Суровое испытание Джиён Кон

В коридоре уже было сумрачно, день убывал. Закрывая дверь учительской, Кан Инхо услышал странные вопли. На самом деле уже тогда, когда он набирал сообщение жене, до его ушей доносились непонятные звуки, а в безмолвии коридора крик резанул по барабанным перепонкам. Он остановился на полпути к выходу и посмотрел назад. Звук доносился со стороны туалета. В его душе будто два громадных ледника столкнулись меж собой. Вспышкой промелькнуло предчувствие: стоит лишь проявить интерес к этим воплям – и его жизнь покатится в совершенно неожиданном направлении. Тик-так, тик-так, тик-так… Все его существо металось из стороны в сторону, тело свело судорогой. Но длилось это доли секунды. Последнее слово осталось за телом. Сам того не осознавая, он уже во всю прыть бежал на источник звука. Ноги принесли его к двери женского туалета. Оттуда прорывались взвизгивания, напоминающие лязг железа. Мгновение он медлил, так как туалет все же был женским, но затем толкнул дверь. Она оказалась заперта. Он стал колотить в нее:

– Есть там кто? Что происходит?

Вдруг до него дошло, что здесь – школа для инвалидов по слуху и, если тот, кто находится внутри, глухонемой, он не услышит его криков. Внезапно его кулаки, тарабанящие в дверь, бессильно замерли. Словно в подтверждение его слов, в другом конце коридора показался куратор, ответственный за внешкольное воспитание детей, и он явно не слышал, как Кан Инхо колотил в дверь. С лестницы донеслись шаги воспитанников, живущих в общежитии. Он никогда не задумывался, как важен слух и что значит умение слышать. Дети с нарушением слуха внешне совершенно нормальные, и оттого у него вылетело из головы, что они инвалиды. Когда сообразил, что во всем огромном школьном здании только он один может расслышать крики, его в очередной раз бросило в дрожь, будто он оказался единственным наблюдателем параллельного мира.

Скоро взвизгивания прекратились. Он толкнул дверь в мужской туалет по соседству, предположив, что после уроков здесь принято закрывать туалеты. Однако дверь легко поддалась. Значит, дверь женского туалета кто-то запер изнутри.

Он выдержал небольшую паузу, достаточную для двух глубоких вдохов, и, убедившись, что все стихло, направился к выходу. Кто его знает, вдруг у какой-то ученицы заболел живот, вот она и кричала, уговаривал он себя, пытаясь избавиться от неприятного чувства. Глухонемые дети не слышат свой собственный голос и потому вполне могут издавать такие истошные вопли. Так что ничего страшного не произошло.

Лицо обдало влагой. Он думал, на побережье всегда так, однако после захода солнца с поверхности сумеречного моря вновь надвигалась холодная туманная мгла, хоть и не такая густая, как накануне вечером.

Направляясь к стоянке, он зажал в зубах сигарету. Зажигалка в руках ходила ходуном. В голове вновь засвербело: «Кто это был, черт подери? И что случилось? Неужто там, за закрытыми дверями туалета, на самом деле что-то происходило?» Выпуская дым в полупрозрачный туман, он силился заглушить тревогу.

Машин на стоянке осталось мало. Среди них была роскошная синяя иномарка. Машинально он оглянулся на школу, отметив, что в кабинете зама горит свет. Светились окна и в компьютерном классе, и в кабинете директора. Он забрался в машину и завел мотор. И увидел низкорослого кучерявого мужчину с длинноволосой женщиной, шагавших в сторону интерната. Это был куратор по внешкольному образованию, отвечающий за порядок в общежитии, – Пак Бохён, как его представили утром. Всего кураторов было более десяти, большинство – глухонемые, и Пак Бохён в том числе. Весь его вид с волнистой шевелюрой, толстыми нависшими веками и блестящими, как у крысы, бегающими глазками производил ужасно неприятное впечатление, отчего и врезался в память Кан Инхо. Похоже, его спутница тоже была глухонемой, так как что-то показывала жестами.

Подъехав к проходной, Кан Инхо притормозил. Охранник, приметив его, вышел из сторожки. Это был мужчина с широким, слегка рябоватым лицом – последствия оспы.

– Доброй ночи! – поприветствовал его Кан Инхо будничным тоном, стараясь сохранять спокойствие.

– И вам того же.

– Знаете, в женском туалете на первом этаже, кажется, кто-то кричал. Вы не могли бы на всякий случай удостовериться? – проговорил он через опущенное стекло машины.

Охранник сперва насторожился, а потом расплылся в улыбке. Конечно, он мог ошибаться, но эта улыбка больше напоминала ухмылку. Темный силуэт на фоне освещенной сторожки постепенно заволакивала туманная дымка.

– А! Вы про это? Ребятки порой от скуки начинают баловаться и визжать. Ведь их ушам собственные крики не слышны. Вам не о чем беспокоиться, лучше будьте осторожны за рулем. Опять туман. Если с раннего вечера так, то к ночи и подавно будет ужас что.

Охранник снова осклабился. Тон его был вполне уважительным, однако Кан Инхо услышал совсем другое: «Не лез бы ты куда не следует, а лучше бы убирался восвояси!» Голова его раскалывалась от необъяснимого тягостного ощущения, которое не отпускало его с самого прибытия в Муджин.

Уже вырулив за ворота, он осознал, что интернат находится на приличном расстоянии от Муджина. На машине до города можно было добраться минут за пять, и на всем протяжении вдоль дороги раскинулись заросли дикого тростника. В зеркале заднего вида он проследил, как в туманной мгле стираются контуры интерната «Чаэ». В нескольких окнах общежития горел свет, но и он постепенно тускнел в молочных клубах. Интернат напоминал огромную крепость, изолированную от остального мира. Туман, главная достопримечательность Муджина, плотным занавесом отгораживал заведение от посторонних взглядов. Когда он сгущался, вот как сейчас, у тех, кто находился вне стен, не было абсолютно никакой возможности узнать, что происходит внутри.

В приглушенном из-за тумана свете фар показалась чья-то фигура. Кан Инхо снизил скорость. Это была Чин Юри. Увидев машину, Юри замерла, в ее руках опять были чипсы. Он опустил стекло, Юри взглянула на него, и одновременно в ее рту хрустнула чипсина.

Его насторожило, что дети по темноте, да еще и в туман гуляют где им вздумается. Вдобавок у этой девочки со множественной инвалидностью была третья степень олигофрении, что означало умственные способности на уровне детского сада. Она была гораздо миниатюрнее своих сверстников, но внезапно ему бросилась в глаза ее не по годам развитая грудь.

Узнав его, Юри робко улыбнулась. Вчера при встрече с ним она закричала от ужаса и ринулась бежать, а сейчас ее ясные глаза были полны детской непосредственности. Он улыбнулся ей в ответ и махнул рукой, дескать, возвращайся скорей в общежитие. Юри стыдливо передернула плечами и побежала в сторону интерната.

