Письма из Лондона Робсон Дженнифер

– 1 –

Июнь 1940.

Нью-Йорк

Руби ждала у кабинета Майка Митчелла уже сорок пять минут, сидя на жестком стуле под мерцающей электрической лампой. Блестящий этаж Рокфеллер-центра, где располагались роскошные кабинеты, предназначался не для «Америкен». Четвертый по популярности американский журнал прозябал на третьем этаже не имеющего лифта здания, расположенного в самой занюханной части Восточной Сорок седьмой улицы, и если кто-то жаловался на нехватку телефонов или необходимость надевать в помещении пальто в период с ноября по апрель, то мистер Митчелл просто смотрел на него взглядом, который, как знали все, обозначал: «Если тебе не нужна эта работа, то спустя секунду здесь будет десяток человек, с радостью готовых занять твое место».

Не успела Руби утром снять пальто, как ее вызвала его секретарша, и теперь, сидя в ожидании, она радовалась тому, что сегодня в очередной раз не успела позавтракать, потому что ее желудок принялся совершать кульбиты. Мистер Митчелл поздоровался с ней в первый день и после этого два раза кивал ей в коридоре, но она даже не была уверена, знает ли он, кто она такая. А теперь, как выяснилось, он хочет ее увидеть.

Она считала, что успешно справляется со своей работой в журнале. Ее именем уже были подписаны две опубликованные статьи, а в пяти других случаях ее упоминали как соавтора. Она даже получила повышенный гонорар за недавнюю душещипательную историю о семье бельгийских беженцев, которые никак не могут прийти в себя от потрясения после катастрофического разгрома их страны.

Может быть, она кому-то перешла дорогу. Сделать это было легко, поскольку среднестатистический репортер – нервный, как кот в комнате, заставленной креслами-качалками. Не сказала ли она чего-нибудь не в свой черед на последней летучке? Может быть, она совершила ошибку, перебив кого-то из старой гвардии?

Мистер Митчелл этим утром был на удивление тих, что само по себе вселяло тревогу. Руби, проработав несколько первых дней в журнале, привыкла к его грубому реву, который был неизменно звучащей басовой нотой в редакционной комнате. Даже когда дверь его кабинета была закрыта, что случалось нечасто, его возгласы, то одобрительные, то возмущенные, было легко услышать за стуком печатных машинок, звонками телефонов. Но она понятия не имела, что представляет собой тихий Майк Митчелл – хорошо это или плохо.

– Мисс Саттон! Все еще здесь?

– Да, сэр, – ответила она и, чуть постукивая зубами, осторожно вошла в кабинет.

Она предполагала, что в его кабинете царит кавардак, как в кабинете почти любого главного редактора – стопки бумаг, книг, страницы корректуры с пометками. Но стол мистера Митчелла был практически пуст. Два телефона, в середине одинокий лист бумаги, старый кофейник, из которого торчали ручки и карандаши для рисования музыкальных нот. А больше ничего.

Когда Руби вошла, мистер Митчелл смотрел в окно, из которого была видна лишь голая кирпичная стена, а когда развернул кресло лицом к ней, она изо всех сил постаралась не шевелиться. Прядка волос щекотала ее щеку, но она подавила в себе желание убрать ее за ухо. Если она начнет возиться с прядками, то непременно занервничает, а нервный вид будет подразумевать, что она знает за собой какие-то грехи. Это был один из первых уроков, которые она выучила девчонкой в приюте Святой Марии, и один из самых трудных.

Она откашлялась в ожидании, а когда он снова ничего не сказал, заговорила сама:

– Вы просили меня зайти к вам?..

– Да. – Он указал на стул перед его столом. – Садитесь и напомните мне – сколько вы у нас уже работаете?

– Около шести месяцев, сэр.

– Вы довольны работой? Нашли свое место?

– Да, сэр.

– Билл Петерсон вами доволен. Он говорит, что вы не жалеете себя на работе, а ваши уши и глаза всегда открыты.

Она облегченно вздохнула. Главный редактор был приятным малым, но скупым на похвалы. «Сойдет», – такой была самая высокая оценка, какую она слышала из его уст.

– Я…

– Я читал ваши работы. Вы не ахти какой стилист, верно? Правда, у нас и места для этого особо нет.

«Америкен» имел свой собственный фирменный стиль, который напоминал продвинутую версию телеграфного, до сих пор используемую телеграфными службами с целью экономии денег на трансатлантических телеграммах. Сжатый, лаконичный и скупой, этот стиль относился к таким частям предложения, как обстоятельства, словно к икре – деликатесу редкому, на который в лучшем случае следует поглядывать с подозрением, – и безжалостно пресекал любые попытки персонала воспарить на своих поэтических крылышках.

Мистер Митчелл откинулся на спинку своего кресла, сцепил руки на затылке и впился в Руби немигающим взглядом.

– У меня есть одна мысль, как использовать ваши таланты. Это будет означать крутые перемены в вашей жизни.

У нее ушло несколько секунд, чтобы осмыслить услышанное.

– Не поняла. Разве вы вызвали меня не потому, что я где-то напортачила?

– Да нет же, черт побери. С чего вы это взяли? Если бы дело было в этом, я бы сразу так и сказал.

Он подался вперед, подтолкнул к ней по столешнице лист бумаги и показал, что она должна его взять.

– Я получил это от Уолтера Качмарека, редактора лондонской «Пикчер Уикли». Прочтите-ка.

28 мая 1940

Дорогой Майк,

Избавлю тебя от всяких вступлений и сразу перехожу к делу: теперь, когда «странная война» осталась позади, Лондон заполняется американскими журналюгами, и я, повстречав их на прошлой неделе не меньше дюжины, начал думать, что и мне один такой не помешал бы – тем ребятам, которых я встречал, палец в рот не клади, они находчивые, и им совершенно не свойственна показная учтивость. По крайней мере, в тех случаях, когда речь идет о хорошей статье. У меня нет бюджета, чтобы взять такого человека на полную ставку, но я мог бы разделить расходы, если бы ты надумал прислать ко мне одного из своих ребят. А если у тебя есть девчонка, то и того лучше; семейные новости сегодня – хлеб наш насущный. Кто-нибудь умный и независимый и не слишком зацикленный на всяких тонкостях вроде сахара в кофе, потому что и то и другое теперь в дефиците в доброй старой Англии и, скорее всего, пребудет в таком состоянии еще долго.

Если в твоем лесу такие не водятся, так сразу и напиши. То же самое распространяется и на тот случай, если у тебя есть кого мне прислать.

С наилучшими.Кач

– Ну? Что скажете? Вы готовы?

Руби, почти убежденная, что он разговаривает с кем-то другим, все же подавила в себе желание оглянуться и посмотреть, к кому обращены эти слова. Она попыталась сосредоточить свой неуверенный взгляд на письме.

– То есть вы хотите сказать, что думаете отправить туда меня?

– Да.

– И не кого-то другого из штатных корреспондентов? Тома Альфредсона или Дэна Мазура?

– Я в конечном счете могу отправить туда Мазура, но это уж для освещения боевых действий. Если Британия и ее союзники закрепятся на континенте. И потом, Кач говорит, что ему нужен женский взгляд на происходящее, а вы как раз хороши во всяких гуманитарных делах. Мне понравилось то, что вы на прошлой неделе написали о беженцах из Бельгии.

– А что насчет Фриды Линдеман? – настаивала она. Ну ведь не могли ей делать такое предложение, он, наверное, с кем-то ее перепутал?

– У нее на руках родители. Нет. Помолчите. Я уже поговорил с Петерсоном. Он говорит, что у вас тут нет семьи.

– Мистер Петерсон знает о вашем предложении? И не возражает?

– Конечно. Итак – у вас есть здесь семья?

– Нет. Здесь – нет.

И нигде нет.

– Так в чем проблема? – Теперь в голосе мистера Митчелла слышалась нотка нетерпения. – Вас что-то здесь держит? Любовник? В этом дело?

Руби покачала головой, ее лицо зарделось.

– Нет, сэр.

– Вы хотите получить эту работу или нет?

– Хочу, мистер Митчелл. Хочу. Только дело в том, что… понимаете, у меня нет паспорта.

– Так вот что вас беспокоит? Господи боже, с этим мы все устроим. Принесите ваше свидетельство о рождении, а кто-нибудь из наших штатных фотографов снимет вас. У меня есть приятель в Госдепе – он постарается, чтобы не было никаких задержек.

Обычно реакция у Руби была хорошая, но сейчас слишком уж много информации обрушилось на нее. Она окинула взглядом кабинет мистера Митчелла, необычно аккуратный кабинет, ничуть не похожий на то, что она воображала, потом украдкой бросила взгляд на фигуру редактора, который нисколько не казался угрожающим. Может быть, ей все это снится. Пусть этот сон удивительно подробен, но все же это сон. Кошмары или даже хорошие сны вроде этого иногда немного расходятся с действительностью в деталях. Вот взять хоть доброту мистера Митчелла в этом ее сне.

Если она видит сон, то пора уже проснуться и заглянуть правде в глаза. Чтобы поторопить события, она впилась ногтем большого пальца в ладонь другой руки – пусть боль разбудит ее. Но все осталось на своих местах.

– И когда мне уезжать? – спросила она секунду спустя, чувствуя, как пустилось вскачь ее сердце. Она не знала – то ли от возбуждения, то ли от страха.

– Недели через две. Как только будет готов ваш паспорт. У вас сейчас есть что-то в работе?

– Статья о программе Нового курса Рузвельта по обучению рабочим специальностям. Это…

– Заканчивайте с ней, а потом почитайте о Европейской войне. То, что печаталось в «Тайм» и «Ньюзвик». И еще, пожалуй, в «Таймс». Есть еще вопросы?

– И как это будет выглядеть? Вы оба станете печатать мои опусы?

– Все будет зависеть от опуса. Было бы хорошо, если бы вы писали для нас каждую неделю или две. Мы могли бы завести рубрику «Письма из Лондона» или что-то в этом роде.

– Кажется, такая рубрика уже есть в «Нью-Йоркере» для колонок Молли Пантер-Даунс.

– Ну и прекрасно. Придумаем что-нибудь другое. Лишь бы была в ваших опусах известная солидность. Чтобы никаких заметок о бравых пилотах «Спитфайров» или отважных девицах, которые приезжают на своих велосипедах работать на предприятие, выпускающее боеприпасы. Еще вопросы?

– Кто будет мне платить, сэр? Не хочу, чтобы мой вопрос показался корыстным.

– Ничуть. Так, как пишет об этом Кач – мы с ним поровну будем оплачивать вашу работу и покрывать расходы. Так же, как здесь. Но очевидно, что никаких ленчей в «Савойе» не предусматривается. Еще?

Вопросов у нее был миллион, но раздражать его сейчас было бы неумно. К тому же она могла задать эти вопросы множеству других людей.

– Дело только в том… – начал он, и морщины прорезали его лоб. – Это может быть опасно. Мы оба знаем, что велика вероятность высадки немцев к концу лета. Как американка и журналистка, вы будете в большей безопасности, чем другие. Но предупредить я вас все равно должен.

– Понимаю, сэр. – Она сомневалась, что он стал бы предупреждать об этом кого-нибудь другого из штата журнала, но она была моложе большинства сотрудников, может быть, поэтому он и беспокоился. – Я не боюсь. И я готова рисковать.

– Умница. Ступайте, мисс Саттон. А я сейчас позвоню Петерсону.

– Спасибо, мистер Митчелл.

Он кивнул, на его лице появилась ухмылка, потом он взял телефонную трубку, развернулся в своем кресле, водрузил ноги на книжную полку под окном, откинулся назад так далеко, что Руби даже напряглась – ей показалось, он вот-вот перевернется вместе с креслом, но если у этого кресла существовала какая-то точка равновесия, то он явно определил ее прежде.

Через несколько секунд она уже сидела за своим столом в самом темном углу кабинета, где расположились и остальные начинающие штатные корреспонденты. Она тяжело опустилась на стул, дыша так, будто пробежала милю, а не прошла всего несколько ярдов, что немедленно привлекло внимание ближайшей соседки. Бетти Чилтон проработала в штате всего на несколько месяцев больше, чем Руби, и у них был один телефон на двоих и одна общая пишущая машинка.

Руби часто вспоминала тот первый день своей работы, когда познакомилась с Бетти. У нее были уверенные и в то же время беззаботные манеры человека, который и родился в семье с другим социальным статусом, и образование получил соответствующее. По правде говоря, именно такие манеры не один год пыталась освоить и Руби, полировала их многократными просмотрами фильмов с участием Мирны Лой и Нормы Ширер в кинотеатре за углом от пансиона, в котором жила.

Бетти принадлежала к тому разряду девушек, что покупают себе юбки и блузы в шикарном магазине «Бонвит Теллер», а потом белошвейки делают им окончательную подгонку покупок по фигуре. Бетти с родителями снимала дом на Риверсайд-драйв, а летние уик-энды проводила в Наррагансетте. Бетти не требовалось покупать «Руководство по этикету» Эмили Пост и зачитывать его до дыр, пока его положения не закрепятся в голове.

Но Бетти была дружелюбной и милой, и если она и замечала, что одежда Руби куплена на распродажах в дешевом универмаге «Джей Си Пенни», что у нее одна шляпка и на лето, и на зиму, или если она и понимала, что Руби отказывается от ее приглашения сходить на танцплощадку по той причине, что у нее нет подходящего платья, то она на сей счет помалкивала.

– Что случилось, Руби? Мистер Митчелл тебе нахамил?

– Ничуть. Он отправляет меня в Англию. Представляешь?

– В Англию?

– Он меня командирует в «Пикчер Уикли». И я буду работать в Лондоне. Может быть, мне даже колонку собственную дадут.

От того, что она произнесла это вслух, полученное предложение не стало казаться ей более реальным. Она едет в Англию. Писать о войне. А опыт работы у нее всего шесть месяцев. Но выбрали почему-то именно ее.

– Ну, ты везучая.

– Я знаю. Я сама еще не поверила. Почему именно меня из всех выбрали?

– А почему бы не тебя? Мистер Петерсон доволен твоей работой.

– Я думаю, сыграло роль и то, что я в самом низу тарифной сетки. А теперь каждый из них будет выплачивать мне по половине моего жалованья.

– Наверно, они все же не выбрали бы тебя, если бы мистер Митчелл не решил, что ты годишься для этой работы. Так что перестань волноваться и погордись собой немного.

И вдруг в памяти возникло непрошеное воспоминание, беспощадное и унизительное. Сестра Бенедикта – ее ноздри раздуваются от презрения, ее горячее дыхание обжигает лицо Руби своей горечью. Она заставляет Руби выставить вперед ладони и больно бьет по ним линейкой. Требует, чтобы Руби повторяла перед всеми: «Я так на всю жизнь и останусь никем. Я так на всю жизнь и останусь никем. Я так на всю жизнь и останусь никем».

Она покорно повторяла эти слова для сестры Бенедикты, но с каждым болезненным ударом по ее нежным рукам приносила другой обет. «Я добьюсь успеха в этой жизни, – безмолвно шептала она. – Я добьюсь успеха в этой жизни».

После в жизни Руби было немало удручающих и несчастных дней, дней, когда она была голодна, когда мерзла и уставала так, что едва держалась на ногах. И каждый раз она испытывала благодарность к сестре Бенедикте за ее жестокость. Если бы она сдалась, то тем самым подтвердила бы правоту монахини, а воспоминания об обете, который она принесла самой себе, придавали ей сил, заставляли идти вперед.

Бетти похлопала Руби по руке, и этот дружеский жест мигом прогнал призрак сестры Бенедикты.

– Ты ведь не боишься? Война идет в Европе, а не в Англии. Лондон пока безопасный город. А если немцы решат оккупировать Англию, то тебя наверняка отправят домой. Мы же с ними не воюем.

Руби кивнула, оставляя при себе все свои возражения. Если бы мистер Митчелл сделал такое предложение Бетти, та определенно приняла бы его с благодарностью и мужеством.

– Ты права, – сказала она. – Я знаю, что права.

– И когда ты уезжаешь? – спросила Бетти.

– Не знаю пока. Сначала нужно получить паспорт.

И в этот момент ее желудок снова принялся выделывать кульбиты.

Мистер Митчелл сказал, что им понадобится свидетельство о рождении, а это означало, что ей придется вечером отправиться к Дэнни на Адскую Кухню и надеяться, что он будет не слишком занят. Но когда она объяснит, он наверняка ей поможет. Кто воспитывался в приюте Святой Марии, тот навсегда останется воспитанницей приюта Святой Марии.

Обойдется это недешево – тут уж никуда не денешься. Нужно будет сходить домой и посмотреть, сколько осталось из отложенных на черный день купюр в конверте, спрятанном за верхним ящиком ее бюро. А это означало, что ровно в пять, и ни минутой позже она должна уйти, поскольку идти к Дэнни, когда он уже выпьет пару стаканчиков, не имеет смысла. Свидетельство о рождении, написанное трясущейся рукой, и через Гудзон ее не переведет, не говоря уже об Атлантике.

– 2 –

30 июня 1940. «Синдбад». Северная Атлантика, где-то к северу от Ирландии

Стук в дверь ее каюты раздался ровно в семь часов. Впервые за две недели Руби почувствовала себя более или менее по-человечески и сумела не только одеться, но и расчесать колтуны в волосах и сесть на койку.

Когда Руби поднялась на борт «Синдбада» в гавани Галифакса, она вся горела предвкушением тех приключений, что ее ожидали: пересечение океана, жизнь в новой стране, ответственный труд на увлекательной работе. Но не прошло и нескольких часов после отплытия, как ее свалила морская болезнь, и болезнь эта выражалась вовсе не в смутно неважном самочувствии или легком подташнивании, какие она всегда представляла себе, думая об этом недуге. Эта болезнь выворачивала ее желудок, выжимала из нее жизненные соки, пыталась вывернуть наизнанку все ее тело, ее мир сузился до кушетки, с которой она вставала, только чтобы ее вырвало в ведро, стоявшее рядом.

Но сегодня она почувствовала, что, может быть, и выживет. В ее голове пульсировало, вероятно, потому что несколько дней она не могла сидеть, но все пережитое того стоило, хотя бы даже ради нового вида, который открылся ей в иллюминаторе. Вид представлял собой всего лишь ясные серые небеса и местами клочки облаков высоко наверху, но все равно зрелище завораживало.

Стук повторился.

– Входи, Дэви, – громко сказала она.

Дэви Экклз был самым юным и трудолюбивым стюардом на «Синдбаде». Оставив школу два года назад, он поступил в торговый флот и теперь уже имел за спиной службу на трех разных судах. Он говорил, что предыдущий его корабль был получше, но его поставили на ремонт, а Дэви не смог выдержать больше недели в хостеле для моряков в Ливерпуле. И когда ему предложили работу на «Синдбаде», он, не задумываясь, согласился на опасный переход по Северной Атлантике.

– Я хотел было записаться в военно-морской флот, но отец хочет, чтобы я оставался моряком торгового флота, как они с дедушкой, так что я буду работать здесь.

– А ты не боишься? – спросила она.

– А разве все мы не боимся? И в Ливерпуле опасно, и вообще, я думаю, теперь опасно повсюду в Англии. Ну а бояться, когда ты работаешь, как-то не очень получается.

А работа и вправду была опасная. Немецкие субмарины тем летом устроили настоящую охоту в Атлантике, потому что конвои растянулись на много миль от одного берега до другого, а корабли ВМФ не могли одновременно находиться во всех местах.

Но вопрос об остановке конвоев не стоял, потому что они были тем спасательным кругом, который поддерживал Британию на плаву и позволял ей обороняться. Такие пассажиры, как Руби, были редки – конвои везли совсем другие грузы: еду, топливо, военные материалы из колоний, и враг рассматривал любой корабль как военную цель. Если летом 1940 года и было где-то на земле более опасное место, то Руби и представить себе не могла, где оно.

Когда морская болезнь подкосила ее, один только Дэви и присматривал за ней, и если бы он не приносил ей слабый чай, сухие тосты и свежие простыни и полотенца в достаточном количестве, то она не сомневалась: ее безжизненное тело уже давно выбросили бы за борт.

– Посмотрите-ка – вы уже сидите! Видать, вам получше сегодня стало.

– Стало, спасибо. И спала я хорошо.

– Тогда ваши щеки скоро порозовеют. Вот вам завтрак. У меня было предчувствие, что вам станет получше. И я, кроме чая и тоста, принес вам кашу.

Руби постаралась не смотреть на кашу, потому что в животе у нее начинался крутеж от одной только мысли о каше, а вовсе не от морской болезни. В приюте Святой Марии она ела кашу раз в день, а иногда и два, если на ужин ничего другого не было, а когда оставила приют навсегда, поклялась себе, что никогда в жизни больше не притронется к каше – уж лучше будет голодать. Однако обижать Дэви этими словами не стоило.

– Спасибо. На вид очень аппетитная. Есть сегодня какие-нибудь новости?

Узнав, что Руби – журналист, Дэви взял на себя труд делиться с ней каждой крохой информации, которая будет поступать на корабль по рации. Когда Франция чуть более недели назад капитулировала перед Германией, Дэви разбудил Руби посреди ночи, уверенный, что она будет ему благодарна.

– Из Франции больше ничего, – сказал он. – Гитлер посетил Париж, но об этом я уже говорил вам вчера – верно?

– Угум, – ответила Руби, набившая тостом рот.

– Так, значит… они начали бомбить Англию еще дальше на север. Я думаю, хотят вывести из строя заводы Мидлендса. По крайней мере, так сказал адмирал, когда я принес ему утренний чай.

– А Мидлендс – это где? – спросила она.

– Не знаю, как это вам поточнее сказать. К северу от Лондона, но не севернее Манчестера. С Бирмингемом посредине. Я вырос на южном побережье, в Портсмуте, так что сам я никогда там не был.

– Жертвы есть?

– Адмирал Фонтен не сказал. Вам свежие простыни или полотенца нужны?

– Нет, спасибо, мне пока хватит. И еще раз спасибо тебе, Дэви.

Руби допила чай и доела тост в одиночестве. Спустя полчаса она по-прежнему чувствовала себя совсем неплохо, а потому осторожно поднялась с койки и подошла к иллюминатору, чтобы получше посмотреть, что там происходит за бортом. Иллюминатор был маленький, заляпанный солеными брызгами, но она сумела все как следует разглядеть.

Там было не так уж мрачно, как ей показалось прежде, потому что вода была синеватого оттенка и ярко сверкала, кружась в водовороте волн, а небо становилось еще ослепительнее по мере того, как солнце поднималось все выше и выше. Дэви предупреждал, что землю они не увидят, пока не подойдут к Ливерпулю практически вплотную, и бесконечно далекий горизонт не вызывал у Руби раздражения, а еще она не позволяла себе вглядываться в волны – не появится ли что-нибудь, указывающее на приближение подводной лодки.

Когда ее изводила морская болезнь, дни проходили, сливаясь в бесформенную трясину мучений, поэтому она удивилась, когда, найдя в себе силы сесть и сделать несколько глотков бульона, обнаружила, что они в море уже десять дней. Обычно, как сказал ей Дэви, на пересечение Атлантики уходит меньше времени, но их корабль шел в составе конвоя и потому мог идти всего лишь со скоростью самого медленного корабля в группе.

В Нью-Йорке секретарь мистера Петерсона, ответственная за организацию поездок персонала, рассказала ей про «кривой» маршрут, каким она попадет в Англию. Сначала она доедет поездом до Бостона, потом пересядет на ночной поезд до Галифакса. Оттуда она будет добираться через океан на судне, идущем в составе следующего в Англию конвоя сухогрузов и кораблей для перевозки войск. Это немало удивило Руби.

Она понимала, что о билете на самолет лучше и не спрашивать, потому что билет в одну сторону до Англии стоил сотни и сотни долларов. Но все же она надеялась, что у нее будет каюта в пассажирском лайнере, который отойдет из Нью-Йорка.

– Слишком дорого, – откровенно сказала мисс Гэвин. – И все равно ни один из этих лайнеров не идет в Англию. Слишком опасно. Вот тебе билеты – у тебя есть какое-нибудь безопасное место, чтобы хранить их? – а вот твой паспорт.

Вечером дня перед отъездом коллеги по «Америкен» устроили ей импровизированную прощальную вечеринку, и даже мистер Митчелл заглянул на кусочек торта и бумажный стаканчик пунша с изрядной долей виски. В качестве прощального подарка ей преподнесли новейшую камеру «Кодак» – «Беби Брауни», и один из штатных фотографов научил ей пользоваться. Эта суета смутила Руби, хорошо хоть никто не попытался произнести речь.

Руби знала лишь немногих соседей по пансиону, потому что никогда не приходила домой к обеду, а миссис Хирш, жившая через две двери от нее и единственная из постояльцев, кто хоть иногда с ней говорил, умерла от рака год назад. Женщину, которая заняла освободившуюся комнату, Руби так никогда и не видела.

Хотя Руби прожила там почти три года, свои вещи она собрала за час. Вся ее собственность уместилась в один, пусть и довольно больших размеров, чемодан, поскольку она никогда не покупала никаких безделушек и не хранила никаких сувениров, кроме нескольких фотографий. Единственная принадлежащая ей вещь, которую она ценила, – единственная вещь, ради которой она стала бы рисковать жизнью, спасая ее из пожара, – была универсальная пишущая машинка «Ундервуд», да и то по единственной причине: Руби в течение года еженедельно погашала кредит, на который приобрела машинку.

По совету Бетти и нескольких других девушек с работы она набила второй чемодан чулками, мылом, кольдкремами, заколками-невидимками, шоколадными батончиками, добавила туда еще и три банки арахисового масла – всем тем, что, по словам ее советчиц, было сейчас невозможно приобрести в Англии.

Она покинула Нью-Йорк без шума, как и приехала сюда почти шесть лет назад. Поезд, следовавший вверх по побережью, доставил ее через границу в Канаду и до Галифакса. Там она провела три дня, пока собирались и загружались корабли конвоя. Там она впервые и почувствовала вкус войны, потому что в городе местами по ночам действовало затемнение, а некоторые продукты – например, свежие яйца и сахар – стали дефицитными.

Наконец ее вызвали из отеля – величественного здания, битком набитого канадскими морскими офицерами, и служебным катером доставили на «Синдбад», а теперь она порадовалась, что не знала тогда, как ей будет нехорошо всего через несколько часов. Потому что, зная это, она бы никогда не покинула твердую землю.

Менее чем сорок восемь часов спустя они пришвартовались в Ливерпуле. Пришло время для последнего завтрака на скорую руку, который еще до рассвета принес ей в каюту Дэви. Парнишка медлил, явно не желая с ней прощаться.

– Вы точно знаете, куда вам дальше? – спросил он ее уже, наверное, в третий раз.

– Думаю, да. На пристань, потом в таможню, потом на вокзал. Верно?

– Верно. Не забудьте купить прямой билет до Юстона[1], иначе вам опять придется толкаться в очереди. У вас денег-то хватит?

– Женщина, которая организовала мою поездку в Нью-Йорке, дала мне пять фунтов. Этого хватит?

– Хватит, чтобы доехать до места, потом вернуться, а потом прокатиться еще раз. Вы, значит, сначала едете на вокзал Эдж-Хилл здесь, в Ливерпуле, оттуда поездом на центральный ливерпульский вокзал Лайм-стрит, а оттуда уже до Юстона. Вы запомните или вам записать?

Она улыбнулась, успокаивая его.

– Я запомню. Ах да, я должна позвонить в журнал, где буду работать.

– У вас монетки для телефона-автомата есть?

– Нет. Но мне сказали, что я могу позвонить с оплатой получателем вызова.

– Тогда это просто, – заверил он ее. – Вы предупредите оператора в самом начале, перед тем как назвать номер, она разберется. В главном зале вокзала Лайм-стрит куча телефонных будок. И там будут носильщики – они помогут вам с вашими вещами, так что не тащите все сами.

– Не буду. – Она протянула ему руку, а потом, поскольку они были одни и она прониклась к нему теплыми чувствами, чмокнула его в щеку. – Спасибо еще раз, Дэви. Спасибо за все.

– Не за что. Вы должны знать, ну, что вы… замечательная девушка, мисс Саттон, – сказал он, и голос у него перехватило. – Желаю вам всего наилучшего.

Сердце Руби сжалось – он был такой милый парнишка, и ей невыносимо было думать, что он через несколько дней вернется в море, будет играть в кошки-мышки с немцами на всем обратном пути до Канады. Он был такой юный, и взрослеть ему пришлось слишком быстро. И она сказала ему слова прощания и отвернулась, чтобы не смутить их обоих своей слезливостью и сентиментальностью.

Она сошла с корабля и оказалась на вокзале, прежде чем успела начать нервничать. С кораблей конвоя сошли этим утром несколько тысяч человек, и офицеры таможенной службы не задерживали их долго – лишь бегло просматривали паспорт и ставили штамп прибытия в Соединенное Королевство. Никто даже имени ее не спросил. И только теперь она остановилась перевести дыхание.

Дэви все так четко ей объяснил, что она без труда добралась с одного вокзала до другого. Телефонные будки стояли там, где он и говорил, и ей оставалось только назвать свое имя и номер «Пикчер Уикли» и ждать ответа.

Всего через несколько секунд она услышала в трубке бодрый, деловитый женский голос, и когда Руби представилась и сказала, каким поездом приедет в Лондон, женщина пообещала, что ее встретят.

Руби повезло занять место у окна, из которого ей открывался великолепный вид на Англию в разгар лета. Такой зеленой местности она еще не видела, и как только Ливерпуль остался позади, ее глазам предстало то, что представляла собой эта земля – бесконечные мили полей, низких стен из плитняка и невероятно живописных деревень. Довольно часто за окном словно из ниоткуда появлялись небольшие городки, строгие острова кирпичной кладки посреди цветущего моря зелени.

Устремленные в небо каньоны величественных улиц Нью-Йорка тоже казались ей странными и незнакомыми, когда она шесть долгих лет назад оставила Нью-Джерси ради Манхэттена. Она тогда нервничала, сомневалась в себе, как и сейчас, но тогда она победила свои страхи. Несмотря ни на что, добилась кое-каких успехов, и вот теперь собиралась продолжать в том же духе. Что бы ни ждало ее в Лондоне, она докажет, что сестра Бенедикта ошибалась.

«Юстон! Лондон Юстон! Конечная станция, леди и джентльмены, Лондон Юстон!»

Руби вздрогнула и пришла в себя. Все остальные в ее купе уже были на ногах, доставали свои сумки и чемоданы с верхних полок, а платформа уже заполнилась спешащими пассажирами. С чемоданами в руках, пишущей машинкой в футляре на плече и с сумочкой, свисавшей с другого плеча, Руби вынырнула на платформу и потащилась к выходу. Железнодорожный служащий ждал, когда она предъявит ему билет, но ей не удалось достать его вовремя, так что пришлось отойти в сторону и рыскать по карманам в поисках этого дурацкого билета.

– Мисс Саттон?

Она подняла голову, удивленная тем, что проверяющий знает ее имя, но тут же поняла, что к ней обращается другой человек, стоящий по ту сторону ограждения. На нем была форма армейского офицера, а в руках он держал лист бумаги с крупно напечатанными словами МИСС Р. САТТОН.

– Я Руби Саттон, – отозвалась она.

– Меня зовут капитан Беннетт. Уолтер Качмарек попросил меня встретить вас.

– Спасибо, – сказала она. – Очень вам признательна.

Капитан Беннетт был выше нее на целую голову и выглядел лет на тридцать с небольшим, хотя Руби в том, что касалось определения возраста, редко попадала в точку. Смотрел он обескураживающе прямолинейным взглядом, а силой рукопожатия мог сравниться разве что с цирковым атлетом.

– Мы с Качем друзья, а вторник у него самый занятой день, – сообщил он. – Я вот оказался в городе и без особых дел, поэтому он и попросил меня встретить вас. Это все ваши вещи? Сундука в багаже нет?

– Нет. Это все.

– Отлично. – Он повернулся к железнодорожнику, нахмурил лоб. – Пропустите-ка ее, хорошо? – Хотя предложение и было сформулировано в вопросительной форме, его тон говорил совсем о другом.

– Хорошо, сэр, – ответил железнодорожник и сделал Руби знак проходить.

– Давайте мне ваши чемоданы, – сказал капитан Беннетт. – Моя машина у вокзала.

Он провел ее мимо ряда такси у выхода с вокзала к машине, припаркованной у тротуара на несколько ярдов подальше. Водитель вышел, обогнул машину, чтобы уложить чемоданы Руби, поворчал себе под нос:

– Не торопились, однако. Сказали – пять минут.

– Прошу прощения. Поезд мисс Саттон опоздал.

Она села, крепко сжав в руках футляр с пишущей машинкой, и водитель тронулся.

– Как переход? – спросил капитан Беннетт.

– Как в тумане. Большую часть в пути лежала – морская болезнь. Но атак на конвой не было, так что жаловаться не приходится.

– Пожалуй, – согласился он.

– Куда мы едем?

– Отель «Манчестер». Вы там будете жить. У них множество других постояльцев, там чисто и безопасно. Хотя и не очень шикарно.

– Меня это не особенно волнует, пока моя кровать на месте, когда я на нее ложусь.

Уголок его рта чуть приподнялся в улыбке, но потом капитан словно передумал, и его черты приняли совершенно нейтральное выражение.

– Обещаю вам, она будет на месте.

Руби повернула голову, чтобы посмотреть в окно – городские виды поражали ее. В отличие от упорядоченного плана верхнего Манхэттена здесь, казалось ей, дороги были проложены как бог на душу положит, а все здания, которые она видела, не поднимались выше трех-четырех этажей. И здесь было гораздо тише – уличный трафик не шел ни в какое сравнение с нью-йоркским. Такси и доставочные грузовички составляли большую часть машин, хотя ей часто попадались на глаза и телеги на конной тяге, а еще по улицам носилось немало велосипедистов.

Она посмотрела на капитана Беннетта – тот закрыл глаза, вероятно, радуясь выдавшейся ему спокойной минутке. Она не могла не признать, разглядывая его теперь без опасения быть им замеченной, что он красив, как кинозвезда. У него были коротко подстриженные волосы, которые, вероятно, вились бы, если бы он отпустил их подлиннее, высокая переносица, как у римского сенатора. Длинные ресницы не могли скрыть теней у него под глазами и следы усталости, въевшиеся в его черты. Она видела перед собой человека, уставшего до мозга костей, и если бы она знала его получше – или брала бы у него интервью, – то непременно дозналась бы, откуда у него эта усталость.

В этот момент он открыл глаза, словно почувствовал тяжесть ее взгляда, а когда повернулся и посмотрел на нее, она увидела, что глаза у него темного, обворожительного оттенка голубого.

– Здесь все другое? – тихо спросил он.

– В сравнении с Нью-Йорком? Пожалуй. Видать, небоскребы вам здесь не по душе?

– Не очень, – согласился он.