Расшифровка Цзя Май

3

Смертельная болезнь Иностранца началась с горла. Возможно, это было возмездием за его любовь к толкованию снов – он всю жизнь полагался на бойкий язык, а теперь глотка, приносившая другим дурные вести из потустороннего мира, мучила его самого. К тому времени, как Иностранец сел за свое предсмертное письмо к Лилли-младшему, он уже почти не разговаривал. Чувствуя приближени кончины, он принялся хлопотать о будущем Червяка. В те безмолвные дни Червяк каждое утро ставил у кровати Иностранца стакан с настоем из грушевых цветков, то крепкий, то слабый, в зависимости от времени года. Просыпаясь среди тонкого цветочного аромата, Иностранец глядел, как покачиваются, раскрываются в воде цветки груши, и на сердце у него воцарялся покой. Когда-то этот самодельный настой служил ему лекарством; он даже считал, что в нем-то и крылся секрет его долголетия. А ведь поначалу он стал собирать грушевые цветки просто от скуки – или, может, потому, что их ослепительная белизна, их нежность притягивали и волновали его. Он собирал их, сушил на чердаке и потом клал у изголовья кровати, на письменный стол, вдыхал их аромат, будто бы удерживая в своем доме цветущую весну.

Он лишился одного глаза, ходьба давалась ему с трудом, и он целые дни проводил сидя. Мало-помалу его настиг неизбежный недуг – стали мучать запоры, да так сильно, что порой и жить не хотелось. В тот год с приходом зимы ему снова стало невмоготу, и он прибег к привычному способу: с утра вливал в себя большую чашу ледяной воды, затем еще и еще раз, до тех пор, пока не скрутит живот. Но в этот раз все было иначе – прошло несколько дней, чаши опустошались одна за другой, а кишечник все никак не реагировал, в животе было тихо, как в стоячем водоеме. Иностранец страдал от боли и отчаяния. Однажды днем он нарвал лекарственных трав, вечером вернулся домой и в потемках выпил залпом заготовленную перед уходом чашу с холодной водой. Оттого, что пил быстро, он не сразу сообразил: у воды появился странный привкус, к тому же вместе с водой в его желудок попало что-то постороннее. Он насторожился, зажег масляную лампу и только тогда увидел, что в чаше плавают размокшие цветки груши. То ли их занесло в чашу сквозняком, то ли мышь напроказничала. Он не слышал, чтобы кто-то прежде глотал грушевые цветки, и так испугался последствий, что даже стал готовиться к смерти. Однако не успел он отварить лекарственные травы, как вдруг внизу живота смутно заныло и следом произошло наконец то, чего он так ждал – живот скрутило. Он понял, что избавление уже близко, и под непрерывное яростное бурление в кишечнике поспешил в уборную и вышел оттуда с чувством облегчения.

Раньше такое облегчение сопровождалось воспалением кишечника, и приходилось пару дней терпеть диарею – можно сказать, бросало из крайности в крайность. Но в этот раз порочный круг загадочным образом разомкнулся, за облегчением не последовало никаких хворей. Вода с грушевыми цветками горячо ему полюбилась. То, что произошло случайно, по оплошности, оказалось подарком судьбы. С тех пор он настаивал цветки каждый день, так же, как другие настаивают чай, и чем больше он пил цветочную воду, тем больше убеждался в ее полезных свойствах. Цветочная вода стала для него благословением, скрасила одинокую жизнь немощного старика. Пора цветения приносила ему необычайное счастье, и когда он собирал один за другим ароматные нежные цветки, ему казалось, что он собирает свою жизнь, свое здоровье. Перед смертью он каждую ночь видел грушевые цветы во сне: как они распускаются под солнцем, как они опадают, кружась, под дождем и ветром. Втайне он надеялся, что Бог заберет его к себе вместе с этими цветками.

Однажды утром старик подозвал к постели Червяка, попросил у него бумагу, карандаш и написал:

Я хочу, чтобы меня захоронили вместе с грушевыми цветками.

Вечером он снова подозвал к постели Червяка, попросил бумагу, карандаш и уточнил:

Я прожил 89 лет, похорони меня с 89 цветками – один цветок за один год.

На рассвете он снова подозвал к постели Червяка, попросил бумагу, карандаш и еще раз уточнил:

Посчитай, сколько я прожил дней за 89 лет. Сколько прошло дней – пусть столько будет цветков.

То ли от страха перед кончиной у старика помутился разум, то ли он просто забылся в воспоминаниях, но пока он уточнял и усложнял свою волю, он совсем упустил из виду, что никогда не учил Червяка считать.

Правда, складывать и вычитать Червяк все-таки умел. Простые вычисления – часть повседневной жизни, и ребенок школьного возраста способен освоить их без учителей. Каждый год в ту пору, когда облетают груши, Иностранец собирал опавшие цветки и звал Червяка посчитать их, Червяк считал и писал на стене число. Через несколько дней Иностранец снова поручал ему сосчитать цветки и записать на стене результат. Так он и набил руку, выучившись считать, складывать и вычитать десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч, но этим все и ограничивалось. Иностранец давно придумал, что следует написать на своем надгробии, и уже сообщил Червяку точное время и место своего рождения, а теперь Червяку предстояло сосчитать дни долгой жизни старика-отца. Из-за слабых навыков он потратил на счет весь день. Наконец он подошел в полумраке к изголовью постели отца и сообщил ему добытое с таким трудом число. У старика уже не осталось сил кивнуть, он легонько дотронулся до руки ребенка и закрыл глаза в последний раз. Червяк до сих пор не знал, верно ли он все сосчитал; заметив, что Лилли-младший рассматривает черновик с расчетами, он впервые ощутил, что связан с этим человеком, почувствовал его значимость, и сердце мальчика сжалось от тревоги и бессилия.

Черновик был на три листа, и, хотя на них не нашлось порядковых номеров, Лилли-младший, разложив листы перед собой, без труда определил начальную страницу:

1 год: 365 (дн.)

2 года: 365 (дн.)

+ 365/730 (дн.)

3 года: 730 (дн.)

+ 365/1095 (дн.)

4 года: 1095 (дн.)

+ 365/1460 (дн.)

5 лет: 1460 (дн.)

+ 365/1825 (дн.)

…………

Лилли-младший понял, что Червяк не знал про умножение. Без умножения он мог считать только таким примитивным способом. Прибавив 365 восемьдесят девять раз, он получил число 32485. Затем он отнял 253 дня и вывел конечный результат:

32232 (дн.)

– Я не ошибся? – спросил Червяк.

Ошибся, подумал Лилли-младший. Не в каждом году было по триста шестьдесят пять дней. Червяк не учел високосные годы. Но перед ним стоял двенадцатилетний ребенок, которому и так было непросто сложить столько чисел без единой ошибки. Не желая огорчать его, старик сказал, что все верно.

– Это ты здорово сообразил – прибавлять по полным годам, – искренне похвалил он. – Иначе пришлось бы повозиться с годами рождения и смерти, высчитывать по дням, а ты сделал проще, только в конце отнял нужное число.

– Я потом нашел способ получше, – сказал Червяк.

– Какой?

– Не знаю, как он называется. Посмотрите.

Червяк взял с кровати новый черновик и протянул старику.

И размером бумаги, и яркостью чернил этот черновик отличался от первого, и было ясно, что он появился позже. Червяк сказал, что взялся за него после похорон отца. В левой колонке шло привычное сложение, а правая демонстрировала тот самый загадочный способ:

1 год: 365 (дн.)

2 года: 365 (дн.)

+ 365/730 (дн.)

3 года: 730 (дн.)

+ 365/1095 (дн.)

365 (дн.)

1/365 (дн.)

365 (дн.)

2/730 (дн.)

365 (дн.)

3/1095 (дн.)

…………

Загадочный способ счета оказался умножением. Ничего не зная о нем, Червяк вывел его по-своему. Так, в два столбика, Червяк дошел до двадцатого года. На двадцать первом году столбики поменялись местами – теперь умножение было в первом, а сложение – во втором:

21 год: 365 (дн.)

21/7665 (дн.)

7300 (дн.)

+ 365/7665 (дн.)

Лилли-младший заметил, что в колонке умножения 7665 написано поверх другого числа. Похоже, сперва там стояло 6565. То же самое он увидел и ниже: сначала Червяк умножал и только потом складывал, и результат умножения то и дело приходилось поправлять, чтобы он совпал с суммой справа. При этом до двадцать первого года результаты умножения ни разу не исправлялись. Это говорило о том, что поначалу Червяк складывал и просто копировал в колонку умножения полученное число, а вот начиная с двадцать первого года он уже стал пользоваться новым методом, хотя ему все еще приходилось проверять себя по-старому. Он не сразу разобрался в правилах умножения иногда ошибался, однако чем дальше, тем меньше попадалось исправлений – мало-помалу Червяк освоил и этот новый способ счета.

Досчитав таким образом до сорокового года, он вдруг перескочил на восемьдесят девятый, получил, умножив 89 на 365, число 32485, отнял от него 253 дня, вывел снова итоговый результат: 32232 (дн.) и обвел его в кружок.

Вычисления на следующем листе казались бессистемными, но старик сразу догадался, что Червяк проверял новый метод на практике, чтобы подытожить внизу страницы его правила:

– Одиножды один – один, одиножды два – два, – прочел вслух старик, – одиножды три – три…

2  2 = 4

2 3 = 6

2 4 = 8

3 3 = 9

3 4 = 12

3 5 = 15

3 6 = 18

Лилли-младший зачитывал безошибочную таблицу умножения.

Замолчав, старик растерянно посмотрел на ребенка. Происходящее не укладывалось у него в голове. Ему почудилось, что в хижине еще раздается эхо его голоса, читающего таблицу умножения, и он вслушался, пытаясь уловить отзвук; на сердце у него потеплело. Он знал, что уже не сможет оставить ребенка в грушевом саду. «Война на дворе, – подумал он, – никогда не угадаешь, как тебе аукнется доброе дело… Но этот ребенок – гений, если я не возьму его с собой, буду всю жизнь жалеть».

В конце лета Лилли-младший получил телеграмму из административного центра. В ней говорилось, что университет возобновляет работу и его просят вернуться как можно скорее. Ректором можно и не быть, решил старик, но студентов бросать нельзя. Он велел управляющему собрать его в дорогу и вдобавок вручил ему несколько купюр. Управляющий рассыпался в благодарностях.

– Да это не тебе, – сказал Лилли-младший. – Мне надо, чтобы ты кое-что для меня сделал.

– Что именно, господин? – спросил управляющий.

– Своди Червяка к портному, пусть сошьет ему два костюма.

Управляющий так и остолбенел. Ему показалось, что он ослышался.

– Вот когда сделаешь, тогда и награжу тебя, – добавил Лилли-младший.

Через несколько дней, когда все было готово, управляющий пришел за обещанной наградой и услышал новое поручение:

– Помоги Червяку собрать вещи, завтра мы с ним вместе уезжаем.

Управляющий снова застыл на месте, не веря своим ушам.

Пришлось господину повторить еще раз.

Утром, едва рассвело, во дворе Жунов остервенело залаял пес. Лай подхватили и другие собаки, и вскоре господа и слуги один за другим встали с постелей и столпились у окна поглядеть, что творится на улице. В свете фонаря управляющего перед ними предстала невероятная сцена: Червяк в новом с иголочки костюме, с кожаным чемоданом, с которым когда-то скитался Иностранец, молча семенил за Лилли-младшим, испуганный, точно попавший вдруг в мир людей бесенок. Изумленные очевидцы не смели верить собственным глазам. Только когда управляющий, проводив путников, вернулся в усадьбу, они смогли убедиться, что им ничего не привиделось.

Управляющего засыпали вопросами: куда господин повез Червяка? Зачем? Червяк еще вернется? С чего вдруг господин так о нем заботится?

Хозяевам управляющий отвечал:

– Не знаю.

А на слуг огрызался:

– Да черт их разберет!

4

С лошадьми мир казался меньше, с пароходами – больше, ну а машины сотворили с миром что-то невероятное. Когда через несколько месяцев япошки двинулись из Ч. в Тунчжэнь, мотоотряд добрался до городка всего за несколько часов. Никогда прежде на этой дороге не появлялись машины. Они доехали так скоро, что впору было засомневаться, уж не передвинул ли небесный владыка горы между двумя городами, как в притче про старика Юй Гуна[10]. Раньше быстрее всего добирались на лошадях – выберешь лошадь покрепче, в руку – кнут, и через семь-восемь часов ты уже на месте. Десять лет назад Лилли-младший обычно путешествовал в конной повозке – медленнее езды верхом, но если время от времени подгонять лошадь, можно уложиться в один день, утром выехать и к ночи приехать. Теперь, в шестьдесят лет, он с трудом переносил тряску и потому путешествовал пароходом. Путь в Тунчжэнь у него занял два дня и две ночи. Обратно пароход шел по течению, но все-таки прибыть в порт Ч. он мог не раньше, чем через сутки.

С начала пути Лилли-младший перебирал в уме имена для ребенка. Пароход уже входил в гавань Ч., а старик все еще не мог придумать ничего путного. Он и не подозревал, что дело окажется таким сложным. История повторялась – Лилли-младший столкнулся с той же проблемой, которую в свое время пытался решить Иностранец. В конце концов выбор предопределил городок, в котором родился и вырос ребенок. Лилли-младший дал на выбор два имени, значения которых, конечно, были несколько притянуты за уши: Цзиньчжэнь[11] и Тунчжэнь[12].

– Мне все равно, – сказал Червяк.

– Раз все равно, я за тебя выберу, – сказал Лилли-младший. – Назовем тебя Цзиньчжэнем. Хорошо?

– Хорошо, пусть будет Цзиньчжэнь, – ответил Червяк.

– Когда вырастешь – соответствуй своему имени.

– Хорошо, буду соответствовать.

– У тебя в имени иероглиф «золото», значит, ты должен сиять как золото.

– Хорошо, буду сиять как золото.

Подумав, Лилли-младший спросил:

– Нравится тебе новое имя?

– Нравится, – ответил Червяк.

– Я хочу поменять в нем один иероглиф, согласен?

– Согласен.

– Как же ты согласен, если я еще не сказал, что хочу поменять?

– Что вы хотите поменять?

– Пусть будет другой иероглиф «чжэнь», не который «честный», а тот, который «драгоценный», как в слове чжэньчжу, «жемчужина». Хорошо?

– Хорошо, «чжэнь» как в слове «жемчужина», – повторил Червяк.

– Знаешь, почему я поменял?

– Не знаю.

– Интересно узнать?

– Вы поменяли, потому что… – начал Червяк. – Я не знаю…

А поменял иероглиф Лилли-младший из суеверия. В Тунчжэне, да и во всей Цзяннани бытовало поверье: «женоподобных мужчин даже бесы боятся». Считалось, что, если мужчина похож внешне на женщину, в нем слились два начала, мужское ян и женское инь, твердое и мягкое, и такому счастливчику легче добиться успеха и достичь высот в карьере. Люди искали и другие способы соединить два начала – так, например, в некоторых семьях мальчикам давали традиционно женские имена[13] в надежде, что инь и ян сольются и ребенок вырастет великим человеком. Лилли-младший хотел было объяснить это Червяку, но потом передумал, счел неуместным и только пробормотал: «Ну, значит, решили, теперь тебя зовут Цзиньчжэнь, «чжэнь» как в слове «жемчужина».

Город Ч. был уже близко.

Сойдя на берег, Лилли-младший кликнул двух рикш, но вместо домашнего адреса назвал им адрес школы в районе Шуйсимэнь. Ее директор, по фамилии Чэн, в свое время учился в школе при университете Н. Лилли-младший и будучи студентом, и позже, став преподавателем, нередко проводил в той школе уроки. Этот Чэн, живой, бойкий, заслуживший звание «неофициального старосты класса», хорошо ему запомнился. Со своими оценками он вполне мог поступить в университет, но после окончания средней школы Чэн увлекся идеями Северного похода, надел солдатскую униформу и, закинув за плечо ружье, простился с Лилли-младшим. Следующей зимой они увиделись снова. Чэн по-прежнему носил униформу, но ружья при нем не было, а стоило присмотреться внимательнее, как становилось понятно: не было не только ружья, но и руки, которая когда-то его держала. Пустой рукав висел точно дохлая кошка – зрелище странное и жутковатое. Лилли-младший неловко пожал уцелевшую – левую – руку. Она казалась здоровой и крепкой, и Лилли-младший спросил, может ли Чэн ею писать. Тот ответил утвердительно. Лилли-младший пристроил его учителем в недавно открытую в Шуйсимэне начальную школу старшей ступени, и постепенно жизнь Чэна наладилась. Он был простым учителем, когда его прозвали Одноруким Мастером[14]; дойдя до должности директора, он, можно сказать, оправдал свое прозвище.

Несолько месяцев назад, в разгар военной смуты, Лилли-младший с супругой укрывались в деревянном флигеле при школе, постройке, служившей когда-то мастерской. При встрече с Одноруким Мастером Лилли-младший первым делом спросил:

– Флигель, где я жил, еще свободен?

– Свободен, – сказал Мастер. – Мы там баскетбольные мячи храним.

– Вот и отлично. – Лилли-младший кивнул на Червяка. – Пусть он там поживет.

– А кто это?

– Твой новый ученик. Зовут Цзиньчжэнь.

С того дня никто больше не называл Червяка Червяком. Теперь его звали Цзиньчжэнем.

Цзиньчжэнь!

Цзиньчжэнь!

С именем Цзиньчжэнь он начал новую жизнь в Ч., распрощавшись со старой, тунчжэньской.

О дальнейших событиях лучше всего расскажет старшая дочь Лилли-младшего – Жун Иньи.

5

В университете Н. ее называли не «госпожой», а «мастером» Жун, то ли из почтения к отцу, то ли из уважения к ее жизненному опыту. Она так и не вышла замуж, но не потому, что никогда не любила. Наоборот, любовь ее оказалась слишком сильна и причинила ей слишком много боли. Говорили, в юности у нее был поклонник, талантливый студент-физик. Он отлично разбирался в радиотехнике и запросто мог собрать трехдиапазонный радиоприемник за вечер. В годы борьбы с захватчиком, когда университет Н. стал центром сопротивления, почти каждый месяц целые группы студентов бросали учебу и уходили на фронт. Среди них был и ее возлюбленный. Первое время она часто получала от него письма, но потом весточки стали доходить все реже. Последнее письмо пришло весной 1941 года из Чанши. Он писал, что служит теперь в тайном подразделении и вынужден пока прервать все связи с близкими. Он заверял, что по-прежнему горячо любит ее и надеется, что она его дождется: «Любимая моя, – писал он трогательно и торжественно, – жди меня, и в день победы мы поженимся!» И мастер Жун ждала. День победы настал, война закончилась, но он так и не вернулся. Извещение о смерти не приходило. И только в 1953 году один человек, вернувшийся из Гонконга, принес ей весть: ее любимый давно уехал на Тайвань, женился, растит ребенка и просит ее строить свою жизнь без него.

Вот и все, чего мастер Жун дождалась за десять с лишним лет, горький финал ее истории любви, и нетрудно представить, каким этот финал стал для нее ударом. Десять лет назад, когда я приезжал в университет Н. расспрашивать очевидцев, она только-только ушла на пенсию, оставив пост декана математического факультета. У нее дома в гостиной висела семейная фотография, с нее и началась наша беседа. На фотографии были пятеро: впереди сидели Лилли-младший с супругой, позади стояли дети: мастер Жун в серединке, лет двадцати с чем-то на вид, с волосами до плеч; слева от нее младший брат в очках; справа – сестренка семи-восьми лет, волосы затянуты в хвостики. Тогда, летом тридцать шестого, они решили сделать фото на память – брат уезжал на учебу за границу. Потом началась война, и брат смог вернуться домой только после ее окончания. К тому времени в семье стало меньше на одного человека и один человек прибавился. Тяжело заболела и умерла сестренка, и вскоре после ее смерти, тем же летом, Лилли-младший привел домой Цзиньчжэня. Мастер Жун рассказывала:

[Далее со слов мастера Жун]

Сестра умерла на летних каникулах. Ей было всего семнадцать.

До ее смерти мы с мамой и не знали про Цзиньчжэня, папа прятал его от нас у директора шуйсимэньской школы. Обычно директор Чэн с нами мало общался, поэтому, хотя папа не хотел, чтобы мы услышали о Цзиньчжэне, он не просил Чэна, чтобы тот не выдавал нам его секрет. Но потом Чэн откуда-то узнал про сестру и пришел к нам домой с соболезнованиями. В тот день дома была только мама. Слово за слово, разговорились, Чэн упомянул про Цзиньчжэня, и папина тайна раскрылась. Пришлось папе все нам рассказать: про сиротство ребенка, его талант и просьбу Иностранца. Мама после смерти сестры сделалась очень чувствительной, ей стало так жалко мальчика, что она залилась слезами. Она сказала папе:

– Нашей Иньчжи больше нет, так пусть ребенок живет с нами, будет мне утешением.

Так в нашей семье появился Чжэнь-ди – то есть Цзиньчжэнь.

Мы с мамой звали его Чжэнь-ди – «братик Чжэнь», и только папа называл его полным именем. Чжэнь звал маму «матушкой-наставницей»[15], папу – «господином ректором», а меня – «сестрой», словом, напутал все возможные обращения. Уж меня-то ему полагалось звать двоюродной тетей.

Честно говоря, поначалу Чжэнь мне совсем не понравился: он никому не улыбался, ни с кем не заговаривал, ходил вечно крадучись, точно какой-то призрак. К тому же у него было полно вредных привычек. Он часто рыгал за едой, не следил за гигиеной, вечером не мыл ноги, оставлял ботинки у лестницы, отчего в коридоре и столовой стояла вонь. В то время мы жили в доме, который перешел к нам от дедушки, маленьком коттедже в западном стиле. Мы все жили наверху, на первом этаже были только кухня и столовая, и каждый раз, спускаясь вниз поесть, я натыкалась на его вонючие ботинки, тут же представляла, как он будет рыгать за столом, и аппетит сразу пропадал. Конечно, проблема с ботинками разрешилась быстро: мама сделала ему замечание, и он стал каждый день мыть ноги и стирать носки, и стирал почище других. Вообще он был хорошо приспособлен к жизни, умел готовить, стирать, растапливать печь углем, даже шить, и с работой по дому управлялся лучше меня. Сказывался опыт – всем этим вещам он обучился еще в раннем детстве. А вот с его отрыжкой (а иногда и газами) справиться никак не удавалось. По правде говоря, он и не мог ничего с этим поделать: у него были серьезные проблемы с желудком, поэтому он и рос таким тощим и слабым. Папа говорил, Чжэнь испортил себе желудок настоями из грушевых цветков – может, для старика Иностранца настой и был лекарством, но разве можно было давать его ребенку? Чтобы вылечиться, он таблеток глотал больше, чем еды. Ел он совсем мало, у кошки и то лучше аппетит – мисочку риса зараз, не больше, но едва он принимался за еду, как начиналась отрыжка.

Как-то раз он пошел в туалет и забыл запереть дверь, а я не знала, что он там, и вошла. Я тогда напугалась, и этот случай стал для меня последней каплей – я потребовала, чтобы родители отправили его обратно в школьный флигель. Пускай он наш родственник, говорила я, но почему он обязательно должен жить у нас? Многие дети живут при школе. Папа промолчал, дал маме высказаться. Мама сказала: только взяли человека к себе и сразу гоним, нехорошо так. Если уж отсылать его обратно, то не раньше, чем начнется учебный год. Папа сказал: ладно, с начала четверти он будет жить при школе. Мама добавила: а по воскресеньям пусть приходит к нам, пусть считает это место своим домом. Папа согласился.

На том и порешили.

Но потом все опять изменилось… [Продолжение следует]

Однажды за ужином мастер Жун упомянула о газетной заметке, где говорилось о том, что в прошлом году многие регионы страны поразила небывалая засуха. В некоторых городах нищих на улицах стало больше, чем солдат. Мать вздохнула: что тут скажешь, двойной високосный, в такие года вечно что-то происходит, и достается больше всего простому народу. Цзиньчжэнь обычно помалкивал, и мать, пытаясь его растормошить, все старалась вовлечь его в разговор и потому спросила, знает ли он, какой год называют двойным високосным. Он помотал головой. Это такой год, объяснила мать, который считается високосным и по солнечному календарю, и по лунному.

– Ты знаешь, что такое високосный год? – спросила она, видя, что он не понял.

Он опять помотал головой. Это было в его духе – по возможности обходиться без слов. Мать снова пустилась в объяснения, рассказала про солнечный календарь, про лунный, про то, откуда берутся високосные годы. Цзиньчжэнь потрясенно уставился на Лилли-младшего, будто ждал, что тот подтвердит или опровергнет услышанное.

– Да, это правда, – кивнул Лилли-младший.

– Значит, я посчитал неправильно? – пробормотал Цзиньчжэнь, краснея. Видно было, что он вот-вот заплачет.

– Что посчитал? – не понял Лилли-младший.

– Сколько дней прожил отец. Я же считал по триста шестьдесят пять дней в году.

– Выходит, что неправильно…

Лилли-младший еще не договорил, а Цзиньчжэнь уже забился в рыданиях.

Он все рыдал и рыдал, ничьи уговоры на него не действовали, и только когда Лилли-младший стукнул кулаком по столу и сердито прикрикнул на него, он наконец затих. Но, хотя он замолк, слезы душили его все сильнее, и он яростно, точно одержимый, впился в колени ногтями. Лилли-младший велел ему положить руки на стол и напустил на себя самый строгий вид, хотя на самом деле, конечно, хотел его утешить:

– Ты что разревелся? Я даже договорить не успел. Сначала дослушай, а потом уже реви, если хочешь.

– Я сказал, что ты ошибся, – говорил Лилли-младший, – и, если мы отталкиваемся от концепции високосного года, так и есть. Но если мы посмотрим на это с точки зрения математики, еще надо проверить, ошибся ты или нет, ведь надо понимать, что в любых вычислениях допускается погрешность.

– Насколько мне известно, – говорил Лилли-младший, – если мы хотим все точно сосчитать, нужно учитывать, что Земля совершает полный оборот вокруг Солнца за триста шестьдесят пять дней, пять часов, сорок восемь минут и сорок шесть секунд. Откуда берутся високосные годы? Да все из тех же пяти с лишним часов – они прибавляются к каждому году, если мы считаем по солнечному календарю, поэтому раз в четыре года мы получаем год високосный, в котором триста шестьдесят шесть дней. А теперь подумай, прикинь в уме, как бы мы ни считали, по триста шестьдесят пять дней или триста шестьдесят шесть, все равно нам не избежать погрешности. Но эта погрешность допустима, нам без нее никак не обойтись. Словом, я что хочу сказать: погрешности в вычислениях неизбежны, не бывает абсолютной точности.

– Ты вот возьми и посчитай, – говорил Лилли-младший, – господин Иностранец прожил восемьдесят девять лет, сколько из них было високосных? Сколько их было, столько дней и прибавь, а потом сравни старое число и новое и посмотри, какая у тебя вышла погрешность. Обычно, когда мы имеем дело с десятками тысяч, допускается погрешность в одну тысячную долю. Если ты ее превысил, значит, ошибся. Ну-ка, проверь, допустимая у тебя погрешность или нет?

Иностранец умер в високосный год, на восемьдесят девятом году жизни, значит, полных високосных лет за его жизнь было двадцать два, не так уж много и не так уж мало. Прибавляем к результату в тридцать с лишним тысяч двадцать два дня и получаем погрешность явно меньше одной тысячной доли. Своими суровыми разглагольствованиями Лилли-младший пытался отвлечь мальчика, положить конец его самобичеванию. Мало-помалу Цзиньчжэнь успокоился…

[Далее со слов мастера Жун]

Позже папа рассказал нам про то, как Иностранец просил сосчитать Чжэня прожитые дни. Я вспомнила, как он горько рыдал, и, признаться, меня даже растрогала такая сыновья почтительность. В то же время я заметила, что его натуре свойственны и некоторая фанатичность, и хрупкость. Потом-то мы не раз наблюдали проявления этой фанатичной, беспокойной стороны его характера. Большую часть времени он оставался замкнутым, держал все в себе, терпел молча и мог снести почти что угодно, даже не подавая виду, – мало у кого встретишь такую выносливость. Но уж если его терпению приходил конец, если было задето что-то сокровенное, он быстро терял над собой контроль и реагировал слишком бурно, впадал в крайности. Примеров можно много вспомнить. Да вот хотя бы… Он очень любил мою маму и как-то раз тайком написал на бумаге кровью:

ОТЕЦ УМЕР, ТЕПЕРЬ Я ВСЮ ЖИЗНЬ ДОЛЖЕН СЛУЖИТЬ МАТУШКЕ-НАСТАВНИЦЕ.

Когда ему было семнадцать, он сильно заболел, долго лежал в больнице. Мама часто заходила в его комнату, чтобы взять для него то одно, то другое, вот и нашла этот листок. Он сунул его в блокнот, в карман обложки. Писал явно пальцем, крупными такими иероглифами. Даты не стояло, так что в каком году он это сделал, неизвестно. Судя по цвету крови и бумаги – в первые годы после переезда к нам.

Мама у меня была добрая, отзывчивая и с возрастом стала только мягче. К Чжэню она отнеслась так, как будто знала его еще в прошлой жизни, они как-то сразу поладили, понимали друг друга без слов, точно родные. Когда он переехал к нам, мама тут же, с первого же дня, стала звать его «братиком Чжэнем», Чжэнь-ди, уж не знаю почему, может, оттого, что только-только умерла сестра, и маме подспудно казалось, что дочь переродилась в теле Чжэня. После смерти сестры мама долго не выходила из дома, заперлась со своим горем в четырех стенах, по ночам ее мучили кошмары, то и дело что-то мерещилось, и только когда появился Чжэнь, ей мало-помалу полегчало. Вы, может, не знаете – Чжэнь умел толковать сны, что ни приснится, все мог объяснить, прямо колдун какой-то. А еще он верил в Бога и читал на английском Библию, притчи библейские наизусть знал. Думаю, в том, что мама более-менее быстро пришла в себя, во многом заслуга Чжэня: он толковал ей сны, читал вслух притчи. Кто теперь разберет? А уж как мама о нем заботилась, как ценила, всегда считала его за родного. Но никто и представить не мог, что его это так растрогает и он напишет те слова кровью. Недолюбленный он был, я бы сказала, рос без материнской любви, поэтому все, что делала для него мама: кормила, обшивала, пеклась о нем – все замечал, все ценил, вот со временем чувства и накопились, нужно было дать им выход. Способ он, конечно, выбрал необычный, но вполне в его духе. По-моему, у него была, как сейчас сказали бы, легкая форма аутизма.

И таких случаев много можно припомнить, но пока давайте вернемся к тому вечеру, про который я рассказывала, та история еще не закончилась… [Продолжение следует]

На следующий день, снова за ужином, Цзиньчжэнь вдруг сказал: високосных лет в жизни Иностранца было двадцать два, так что на первый взгляд кажется, что он ошибся на двадцать два дня; а на самом деле не на двадцать два, а на двадцать один. Что за нелепое заявление! Ясно же: раз двадцать два високосных года, значит, надо прибавить двадцать два дня, откуда двадцать один-то взялся? Даже мать засомневалась: уж не спятил ли Цзиньчжэнь? Но когда он объяснил, как пришел к такому выводу, все признали, что его слова разумны.

Лилли-младший ведь говорил, что для полного оборота Земли вокруг Солнца требуется триста шестьдесят пять дней, пять часов, сорок восемь минут и сорок шесть секунд, таким образом, каждые четыре года добавляется дополнительный день. Но ведь это не ровно двадцать четыре часа (если бы к каждому году прибавлялось по шесть часов, тогда было бы двадцать четыре). А сколько же? Меньше на одиннадцать минут четырнадцать секунд в год. Умножаем на четыре и получаем разницу в сорок четыре минуты пятьдесят шесть секунд. Значит, день, который прибавляется раз в четыре года, на самом деле неполный – короче на сорок четыре минуты пятьдесят шесть секунд. Эти минуты и секунды мы как бы искусственно присвоили. За двадцать два високосных года в жизни Иностранца такого «присвоенного» времени набирается шестнадцать часов, двадцать восемь минут и тридцать две секунды.

Иностранец прожил не ровно восемьдесят восемь лет, а восемьдесят восемь лет сто двенадцать дней. Дополнительное время, набежавшее за эти сто двенадцать дней, не учитывается в високосных годах, таким образом, каждый день следует считать не ровно по двадцать четыре часа: это двадцать четыре часа плюс почти минута, то есть сто двенадцать дней оказываются длиннее на шесть тысяч четыреста двадцать секунд, или один час сорок семь минут. Поэтому от шестнадцати часов двадцати восьми минут тридцати двух секунд отнимаем один час сорок семь минут, получаем «лишние» четырнадцать часов сорок одну минуту тридцать две секунды.

Иностранец говорил Цзиньчжэню, что родился в полдень; умер он в десятом часу вечера. Следовательно, к четырнадцати часам сорок одной минуте тридцати двум секундам можно смело прибавить часов десять, вот и выйдет один «лишний» день. Так Цзиньчжэнь мерялся силами с високосными годами – из-за них он недосчитался двадцати двух дней, а теперь отвоевал один день обратно.

Мастер Жун рассказывала, что этот случай поразил их с отцом: упорство, погружение мальчика в исследуемый предмет вызывало умиление и восхищение. Через несколько дней Цзиньчжэнь удивил их еще больше. Как только мастер Жун вернулась вечером домой, мать с кухни крикнула ей подняться скорее в комнату Чжэнь-ди – отец уже там и зовет ее тоже прийти посмотреть. Мастер Жун спросила, что случилось, мать сказала: Чжэнь-ди, кажется, изобрел какую-то математическую формулу, такую, что отец глазам не верит.

Итак, Иностранец прожил восемьдесят восемь лет сто двенадцать дней, и эти сто двенадцать дней не попадают в расчет по високосным годам; если мы условимся каждый день считать ровно по двадцать четыре часа, у нас останется неучтенное время длиной в один час сорок семь минут, то есть шесть тысяч четыреста двадцать секунд. Запишем их как мнимую величину: –6420 сек. Таким образом, когда наступает первый високосный год, мнимая величина равна уже (–6420 + 2696) сек., где 2696 секунд – мнимая величина самого високосного года, то есть 44 минуты 56 секунд. Ко второму високосному году мнимая величина достигает (–6420 + 2 2696) сек., и так далее до двадцать второго високосного года: (–6420 + 22 2696) сек. Всего двадцать три строки стройной арифметической прогрессии:

– 6420

– 6420 + 2696

– 6420 + 2 2696

– 6420 + 3 2696

– 6420 + 4 2696

– 6420 + 5 2696

– 6420 + 6 2696

……

– 6420 + 22 2696

Отсюда Цзиньчжэнь самостоятельно вывел формулу суммы членов арифметической прогрессии:

X = [(1-я величина + последняя) количество величин] /2[16]