Он не тронулся с места до тех пор, пока она не достигла ограды. Дорога, ведущая в город, была пустынна. Он нажал на газ, лишь убедившись, что Юри, еле различимая в туманной мгле, зашла в ворота. Пока он ждал, пришло сообщение от жены: «Давай уже возьмемся за ум! Я постараюсь быть терпимее. И мне тоже жаль… люблю тебя».

Прочитав послание, он почувствовал себя глубоко набожным человеком – захотелось кому-то вознести молитву. Попросить, чтобы позаботился. О его жене, их единственной дочке Сэми, о Минсу, что потерял младшего брата, об этой невинной хрупкой Юри, бегущей в интернат, и о его пребывании в Муджине.

В ту ночь охранник клевал носом под включенный телевизор – с экрана лились мелодии популярных песен. Коротко остриженная девочка вслепую сквозь пелену тумана вышла за ворота. С пустыми руками и в домашней одежде. Оставив ворота позади, она бросилась бежать. Воздух сочился влагой, дышать было тяжело, поэтому, преодолев пару километров до автобусной остановки, она совершенно выбилась из сил и, едва дыша, чуть не рухнула на землю. На остановке ее ждал мужчина в невзрачном черном костюме. Он с тревогой без конца глядел на часы. Увидев девочку, усадил ее в машину и рванул в сторону Муджина. Туман заслонил автомобиль, как будто опустили занавес, давая понять, что первое действие закончилось.

На следующее утро Кан Инхо с бумажным пакетом в руках постучался в кабинет зама. Он твердо решил, что в последний раз поступает столь беспринципно и безответственно. Это не означало, что он самодовольно считал себя непогрешимым: за тридцать три года жизни ему случалось совершать постыдные поступки. Пару раз, уже будучи женатым, он переспал с девушками из бара, а когда занимался бизнесом, занижал показатели прибыли. Желал разорения однокашнику – неприятному типу, который преуспел в делах и бахвалился своей дорогущей иномаркой. А еще испытывал странное влечение к жене приятеля – удивительной красотке. Но чтобы, как сейчас, потворствовать откровенному взяточничеству – такого с ним не случалось. И впервые он шел на работу, уговаривая себя подобным жалким образом. Однако он вновь припомнил слова жены: был бы ты богачом, повезло бы тебе унаследовать огромные земли, ты бы пожертвовал на нужды глухонемых детей в десятки раз больше нынешней суммы.

В кабинете зама он неожиданно застал инспектора Чана, с которым столкнулся вчера у директора. Похоже, разговор шел серьезный, так как инспектор при его появлении натянул на лицо улыбку и, видимо, чтобы подчеркнуть, что ничего особенного не происходит, притворно закашлялся. В отличие от Чана, успевшего состряпать подходящую мину, Ли Ганбок явно занервничал и бросил быстрый взгляд на бумажный пакет.

– А! Учитель Кан! Оставь это там, и можешь идти.

Взгляды инспектора Чана и Кан Инхо пересеклись, и воздух словно заискрил. Кан Инхо прочитал в этом взгляде непонятную враждебность и даже вызов. Инспектор же с улыбочкой умудренного жизнью человека проговорил:

– Вот и снова довелось увидеться. Сегодня туман уже не такой густой, не правда ли? Вчера так было даже жутковато… Я слышал, вы приехали из Сеула. Такой туманище, верно, и вас заставил понервничать. Возможно, из-за глобального потепления он становится невыносим. Туман, я хочу сказать.

В голосе инспектора ощущалось чересчур повышенное внимание к его персоне. Скорее всего, он догадался, что в бумажном пакете с названием банка лежат деньги.

– О да.

Кан Инхо пересек кабинет и поставил пакет перед Ли Ганбоком. Он нервничал оттого, что совершает противоправные действия на глазах у стража порядка, и двигался скованно, как робот.

– Вы из Сеула, и, скорей всего, вам этого не понять, но у Муджина, скажем так, есть одна особенность. Мы любим сеульцев, но, как бы это сказать… У нас со столицей особые отношения. Дело в том, что когда те, кто перебрался в Сеул, через много лет возвращаются на родину, то начинают на все недовольно фыркать. А ведь их налоги идут в Сеул, и жильем они обзаводятся в столице, а сюда приезжают только затем, чтобы провернуть махинации с земельной собственностью. Конечно же, я ни в коем случае не имею в виду вас.

Монолог инспектора затянулся, и Кан Инхо был вынужден замереть в нелепой позе. Присесть ему не предлагали, и он ждал момента, когда сможет покинуть кабинет, отделавшись дежурной улыбкой. Однако инспектор Чан вновь заговорил:

– Давайте как-нибудь пропустим по стаканчику. Муджин – самое подходящее место для беззаботного времяпровождения, тут нужно есть, пить и веселиться.

В классе первым делом он проверил по списку учеников, нет ли отсутствующих. Ёнду на месте не оказалось. Он знал, что, если бы приболел кто-то из общежитских ребят, его бы об этом предупредили, однако на утренней планерке с кураторами никто ничего не сказал. Он подошел к парте Ёнду и спросил ребят, где она. Ученики, хлопая глазами, показали жестами, что не знают. Он набросал на доске план урока и вернулся в учительскую.

Пак за соседним столом, поставив перед собой ученика девятого класса, бил того наотмашь по щекам, а все в учительской делали вид, что ничего не происходит. Видно, побои длились уже порядочно – щеки мальчишки горели огнем, напоминая алых асцидий. Кан Инхо хотел было сесть за свой стол, но тут мальчишку зашатало, и он чуть не упал. Кан Инхо бросился его поддержать и незаметным жестом оттащил подальше от Пака и его кулаков. Пак же, почувствовав на себе взгляд Кан Инхо, отряхнул ладони.

– Вы только посмотрите на этих молокососов! Вытворяют в школе невесть что. Еще раз поймаю – прибью насмерть!

Ребенок был глухим. Интересно, он догадывался, за что его наказывают? Вроде девятиклассник, правда, ростом маловат. И в отличие от сверстников, для которых в этом возрасте вполне естественно проявлять непослушание, на бунтаря не походил: стоял понурясь, лицо опухло, и по нему текли слезы.

– Пшел вон! – Пак толкнул его в спину.

Пошатываясь, ученик вышел из учительской. В комнате повисла напряженная тишина. У Кан Инхо язык не поворачивался спросить у коллег, за что Пак жестоко отхлестал ребенка. Вместо этого он решил навестить завуча и осведомиться о причине пропуска Ёнду. Изобразив на лице, что с трудом припоминает, тот проговорил:

– Вчера ночью она самовольно отлучилась из интерната. Насколько мне известно, сейчас с ней проводит беседу заведующий по воспитательной работе. После этого она, вероятно, вернется в класс.

– Простите, а где именно сейчас ученица? Может, я смогу быть чем-либо полезен…

Завуч ответил уклончиво:

– Скорее всего, в компьютерном классе.

Кан Инхо показалось странным, что подобные беседы проводятся не в кабинете по учебно-воспитательной работе, а в компьютерном классе, и, так как первая пара у него была свободная, он отправился на второй этаж отыскать Ёнду. Поднявшись по лестнице, он завернул за угол и замер: из компьютерного класса вышли инспектор Чан вместе с замдиректора. Склонив головы, они о чем-то шептались, словно соучастники заговора. Попрощавшись с инспектором, зам снова скрылся в компьютерном классе. Кан Инхо инстинктивно подался назад и укрылся за углом. Ему не понравилось, что недавно в кабинете замдиректора этот самый инспектор проявил излишний интерес к его персоне. Проворно сбежав на один пролет, он приложил мобильник к уху и повернулся к окну, делая вид, будто с кем-то разговаривает:

– Да, это я. Да. Я сейчас в Муджине. Ага. Здешняя школа? Да ничего особенного.

За спиной раздались шаги. Когда инспектор поравнялся с Кан Инхо, на мгновение шаги стихли. Затылок обожгло, а по спине пробежали ледяные мурашки, словно его застали на месте преступления. Затем вновь послышались шаги – инспектор торопливо спускался по лестнице. Кан Инхо прирос к месту, в голове роились мысли: смышленая Ёнду, самовольная отлучка из общежития и эта парочка – инспектор Чан с замом. И почему ребенка отвели в компьютерный класс, даже не посвятив его, классного руководителя, в курс дела?

В коридоре на втором этаже стояла тишина. Компьютерный класс находился немного поодаль от других помещений. Кан Инхо остановился возле его двери. Оттуда донеслись крики.

– Кто надоумил тебя?

Тишина.

– Кто сказал сделать это? На чьей машине ты ездила? Говори, кто?

Тишина.

– Скажи ей, если тотчас не признается, ее заберут в полицию!

Вслед за этим послышался вопль девочки. Кан Инхо схватился за дверную ручку. Холод металла через ладонь передался в позвоночник. Его охватило странное чувство – то ли надежда, то ли страх, что, возможно, дверь будет заперта, как вчера в женском туалете. Но ручка неожиданно легко провернулась. И его охватил ужас, словно он нечаянно шагнул в трясину и понял, что его неотвратимо засасывает. Он постарался открыть дверь как можно бесшумнее. В компьютерном классе все столы были отгорожены высокими перегородками, поэтому он ничего не увидел. Но в тишине скрежет поворачивающейся ручки, похоже, прозвучал довольно громко. Раздался чей-то визгливый окрик:

– Кто там?

– А… Ну… моя ученица здесь… – пробормотал он и двинулся на звук. Ёнду действительно была здесь. Однако рядом с ней сидел вовсе не заведующий по воспитательной работе, а зам и какая-то женщина. Ее он видел впервые, но, судя по всему, это была куратор по внешкольной работе в женском общежитии: она переводила слова зама на язык жестов.

– Видите ли, моя ученица не пришла на урок… и господин завуч любезно сообщил мне, что она здесь…

Он изо всех сил старался говорить как можно вежливее, даже заискивающе, словно просил прощения за бесцеремонное вмешательство в дела, в которых мало что смыслил. Он нарочно сделал упор на том, что послал его сам завуч. Конечно же, нелепо, что его заставляют краснеть за вполне естественный интерес, но он решил за лучшее проявить почтительность с примесью подобострастия. Как ни крути, зам приходился братом директору интерната и являлся отпрыском основателя этого заведения, а значит, имел определенный вес. Так что не стоило портить с ним отношения. Подумать только, он здесь всего сутки, а уже непроизвольно реагировал подобным образом.

– Твоя ученица?! А ты вообще кто такой? Немедленно покинь класс!

Ёнду быстро глянула на него. Видимо, ее били по голове: волосы взлохмачены, мертвенно-бледное лицо перекошено ужасом. Их взгляды пересеклись всего лишь на секунду, но в ее глазах, в этой бездне страха, вспыхнул огонек, будто сигнальная ракета, на мгновение разорвав непроглядный мрак ночи. Огонек этот сразу же угас: Ёнду бессильно опустила голову, увидев, как он стушевался.

– Я не знаю, в чем провинилась моя ученица, но, как классный руководитель… – проговорил он медленно, чеканя слова. Ему не давал покоя сигнал бедствия в глазах Ёнду.

– Без разрешения покинула общежитие! К тому же ночью, что совсем из ряда вон! Ведь и не маленькая уже! – проговорила женщина, окинув Кан Инхо ледяным взглядом. Стройная фигура, волосы собраны в хвост, а в голосе – стальные нотки. Выглядела она весьма дерзкой и даже свирепой – возможно, из-за слишком яркого макияжа.

– Вы правы, но, мне кажется, было бы разумным отправить девочку на занятия, а уже после уроков приструнить…

– Посмотрите-ка на него! Откуда только выискался? Ты кого сейчас уму-разуму учить вздумал? Неужто не видел, что даже из полиции понабежали? В школе все на ушах стоят, а он умничать вздумал. Ты имей в виду, учителя к нам в очередь выстраиваются, – взъерепенился зам.

Сказать такое при ребенке, хотя бы и глухом! В конце концов, это учебное заведение, а он все-таки учитель, пускай и на временной ставке. Но зама это все не волновало. Кан Инхо вспомнил свое вчерашнее ощущение чего-то варварски грубого, исходящего от этого типа; теперь же его обдало затхлым зловонием сточной канавы. У него подкосились ноги, как будто пуля поразила его в сердце.

В тот день Ёнду так и не вернулась в класс. На лица ребят снова опустилась непроницаемая маска. Если вчера, в свой первый день в школе, он чувствовал себя, будто его облили помоями, то сегодня было ощущение, что его с головой окунули в бак с помоями. Он не понимал, как можно так выражаться и вести себя подобным образом. Его обуревала тревога: если все не разрешится в ближайшее время, он будет не просто сломлен – все его существо превратится в клочок туалетной бумаги, смытый в унитаз.

После уроков он первым делом зашел на домашнюю страничку интерната «Чаэ», чтобы отыскать общежитского куратора Ёнду. Среди восьми кураторов обнаружил ту самую дамочку с конским хвостом – звали ее Юн Чаэ, и лет ей было двадцать пять. Он задумался, есть ли связь между ее именем и названием интерната, и еще раз внимательно пробежался по ее анкете.

Когда ребята закончили с уборкой и разошлись, он направился в общежитие на поиски Ёнду. Комнаты воспитанниц располагались на третьем этаже. Миновав длинный коридор, ведущий из учебной части в жилой комплекс, он отыскал нужную комнату. Здесь жили шесть учениц седьмого, восьмого и девятого классов. В комнате стояли три двухэтажные кровати и огромный стол у окна. Ветер колыхал белые кружевные занавески на окне, за ним, далеко-далеко, раскинулась черная суглинистая отмель, напоминающая изогнутую спину гигантской рептилии. Было сравнительно чисто, и мебель не выглядела такой уж старой. Ему говорили, что этот интернат – образцово-показательное социальное учреждение для инвалидов, которое уже несколько лет подряд получает поощрения от городского отдела образования, и увиденное им в принципе не расходилось с этой оценкой. Не случись вчерашних странных событий, возможно, он даже настрочил бы восторженный отзыв, восхищаясь заботой местной администрации – мэрии и отдела образования – об этих детях.

Когда он вошел, четыре ученицы встали с мест. На их лицах было написано удивление. Лишь Юри осталась сидеть на кровати. В глазах этого ребенка с третьей степенью умственной отсталости, сжимающего в руках маленького плюшевого мишку, сквозил нескрываемый ужас.

– Где Ёнду? – спросил он на языке жестов.

Девочки хранили молчание. На их лицах скорее читалось не «не знаем», а «не можем сказать».

– Юри, ты же дружишь с Ёнду? Где она?

Юри сидела с опущенными глазами и гладила по голове своего плюшевого медведя. Казалось, еще немного – и ветхие, прогнившие нитки лопнут, выпустив наружу всю вату. Юри упорно избегала взгляда учителя.

Он вспомнил общеизвестную истину, что с помощью слов можно передать лишь десять процентов содержания. Недостаточно облечь сообщение в звуки, важны интонация, контекст, жесты и мимика – только так можно полностью передать смысл. Когда появились мессенджеры и они с женой осваивали виртуальное общение, иногда едва не доходило до ссор, ведь в киберпространстве невозможно полноценно передать все нюансы речи. Впрочем, это касалось не только общения в мессенджере. Он вдруг вспомнил свою дочь Сэми. К примеру, стоило ее отругать, пятилетняя дочка могла ответить: «Я тебя не люблю!», однако глаза и тело Сэми говорили другое. Его сердце расшифровывало эту фразу так: «Мне грустно, что я расстроила папу. Мне хочется радовать его. Я хочу быть любимой!» В случае с Сэми это было несложно, потому что он любил свою дочь и мгновенно мог распознать и воспринять невербальный смысл сказанного ею. Лицо Сэми вдруг отодвинулось на задний план: он вспомнил огонек, что на мгновение вспыхнул и погас в устремленных на него глазах Ёнду. Он снова заговорил, стараясь на своем никудышном языке жестов передать, что у него на душе:

– Я действительно волнуюсь за Ёнду.

Девочки переглянулись и обменялись едва заметными жестами. Если бы они общались на обычном языке, это можно было бы сравнить с перешептыванием, но для него их знаки оставались непостижимой головоломкой.

– Пожалуйста, скажите мне! Я правда хочу ей помочь. Я на все готов ради вас.

Ему и во сне не могло присниться, что он, учитель, будет говорить детям подобные вещи.

«Ты чего цирк устраиваешь? Опомнись, старик! Ты же там не в качестве сотрудника службы спасения 119!» – скорей всего, так бы отреагировал его бывший компаньон по бизнесу, который всячески отговаривал его от места преподавателя спецшколы в Муджине.

«Если вдуматься, кто кому может помочь в этой жизни? Ведь помощь в конечном счете означает лишь удовлетворение тщеславия того, кто эту помощь оказывает. Брось! Вот попросят тебя – тогда и поможешь!» – так он сам в свое время говорил приятелю, который хотел помочь попавшей в переделку Со Юджин.

«Да что с тобой? Пожалуйста, больше не заставляй меня так унижаться!» – услышал он голос жены. И славный Кан Инхо, не привыкший перечить жене, ответил самому себе: «Признайся честно. Ты приехал сюда совсем не для того, чтобы сделать свой добрый вклад в этот мир, как преподнес это Со Юджин. Ты здесь только ради денег. Спору нет, здорово творить добро и за это получать зарплату. Окей! Но не более того. Если, дожив до тридцати трех и потерпев за эти годы столько поражений, ты до сих пор ничему не научился, тебе самому следует присвоить третью степень умственной отсталости! А местная администрация назначит тебе базовую пенсию. Шутка. В общем, не перегибай палку, состряпай умеренно-обеспокоенное лицо, сделай вид, что ты не в курсе всего происходящего, а затем уноси отсюда ноги! Ты уже сделал все от тебя зависящее. В конце концов, ты не можешь принудить детей отвечать на твои вопросы. В любом случае ты приехал только вчера, так что не при делах. Хватит играть в детектива – подумаешь, герой!»

Ему захотелось по дороге домой заглянуть к Со Юджин, они пропустят по стаканчику, и, быть может, он ей скажет:

– И ты, и я – всего лишь крохотные винтики в этом необъятном мире. Даже если мы двое выйдем из игры, земля по-прежнему будет вертеться. Так что пойдем-ка лучше в караоке и споем песню навроде «Ничего не попишешь, ведь так все устроено…».

А потом, пьяные, они зашагают по улице, и он скажет Юджин, чтобы шла домой, а сам отправится на улицу красных фонарей в поисках той малолетней косенькой девицы. На счастье или на беду, она снова с хохотом вцепится в него: «А, это тот дяденька, что попахивает Сеулом!», и он, якобы не сумев побороть искушения, последует за ней. И тут выяснится, что Со Юджин не пошла домой, а следит за ним. Она возмутится: «Кан Инхо! Ты что, и вправду намерен так жить?» Он попробует оправдаться, мол, нет, не хочу, но что поделать? Ведь все так живут…

Он не заметил, как Юри встала с кровати. Внезапно она потянула его за край одежды, а у остальных четырех девочек в глазах загорелся страх, словно вспыхнувшие во мраке спички. И тогда он понял, что Юри, та самая Юри с третьей степенью умственной отсталости, увлекает его в самую гущу всего этого кошмара. C одной стороны, этого он добивался, а с другой – совершенно не желал.

С плюшевым мишкой под мышкой Юри шла по сумрачному коридору, опередив его на несколько шагов. Когда он ее догонял, она убегала вперед, а если отставал, оглядывалась и ждала, будто бы давая понять, чтобы держал дистанцию в три-четыре шага. По дороге им встретилась ватага мальчишек, направлявшихся в компьютерный класс. Они кивнули ему в знак приветствия. Окна общежития выходили на Г-образное крыло учебного корпуса: в учительской горел свет, мерцая в сизых сумерках. Черные громады деревьев раскачивались на ветру, разметав косматые ветки. Кан Инхо, словно под гипнозом, следовал за Юри.

Поразительно, но шаги Юри были практически не слышны. Маленьким невесомым ангелом она точно плыла по воздуху. В полумраке, прислушиваясь к звуку собственных шагов, Кан Инхо поднялся вслед за ней этажом выше. Юри свернула в темный коридор и остановилась, и до его ушей донеслось дребезжание стиральной машины. Из-под двери прачечной пробивался свет, и больше ни единого огонька в поле зрения. Убедившись, что он все понял, Юри повернула обратно. А когда ее темно-синий спортивный костюм исчез за углом, из прачечной раздался вопль.

Он открыл дверь. Это было довольно просторное помещение, где общежитские ребята сами стирали свою одежду. Он сначала не поверил своим глазам. Три рослые ученицы старших классов обступили огромную стиральную машинку, две из них держали Ёнду за плечи, а третья пыталась силком затолкать ее руку в крутящийся барабан. И хотя сработала функция отключения отжима при открытии дверки, барабан все еще довольно быстро вращался. Ёнду кричала.

– Вы что творите? – неожиданно для самого себя гаркнул Кан Инхо.

Оглянулся лишь один человек, которого он поначалу не заметил: Юн Чаэ. Ее раскосые глаза столкнулись с его взглядом. Поразило то, что в них читались одновременно гнев и затравленность.

Он бросился вперед, чтобы оттащить Ёнду, и старшеклассницы враз обернулись вместе со своей жертвой. Вырвав ее из их рук, Кан Инхо порывисто прижал Ёнду к груди. Неожиданно она оттолкнула его. Но затем, осознав, что учитель пришел сюда за ней, укрылась за его спиной. Дребезжание замедляющегося барабана резало уши.

– Вы что тут вытворяете над ребенком? – Испепеляющим взглядом он уставился на Юн Чаэ – единственную, кто мог его услышать. Особенно его разозлило то, что ей было двадцать пять, как он узнал из анкеты. Лица старшеклассниц в свете люминесцентных ламп приобрели зеленоватый оттенок.

– Проводим воспитательную работу! – медленно произнесла Юн Чаэ, делая паузы между словами, и его сердце, готовое выпрыгнуть из груди, немного поумерило свой бег.

Он обернулся к Ёнду, стоявшей за его спиной, и осмотрел ее руку, побитую крутящимся барабаном. На коже проступили багровые пятна. Слава богу, серьезных повреждений не было.

– Ты не поранилась? Все в порядке?

Ёнду никак не могла отдышаться и с лихорадочным блеском в глазах пристально вглядывалась в его лицо.

– Это же самая натуральная расправа! Как можно применять к ребенку такие меры? Вы разве не куратор общежития? В Республике Корея подобные методы к воспитательной работе никакого отношения не имеют! – проговорил Кан Инхо, стараясь подавить гнев.

– Ха! Я-то думала, у нас новый учитель, а тут, оказывается, адвокат объявился! – фыркнула Юн Чаэ и визгливо рассмеялась. Вслед за ней нерешительно захихикали обступившие ее девицы.

– Да неужели? А не желаете ли предстать перед судом? Вдруг я адвокат, прикинувшийся преподавателем на временную ставку?

В голове не укладывалось: сначала приходится терпеть оскорбления от директора, потом от зама, от коллеги-учителя, а теперь от этой двадцатипятилетней пигалицы. Его плечи вздыбились от вскипевшего в нем гнева. И тут, к его удивлению, с губ Юн Чаэ сошла улыбка.

– Общежитие – это жилая часть интерната «Чаэ», оно находится в ведении кураторов по внешкольному воспитанию. Вы не имеете права вмешиваться!

Она по-прежнему чеканила слова, но что-то в ней надломилось. Нет, она не капитулировала, разумно признав его авторитет. Она лишь отступила из опасения, что как мужчина он может прибегнуть к физической силе. Стиснув зубы, Кан Инхо смерил ее взглядом. Ему и в самом деле захотелось влепить ей хорошую затрещину, чтобы расквитаться за все унижения, которые довелось испытать здесь. Она, видимо, почувствовала его колебания. И он решил воспользоваться ее страхом, чтобы выйти победителем хотя бы в этой стычке. Придав жесткости взгляду, он резко бросил:

– Я забираю ребенка с собой. Потому как вы, хоть и зоветесь куратором по внешкольному воспитанию, на самом деле применили бандитские методы. И если вы хотя бы еще раз позволите себе подобный произвол к ученикам моего класса, вам точно не поздоровится!

Кан Инхо потянул Ёнду за руку. Ее негнущаяся, будто задеревеневшая ладонь, казалось, сопротивляется. По всему чувствовалось, что Ёнду некомфортно: зажатая в его руке ладонь беспрестанно дергалась. Выйдя в коридор, Кан Инхо на мгновение отпустил ее руку и на своем скудном языке жестов сказал:

– Не нарушай правила! Я хочу помочь тебе!

Он хотел сказать другое, но не знал, как показать это жестами, и потому просто выкрикнул:

– Ты должна уметь защитить себя! Прошу тебя, не давай себя в обиду!

Черные глаза Ёнду округлились. Он и сам себе стал противен: разве можно кричать на ребенка, которого и без того целый день отчитывали и буквально несколько минут назад подвергли истязаниям… Если бы он мог спокойно, по-доброму донести до нее, что у него на душе! Но как выразить все это на языке жестов? Он снова взял Ёнду за руку и повел по коридору. Сзади послышались шаги Юн Чаэ и старшеклассниц. Бывало ли в его жизни, чтобы он так обостренно воспринимал окружающие звуки? Он здесь и двух дней не пробыл, а уже на пределе сил.

– Черт, черт! Не слышать слов, не понимать слов… Черт бы все это подрал! – бормотал он себе под нос, сам того не замечая.

Похоже, Ёнду, руку которой он снова взял в свою ладонь, не отпускала тревога: ее пальцы не переставая двигались. С его губ сорвался вздох. Отказавшись от идеи высказаться на языке жестов, он сказал сам себе:

– Я с трудом получил это место. Приступил к работе, засунув всю свою гордость подальше. У меня тоже сейчас ситуация аховая, можешь ты это понять? И все же это не лезет ни в какие рамки! Так что, пожалуйста, доверься мне и не упрямься, а просто иди за мной, прошу тебя!

Ему было досадно, что Ёнду пытается высвободиться из его ладони, и еще крепче сжал ее беспокойные пальцы. И вдруг понял: ее пальцы выводят какие-то знаки. Словно на бумаге, Ёнду пыталась что-то написать на его ладони. За спиной слышался топот девичьих ног, и волосы на голове встали дыбом.

0  0

Его кожа под пальцами Ёнду считывала код. Было неясно, то ли это цифры «010», то ли корейские буквы «». Он закусил губу и сосредоточил все свое внимание на ладони. Почувствовав, как напряглась его рука, Ёнду стала медленно чертить пальцами знаки – раз за разом, снова и снова, пока он наконец не расшифровал ее послание: «010-9987-XXXX, телефон мамы, прошу встречи».

Прислушиваясь к шагам, по-прежнему раздававшимся следом, он взглянул на Ёнду. Она же на него не смотрела. Похоже, она по привычке пыталась отвлечь внимание преследователей. Ёнду еще раз вывела те же самые цифры и буквы. Он остановил ее проворные пальцы и, разжав руку, сам начертил на ее ладони: «ОК».

Лишь теперь из глаз Ёнду, упорно глядевшей прямо перед собой, закапали слезы.

Чтобы запомнить номер, начерченный Ёнду, он запретил себе говорить, думать и даже глубоко дышать. Ёнду была сообразительной девочкой. И тот факт, что этот сообразительный ребенок доверился ему (хотя, казалось бы, само собой разумеется, когда ученик доверяет своему учителю), несказанно обрадовал его.

Как часто, одурманенный алкоголем или табаком, отупевший от бессмысленности существования, он умудрялся забывать телефонные номера близких друзей, день рождения жены или годовщину их свадьбы и даже день рождения дочери! И теперь, отведя Ёнду в общежитие, он опрометью помчался по коридору, влетел в учительскую, едва не растянувшись на полу, схватил ручку и записал цифры на первом попавшемся клочке бумаги. Будь он помоложе, и не будь его мозги отравлены спиртным и табаком, и если бы порочность этого мира не наложила на него свою печать; будь его память по-прежнему цепкой – ведь сумел же он с лету запомнить домашний номер Мёнхи, – тогда, возможно, он бы притормозил и хотя бы немного подумал. Но он не позволил себе раздумывать. Оторвав уголок бумаги с номером телефона, он кинулся на стоянку и забрался в машину. Надо же, за столько времени он не выкурил ни одной сигареты!

Удостоверившись, что окна закрыты, Кан Инхо позвонил. Прошло довольно много времени, прежде чем ему ответил усталый голос женщины средних лет.

– Вы мама Ёнду? Я ее новый классный руководитель в интернате «Чаэ», Кан Инхо.

Так началась эта долгая история.

– Ох, учитель! Простите, что не вышла на связь первая. Послезавтра у мужа операция, мы сейчас в Сеуле, приехали в больницу… Простите, пожалуйста, – проговорила мама Ёнду виноватым тоном, обычным у добряков, которые чувствуют свою ответственность за все происходящее.

– А, вот оно что… Понятно. Говорите, операция послезавтра?

Пальцы Кан Инхо, нервно поглаживавшие руль, внезапно обессилели.

– Предполагают рак, но, чтобы поставить точный диагноз, надо произвести дополнительные исследования, поэтому пришлось закрыть лавку в Муджине… С этими заботами я совсем забегалась. У Ёнду ведь все хорошо?

– Да, с ней все в порядке. А у вас и вправду сейчас забот хватает.

– Простите, что оставила на вас дочь, а сама ничем не могу помочь. Ёнду в восемь лет оглохла, денег на лечение не было, на нас тогда столько всего навалилось, а государство и интернат оказали неоценимую помощь. Без единой воны взяли под свою опеку наших детей, еще и учат их! Нам только и остается, что благодарить безмерно. В позапрошлом году, когда муж был на ногах, двух поросят купил и угостил всех учителей, а нынче обстоятельства не позволяют, вы уж простите, пожалуйста…

Слушая ее, он смотрел сквозь стекло на погрузившийся во мрак школьный двор. Ветер усилился, раскачивал ветви камелии у центрального входа. Зато хоть туман разогнал: воздух был чистым и прозрачным, в черном небе, как мурашки на коже, рассыпались звезды.

Когда-то ему нравились строки древнего стихотворения: «Рядом с человеком всегда найдется лесистая гора», что в метафоричном смысле означало: «Ты можешь выжить в любых условиях». А были у него в приятелях любители выпить, что шатались в окрестностях университета в поисках пивнушек и в шутку переиначивали эти поэтические строки на свой манер, заменяя «лесистую гору» на «рисовую водку». Молодому Кан Инхо мир казался гораздо несчастнее и несправедливее, хотя напрямую все эти несчастья и несправедливости его самого не касались. Жестокость мира была чем-то абстрактным, словно картина в раме, и об этом можно было подискутировать точно так же, как и об изречениях классиков. Он словно стоял на берегу реки, возмущенно вздыхал и с негодованием сплевывал в воду, так как противоположный берег находился слишком далеко. Ведь тогда на кону не стояла его плошка с рисом. Однако здесь, в Муджине, всего лишь на третий день пребывания ему пришли на ум эти строки: ты можешь выжить в любых условиях. Кто знает, не придется ли ему скоро заменить «лесистую гору» на «несчастья», что по жизни неотступно преследуют человека. Или нет, даже так: «Среди людей всегда найдутся нелюди…»

– Знаете, Ёнду… она… она по вам скучает. Вот и попросила позвонить. Думаю, ничего особенного. Просто, видимо, подростковый возраст, повышенная восприимчивость ко всему. В этом возрасте все…

Он не закончил фразу. Ему вспомнилось, как она шла, глядя перед собой, не смея поднять глаза, из которых катились крупные, с горошину, слезы. Этого ранимого ребенка – ребенка, который не может слышать… Этого подростка схватили, скрутили, подвергли пытке… На ум пришла другая мысль. Вот идешь ты себе, никого не трогаешь, и вдруг – бац! – ни за что ни про что тебе надавали пощечин, а потом популярно объяснили, за какие такие провинности; и не соображая, в чем дело, ты униженно просишь прощения, а вернувшись домой, после долгих размышлений вдруг понимаешь, что все это какая-то дикая нелепица…

Иномарка позади него подала назад. Тоже синяя, как у зама, но модель другая. В зеркале заднего вида Кан Инхо проследил за машиной: за рулем сидел директор интерната, а на пассажирском сиденье пристроилась Юн Чаэ. Склонившись к водителю, она что-то усиленно ему втолковывала. Кан Инхо уловил в ее манерах жеманность, которой до того в ней не наблюдал. Он не спешил заводить мотор и сидел в темноте до тех пор, пока машина директора не скрылась из виду.

Утром следующего дня мама Ёнду неожиданно появилась в интернате еще до начала планерки. Ему позвонили с проходной ровно в тот момент, когда он подыскивал слова для ответа Ёнду: «К сожалению, твоя мама не сможет приехать…» Положив трубку, он призадумался. Посидел за столом, постукивая пальцами по столешнице, затем резко встал и заторопился к выходу. Интуиция подсказывала, что привести посетительницу сюда, в учительскую, не очень хорошая идея.

Какая-то женщина приближалась к зданию школы. Он рванул ей навстречу. Перед ним возник собирательный образ всех корейских женщин средних лет: невысокая, полноватая, с увядшим озабоченным лицом, свидетельствующим, что ей досталось немало пощечин от судьбы. Однако в ясныхглазах под слегка тяжеловатыми веками и в волевом подбородке проглядывали милые черты Ёнду.

– Вы мама Ёнду? Я ее классный руководитель, меня зовут Кан Инхо, это я звонил вам вчера.

Погруженная в свои мысли, от неожиданности она вздрогнула и с удивлением взглянула на него:

– Ой! Учитель! Зачем же вы так себя утруждали?

– Но как же ваш муж? Как операция?

