Интересно, что ты не всегда полностью переключаешься на трил, – отмеряя лидокаин, заметил Джерри.
– Мне не нравится, когда я совсем не чувствую своего тела. Без этой связи я какой-то потерянный, неприкаянный, что ли. Неживой.
– Понимаю, – кивнул Джерри. – Далеко не все так поступают. Моя прошлая клиентка всегда целиком переключалась на трил. Не любила чувствовать, что происходит с ее телом. Черт, да она вообще не хотела признавать, что у нее есть тело. Думаю, считала его неудобным. А тело, будто в отместку, сыграло с ней злую шутку.
– Как это? – спросил я.
– У нее случился сердечный приступ, а она этого даже не заметила, пока на трил не поступил сигнал об угрозе жизни. Ну, мы начали ее спасать, а она из своего трила звонит этим своим противным голосом и говорит, что, мол, мы должны поставить ее на ноги, потому что в три часа у нее сеанс с ее мозгоправом, который она ну никак не может пропустить.
– Ну и как, пропустила?
– Угу, – натягивая перчатки, буркнул Джерри. – Умерла на полуслове, продолжая гундеть своим мерзким голосом. С одной стороны, она действительно ничего не почувствовала, что не так уж и плохо. Но с другой – для нее ведь вообще стало сюрпризом, что она может умереть. Проведя столько времени в триле, она уже считала его своим настоящим телом.
Он открыл мой рот, и я почувствовал, как напряглась челюсть.
– Сейчас я немного потыкаю здесь, – предупредил Джерри.
Да, папин «зал трофеев» производил впечатление, но в этом-то и был весь расчет. Маркус Шейн не принадлежал к тем людям, которые открыто говорят вам, что они важнее вас. Он был счастлив, когда о том же самом говорили его награды.
Западная стена комнаты отображала начало его баскетбольной карьеры. Здесь были выставлены спортивная форма его средней и старшей школы; четыре награды от МСАОК[4], которые он выиграл для «Кардозо хай»[5]; письмо с подтверждением о принятии в Джорджтаунский университет на полную стипендию. Дальше шли специально подобранные фотографии со смешными моментами его игры за «Джорджтаун хойяс», с которыми он трижды доходил до Финала четырех и выиграл чемпионат еще на первом курсе. На одном снимке он плакал, разрезая сетку, и тут же, под рамкой, лежал кусочек настоящей сетки. Вокруг фото стояли призы Вудена, Найсмита и Робинсона, которые он выиграл в том же году, и чемпионское кольцо на подушечке. Горечь поражения в полуфинальном раунде Кубка Национальной ассоциации студенческого спорта на его последнем курсе приглушила золотая олимпийская медаль. Все сходились в том, что золотые медали в год его Олимпиады были даже уродливее, чем обычно. Но это не мешало ей оставаться золотой медалью, так что злопыхатели могли просто заткнуться.
Повернувшись к южной стене, мы могли лицезреть вехи папиной профессиональной деятельности в «Вашингтон визардз», куда его взяли после одного особенно возмутительного сезона с шестнадцатью победами. Многие считали, что команда намеренно провалила свой сезон, чтобы заполучить папу. Но в глубине души папа не верил, что тренер или главный менеджер додумались бы до столь грандиозной стратегии. Тренер ушел в конце первого папиного сезона, главный менеджер – во втором, а через два года папа вывел команду в плей-офф. Еще через два года «Визардз» выиграли первый из трех «бэк-ту-бэков»[6].
Возле этой стены было представлено множество снимков с папой, зависшим в воздухе; награды «Самому ценному игроку» в своей лиге и в серии матчей; некоторые наиболее культовые предметы из его профессиональной карьеры; витрина с его чемпионскими кольцами (последнее он получил в тот год, когда ушел из спорта) и, как венец всего этого, длинный худосочный приз, который дают, когда тебя включают в Найсмитовский зал славы баскетбола, куда папа попал, как только позволил возраст.
Восточная стена начиналась с журнальной обложки той поры, когда папа еще играл за «Визардз», – но не «Спортс иллюстрейтед», а какого-то вашингтонского делового журнала, который первым заметил, что самый яркий из баскетбольных новичков Америки не покупает абсурдно огромных особняков, не расшвыривает деньги направо и налево как законченный идиот, а живет в скромном доме в Александрии, инвестируя свои капиталы в недвижимость Вашингтона и ближайших пригородов. К тому времени, когда папа ушел из баскетбола, его компания по торговле недвижимостью приносила ему больше денег, чем матчи и реклама, и он стал миллиардером в том же году, когда попал в зал славы. Эту часть комнаты занимали награды и почетные грамоты от бизнес-сообщества. Их было больше всего. Деловые люди обожают награждать друг друга.
Северная сторона комнаты посвящалась папиной благотворительной деятельности и главным образом его работе с больными синдромом Хаден – вполне естественно, если его единственный ребенок (я) подхватил вирус, да еще в период ее первой и самой жуткой волны, вместе с миллионами других, включая первую леди Соединенных Штатов Маргарет Хаден. Несмотря на то что синдрому дали имя первой леди, именно мои папа и мама (в девичестве Жаклин Оксфорд, отпрыск одной из старейших политических семей Виргинии) стали публичными лицами кампании по защите хаденов – вместе со мной, разумеется.
Вот почему на этой стене было полно фотографий отца, где он то выступал перед конгрессом с речью о необходимости масштабных прикладных исследований, призванных помочь четырем с половиной миллионам граждан США, чей разум был внезапно отрезан от их тел; то присутствовал на церемонии утверждения президентом Бенджамином Хаденом Исследовательской программы Хадена; то заседал в правлении Института Хадена и «Зебринг-Уорнер индастриз», разработавших первые трилы; то заочно участвовал в открытии «Агоры», виртуального пространства, созданного специально для хаденов, чтобы они могли иметь собственный кусочек мира в своем распоряжении.
Вперемешку с этими снимками здесь висели и наши фотографии – мои, мамины и папины, сделанные в разных местах, где мы встречались с мировыми лидерами, знаменитостями и другими семьями, где жили хадены. Я был одним из первых детей, кто стал использовать свой собственный трил, и мои родители меня повсюду в нем таскали – и не только для того, чтобы наполнить мое детство завидным жизненным опытом, хотя в этом была своя приятная сторона. Главной задачей было убедить незараженных, что трилы – это все равно что люди, а не какие-то жуткие андроиды, неизвестно как затесавшиеся в их среду. А кто может лучше продемонстрировать это, как не ребенок одного из самых прославленных людей во всем мире?
Так что пока мне не исполнилось восемнадцать, я был одним из самых известных и часто фотографируемых хаденов на планете. Фотография со мной, где я протягиваю цветок папе римскому в базилике Святого Петра, регулярно упоминается как одна из самых знаменитых фотографий за последние полвека. Образ ребенка-трила, протягивающего пасхальную лилию епископу Рима, стал культовым символом соединения новейшей технологии и традиционной религии. Одна предлагает мир другой, другая с улыбкой принимает его.
Когда я учился в колледже, один профессор как-то сказал мне, что одна эта фотография сделала больше, для того чтобы хаденов считали такими же людьми, а не жертвами, чем тысяча научных открытий или выступлений перед конгрессом. Я ответил ему, что запомнил лишь, как ужасно воняло у папы изо рта. Профессор был священником. Вряд ли ему понравились мои воспоминания.
Эту фотографию сделал мой отец. Она разместилась в самом центре северной стены. Слева от нее – сертификат финалиста Пулицеровской премии в категории «Художественная фотография», наличие которого даже он сам, и надо отдать ему должное, считал нелепой случайностью. Справа – президентская медаль Свободы, врученная ему пару лет назад за работу по синдрому клетки. Под фотографией – другой снимок, где он получает из рук президента Гилкриста медаль и со смехом наклоняется, чтобы низкорослый Гилкрист мог дотянуться до его шеи.
Спустя три месяца президентом стал Уиллард Хилл. Он и подписал закон Абрамса—Кеттеринг. В доме Шейнов нового президента не жаловали.
Я жил рядом с «залом трофеев» всю свою жизнь, поэтому не считал его чем-то особенным. Это была просто еще одна комната, причем очень скучная, так как мне не разрешали там играть. И я знал, что папа к тому времени охладел к наградам. Кроме разве что Нобелевской премии мира, он получил уже практически все возможное. Я ни разу не видел, чтобы он заходил туда, если только не нужно было развлечь гостей в дни официальных приемов. Он даже не расставлял там свои сокровища – этим занималась мама.
С другой стороны, «зал трофеев» ведь и не предназначался для нас. Его сделали для всех остальных. Папа каждый день общается с миллионерами и миллиардерами, а самомнение этой категории людей находится на грани социопатии (а иногда и за гранью). Такие типы считают себя избранными хищниками, которые вынуждены продираться сквозь огромное стадо овец. Когда папа заводит их в эту комнату, глаза у них становятся большими, как плошки, и они понимают, что все их так называемые достижения не стоят выеденного яйца по сравнению с папиными. Во всем мире, может быть, найдется только три человека более интересных, чем Маркус Шейн. Гости не из их числа.
Поэтому-то мама, находясь в легкомысленном настроении, и называет эту комнату «ветлечебницей». Ведь именно туда папа приводит своих гостей, чтобы взять их за яйца.
С уже занемевшей челюстью я вошел в ветлечебницу, чтобы взглянуть, кто же сегодня будет финансовым и тестикулярным донором. Разумеется, папу я увидел раньше всех. При его росте в шесть футов восемь дюймов его было трудно не заметить.
А вот человека с бокалом в руке, который стоял рядом с папой, с улыбкой глядя на него снизу вверх, я здесь увидеть ну совсем не ожидал.
Это был не кто иной, как Николас Белл.
Глава 7
– Крис! – воскликнул папа и через секунду уже навис надо мной, заключив в объятия. – Как ты, малыш?
– Жду, пока ты меня раздавишь, – ответил я, и он рассмеялся; это был наш обычный ритуал приветствия.
– Спасибо, что зашел познакомиться с гостями.
– Мы обязательно поговорим об этом, – ответил я. – Уже очень скоро.
– Да-да, конечно, – сказал он, но все равно махнул Беллу, который тут же подошел, по-прежнему с бокалом в руке и улыбкой на лице.
– Это Лукас Хаббард, генеральный директор и председатель правления «Акселерант инвестментс».
– Здравствуйте, Крис, – сказал Хаббард/Белл и протянул руку. – Приятно с вами познакомиться.
– И мне, – кивнул я, отвечая на рукопожатие. – Простите, у меня на мгновение случилось что-то вроде дежавю.
– Со мной часто такое бывает, – улыбнулся Хаббард/Белл и отхлебнул из бокала виски со льдом.
– Простите, я немного удивлен, – добавил я.
– Так ты знаешь, кто такой Лукас? – сказал папа, внимательно следя за нашим загадочным диалогом.
– В общем-то, нет, – пробормотал я, – то есть да. Конечно, я знаю, кто такой Лукас Хаббард. Но я также знаю… – Я запнулся – считалось невежливым публично объявлять о том, что интегрированный хаден пользуется чьим-то телом.
– Вы знаете интегратора, которым я пользуюсь, – спасая меня от неловкости, подсказал Хаббард.
– Именно так, – сказал я. – Мы встречались.
– Можно спросить где? – поинтересовался Хаббард.
– По работе. Очень недолго.
– Любопытно, – заметил Хаббард.
К нему подошла какая-то привлекательная женщина и встала рядом. Он указал на нее:
– А это главный юрисконсульт «Акселерант инвестментс» Самуэль Шварц.
– Мы встречались, – глядя прямо на меня, сказал Шварц.
– Вот как, – обронил Хаббард.
– Тоже по работе, – сказал я, – и очень недолго.
– Так и есть, – кивнул Шварц с улыбкой. – Агент Шейн, когда мы только познакомились, я не сразу понял, кто вы. Пришлось навести справки в процессе разговора. Примите мои извинения.
– Право, не стоит, – сказал я. – Вы и не могли знать. Кстати, о нашей встрече. Помнится, вы выглядели несколько иначе, когда мы виделись в прошлый раз. Весьма неожиданно.
– Полагаю, что так, – ответил Шварц, оглядывая свое тело. – Знаю, некоторым хаденам нравится интегрироваться в тела противоположного пола, но я, как правило, это не практикую. Просто мой обычный интегратор этим вечером был недоступен, а я вошел в число гостей буквально в последнюю минуту. Поэтому пришлось довольствоваться тем, что оставалось.
– Можно было выбрать и похуже, – сказал я, и он снова улыбнулся.
– Не представляю, как и отнестись к тому, что ты знаешь этих двоих лучше, чем я, – со своим обычным чарующим обаянием произнес папа.
– Я и сам слегка удивлен, – сказал я.
– Как и я, – добавил Хаббард. – С учетом всех обстоятельств кажется странным, что мы с вашим отцом не пересекались раньше. Но как бы то ни было, если не принимать во внимание наши многочисленные офисы, «Акселерант инвестментс» почти не имеет дел с недвижимостью.
– Почему так, Лукас? – спросил папа.
– Вероятно, потому, что, будучи хаденом, я меньше обычного человека вовлечен в дела физического мира. Они для меня не на первом месте, – ответил Хаббард и указал на папу стаканом с виски. – Думаю, вы не в претензии на меня за то, что я не конкурирую с вами на вашем поле.
– Не в претензии, – согласился папа, – хотя я не против конкуренции.
– Это потому, что вы очень хорошо умеете обставлять конкурентов.
– Полагаю, с этим не поспоришь, – рассмеялся папа.
– Разумеется, – сказал Хаббард и с улыбкой посмотрел на меня. – В этом мы с вами похожи.
Когда мы сели ужинать, я позвонил Ванн, использовав свой внутренний голос, чтобы сохранить видимость внимания к застольным разговорам.
– Я занята, – ответила Ванн, и я с трудом услышал ее сквозь громкий шум.
– Вы где?
– В баре, пью и пытаюсь снять партнера на ночь, – сказала она. – То есть занята.
– Лукас Хаббард использует Николаса Белла как интегратора.
– Откуда вы знаете?
– Хаббард сейчас сидит прямо напротив меня за обеденным столом, причем в теле Белла.
– Вот черт, – сказала Ванн. – Надо было догадаться.
– И что мне делать?
– Шейн, да что хотите. Рабочий день окончен.
– Я подумал, вы хоть чуточку обрадуетесь.
– Когда я увижу вас завтра на работе, то буду очень радостной. Обещаю. А сейчас я чрезвычайно занята.
– Я понял. Мне жаль, что я вас побеспокоил.
– Мне тоже. Но раз вы уже побеспокоили, скажу: есть кое-какие подвижки по трупу. Пришел анализ ДНК.
– И кто он? – спросил я.
– Пока не знаем.
– Мне показалось, вы говорили о подвижках.
– Да, говорила. Анализ не дал идентификации, но определил, что он, возможно, из рода навахо. Это может объяснить, почему мы не нашли его в базе данных. Если он навахо и жил в какой-нибудь резервации, то все записи о нем должны быть в базах данных по резервациям. Они не привязаны к базам США, так как Нация навахо имеет свою автономию. И не доверяет нашему правительству, каким бы странным это ни казалось. – При этих словах она захихикала.
– И как часто такое случается? – спросил я. – Даже если живешь в резервации, иногда приходится выезжать, и тогда точно попадаешь в базы.
– Может, этот парень никогда и не выезжал – ну, до тех пор.
– Надо сделать запрос, – сказал я. – В смысле, в Нацию навахо.
– Да-а, наши криминалисты уже сделали. Переслали им анализ ДНК, пальчики, скан лица. Но ответят они тогда, когда сочтут нужным. Навахо не слишком торопятся выполнять наши просьбы.
Сидящий во главе стола папа постучал ножом по бокалу и встал.
– Все, мне пора, – предупредил я. – Папа собирается произнести речь.
– Ладно. Я и так уже хотела отключиться, – сказала Ванн и отключилась.
Папин спич в привычном стиле «ужин-со-спонсорами-и-все-вокруг-друзья» был, как всегда, легким, непринужденным, доверительным и в то же время касался важных государственных тем и его «пока еще не объявленной официально» сенаторской кампании. Приняли спич, как обычно, то есть на ура, ведь папа есть папа, и он еще со школы поднаторел в публичных выступлениях. Обаянию Маркуса Шейна не поддаются, наверное, только закоренелые человеконенавистники.
Однако завершилась речь несколько неожиданно. Папа упомянул «проблемы и возможности, которые закон Абрамса—Кеттеринг предлагает каждому из нас», что казалось немного неуместным, так как синдром клетки был только у Хаббарда, Шварца и у меня. Поэтому я сжульничал и просканировал лица остальных людей за столом. Пятеро из них были генеральными директорами и/или председателями правления компаний, так или иначе связанных с рынком товаров для хаденов, со штаб-квартирами здесь, в Виргинии.
Это все объясняло. А также то, почему папа особенно настаивал на моем присутствии.
Стало ясно, что так просто мне не отсидеться.
– Крис, а что вы думаете о новом законе Абрамса—Кеттеринг? – спросил гость, чей скан значился под именем Рика Уиссона, мужа Джима Бухолда, генерального директора «Лаудон фарма». Сидящий рядом Бухолд бросил на мужа свирепый взгляд, который Уиссон то ли не заметил, то ли проигнорировал, и сразу стало понятно, что их сегодняшнее возвращение домой едва ли будет приятным для обоих.
– Думаю, вы не очень удивитесь тому, что моя точка зрения на этот закон совпадает с точкой зрения моего отца, – ответил я, перекидывая мяч на папину сторону.
Само собой, папа тут же с легкостью принял подачу:
– Крис хочет сказать, что об этом, как и о большинстве связанных с хаденами тем, мы много говорили в семейном кругу. Поэтому слова, которыми я завершил свою речь, – это результат наших долгих обсуждений. Полагаю, вы все знаете, что я открыто выступал против билля Абрамса—Кеттеринг. Я считал и продолжаю считать, что это неправильное решение проблемы, которой на самом деле не было, ведь хадены как социальная группа дают национальной экономике больше, чем забирают из нее. Однако, хорошо это или плохо, законопроект прошел, и мы все должны думать, как заставить это новое обстоятельство работать на нас.
– Именно, – подтвердил я и указал через стол на папу.
– А что вы думаете о забастовке? И марше протеста? – не унимался Уиссон.
– Рик, – со сдержанной злобой прорычал Джим Бухолд.
– По-моему, это вполне подходящая тема для разговора за ужином, – сказал Уиссон мужу. – Во всяком случае, за этим ужином. Тем более что Крис – самый настоящий хаден.
– Вообще-то, нас за столом трое, – напомнил я и кивнул в сторону Хаббарда и Шварца.
– При всем моем уважении к Лукасу и мистеру Шварцу новый закон их не слишком коснется, – ответил мне Уиссон; при этих словах Хаббард и Шварц натянуто улыбнулись. – В то время как вы работаете и, стало быть, должны выходить на улицу. Поэтому вам придется принимать какое-то решение по этому поводу.
– Я полагаю, каждый имеет право на свое собственное мнение, равно как и право устраивать мирные собрания, – напомнил я Первую поправку.
– Меня беспокоит как раз слово «мирные», – проворчала Кэрол Лэмб, сидевшая на другом краю стола. Она была одной из тех, для кого и нанимали камердинера, – древняя и невыносимо консервативная, какими могут быть только постаревшие либералы. – Дочь говорила мне, что вашингтонская полиция стягивает все силы к предстоящим выходным. Они опасаются волнений.
– И почему же, по-вашему, миссис Лэмб? – спросил у нее Шварц.
– Она сказала, что хадены, которые выйдут на марш, не побоятся полиции, – ответила Лэмб. – Ведь трилы – это не то же, что человеческие тела.
– Ваша дочь боится восстания роботов? – спросил я.
Лэмб взглянула на меня и тут же покраснела.
– Нет, конечно, – поспешно сказала она. – Просто это ведь первый массовый протест хаденов. Он отличается от любых других протестов подобного рода.
– По поводу восстания роботов, – проговорил я и поднял руку, чтобы успокоить не на шутку разволновавшуюся Лэмб. – Да, трилы – не человеческие тела. Но они и не терминаторы. Те, что предназначены для повседневного ношения, намеренно сделаны так, чтобы как можно больше напоминать человеческое тело в привычных нам понятиях силы, гибкости, подвижности и прочих физических свойств.
– Все это потому, что трилом по-прежнему управляет человек, – добавил папа.
– Именно, – подтвердил я. – А человеку гораздо легче управлять механизмом, соизмеримым с естественными человеческими возможностями. – Я протянул руку вперед. – Это механическая ладонь, прикрепленная к механической руке. Но она подчиняется власти человека. Я не собираюсь переворачивать этот стол в приступе ярости. Как и демонстранты не станут переворачивать машины, проходя по Национальной аллее[7].
– Но все же трилы гораздо крепче человеческих тел, – заметил Уиссон. – Они способны выдержать намного большие повреждения.
– Я хочу вам кое-что рассказать, – предложил я. – Мама и папа помнят эту историю. Когда мне исполнилось восемь лет, мне подарили на день рождения велосипед…
– О боже, ты об этом… – вздохнула мама.
– …а как раз тогда я узнал про трюки на великах для фристайла, – продолжил я. – И вот однажды утром я соорудил на нашей подъездной дорожке трамплин и стал прыгать с него, то и дело подзуживая себя сделать что-нибудь по-настоящему крутое, вроде сальто. В конце концов я взвинтил себя до такой степени, что разогнался изо всех сил, резко въехал на трамплин, попытался сделать переворот, но пролетел задницей над рулем и грохнулся с велосипеда прямо на проезжую часть, под колеса грузовика, шедшего на скорости тридцать миль в час.
– Ненавижу эту историю, – выговорила мама; папа усмехнулся.
– Грузовик ударил меня, и я просто перестал существовать. Трил разлетелся на части. Моя голова в буквальном смысле слова слетела с плеч и покатилась в соседские кусты. Я так и не понял, что произошло. Было только ощущение сильного толчка, все завертелось перед глазами, а потом меня внезапно швырнуло в мое собственное тело, оставив в полнейшем недоумении, что за хрень только что произошла.
– Если бы тело было человеческое, ты бы погиб, – напомнил папа.
– Да, знаю. Вы с мамой напоминаете мне об этом при каждом удобном случае. Этой историей я хотел сказать, мистер Уиссон, – я снова повернулся к гостю за столом, – что хотя трилы и крепче человеческих тел, они все равно ломаются. И очень дороги. Они стоят, как машина. Большинству людей вмятина от полицейской дубинки на триле понравится не больше, чем вмятина на бампере от нее же. Поэтому нам вряд ли стоит тревожиться из-за восстании роботов. Для этого роботы слишком дорогое удовольствие.
– Что случилось после того, как на вас наехал грузовик? – спросил Шварц.
– Ну, какое-то время пришлось обходиться без трила, – ответил я, чем вызвал смех гостей. – И, насколько я помню, водитель пригрозил подать на папу в суд.
– Он сказал, что виноват я, потому что трил принадлежит мне и этот трил вышел на дорогу, когда у грузовика было преимущество проезда, – объяснил папа.
– Он бы проиграл дело, – заметил я. – По закону личный транспортер – это особый класс машин. Наезд на него автомобилем квалифицируется как наезд на человека, хотя, разумеется, не может быть предъявлено обвинение в убийстве.
– Все правильно, – подтвердил папа. – Но я не хотел, чтобы мое имя мусолили в прессе, поэтому откупился – возместил ущерб за повреждение грузовика и дал ему билеты в нижний ярус на «Визардз».
– Мне вы никогда не предлагали таких билетов, – заметил Бухолд.
– Не стоит вдохновляться примером, – посоветовал папа, и все снова рассмеялись. – Теперь мой Крис – агент ФБР. Если на него наехать грузовиком, проблем не оберешься.
– Еще я помню, что мой следующий трил был настоящим барахлом, – сказал я. – Какая модель, кстати? – спросил я у папы.
– «Метро джуниор курьер». Ненадежная конструкция.
– Ой-ой-ой, – охнул Хаббард. – «Метро» принадлежит «Акселеранту».
– Значит, ваша вина, – сказал я.
– Справедливо замечено. Но ведь это было лет двадцать назад?
– Где-то так, – согласился я.
– Тогда «Метро» еще не была моей компанией, – уточнил Хаббард. – Мы купили ее восемнадцать лет назад. Нет, семнадцать. Семнадцать же? – Он повернулся к Шварцу, но тот, казалось, совершенно не понимал, о чем речь, тогда Хаббард раздраженно нахмурился, но потом все же примирительно похлопал своего юриста по руке. – Да, семнадцать. Мы купили ее, потому ее акции сильно упали как раз из-за слабой линейки моделей, включая «Курьер» и «Джуниор курьер».
– Охотно верю, – заметил я. – Больше мы продукцию «Метро» не покупали.
– Она улучшилась, – заверил Хаббард. – Если хотите попробовать, я пошлю вам на пробу одну из последних моделей.
– Спасибо, но я только что обзавелся этим. – я указал на свой 660XS. – Так что пока я не слишком заинтересован в замене.
Хаббард улыбнулся.
– Забавно, но мы уже начали переговоры о слиянии с «Зебринг-Уорнер», – сказал он.
– Я читал об этом в утренней «Пост», – сообщил папа.
– Та статья недостоверна всего на шестьдесят процентов, – заметил Хаббард.
– Ага! – воскликнул я и посмотрел на Шварца.
– Что? – спросил тот.
– Так вот почему вы используете «Аякс-370»! – воскликнул я. – Исследование рынка.
Шварц посмотрел на меня непонимающим взглядом.
– Вы наблюдательны, – отметил Хаббард. – Да, Сэм и еще несколько его коллег опробовали новые модели. Личные впечатления, как вы справедливо отметили, крайне важны.
– Это как-то связано с законом Абрамса—Кеттеринг? – осведомился папа. – Переговоры о слиянии.
– Некоторым образом, – ответил Хаббард. – Правительство субсидирует покупку трилов только до конца года, так что сейчас мы продаем буквально все, что можем. Но в январе продажи резко упадут. Слияние – способ остаться на плаву. Хотя я заинтересован и в исследовательской программе «Зебринг-Уорнер». Они занимаются интересными вещами. Например, прямо сейчас, – он повернулся ко мне, – они проводят очень перспективную работу со вкусом.
– Вы имеете в виду эстетический вкус или, э-э… когда едят? – поинтересовался я.
– Когда едят. Вкус – единственное чувство, оставшееся недоступным для трилов, потому что для него не было практического применения. Трилы не нуждаются в пище. Но это не значит, что они не должны уметь есть. – Он указал на пустую тарелку передо мной на столе. – К примеру, для вас нахождение за этим столом было бы гораздо естественнее сейчас, если бы вы ели, а не сидели просто так.
– Вообще-то говоря, я ем, – сказал я. – Просто в другой комнате. – А про себя добавил: «через трубку», но произносить это вслух не стал, чтобы не омрачать застольную беседу. – А подушка на моем сиденье – это индукционный зарядник. Так что, выражаясь метафорически, мой трил тоже ест.
– Пусть так, – согласился Хаббард. – Крис, одна из великих целей вашей семьи – добиться того, чтобы общество видело в трилах людей. Вы немало преуспели на этом поприще, но есть возможность пойти дальше. – Он указал на Кэрол Лэмб, и та вздрогнула от неожиданности. – Дочь нашей коллеги сегодня прямо указала нам на это. Если появятся трилы, способные не просто сидеть за обеденным столом, но и принимать пищу, как все, это станет важным шагом на пути их дальнейшего очеловечивания.
– Возможно, – сказал я. – Но в таком случае я вынужден спросить у вас: куда денется пища, после того как я ее попробую?
– Есть лучшие способы очеловечить хаденов, – напомнил Бухолд. – Например, вернуть им их тела.
Хаббард тут же переключил на него внимание.
– Ну да. Разумеется, – сказал он. – Джим Бухолд. Единственный человек за этим столом, чьи деловые интересы не пострадают от закона Абрамса—Кеттеринг.
– Вряд ли стоит критиковать конгресс за то, что он сохранил финансирование исследований по лечению синдрома клетки в прежнем объеме, – указал Бухолд. – Мы стараемся решить проблему, а не извлечь из нее выгоду.
– Как благородно! – восхитился Хаббард. – Однако я видел квартальный отчет «Лаудон фарма». Зарабатываете вы очень даже неплохо.
Бухолд повернулся ко мне.
– Крис, позвольте спросить, – сказал он, указывая на мою пустую тарелку. – Как вы предпочли бы пробовать еду? Через трил? Или собственным языком?
Настала очередь Уиссона испепелять мужа взглядом, и за дело. Разговор в таком ключе очень скоро мог стать весьма щекотливым. Но Бухолд не дал мне ответить.
– Мы работаем над тем, – продолжил он, – как вывести пациентов с синдромом клетки из их состояния. Наша задача – не создавать иллюзию принятия ими пищи, а вернуть им способность жевать и глотать ее самостоятельно. Мы хотим освободить их…
– Освободить от чего? – сухо осведомился Хаббард. – От сообщества пяти миллионов людей в США и сорока миллионов по всему миру? От возникающей новой культуры, которая взаимодействует с физическим миром, но независима от него, со своими интересами, заботами и экономикой? Вы хоть понимаете, что огромное число хаденов попросту не помнят физического мира? – Он ткнул пальцем в мою сторону. – Крис стал хаденом в два года. Вы что-нибудь помните о том времени, когда вам было два года, Джим?
Я взглянул на отца, но он был увлечен разговором с Кэрол Лэмб и мамой. Значит, оставалось рассчитывать только на свои силы.
– Вы упускаете главное, – заметил Бухолд. – Мы же хотим предложить выбор, возможность избежать физической скованности, мешающей хаденам вести нормальную жизнь.
– По-вашему, я выгляжу скованным? – спросил Хаббард. – Или Крис так выглядит?
– Я, вообще-то, здесь, – напомнил я.
– Тогда скажите сами – вы чувствуете себя скованным? – спросил меня Хаббард.
– Не то чтобы очень, – признался я. – Но, с другой стороны, как вы и сказали, мне особо не с чем сравнивать.
– Зато мне есть с чем. Я стал хаденом в двадцать пять. И с тех пор делал все, что делает любой человек. Что любой человек захотел бы сделать.
– Только вам для этого нужно заимствовать чье-то тело, – возразил Бухолд.
– Джим, – Хаббард сверкнул белозубой улыбкой, – я заимствую чье-то тело не для того, чтобы притвориться, будто я не хаден, а для того, чтобы некоторая часть людей не забыли, что я тоже человек.
– Тем больше причин искать способы лечения, – сказал Бухолд.
– Нет, – отрезал Хаббард. – Заставлять кого-то меняться только потому, что не знаешь, как обходиться с ним в его нынешнем виде, – это не то, к чему надо стремиться. Надо стремиться наконец открыть людям глаза. Вы говорите: «лечение», а я слышу в этом: «вы недочеловеки».
– Бросьте, Хаббард, – отмахнулся Бухолд. – Вы меня на этом не подловите. Ничего подобного я не говорил, и вы это знаете.
– Неужели? Тут есть о чем поразмыслить, Джим. Сейчас нейронные сети, трилы и все прочие инновации, появившиеся благодаря Исследовательской программе Хадена, создаются специально для хаденов. По сей день министерство здравоохранения разрешает их использование только хаденам. Но ведь люди с различными параличами тоже могли бы получить выгоду от трилов. Как и другие американцы, имеющие проблемы с передвижением. Как и старики, которым уже трудно ходить.
– Министерство ограничило применение трилов жертвами синдрома клетки потому, что запихивать в голову второй мозг, мягко говоря, небезопасно, – напомнил Бухолд. – К этому прибегают, когда нет выбора.
– Но этот выбор должен быть у всех, – возразил Хаббард. – И теперь наконец доступ к этим технологиям открывается для каждого. Помимо всего прочего, закон Абрамса—Кеттеринг предоставляет его гораздо большему числу людей. Все больше американцев будут использовать их в будущем. Миллионы. Их вы тоже станете принижать, Джим?
– Мне кажется, вы не слышали, что я говорил, – сказал Бухолд.
Читать бесплатно другие книги:
