Мечи Дня и Ночи Геммел Дэвид

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Толстушка Керена, спускаясь с горы, догнала Чарис. — Спасибо, что уговорила этого бирюка вмешаться. Без него моему Арину совсем бы худо пришлось.

Чарис слегка рассердилась. При всей ее симпатии к Керене та, как и очень многие, очень уж любила судить других.

— Почему ты так говоришь? — Раздражение, несмотря на все усилия Чарис, все-таки прорвалось в ее голосе.

— Как? Что я такого сказала?

— Ты назвала Харада бирюком.

— Да ведь его все так зовут, — прощебетала Керена. — Бирюком или костоломом.

— Я знаю, как его называют. Не понимаю только, за что.

— Ну как же? — удивилась Керена. — Прошлым летом он сломал одному верхнему спину.

— Не спину, а челюсть.

— А я слышала, что спину. Шурин Арина мне говорил. Да хоть бы и челюсть. Харад всегда лезет в драку.

— Так, как сегодня? Теперь, выходит, его еще пуще начнут обзывать. Зря я просила его вступиться.

Керена покраснела и надулась.

— Какая ты поперечная нынче, Чарис. Я ведь тебе только спасибо хотела сказать.

Она отвернулась и заговорила с другой их товаркой. Чарис видела, что обе поглядывают на нее, и догадывалась, о чем они говорят.

О Чарис и бирюке.

Ей это казалось крайне нечестным. Всякий, кто взял бы на себя труд узнать Харада лучше, понял бы, что он совсем не такое страшилище, которым слывет. Просто люди ничего не хотят знать. Взгляд его серо-голубых глаз пугает их и отталкивает, и только она, Чарис, видит, как он одинок. Другие же видят его громадную силу и боятся, что он переломает им кости. Чарис видит, что эта сила стесняет его, а застенчивость мешает признаться в этом.

На окраине города замужние жены разошлись по домам, а Чарис с другими служанками пошла во дворец. В сумерки они снова поднимутся в горы, чтобы отнести пришлым лесорубам ужин. Мужчины будут работать там до самого праздника, то есть еще десять дней, и их надо кормить как следует. Получив свою плату, многие из них явятся в город и спустят все деньги за одну ночь, а после весело отправятся искать другую работу, чтобы хватило на зиму. Харад не такой. На заработанные деньги он закупит припасы, снесет их в свою горную хижину и будет жить вдалеке от людей, сколько сможет.

Чарис вздохнула.

Весь остаток дня она вместе с четырьмя другими девушками хлопотала на кухне, собирая ужин. Услышав грохот колес, она подошла к окошку. В клетке Рабиля-охотника метались четверо волков. Повозка свернула к решетке, запирающей вход в подвал. Чарис вздрогнула и осенила лоб знаком Благословенной Устарте.

— Чарис! — окликнул ее Энсинар, дворецкий. Она улыбнулась. Энсинар славный старик, добрый и покладистый, но одна его черточка у всех слуг вызывает смешки. Макушка у него лысая, поэтому он отпустил длинные волосы на затылке и зачесывает их на плешь. Ему, наверно, кажется, что так он скрывает свой изъян, а на самом деле всем все видно, особенно когда ветер подует. — Тебе ведь еще не доводилось служить гостю нашего господина?

— Нет, почтенный.

— Снеси ему поесть и кувшин с водой захвати. В кладовой есть окорок, запеченный в меду. Очень вкусный. Отрежь несколько толстых ломтей. И свежий хлеб не забудь. Сегодня хлебы, кажется, немного недодержали, ну да что поделаешь.

Чарис это поручение не обрадовало. Все слуги знали про незнакомца с голубыми, как сапфиры, глазами. Миру и Каласию он уже соблазнил. Чарис ругала девушек за то, что они этим похваляются.

— Неприлично говорить о таких вещах прилюдно, — сказала она, но девушки подняли ее на смех. — Вот узнает Энсинар, тогда посмеетесь. Он вас прогонит.

— Чепуха, — отрезала стройная темноволосая Мира. — Нам велено его ублажать, а меня он уж точно ублажил на славу. — Другие служанки собрались вокруг, выспрашивая ее о подробностях. Негодующая Чарис ушла.

Она его видела только издали. Красивый, с черными волосами и нарисованным на руке пауком. Одна из девушек говорила ей, что зашла к нему в комнату и застала его на балконе голым. Он стоял, зацепив одну ногу другой, а руки, тоже переплетенные, поднял над головой. На спине у него еще один рисунок, большой орел с распростертыми крыльями.

— Зачем рисовать что-то у себя на спине? — удивлялась эта служанка. — Тебе все равно ведь не видно.

— Брат говорил мне, — сказала в ответ Чарис, — что у зарубежников много странных привычек. Они там и волосы в разные цвета красят, и ставят на лицах чернильные знаки — кто синие, кто красные. Они не такие, как мы.

— Тогда я надеюсь, что они сюда не придут, — сказала девушка. Чарис с ней согласилась.

Рассказы брата о Зарубежье вызывали в ней беспокойство. Люди там живут в огороженных башнях, и одни джиамады бьются с другими. Последняя война, Храмовая, началась за год до рождения Чарис и длится вот уже восемнадцать лет. Чарис понятия не имела, из-за чего эти люди воюют, и не стремилась узнать.

Выбросив эти мысли из головы, она, как наказывал Энсибар, поставила на поднос хлеб, окорок и сладкие сушеные фрукты. Захватила кувшин с водой и понесла все наверх. Может, таинственный чужеземец опять будет стоять на балконе так, как говорила та девушка. Любопытно посмотреть картинку у него на спине. Но тут Чарис постигло разочарование. Он действительно стоял на балконе, но одетый — в светлых кожаных штанах и свободной рубашке из бледно-голубого шелка. Когда она вошла, он повернулся, и она увидела его ярко-голубые глаза. Чуть темнее, чем у Харада, и еще менее приветливые. При виде Чарис они потеплели. Это рассердило ее. Все мужчины ведут себя одинаково. Точно разглядывают красивую лошадь или корову. А если они сами пригожи, то это хуже всего. Будто если ты недурен собой, то все девушки сразу твоими будут. Чарис полагала, что все они ветреники, особенно если сравнить их с Харадом.

Этот был гораздо красивее всех, кого она знала, отчего раздражение Чарис стало еще сильнее. Она присела и поставила поднос на ближайший стол.

— Как тебя зовут? — спросил он, слишком тщательно выговаривая слова.

— Я простая служанка. — Если он захочет ее соблазнить, то убедится, что не все женщины во дворце так доступны.

— Так что ж, у служанки имени нет?

Чарис уставилась на него. Уж не смеется ли он над ней? Нет, вроде бы не смеется.

— Меня зовут Чарис, мой господин.

— Не надо называть меня господином. Спасибо, Чарис.

Он улыбнулся и стал к ней спиной. Это оказалось для нее неожиданным и разожгло ее интерес.

— Говорят, что у вас на спине есть рисунок. Он тихо засмеялся и опять повернулся к ней.

— Да. Татуировка.

— Это птица так называется?

— Нет. Это... такой способ, чтобы рисунок не сходил с кожи.

— А для чего это делается?

— Так уж заведено у нас дома, — пожал он плечами. — Мода такая. Не знаю, откуда она пошла.

— В Зарубежье так много диковинного, — сказала Чарис.

— Я заметил, что здесь люди не носят никаких украшений — ни браслетов, ни серег, ни подвесок.

— А что такое серьги?

— Золотые или серебряные колечки, которые продеваются в проколотую мочку уха.

— В проколотую? Вы хотите сказать, что в ухе надо... проделать дырку?

— Ну да.

— Вы шутите, верно? — засмеялась она.

— Нет, не шучу.

— Но зачем кому-то нужно проделывать в ухе дырку?

— Затем, чтоб серьгу повесить.

— А серьга зачем?

— Ну, наверно, это красиво. Как-то не задумывался об этом. А еще это признак богатства. Чем дороже украшения, тем богаче тот, кто их носит. У богатых статус всегда выше, чем у бедных. Поэтому женщина с сапфирами в ушах вызывает больше уважения, чем та, у которой их нет. — Внезапно у мужчины вырвался смех, звонкий и приятный для слуха. — До чего же дико звучит все это теперь. Давно ли ты служишь здесь, во дворце?

— Чуть больше года. Мне предложили это место, когда умер отец. Он был в городе пекарем и пек замечательный хлеб. Теперь такого уже не найти, потому что он не оставил рецепта. Так жаль, когда что-то хорошее навсегда уходит, правда?

— Ты говоришь про отца или про хлеб, который он пек?

— Про хлеб, — призналась Чарис. — Вы думаете, что я бессердечная, да?

— Как знать. Может быть, твой отец был человеком малоприятным.

— Нет, он был добрый, хороший. Но его болезнь тянулась так долго, что кончина показалась нам благом. У меня до сих пор слезы на глаза наворачиваются от запаха свежевыпеченного хлеба. Он мне напоминает отца.

— Ты не кажешься мне бессердечной, Чарис, — мягко сказал мужчина. Она ответила ему неприязненным взглядом, и он, почувствовав перемену, спросил: — Я чем-то обидел тебя? Мне думалось, тебе приятно будет это услышать.

— Знаю я, для чего вы говорите женщинам приятные вещи, — отрезала Чарис. — Чтобы уложить их в свою постель.

— Что ж, в твоем замечании есть доля правды. Но это не всегда так. Иногда комплимент — просто комплимент. Впрочем, я, должно быть, отвлекаю тебя от работы.

Сказав это, он вернулся на балкон. Чарис постояла немного, чувствуя себя глупо, и ушла сердитая — не на него, на себя.

Он оказался не таким, как она ожидала. Ни масленых улыбок, ни назойливого ухаживания. Он совсем не старался ее соблазнить. «Чем же ты тогда отличаешься от Керены и остальных? — спрашивала себя Чарис. — Судишь о человеке по чужим словам точно так же, как они судят Харада».

Теперь этот человек подумает, что она дура безмозглая.

Ну и пусть себе думает, сурово решила Чарис. Какое ей дело до мнения человека с разрисованной спиной?

Многие пришлые лесорубы ставили себе палатки, у которых на ночь разводили костры, другие просто отыскивали местечко посуше и ложились там, завернувшись в тонкие одеяла. Харад всегда уходил подальше от остальных, чтобы побыть в одиночестве. Ночь с ее торжественной тишиной успокаивала его.

Он всю свою жизнь любил быть один.

Ну, может быть, и не всю, признался он себе самому, сидя спиной к огромному дубу. Он помнил, что ребенком в горной деревне ему хотелось играть с другими детьми, но он и тогда уже был намного сильнее их всех. Когда они возились и боролись, он очень старался не делать никому больно, но кто-нибудь из мальчишек непременно убегал от него в слезах. «Да ведь я его только погладил», — оправдывался Харад. Однажды он нечаянно сломал другому мальчику руку. После этого с Харадом никто уже не играл.

Его мать, Аланис, застенчивая и скрытная, утешала его. Отец, угрюмый лесоруб Борак, молчал. Он вообще редко заговаривал с Харадом, разве только для того, чтобы его отругать. Харад так и не понял, за что отец его так не любил и почему он всегда уходил, когда к ним приезжал Ландис Кан. Тот как раз подолгу беседовал с Харадом, расспрашивал его — большей частью про то, что ему снится. Никому другому до снов Харада дела не было. «Снятся ли тебе давние времена, Харад?»

Мальчик не понимал вопроса и отвечал господину, что ему снятся горы и лес. Ландиса Кана это разочаровывало.

Когда Хараду было девять, Борак погиб от нелепой случайности. Сухая ветка отломилась от срубленного дерева, пролетела по воздуху, вонзилась Бораку в глаз и прошла в мозг. Он умер не сразу. Его, парализованного, перенесли во дворец, и сам Ландис Кан приложил все усилия, чтобы его спасти. Хараду запомнилось, как господин приехал в их хижину с известием о смерти Борака, а мать почему-то не заплакала.

Сама Аланис умерла три года назад. Хараду тогда было семнадцать. Произошло эти мирно. Она пожелала сыну спокойной ночи и легла спать. Утром Харад принес ей мятного чая, тронул за плечо и увидел, что ее больше нет. Жизнь покинула ее тело.

Харад впервые остался совсем один.

Он провел рукой по темным, с проседью, волосам матери. Ему хотелось сказать ей что-нибудь на прощание, но он не нашел слов. Особой нежности между ними никогда не было, но вечером она всегда целовала его в лоб и говорила: «Да хранит Благословенная твой сон, сынок». Харад дорожил этими минутами. Однажды, когда он лежал в жару, мать погладила его по щеке, и это стало лучшим воспоминанием его детства.

В тот день он тоже погладил мать по щеке и сказал: «Да хранит Благословенная твой сон, мама».

Потом он спустился в деревню и заявил о ее смерти.

С тех пор он стал жить в одиночку. Сила и недюжинная выносливость делали его одним из первых среди лесорубов. Та же самая сила продолжала чинить ему препятствия. Других так и подмывало посостязаться с ним — им, точно молодым бычкам, хотелось подтвердить свое превосходство. На какую бы лесосеку Харад ни пришел, везде повторялось одно и то же. Как ни старался избегать стычек, рано или поздно кто-нибудь обязательно заводил с ним ссору.

В прошлом году, когда он сломал челюсть Масселиану, у него появилась надежда, что теперь-то его оставят в покое. Масселиан слыл в горах первым кулачным бойцом, и Харад после победы над ним сделался недосягаемым для всех прочих «бычков».

И вот теперь он нажил себе новых врагов — Латара и его братьев. Десятнику Балишу он сказал, что они ничего ему не сделают, но сказано это было лишь для того, чтобы прекратить разговор с человеком, который ему не нравился. Сейчас, сидя в темноте, Харад понимал, что они непременно захотят отомстить.

Если бы только Чарис не оказалась здесь этим утром. Он поел бы, закончил свою работу и уснул крепко, без сновидений.

Харад тихо выругался. Мысли о Чарис не оставляли его. Как ни старался он думать о другом, ничего не получалось. Мужчин Харад терпел с трудом, а женщин и вовсе не выносил. Никогда не знаешь, что им сказать. Слова застревают у тебя в глотке, и ты бормочешь что-то несообразное.

Что еще хуже, он не понимал и половины того, что говорили они. «Правда, чудесный день? В такие дни чувствуешь, что жить хорошо». И что это, спрашивается, значит? Жить всегда хорошо. Лучше, конечно, когда солнышко светит, но что в этом такого чудесного? Чарис однажды спросила его: «Ты когда-нибудь задумывался о звездах?» Этот вопрос не давал ему покоя всю зиму. О чем тут задумываться? Звезды — они и есть звезды, яркие точки на небе. Каждую ночь он выходил и сидел на пороге хижины, устремив злобный взгляд в небеса. Вечно эта Чарис сказанет что-нибудь такое, что потом сидит в голове, как гвоздь.

На прошлой неделе она, отдав ему еду и сев рядом с ним, подняла с земли желудь.

— Ну не чудо ли, что из такого малютки может вырасти дуб?

— Угу, — промычал он, чтобы положить конец разговору, пока тот не успел застрять у него в мозгах.

— Но сам-то желудь падает с дуба.

— Ясное дело, что с дуба.

— Откуда же тогда взялся первый дуб?

— Чего?

— Если желуди созревают на дубу, а дуб растет из желудя, из чего вырос первый дуб? Ведь желудей еще не было?

И все тут. Еще один гвоздь в голове, который будет мучить его всю долгую холодную зиму.

Харад вздохнул, слушая шелест листьев над головой. Когда Чарис выйдет замуж, она, наверно, перестанет так его донимать. Эта мысль была для него внове, и от нее Хараду почему-то стало не по себе. Настроение его омрачилось. Он пошел к ручью и напился, зачерпнув воду в пригоршни. В это время в кустах что-то зашуршало. Харад с новым вздохом отошел к ближнему дереву и прислонился к нему, выжидая.

Из кустов вылез первый братец, бородач Гарик. В руке он держал деревяшку длиной фута три — топорище, разглядел Харад. За ним последовали Латар и Васка. Тучи разошлись, выглянула луна. Братья застыли, не шевелясь. Потом Гарик показал своим топорищем на разостланное под дубом одеяло Харада. Тут Харад почувствовал, что этой ночью не хочет никому ломать кости, и вышел вперед.

— Чудесная ночь, — сказал он. — В такие ночи чувствуешь, что жить хорошо. — Братья стояли разинув рты. — Вы когда-нибудь думали о желудях? — продолжал Харад, подходя к ним. — Если дуб вырастает из желудя, а желуди растут на дубу, как тогда вырос первый дуб?

— Желуди? — пробормотал Латар. — Что ты тут толкуешь про желуди?

— Вы ко мне пришли? — задал встречный вопрос Харад.

— Да нет, мы так... погулять хотели, — промямлил струхнувший Васка.

— А-а. — Харад положил свою ручищу ему на плечо. — Ночь в самый раз для прогулок. Столько звезд. Вы когда-нибудь задумывались о звездах?

— Боги, что это с ним? — спросил Гарик Латара. Тот попятился прочь.

— Не бери в голову, Гарик. Пошли отсюда. Гарик стоял а задумчивости, опустив топорище.

— Мне сдается, что...

— Сказано, не бери в голову!

Братья скрылись во мраке. Харад, хмыкнув, вернулся на свое одеяло и заснул крепко, без сновидений.

Скилганнон, несмотря на многочисленные провалы в памяти, понемногу обретал себя. Ему вспомнились детские годы в Наашане, смерть отца, Декадо Огненного Кулака, вспомнились его опекуны: добрый лицедей Гревис, воспитавший его, и супруги, Спериан с Молаирой. Вспомнил, как они погибли от руки Бораниуса, вспомнил свою встречу с принцессой Джианой и долгие битвы за то, чтобы вернуть ей трон.

Он вспомнил, как умерла Дайна, его жена, и как он отправился искать Храм Воскресителей, место, окутанное тайной и мифами. Он поставил себе целью найти храм, чтобы вернуть Дайну к жизни, но память о годах этих поисков оставалась туманной. Отдельные сцены мелькали перед глазами так быстро, что разум за ними не поспевал. Старец в багряных одеждах... высокий зал со стенами из мрамора и металла... огни, загорающиеся на стенах сами собой.

Эти обрывки памяти сверкали у него в голове, как разбросанный жемчуг. Многие из них относились к войнам, сражениям, к долгим путешествиям по суше и морю. Он помнил могущественного полководца, на стороне которого сражался... как же его звали? Ульрик. Хан Волков.

Выйдя на балкон, Скилганнон сделал глубокий вдох и начал свою разминку. Ставшие послушными мышцы легко приняли позу Орла: левая ступня зацепила правую лодыжку, левая рука обвила поднятую правую, тыльные стороны ладоней сложились вместе. Он стоял неподвижно, сохраняя безупречное равновесие. Когда-то это упражнение вселяло в него покой, но сейчас этого не случилось.

«Мне не следует быть здесь, — думал он. — Я прожил свою жизнь и умер. Мой путь завершен».

Из-за груды камней на него бросилось чудовище — все в чешуе, как змея, но с лицом человека. Оно метило мечом в его шею. Он отшатнулся, выхватил Мечи Дня и Ночи и убил демона, но на место убитого подоспели другие...

Память прошила его, как молния.

Нет, не завершен еще его путь. Он блуждал в Пустоте тысячу лет, как сказал Гамаль. Дрожь берет, когда вот так вспомнится вдруг эта бездушная серая пустыня. «Бездушная?» — усмехнулся он. Как бы не так. Чего-чего, а душ там хватает — таких же грешников, как и он, Скилганнон Проклятый.

Солнце сияло на чистом голубом небе, и наполняющий легкие воздух почти помогал ощутить сладость жизни.

«Зачем я здесь? — думал он. — Если Пустота была карой, то это, должно быть, награда — но за что?»

В дверь постучали, и он вернулся в комнату. Вошел Ландис Кан — с улыбкой, за которой скрывалось какое-то беспокойство.

— Как дела, друг мой?

— Хорошо. Не бросайся так легко словом «друг», Ландис. Дружба либо дарится, либо заслуживается.

— Да, ты прав. Извини.

— Тебе не за что извиняться. Гамаль говорил, что мне следует встретиться с кем-то — что с этим связана какая-то тайна.

— Это так. Лошади уже ждут нас.

— Долго ли туда ехать?

— Около часа.

— Может быть, лучше пойти пешком? Ландис усмехнулся и сразу помолодел.

— Ты заметил, что верхом я езжу не слишком умело? Я охотно прогулялся бы пешком, это верно, но на сегодня у меня много дел. Так что придется трястись в седле и набивать себе синяки.

Полчаса спустя они уже ехали в сторону горной вырубки.

— Кто он, этот загадочный человек? — спросил Скилганнон, когда лошади, добравшись до ровного места, пошли шагом.

— Прости, Скилганнон, но будет лучше, если ты подождешь до места. Там я отвечу тебе на все вопросы. Можно попросить тебя об одном одолжении?

— Попросить никогда не вредно.

— Завтра мы ждем гостей из Зарубежья. Мне хочется, чтобы ты принял их вместе со мной, но твое настоящее имя не должно упоминаться. Если позволишь, я представлю тебя как своего племянника Каллана.

— Что это за люди, которых ты ждешь?

— Они состоят на службе у Вечной, — вздохнул Ландис. — Может, пройдемся немного? Мне кажется, спина у меня стала на фут короче, чем в начале пути. — Он слез, Скилганнон тоже, и они пошли дальше, ведя коней за собой.

— Этот мир, Скилганнон, страдает от зол, противных самой природе. Мы могли, возможно, превратить его в сад, бесконечно прекрасный, где нет голода и болезней. Даже смерть могла бы отступить перед нами. Вместо этого мы получили кровавую войну, где люди и противоестественные чудовища бьются с себе подобными. Бедствия Зарубежья не поддаются описанию. Там царят чума, голод, смерть и ужас. Как один-единственный человек может положить конец всему этому, я не знаю. Но пророчество, о котором я тебе говорил, захватило меня целиком. Я верил... и верю, — торопливо добавил Ландис, — что Благословенная знала, какую роль тебе суждено сыграть.

— В пророчестве сказано, что я свергну Вечную?

— Да.

— Скажи мне дословно, что там написано.

— Это стихи, сложенные на языке тысячелетней давности. Авторы, перелагавшие их на современный язык, старались сохранить рифму, поэтому все переводы слегка отличаются друг от друга. Я предпочитаю такой вариант: «Герой, Возрожденный из серых пустот, Мечи Дня и Ночи с собой принесет». Далее следуют аллегории, которые разгадать непросто. Возрожденный герой должен похитить или разбить волшебное яйцо тщеславного серебряного орла, сразиться с горным великаном, получившим в дар от богов золотой щит, заставить умереть бессмертное существо и таким образом вернуть в мир гармонию.

— Тщеславный орел? — повторил Скилганнон.

— Тщеславный, ибо он влюблен в собственное отражение. В древних текстах, как я уже говорил, многое преувеличено. Но в целом пророчество указывает на то, что Устарте знала о природе зла, которому мы ныне противостоим. Она говорит об умиравшей много раз королеве и об армиях зверолюдов. По ее предсказанию, лишь ты, вместе с Мечами Дня и Ночи, способен их победить. Я верю, что ей в самом деле открылось будущее.

— Я знал ее, Ландис. Она говорила о многих будущих. Каждое решение, которое мы принимаем или оказываемся принять, ведет к своему будущему. Ни одно из них не высечено на камне. Она знала об этом.

— Пусть так. Гамаль говорит то же самое. Однако она предсказала появление Вечной и чудовищ, которые будут служить ей. Значит, и то, что спасителем она называет тебя, может быть столь же верно.

Скилганнон, видя надежду в его глазах, промолчал.

— Какой она была? — спросил Ландис, стараясь не отставать от него. — Такой же прекрасной, как говорится в легендах?