– Видите ли, уже и дату назначили, да по результатам последних анализов выяснилось, что показатели печени, или как там это называется, выше нормы, поэтому операцию все-таки решили отложить. Через месяц велели опять ложиться в больницу, вот я и приехала проведать Ёнду, а завтра или послезавтра еду в Сеул – забрать мужа из больницы. Знаете, в последнее время у меня и сны какие-то беспокойные… Ёнду, с ее-то недугом, никогда не причиняла мне лишнего беспокойства, но ведь она знала, что отцу предстоит операция, и все-таки попросила приехать… Наверняка случилось что-то серьезное, вот я и распереживалась… Учитель, она не приболела случайно? Я могу с ней увидеться хоть ненадолго?

Кан Инхо отвел ее за раскидистый, густой куст камелии. Здесь их не могли увидеть из окон учительской или кабинета директора. Убедившись в отсутствии лишних глаз, он заговорил приглушенным голосом:

– Советую попросить разрешения на встречу, и если нужно, то с ночевкой. Не упоминайте про мой звонок, просто скажите: по семейным обстоятельствам. Или же отговоритесь предстоящей операцией мужа. После этого спокойно расспросите дочь. Вы с ней как?..

– Я владею языком жестов. Освоила, когда узнала, что наша девочка навсегда останется глухой…

Она умолкла, словно ком застрял в горле. Самое первое и самое трудное испытание для родителей – признать, что твой ребенок не такой, как все. Неудивительно, что для мамы Ёнду это воспоминание было весьма болезненным.

– Я буквально несколько дней назад приступил к своим обязанностям, поэтому не совсем в курсе, но мне кажется, что с Ёнду что-то произошло.

– Что-то…

В усталых глазах полыхнул страх, лицо исказилось. Казалось, прибавь ко всем жизненным неурядицам еще одну, пусть даже невесомую, как лист бумаги, – это свалит ее в бездну отчаяния. И все же на этом измотанном лице пробивался светлый лучик безыскусной материнской любви. Поразительно, что, несмотря на все невзгоды, она нашла в себе силы выучить язык жестов. А ведь это совсем не просто – как выучить иностранный язык, – но как иначе общаться со своим ребенком? Не секрет, что подростки с нарушениями слуха часто оказываются оторваны от своих родных, не пожелавших или не сумевших овладеть их языком. И он поверил этой немолодой женщине, поверил материнской любви, что светлым лучиком озарила ее усталое лицо.

Впервые за долгое время выдался по-настоящему осенний денек. В небе за окном – ни облачка. Уже долгое время Муджин изо дня в день накрывал жуткий непроницаемый туман, но, видно, у погоды все-таки была совесть.

Рабочий день подходил к концу. Со Юджин занималась рассылкой электронной почты, когда в дверь постучали.

– Да, – ответила она, однако даже спустя несколько минут в комнату никто не вошел. Встав с места, Со Юджин направилась было к двери, и в тот же миг та распахнулась, пропуская невысокую полную женщину.

– Чем могу быть полезна?

Веки посетительницы припухли, а глаза покраснели, как у человека, долго и много проплакавшего.

– Это же муджинский право…

Женщина запнулась. Видимо, до сих пор ей не довелось столкнуться со столь сложным словосочетанием.

– Да, это центр по защите прав человека. Вы по какому вопросу?

Женщина в нерешительности склонила голову и закусила губу. Казалось, она вот-вот заплачет. Похоже, все очень серьезно.

– Мы сделаем все, что в наших силах. Проходите, пожалуйста!

Со Юджин проводила посетительницу в комнату доверия. После некоторых колебаний она все же села напротив и взглянула Юджин прямо в глаза:

– Слава богу, вы женщина. По дороге сюда я переживала, что здесь работают одни мужчины.

Скорее всего, визит был связан с вопросами пола. Стараясь выказать всем своим видом спокойствие и радушие, Со Юджин терпеливо ждала, когда посетительница продолжит. Та, кусая губы, не сводила с Юджин глаз.

– Я даже не знаю, как сказать об этом… и кому…

Со Юджин закрыла учетный журнал записей.

– Мы сделаем все необходимое, чтобы помочь вам, так что можете спокойно рассказать мне все.

На этих словах женщина разрыдалась, слезы лились не переставая. Со Юджин принесла коробку с салфетками и поставила перед ней. Посетительница с беспокойством окинула взглядом комнату и с трудом проговорила:

– Вы не могли бы закрыть дверь?

Со Юджин стояла у окна. Спускались сумерки, на улице один за другим загорались фонари.

– Погода – супер! Вот бы на море рвануть и под соджу селедочки навернуть. Администратор Со, ты чего это в темноте сидишь? – В комнату вошел отлучавшийся по делам коллега и включил свет.

Со Юджин обернулась с застывшим взглядом.

– Дома что стряслось? На тебе лица нет. Младшая, что ли, опять приболела?

Она смотрела на него и будто бы не видела, как человек, потерявший что-то важное: оцепеневшая, бледная, с блуждающим взглядом. Наконец она проговорила:

– Секретарь Чон, завтра утром в срочном порядке вызови по возможности всех сотрудников и консультантов. А сам прямо сейчас начинай собирать информацию про интернат «Чаэ». Сегодня у меня был посетитель… Кажется, там творится неладное. И связано это с сыновьями основателя заведения. По другую сторону – дети-инвалиды.

Уже ближе к ночи Кан Инхо заварил себе рамён и уселся перед телевизором, щелкая пультом по каналам. Со времен службы в армии он не задумывался, насколько хлопотен процесс приготовления еды. А теперь принялся размышлять о роли матери и вообще о значении женщины в этом мире. И испытал не просто благодарность, а скорее восхищение их невероятной способностью изо дня в день кормить всю семью завтраком, обедом и ужином. Он-то хотя бы обедать мог в столовой интерната.

Вдруг зазвонил сотовый. Это была Со Юджин. Что ни говори, в Муджине это единственный близкий ему человек: за неполную неделю, что он здесь, она пару раз подкидывала ему кимчхи и другие закуски к рису. С одной стороны, он безусловно был благодарен ей за это, но, если честно, ее опека несколько напрягала. В университетские годы она не отличалась особой болтливостью, теперь же, с его точки зрения как мужчины, говорила слишком много. Он решил, что, по всей видимости, это вообще особенность женщин: с возрастом в них просыпается словоохотливость. Поначалу, обнаружив ее многословность, он испытал жалость, думая, что всему виной долгое одиночество. Однако не стоило поддаваться столь безрадостному чувству – ни к чему хорошему это не приведет. Как бы там ни было, превратившаяся в болтушку Юджин отличалась жизнерадостностью, что было гораздо важнее. Однако в минуты усталости эта ее черта начинала раздражать, поэтому он помедлил, прежде чем взять трубку.

– Можешь говорить?

Ее голос был глух и сдавлен. Это совсем не походило на квохтанье старшей сестры-опекунши, когда она принималась допрашивать: «Ты поел? Кимчхи еще подбросить?»

– Прости за поздний звонок, тут случилось кое-что. Если не против, я зайду к тебе. Или ты выходи.

Он машинально оглянулся вокруг: разбросанные рубашки и носки, в раковине громоздится немытая посуда.

– Я выйду…

Он наскоро пристроил кастрюлю от рамёна в раковину и вышел из дома. Юджин ждала его перед подъездом, со скрещенными на груди руками.

– Давай сходим куда-нибудь перекусим, я еще не ужинала, – предложила она и быстро зашагала вперед.

Устроившись друг напротив друга в ресторанчике, где подавали картофельную похлебку на свиных ребрышках – камджатхан, она заказала соджу и одну за другой опрокинула подряд три рюмки, потом глубоко выдохнула и посмотрела на него.

– Что случилось?

Не успел он спросить, как она выпалила:

– Ёнду. Ким Ёнду.

Услышав это имя, он замер с палочками в руках, напрочь забыв про картофелину, которую собирался выловить из похлебки.

– Недавно к нам в центр приходила ее мама. Ей нелегко было рассказывать, так как речь про…

Моментально в голове пронеслась вся неделя его пребывания в Муджине. Он не знал, в чем дело, но догадался, что случилось что-то скверное. Он все же подцепил картошку, на автомате положил ее в рот и начал тщательно пережевывать.

– Несколько дней назад эта девочка подверглась сексуальным домогательствам. Со стороны самого директора.

Он вытаращился на Юджин. То, что она сказала, было выше его понимания.

– Он затащил ее в школьный туалет… и чуть не изнасиловал… Я думаю… – Она ненадолго умолкла – видимо, ей стало не по себе оттого, что перед ней – мужчина. Но потом договорила: – Думаю, у него не получилось. Так как девочка слишком мала.

На последних словах она прикусила губу.

Жизнь не раз больно била его по голове. Например, когда он узнал, что отец погиб в автокатастрофе. Или когда в армии на него без причины обрушились кулаки начальства – он безропотно их стерпел, парализованный шоком. Или когда он услышал весть о самоубийстве Мёнхи. Однако подобное может случиться с кем угодно, независимо от его воли, и ты вполне мог поделиться с другом, мол, «вот такие дела», а друг сказал бы: «Ну и ну», – и поддержал бы тебя, и можно было чокнуться рюмкой соджу. Но того, о чем только что сказала Со Юджин, не должно происходить на этой земле. Это был не просто удар. В затылке запульсировало, дрожь пробежала по всему телу, как от мощнейшего электрического разряда, – он потерял способность мыслить.

– …Что?

С задумчивым лицом Со Юджин помешивала камджатхан, но, увидев, какую реакцию произвели ее слова на него, неожиданно улыбнулась краешком губ.

– Не можешь поверить? Вот и я не могла. Однако показания девочки очень связные и детальные. Просто до ужаса…

Ее лицо вновь окаменело. В его памяти всплыл визит к директору. Горделивая осанка, пренебрежительный взгляд, облысевшая голова и тонкие губы на белом вытянутом лице создавали, если честно, впечатление холодности и жестокости. Но такое – как?! Ты директор, сын учредителя интерната, тебе шестьдесят лет, и ты смеешь домогаться несчастной глухонемой девочки, ученицы седьмого класса! Улицы кишат путанами, кругом полно кафе, увеселительных заведений, массажных салонов; а есть еще секс по телефону – бери и пользуйся. Вон она, улица, вся в ярких огнях, которые, правда, не способны скрыть душок тления; на ней пруд пруди свеженьких молоденьких женщин, желающих подзаработать своим телом, – похожих на мокрых блестящих рыбин, распластавшихся на прилавках. Инспектор Чан, помнится, заметил, что Муджин – самое подходящее место, чтобы есть, пить и веселиться. Уж если на то пошло, директор имеет достаточно финансовых возможностей, чтобы содержать даже несколько молоденьких любовниц и обеспечить себе секс любого качества и в любом количестве.

– Это так грязно и гнусно! Старик в директорском звании… в школе! Ребенка… Да еще в туалете! – возмущенно воскликнула Со Юджин.

Кан Инхо вспомнил вопли, раздававшиеся из-за закрытой двери женского туалета, и моментально увязал их со словами Со Юджин. Не исключено, что именно Ёнду кричала тогда в туалете, а когда он заколотил в дверь, директор зажал девочке рот. Если бы Ёнду могла услышать стук, если бы продолжила отчаянно сопротивляться… Возможно, когда он ушел, директор продолжил свое грязное дело. Стоило проявить тогда больше участия, позвать на помощь. В конце концов, он мог просто разломать эту чертову дверь!

Кан Инхо поспешно отвел взгляд. Сердце бешено заколотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Сейчас его мучил стыд, как Со Юджин в день его приезда в Муджин, когда юная путана пристала к нему. Тогда он шутливо поддел ее, мол, ты не можешь отвечать за всю грязь этого мира. Равно и он не мог нести ответственность за личностные качества директора интерната, в котором волей случая оказался. И все же ему было стыдно и горько, ведь он, учитель, был там и мог предотвратить надругательство. И этот удушливый стыд помешал ему признаться Со Юджин, что в тот день он слышал те самые крики.

– Ёнду той ночью тайком сбежала из интерната – ей помог куратор общежития Сон Хасоп. Она обратилась в центр помощи жертвам сексуального насилия, в письменной форме изложила суть дела, попросила заявить в полицию. А после вернулась в интернат… Но ведь этот так называемый центр помощи должен был сразу же отправить ребенка в больницу, изолировать от насильника! – горячилась Со Юджин, заглядывая в лицо Кан Инхо. Но тот избегал ее глаз. – Вот это-то и есть самое ужасное и абсурдное – позволить ребенку вернуться в интернат. И мать туда же. Понятно, ей сейчас других хлопот хватает… Но все-таки как так можно?! В любом случае, раз об этом заявили в полицию, то, по идее, должно начаться расследование, однако, по нашим данным, уже утром следующего дня заявление было аннулировано. Дела о применении сексуального насилия по отношению к несовершеннолетним возбуждают автоматически, если пострадавший не достиг двенадцати лет. Если же жертва старше, она может отозвать заявление, и тогда иск аннулируется – и делу конец. Я думаю, ты догадываешься, почему заявление было отозвано: в интернате к Ёнду применили карательные меры. В результате она написала новое заявление, что дала ложные показания. А после этого попросила тебя связаться с ее матерью.

Со Юджин недвусмысленно дала понять, что знает о причастности Кан Инхо ко всей этой истории. До него дошло, что он уже успел стать важным действующим лицом в этом деле. И, возможно, ему придется выступить в качестве свидетеля. Свидетеля обвинения против директора.

Он подумал о жене и дочери. Из-за того, что жена устроилась на работу, как она выразилась, не связанную с панелью или чем-то преступным, уже несколько дней они толком не общались. В их последнем телефонном разговоре жена поделилась: