Шерли Бронте Шарлотта

© Школа перевода В. Баканова, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

Глава 1. Кураты

В последние годы кураты[1] так и хлынули на север Англии: они густо населили горы, и в каждом приходе непременно найдется один, а то больше. Кураты достаточно молоды, чтобы проявлять недюжинную активность, и вроде бы творят добро. Однако речь пойдет вовсе не о недавнем времени, мы обратимся к началу века. Нынешние годы засушливы, выжжены солнцем, жарой, бесплодны, поэтому зенита мы будем избегать и погрузимся в полуденный отдых, проведем середину дня в дреме, мечтая о рассвете.

Читатель, если данная прелюдия наводит тебя на мысли о романтических историях, то ты ошибаешься. Предвкушаешь сантименты, поэзию и грезы? Ожидаешь любовных страстей, экзальтации и мелодрам? Умерь свой пыл, спустись с небес на землю. Тебя ждет история подлинная, чинная и обстоятельная, столь же неромантичная, как утро понедельника, когда всякий труженик просыпается и вздыхает, что пора вставать и отправляться на работу. Вряд ли можно сказать наверняка, что мне не удастся раздразнить твой аппетит, по крайней мере к середине или к концу трапезы, однако первое блюдо будет таким, которое добрый католик вкушает в Великую пятницу на Страстной неделе: холодная чечевица с уксусом, без масла; к ней подадут опресноки с горькими травами, и никакой тебе жареной баранины.

В последние годы, как уже сказано выше, на север Англии кураты хлынули настоящим ливнем, но в 1812 году до этого изобилия было еще далеко. Лица духовного звания встречались крайне редко: тогда ведь не существовало ни Общества помощи пастырям, ни Общества вспоможения куратам, чтобы протянуть руку помощи измученным заботами старым приходским священникам, снабдив их необходимыми средствами для содержания энергичных молодых коллег из Оксфорда или Кембриджа. В то время нынешних питомцев профессора Пьюзи[2] и орудия пропаганды заботливо укачивали в люльках либо омывали в купелях. При взгляде на них никому бы и в голову не пришло, что отутюженные оборки накрахмаленных чепчиков обрамляют личики тех, кому на роду написано стать непогрешимыми преемниками святого Павла, святого Петра или святого Иоанна. В складках ночных рубашонок ты вряд ли смог бы разглядеть белые стихари тех, кто в будущем начнет вбивать Слово Божье в души прихожан и ставить в тупик старых священников, яростно жестикулируя над кафедрой в одеянии, которое прежде лишь робко мелькало за аналоем.

Тем не менее даже в те скудные времена кураты кое-где встречались. На благодатных нивах Уэст-Райдинга, что в Йоркшире, в радиусе двадцати миль произрастали целых три бесценных отпрыска Аарона. Сейчас ты их увидишь, читатель. Входи в уютный домик посреди сада на окраине Уиннбери, затем в гостиную. Они обедают. Позволь их тебе представить: мистер Донн, курат прихода Уиннбери; мистер Мэлоун, курат Брайрфилда; мистер Свитинг, курат Наннели. Мистер Донн любезно пригласил собратьев откушать с ним. Заглянем на огонек, посмотрим и послушаем. Впрочем, сейчас они просто едят, а мы отойдем пока в сторонку и поговорим.

Все трое джентльменов – в расцвете лет, им свойственна типичная для их возраста кипучая энергия, которую престарелые главы приходов тщатся направить в благое русло, однако юных левитов мало привлекают духовные обязанности вроде исправного надзора за приходскими школами и частых визитов к недужным. Они находят эти обязанностями скучными, предпочитая расточать энергию на занятие более приятное для них, хотя в глазах прочих оно и кажется не в пример тягостнее и однообразнее, вроде рутинной работы ткача за станком. Им же подобный досуг служит неиссякаемым источником удовольствия.

Я говорю про беготню в гости друг к другу. Эти джентльмены носятся взад-вперед, однако их маршрут представляет собой вовсе не круг, скорее он имеет форму треугольника, по которому они снуют день и ночь, будь то зима, весна, лето или осень. Время года и погодные условия совершенно неважны: с необъяснимым рвением наши кураты бросают вызов метели и граду, дождю и ветру, слякоти и пыли, желая пообедать, попить чаю или отужинать вместе. Сложно сказать, что именно привлекает их в подобных встречах: вряд ли дружба, поскольку они постоянно ссорятся, и вряд ли религия – о ней они даже не упоминают. Теологические диспуты между ними случаются, но о благочестии речь не идет никогда. Вряд ли их привлекает еда и питье: кусок мяса и пудинг они могут съесть и дома, чай там ничуть не менее крепкий, гренки не менее сочные, чем подают их собратьям. Миссис Гейл, миссис Хог и миссис Уипп – соответственно, их квартирные хозяйки – утверждают, будто они делают это, лишь бы досадить ближнему. Очевидно, под «ближним» эти добрые женщины подразумевают самих себя, поскольку данная система взаимных набегов оборачивается для хозяек сплошной нервотрепкой.

Мистер Донн и его гости, как я уже сказала, обедают. Миссис Гейл им прислуживает, и в глазах ее сверкают отблески жаркого кухонного огня. Она полагает, что в последнее время жилец чересчур часто пользуется привилегией приглашать друга откушать (без дополнительной платы, поскольку жилье она сдает именно на таких условиях). Сейчас только четверг, тем не менее в понедельник на завтрак заглянул мистер Мэлоун, курат Брайрфилда, и остался обедать. Во вторник мистер Мэлоун и Свитинг зашли на чай, потом задержались на ужин, заняли свободную кровать и почтили хозяйку своим обществом за завтраком в среду. Теперь четверг, и вот они оба обедают, да еще наверняка останутся на ночь. Владей хозяйка французским, она выразилась бы так: C’en est trop[3].

Мистер Свитинг крошит на мелкие кусочки свой ростбиф и жалуется, что тот жестковат; мистер Донн утверждает, будто пиво выдохлось. В том-то и беда: веди они себя приличнее, миссис Гейл так не возмущалась бы; довольствуйся они тем, что им дают, она не возражала бы против частых посещений, однако «юные кураты кичливы и на всех взирают свысока. Обращаются с ней бесцеремонно лишь из-за того, что она не держит служанку и выполняет работу по дому сама, как делала ее мать; и всегда-то они бранят Йоркшир и его обитателей». Поэтому миссис Гейл не считает их джентльменами. «Старый приходской священник стоит целого гурта огольцов из колледжа – он-то знает, что такое хорошие манеры, он добр к людям всякого звания».

– Хле-ба! – кричит Мэлоун.

Даже по двум слогам в нем можно распознать уроженца родины клевера и картофеля. Миссис Гейл не выносит Мэлоуна больше двух других куратов, однако побаивается его из-за высокого роста и крепкого телосложения. У него мощные конечности и типично ирландская физиономия – не исконно ирландская, вроде Дэниела О’Коннела[4], а лицо североамериканского индейца, что свидетельствует о принадлежности к определенному типу ирландских джентри. Вид у него надменный и спесивый, больше подходящий рабовладельцу, нежели помещику над свободными крестьянами. Отец Мэлоуна считал себя джентльменом: он был беден и вечно в долгах, с огромным гонором; сын весь пошел в него.

Миссис Гейл принесла еще хлеба.

– Порежь, женщина! – велел гость, и «женщина» порезала, хотя первым ее побуждением было порезать самого курата – свободолюбивая йоркширская душа отчаянно бунтовала против его командного тона.

Аппетитом кураты всегда отличались отменным, и «жестковатое» мясо поглощали с большим успехом. «Выдохшееся» пиво тоже легко проскочило, в то время как йоркширский пудинг и две миски овощей были проглочены мгновенно, будто листва под натиском саранчи. Сыр также удостоился заслуженного внимания. Кекс с пряностями, поданный на десерт, исчез без следа. Его горько оплакал в кухне Абрахам, сын и наследник миссис Гейл, мальчик шести лет. Он надеялся отведать кусочек, и когда мать внесла пустое блюдо, зарыдал в голос.

Кураты без особого удовольствия потягивали довольно посредственное винцо. Мэлоун предпочел бы, разумеется, виски, но Донн, будучи англичанином, подобных напитков не держал. За вином они спорили, только вовсе не о политике, философии или литературе. Эти темы их совершенно не интересовали, впрочем, как и богословие – ни практическое, ни теоретическое. Они с упоением препирались из-за теологических нюансов, которые все остальные сочли бы пустыми, словно мыльные пузыри. Мэлоун угостился двумя бокалами вина, в то время как его собратья выпили по одному, и понемногу разошелся в свойственной ему манере, то есть начал дерзить, говорить грубости менторским тоном и шумно хохотать над своими же шутками.

Мэлоун поочередно насмехался над каждым из собеседников. У него имелся запас шуточек, которые он регулярно пускал в дело во время попоек вроде этой и редко уклонялся от привычного набора острот, поскольку не видел в том необходимости: не считал их однообразными и ничуть не заботился о мнении окружающих. Донну вечно доставалось за худобу, курносый нос и потертый сюртук шоколадного цвета, в который сей джентльмен облачался в дождливую погоду или при малейших признаках надвигающегося ненастья, а также за набор фраз из лексикона кокни и «прононс», коими он весьма гордился и считал, что они придают его речи некое изящество и выразительность.

Над Свитингом он подтрунивал из-за телосложения (тот был маленького роста и хрупок; по сравнению с Мэлоуном – совершенно мальчишка) и потешался над его музыкальными достижениями, поскольку тот играл на флейте и распевал гимны точно серафим, как считали юные леди в приходе. Глумился над тем, что он любимец женщин; дразнил матушкой и сестрами, к которым бедный Свитинг питал трепетные чувства и о каких имел глупость частенько упоминать в присутствии преподобного Пэдди, начисто лишенного родственных чувств.

Жертвы относились к наскокам Мэлоуна по-разному: Донн – с напыщенным самодовольством и хладнокровием, что помогало ему сохранять пошатнувшееся достоинство; Свитинг – с легкомысленным равнодушием, свойственным людям покладистого нрава, которые не претендуют ни на какое «достоинство».

Когда насмешки Мэлоуна стали чересчур оскорбительными, что произошло весьма скоро, они объединили усилия и набросились на противника с его же оружием. Для начала спросили, сколько мальчишек в тот день прокричали ему вслед «ирландский Петр» (Мэлоун был тезкой апостола, полное имя – преподобный Питер Огаст Мэлоун), когда он шагал по дороге. Осведомились, действительно ли в Ирландии среди духовенства принято носить в карманах заряженные пистолеты и дубинки в руках, отправляясь с визитами. И еще они поинтересовались об особом значении некоторых слов вроде «флер-р-р», «твер-р-рдый», «штур-р-рвал», «бур-р-ря» (так Мэлоун всегда произносил слова «флер», «твердый», «штурвал», «буря»), а также нанесли и прочие подобные контрудары, изощряясь кто во что горазд.

Такого ирландец, разумеется, не вынес. Поскольку Мэлоун не отличался ни добродушием, ни выдержкой, он впал в неистовство: выкрикивал ругательства, размахивал руками – Донн со Свитингом лишь смеялись. Он костерил их во всю силу могучей кельтской глотки, именуя саксами и снобами; они же дразнили его уроженцем завоеванных земель. Мэлоун угрожал им мятежом от имени своей «стр-р-раны», изрыгая лютую ненависть к господству англичан, они же попрекали его родину нищетой и эпидемиями. Гвалт в маленькой гостиной поднялся немыслимый: после столь ожесточенных нападок можно было ожидать, по меньшей мере дуэли, – однако мистер и миссис Гейл почему-то не встревожились и посылать за констеблем не стали. К подобным представлениям они давно привыкли и знали, что кураты никогда не обедают или не пьют чай без легкой разминки. Хозяева относились спокойно к последствиям этих невинных, хотя и шумных, ссор, понимая, что, в каких бы отношениях кураты ни расстались вечером, утром они вновь встретятся лучшими друзьями.

Достопочтенная супружеская чета сидела у кухонного очага, слушая звучный стук кулака Мэлоуна по столешнице красного дерева и последующий звон графинов и стаканов, насмешливый хохот объединивших усилия англичан и запинающийся от негодования голос ирландца, оставшегося в меньшинстве. Вдруг на крыльце загремели шаги и настойчиво застучал дверной молоток. Мистер Гейл пошел открывать.

– Кто там у вас наверху? – раздался голос в высшей степени выдающийся – гундосый и отрывистый.

– Ох! Это вы, мистер Хелстоун? Как теперь быстро темнеет! Я едва могу вас разглядеть. Пройдете, сэр?

– Сначала хочу узнать, надо ли мне входить. Кто там у вас наверху?

– Кураты, сэр.

– Что? Все трое?

– Да, сэр.

– Обедают?

– Да, сэр.

– Ясно.

Порог перешагнул мужчина в летах, весь в черном. Он прошел через кухню к внутренней двери, открыл ее, сунул голову в щель и прислушался. Шум наверху тем временем достиг апогея.

– Ого! – воскликнул он и повернулся к мистеру Гейлу. – И часто у вас так весело?

Будучи церковным старостой, мистер Гейл относился к куратам весьма снисходительно.

– Видите ли, сэр, они еще так молоды, – смиренно заметил он.

– Молоды? Палка по ним плачет! Негодные мальчишки! Даже будь вы протестантом, Джон Гейл, а не добрым сыном англиканской церкви, потакать подобному поведению все равно было бы недопустимо! Я не позволю…

Не закончив фразы, мужчина проследовал внутрь дома, закрыл за собой дверь и бросился вверх по лестнице. На пороге гостиной помедлил и прислушался, потом вошел без стука и предстал перед куратами.

Они остолбенели и притихли, нежданный гость тоже молчал. Невысокий, зато с прямой осанкой и широкоплечий, благодаря зоркому цепкому взгляду и крючковатому носу он напоминал коршуна. Шляпу с широкими загнутыми полями гость ни снять, ни хотя бы приподнять не потрудился и теперь стоял, скрестив руки на груди, и не спеша оглядывал своих так называемых юных друзей.

– Ну надо же! – начал он, уже не гнусавя, голосом глубоким и даже нарочито глухим, отчетливо выговаривая каждое слово. – Неужели чудо первой Пятидесятницы повторилось? Все снова заговорили на разных языках и перестали друг друга понимать? Где же они? Только что во всем доме стоял гам. Я слышал сразу семнадцать наречий: парфян и мидян, и эламитов, жителей Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фригии и Памфилии, Египта и тех частей Ливии, что возле Киринеи, выходцев из Рима, иудеев и прозелитов, критян и аравийцев, – наверное, пару минут назад эта комната вмещала представителей всех перечисленных мною народов!

– Прошу прощения, мистер Хелстоун, – произнес Донн, – умоляю вас, присядьте! Не угодно ли бокальчик вина?

Его любезность осталась без внимания. Коршун в черном облачении продолжил:

– К чему я толкую о даре речи? Вот уж дар так дар! Я ошибся главой, книгой и заветом – принял Моисеев закон за благую весть, книгу Бытия за Деяния апостолов, долину Сеннаар за град Иерусалим. Оглушивший меня гам – вовсе не дар, а вавилонское столпотворение! Вы – апостолы? Это вы-то? Разумеется, нет! Вы трое зарвавшихся вавилонских каменщиков!

– Уверяю вас, сэр, мы просто болтали за бокалом вина после дружеского обеда. И тут принялись распекать протестантов…

– Ах так! Значит, протестантов распекали? Вот чем занимался Мэлоун? А по мне, так он разносил в пух и прах собратьев-апостолов. Вы пререкались друг с другом, подняв втроем гвалта не меньше, чем Моисей Барраклау, портной-проповедник, и его паства в секте методистов, когда впадут в религиозный экстаз. Знаю я, кто во всем виноват. Это ты, Мэлоун!

– Почему сразу я, сэр?

– Кто же еще! До твоего появления Донн и Свитинг вели себя тихо, и без тебя буянить перестали бы. Свои ирландские привычки тебе следовало оставить по ту сторону пролива. Дублинские студенческие нравы священнику не к лицу. Может, среди диких болот и гор Коннахта подобные художества и сходят с рук, однако в благоприличном английском приходе они бросают тень на того, кто их совершает, или, что гораздо хуже, на святую церковь, чьими смиренными служителями вы являетесь.

Пожилой священник читал юношам мораль не без высокопарности, держался чопорно, глядя на них коршуном; вопреки шляпе, черному сюртуку и гетрам, он больше смахивал на боевого офицера, распекающего подчиненных, чем на почтенного священника, наставляющего духовных сынов на путь истинный. От сурового загорелого лица не веяло ни евангельской кротостью, ни апостольским добросердечием; напротив, на нем прочертили глубокие борозды проницательность и твердость духа.

– Я видел Сапплхью, – продолжил он, – бредущего по грязи этим дождливым вечером читать проповедь в Милдин. Как я уже говорил, во время службы в сектантской молельне Барраклау ревет, словно рехнувшийся бык, а вы, джентльмены, расселись тут за полпинтой мутного портвейна и бранитесь будто сварливые старухи. Неудивительно, что недели две назад Сапплхью сумел обратить шестнадцать душ за день. Понятно теперь, как Барраклау, хотя он мерзавец и притворщик, удается собирать полную молельню разрядившихся в ленты и цветы девушек-ткачих, чтобы они могли убедиться, насколько костяшки его рук крепче краев деревянной купели. Понятно, что вы, будучи предоставлены сами себе, когда я, Холл и Боултби не прикрываем вас, частенько проводите службы в пустых стенах и читаете свою сухую проповедь лишь псаломщику, органисту да церковному сторожу. Но довольно об этом! Я пришел повидаться с Мэлоуном. У меня слово до тебя, военачальник[5].

– В чем дело? – недовольно осведомился Мэлоун. – Для похорон вроде уже поздновато.

– Ты во всеоружии?

– Ну да, руки есть, ноги есть. – И он поднял свои могучие конечности.

– Ишь какой прыткий! Я спрашиваю про настоящее оружие.

– Есть пистолеты, которые вы мне дали. Я не расстаюсь с ними. Ночью кладу заряженными на стул возле кровати. Еще есть трость-дубинка.

– Прекрасно. Сходи-ка ты на фабрику в лощине.

– А что там затевается?

– Пока ничего. Может, и обойдется, но Мур остался совсем один. Рабочих послал в Стилбро, в доме только он и две женщины. Самое время для его «почитателей» нанести визит, если они проведают, как легко это сделать.

– Ну, сэр, уж я-то к его «почитателям» не отношусь. Мне до него дела нет.

– Ха! Духу не хватает, Мэлоун?

– Вовсе нет. Если бы намечалась буза, я непременно пошел бы. Мур странный и нелюдимый, я никогда не понимал его, так что и шага не сделаю ради сомнительного удовольствия побыть в его компании.

– Буза вполне вероятна; может, даже бунт случится. Хотя шансов и маловато, спокойной ночь точно не будет. Мур заказал новые машины и вечером ждет доставки из Стилбро двух подвод ткацких и стригальных станков. Старший мастер Скотт с несколькими лучшими работниками отправились их забирать.

– Сэр, они наверняка доставят все в целости и сохранности.

– Мур говорит то же самое и никого не желает в помощь. И все же свидетель ему не помешает – так, на всякий случай. Что за беспечность! Сидит себе в конторе с открытыми ставнями, после наступления темноты разгуливает по лощине, по дороге в Филдхед и вдоль окрестных полей, будто он всеобщий любимец или же заговоренный… Злоключения Пирсона и Армитеджа – в обоих стреляли: в одного в собственном доме, в другого – на пустоши – ничему его не научили.

– Муру следует поостеречься и принять меры, сэр! – подхватил Свитинг. – Думаю, доведись ему услышать то, что слышал на днях я, он непременно бы так и поступил.

– И что ты слышал, Дэви?

– Вы ведь знаете Майка Хартли, сэр?

– Ткача-антиномийца?[6] Да.

– Когда Майк пьет несколько недель подряд, он, как правило, заканчивает тем, что приходит в дом священника в Наннели, чтобы высказать мистеру Холлу свои соображения по поводу его проповедей, изобличить тенденциозность учения о добрых делах и предупредить о том, что и он, и все прихожане блуждают в кромешной тьме.

– При чем здесь Мур?

– Сэр, помимо того, что Майк антиномиец, он вдобавок и страстный якобинец и левеллер[7].

– Знаю. Напившись, всегда бредит убийством монарха. Майк немного знаком с историей, поэтому частенько вспоминает тиранов, которых умертвили «мстители за кровь»[8]. Этот малый буквально помешан на убийствах венценосных особ и любых других лиц по причинам политическим. Мне доводилось слышать, будто к Муру он питает прямо-таки нездоровую тягу. Ты имеешь в виду это, Свитинг?

– Вы выразились как нельзя точнее, сэр. Мистер Холл считает, что Майк не испытывает к Муру личной вражды. Майку даже нравится с ним потолковать, и он к нему привязан, однако вбил себе в голову, что пример Мура должен послужить для острастки прочих. Недавно он расхваливал Мура перед мистером Холлом, назвав его самым башковитым мануфактурщиком в Йоркшире, и объявил, что по этой причине Мур должен стать искупительной жертвой… Как думаете, сэр, Майк в своем уме? – спросил Свитинг.

– Сложно сказать, Дэви. Он может быть безумен, себе на уме или же и то и другое сразу.

– Сэр, у него якобы бывают видения.

– По части видений он почище Иезекииля или Даниила. Явился ко мне в прошлую пятницу, когда я уже ложился, и сообщил, будто в тот день ему было видение.

– Рассказывайте, сэр! Что ему привиделось?

– Дэви, твой орган любопытства чрезвычайно развит. У Мэлоуна он отсутствует вовсе. Его не интересуют ни убийства, ни видения. Взгляни-ка на этого здоровущего, равнодушного ко всему Сафа!

– Какого-такого Сафа, сэр?

– Так я и думал, что ты не знаешь. Это из Ветхого Завета, почитай на досуге. Мне известно лишь его имя и племя, но с младых ногтей я привык считать его добродетельным здоровяком, нескладным и невезучим. Саф погиб в Гобе от руки Сивхая…

– Сэр, так что там за видение?

– Подожди, Дэви, сейчас услышишь. Донн кусает ногти, Мэлоун зевает, так что я расскажу тебе одному. К сожалению, Майк остался без работы, как и многие другие. Недавно его нанял мистер Грейм, дворецкий сэра Филиппа Наннелийского, для выполнения кое-каких работ. Если верить Майку, после обеда он ставил изгородь и вдруг услышал вдали оркестр – горны, флейты и трубу. Звуки доносились из леса, и он принялся гадать, откуда там взяться музыке. Майк всмотрелся. Среди деревьев двигалось нечто красное, как маки, и белое, как цветы боярышника. В лесу таких пятен виднелось много, потом они хлынули в парк. Майк решил, что это солдаты – тысячи и даже десятки тысяч, однако шуму от них было не больше, чем от мошкары теплым летним вечером. Майк утверждал, что они построились и промаршировали по парку полк за полком. Он последовал за ними на выгон, вдалеке все так же играла музыка. На выгоне они устроили маневры. В центре стоял человек в алом и отдавал приказы. Майк прикинул, что они растянулись акров на пятьдесят. Он наблюдал за ними полчаса, потом они молча промаршировали прочь. За все это время он не слышал ни голоса, ни поступи – лишь музыканты играли торжественный марш.

– Куда они пошли, сэр?

– В направлении Брайрфилда. Майк последовал за ними. Когда они проходили мимо Филдхеда, откуда ни возьмись появился столб дыма, какой мог бы изрыгнуть целый дивизион артиллерии, бесшумно растекся над полями, над дорогой, над выгоном и подкатился к самым его ногам синей дымкой. Облако рассеялось, и Майк огляделся в поисках солдат, однако они исчезли… Он поступил как мудрый Даниил: не только описал видение, но и дал свое толкование. Заявил, что оно предрекает кровавую бойню и гражданскую войну.

– Вы ему верите, сэр?

– А ты, Дэви? Мэлоун, почему ты еще здесь?

– Сэр, странно, что вы сами не остались с Муром. Вам ведь нравятся подобные приключения…

– Мне следовало бы остаться, но, увы, я договорился поужинать с Боултби, когда он вернется с собрания Библейского общества в Наннели. Я обещал прислать в качестве своего заместителя тебя, чему Мур, кстати, вовсе не обрадовался, поскольку предпочел бы меня. Питер, будь угроза реальна, я непременно отправился бы с тобой. В случае нужды ударь в фабричный колокол. Ты давай иди, если только… – пастор повернулся к Свитингу и Донну, – если только Дэви Свитинг или Джозеф Донн не захотят тебя подменить. Что скажете, джентльмены? Поручение весьма почетное, не без привкуса опасности, ведь в стране нынче неспокойно, а Мур и его мануфактура раздражают многих. Не сомневаюсь, что под вашими жилетами бьются отважные рыцарские сердца. Пожалуй, я чересчур благоволю своему любимцу Питеру. В качестве паладина мне следовало выбрать малютку Давида или непогрешимого Иосифа! Мэлоун – большой неуклюжий Саул и годится лишь для того, чтобы передать свое оружие вам. Доставай же пистолеты, давай сюда свою дубинку!

Многозначительно усмехнувшись, Мэлоун вынул пистолеты и протянул собратьям. Энтузиазма они не проявили. С изящной скромностью оба джентльмена попятились от предложенного оружия.

– Я к ним даже не прикоснусь! – заявил Донн. – Сроду оружия в руках не держал.

– С мистером Муром я едва знаком, – пробормотал Свитинг.

– Если ты в руки не брал пистолетов, попробуй же, каковы они на ощупь, великий сатрап Египта! Что же до тебя, малыш менестрель, ты наверняка предпочитаешь сражаться с филистимлянами при помощи своей флейты. Передай им шляпы, Питер. Пусть идут оба!

– Нет-нет-нет, сэр! Моей матушке это не понравится, мистер Хелстоун!

– А у меня есть правило: никогда не встревать в подобные дела, – сообщил Донн.

Хелстоун сардонически ухмыльнулся, а Мэлоун, заржав как лошадь, убрал пистолеты, взял шляпу и дубинку, потом заметил, что настроен хорошенько побузить и надеется, что шайка грязных ткачей не преминет нагрянуть нынче к Муру. С этими словами он удалился, перепрыгивая через две ступеньки, и хлопнул входной дверью так, что весь дом содрогнулся.

Глава 2. Фургоны

Тьма была непроглядная, звезды и луну затянули тяжелые серые тучи. Точнее, серыми они выглядели бы при свете дня, вечером же казались густо-черными. Мэлоун не питал склонности к наблюдениям над природой, по большей части он вообще не замечал происходящих в ней перемен. Мэлоун мог прошагать много миль прелестным апрельским днем и даже не увидать извечных забав земли и небес – как солнечный луч целует зеленые холмы, и они светлеют, улыбаясь, или как над ними проливает слезы дождь, укрывая вершины растрепанными локонами облаков. Он не замечал разницы между сегодняшним небом – расплывчатым протекающим сводом, черным везде, кроме полоски на востоке, где плавильные печи металлургических заводов Стилбро отбрасывают на горизонт дрожащие огненные всполохи, – и тем же небом в безоблачную морозную ночь. Он не задавался вопросом, куда исчезли созвездия и планеты, и не сожалел об иссиня-черной безмятежности воздушного океана, который прежде пронзали эти белые островки, теперь поглощенные другим океаном, гораздо более буйным и густым. Он упорно несся своим путем, чуть склонившись вперед и сдвинув шляпу на затылок в типично ирландской манере.

«Топ-топ», – прогремел Мэлоун по мощеному участку, где дорога могла похвастать подобными усовершенствованиями. «Плюх-плюх», – пронесся он по заполненной водой колее, где щебень сменила мягкая грязь. Он обращал внимание лишь на надежные ориентиры: шпиль церкви в Брайрфилде, огни «Редхауса». Это был трактир, и, проходя мимо, Мэлоун так засмотрелся на свет, лившийся из окон с короткими занавесками, стаканы на круглом столе и гуляк на длинной дубовой скамье, что едва не свернул с пути. Он с тоской подумал о виски с содовой. В другом месте курат непременно осуществил бы заветную мечту, однако за столом собрались прихожане мистера Хелстоуна, прекрасно его знавшие. Мэлоун вздохнул и отправился дальше.

С большой дороги пришлось свернуть, поскольку расстояние до фабрики можно было изрядно сократить, пройдя полями, сейчас пустыми и унылыми. Мэлоун зашагал напрямик, перепрыгивая через живые изгороди и каменные ограды. Он миновал всего одно строение – похожее на помещичий дом, хотя и неправильной формы. Высокий фронтон, длинный фасад, затем фронтон пониже и густой ряд дымовых труб. Позади дома росли несколько деревьев. В темном здании не горело ни одно окошко. Царила полная тишина, которую нарушал только звук льющейся с крыш воды и завывание ветра среди дымоходов и ветвей.

Мэлоун миновал особняк, ровные прежде поля резко пошли под уклон. Внизу лежала лощина, из которой доносился шум воды. Во тьме мерцал огонек. На свет этого маяка он и устремился.

В густой темноте проступили очертания маленького белого домика. Мэлоун приблизился и постучал. Открыла молоденькая служанка. Свеча в ее руках осветила узкий коридорчик и лестницу. Двойные двери, обитые алым сукном, и ковер того же цвета удачно контрастировали со светлыми стенами и белым полом, придавая убранству ощущение чистоты и свежести.

– Полагаю, мистер Мур дома?

– Да сэр, но он вышел.

– Куда?

– В контору.

И тут открылась одна из алых дверей.

– Сара, фургоны приехали? – раздался женский голос, и выглянула его обладательница.

Не богиня, о чем недвусмысленно свидетельствовали папильотки в волосах, но и не горгона, хотя Мэлоун склонялся ко второму варианту. Несмотря на свой внушительный рост, он съежился, сконфуженно попятился обратно под дождь, бормоча: «Схожу-ка я к нему», – и поспешно ринулся по дорожке через темный двор к огромной черной фабрике.

Рабочий день закончился, люди разошлись по домам. Станки бездействовали, все было заперто. Мэлоун обогнул здание. Сбоку в чернильной темноте светился еще один огонек. Курат оглушительно забарабанил в другую дверь, воспользовавшись толстым концом дубинки. В замке повернулся ключ, и дверь открылась.

– Джо Скотт, это ты? Что там с фургонами?

– Нет, это я. Меня послал мистер Хелстоун.

– А, мистер Мэлоун… – В голосе прозвучало едва уловимое разочарование. Немного помолчав, Мур подчеркнуто вежливо продолжил: – Прошу вас, входите. Я чрезвычайно сожалею, что мистер Хелстоун решил вас озадачить в столь поздний час. Я ведь говорил ему: в такой ненастный вечер в том нет ни малейшей необходимости… Прошу, входите.

Мэлоун последовал за ним через темное помещение, в котором ничего было не разглядеть, в освещенную комнату, показавшуюся ему особенно яркой и светлой после часа скитаний во тьме и тумане. Несмотря на пылающий камин и изящную лампу на столе, обстановка была самая простая: дощатый пол, три-четыре выкрашенных зеленой краской стула с жесткими спинками, вероятно, позаимствованных с кухни фермерского дома, крепкий добротный стол, на серых стенах – планы зданий и озеленения территории, чертежи станков.

Впрочем, Мэлоуна обстановка вполне устроила. Он снял промокшие сюртук и шляпу, повесил сушиться, пододвинул колченогий стул к камину и сел, едва не касаясь коленями раскаленной решетки.

– Удобно же вы устроились, мистер Мур. Тут весьма уютно.

– Моя сестра будет рада принять вас в доме, если пожелаете.

– Ох, нет! Лучше оставим дам в покое. Я никогда не искал их общества. Мистер Мур, вы же не путаете меня с моим другом Свитингом?

– А кто из них Свитинг? Джентльмен в коричневом пальто или мелкорослый джентльмен?

– Тот, что помельче, из Наннели: кавалер мисс Сайкс, влюбленный во всех шестерых сестер! Ха-ха!

– Думаю, в данном случае лучше влюбиться в шестерых сразу, чем в одну.

– Одна мисс Сайкс нравится ему особенно. Когда мы с Донном принудили его наконец определиться с избранницей, что за пташку в этой прелестной стайке он назвал – как вы думаете?

– Разумеется, Дору или Гарриет, – со странной улыбкой ответил Мур.

– Ха-ха! Угадали. Но почему именно эти две?

– Они самые статные и красивые, а Дора обладает пышными формами. Поскольку ваш друг Свитинг мелкий и тощий, я заключил, что он выберет свою противоположность, следуя общеизвестной истине.

– Вы правы, это Дора. Только шансов у него никаких, не так ли, Мур?

– Что есть у Свитинга, кроме сана?

Вопрос невероятно развеселил Мэлоуна. Он хохотал минуты три, прежде чем ответить.

– Что есть у Свитинга? Ну, у Дэвида есть арфа…точнее, флейта, что почти одно и то же. Еще часы дутого золота, кольцо и монокль – вот и все его богатство.

– Как же он собирается наскрести хотя бы на наряды для мисс Сайкс?

– Ха-ха! Отлично сказано! Обязательно спрошу у него при встрече. Я вдоволь над ним покуражусь! Свитинг наверняка рассчитывает, что старик Сайкс расщедрится. Ведь он же богат? Они живут в большом доме.

– Кристофер Сайкс – крупный делец.

– Значит, богат.

– Ему есть куда вложить средства. В наши тревожные времена Сайксу тратить капитал на приданое дочерям все равно что мне снести свой домик и построить на его руинах особняк размером с Филдхед.

– Знаете, что я недавно слышал, Мур?

– Нет. Вероятно, что я собираюсь предпринять нечто подобное. Ваши брайрфилдские сплетники способны и не на такие домыслы.

– Что вы собираетесь взять в аренду Филдхед (проходя сегодня мимо, я подумал: что за мрачное местечко!) и привести туда мисс Сайкс в качестве хозяйки. Короче говоря, жениться на ней! Ха-ха! И на ком же – разумеется, на Доре! Вы ведь сами сказали, что она красивее своих сестер.

– Хотел бы я знать, сколько раз молва едва меня не женила с тех пор, как я перебрался в Брайрфилд. Мне по очереди прочили буквально каждую девицу на выданье в округе. Сначала двух мисс Уинн – сначала брюнетку, потом блондинку, затем рыжеволосую мисс Армитедж и перезрелую Анну Пирсон. И вот вы взваливаете мне на плечи все племя девиц Сайкс! Бог знает, на чем основываются эти сплетни. В гости я не хожу, женского общества избегаю не менее усердно, чем вы, Мэлоун. Если я и бываю в Уиннбери, то лишь затем, чтобы наведаться в контору к Сайксу или к Пирсону, и разговариваем мы вовсе не о брачных союзах; мысли наши заняты отнюдь не матримониальными планами и приданым. Сердца наши полны забот о тканях, каких нам никак не продать, о рабочих, кого мы не можем нанять, о фабриках, которые простаивают, и прочих превратностях жизни. Посему в них не остается места глупостям вроде ухаживаний.

– Я с вами совершенно согласен, Мур. Мне ненавистна сама идея брака – я имею в виду обычный, заурядный брак из сентиментальных побуждений – двое нищих дуралеев решают создать союз, скрепив его узами бредовых чувств. Что за чушь! Однако выгодная партия, которая основывается на взаимном уважении и стабильном доходе, вовсе не так уж плоха, верно?

– Да, – рассеянно кивнул Мур, словно предмет беседы его нисколько не интересовал. Он сидел у камина, глядя на огонь с озабоченным видом, и вдруг насторожился: – Что это? Вы слышите стук колес?

Поднявшись, Мур распахнул окно, прислушался и снова прикрыл створки.

– Ветер усиливается, – заметил он, – да и воды в ручье прибавилось, вот он и шумит, струясь по лощине. Я ждал фургоны к шести часам, а сейчас почти девять.

– Неужели вы всерьез считаете, что установка новых машин поставит вас под удар? – спросил Мэлоун. – Похоже, Хелстоун в этом уверен.

– Лишь бы только станки прибыли благополучно и оказались в стенах фабрики! Тогда разрушители машин будут мне не страшны. Пусть попробуют сунуться! Моя фабрика – моя крепость!

– Незачем бояться этих жалких проходимцев, – глубокомысленно заметил Мэлоун. – Вот если бы они заявились сегодня, я бы им показал! Увы, по дороге я вообще никого не встретил. Просто тишь да гладь.

– Вы шли мимо «Редхауса»?

– Да.

– Оттуда нам ничто не грозит. Опасность может прийти со стороны Стилбро.

– Думаете, угроза есть?

– Если эти парни нападали на других, то и ко мне могут заявиться. Разница вот в чем: во время нападений большинство мануфактурщиков буквально цепенеют от страха. Взять, к примеру, Сайкса: когда подожгли и спалили дотла его цех, а ткани посрывали с сушилок, разорвали в клочья и расшвыряли по округе, злоумышленников он даже искать не стал. Опустил лапки, будто кролик в пасти у хорька! Уж я-то им спуску не дам – буду защищать свое дело, фабрику и станки!

– Хелстоун говорит, что они – ваши божества, королевские указы[9] вы считаете семью смертными грехами, политик Каслри для вас – антихрист, а партия войны – его легионы.

– Да, я их ненавижу, потому что они несут мне разорение. Они стоят у меня на пути. Из-за них я не могу претворить свои планы в жизнь. Они мешают мне на каждом шагу!

– Мур, вы же вроде богаты и успешны?

– Я весьма богат сукном, которое мне не продать. Загляните на склад, и увидите, что он под крышу забит рулонами. Роукс и Пирсон находятся в тех же обстоятельствах. Раньше они отправляли ткань в Америку, но королевские указы лишили их рынка сбыта.

Мэлоун не был готов поддерживать подобный разговор, поэтому он начал постукивать каблуком о каблук и зевать.

– А тем временем, – продолжил Мур, увлекшись течением собственных мыслей и не замечая признаков скуки, которые стал проявлять его гость, – в Уиннбери и Брайрфилде обо мне распускают нелепые сплетни и за глаза сватают одну девицу за другой! Будто в жизни человеку и заняться нечем, кроме как поухаживать за какой-нибудь юной леди, потом отправиться с ней в церковь и в свадебное путешествие, по возвращении нанести визиты всей родне и, наконец, «зажить семейной жизнью». Oh, que le diable emporte![10] – Он оборвал свою страстную речь и уже спокойно добавил: – Похоже, ни о чем, кроме брака, женщины не говорят, да и думают только об этом; неудивительно, что того же они ждут от мужчин.

– Конечно-конечно, – закивал Мэлоун, – только нужно ли из-за этого переживать?

И он засвистел, нетерпеливо оглядываясь, словно чего-то ждал. На сей раз Мур намек понял.

– Мистер Мэлоун, после прогулки под дождем вам наверняка требуется подкрепиться. Я совершенно забыл про гостеприимство!

– Ничего страшного, – заверил священник, однако вид у него стал такой, будто хозяин угодил в самую точку.

Мур поднялся, открыл шкаф и произнес:

– Я люблю, когда под рукой есть все необходимое и мне не приходится полагаться на милость женщин и обращаться в коттедж за каждым куском или глотком. Я часто провожу здесь вечера, ужинаю и ночую на фабрике с Джо Скоттом. Иногда даже заменяю сторожа. Сна мне требуется немного, вдобавок люблю побродить ясной ночью часок-другой по округе с мушкетом. Мистер Мэлоун, вы сумеете пожарить баранью котлету?

– Давайте попробуем. В колледже я жарил их сотнями.

– Тогда вот вам котлеты, вот рашпер. Переворачивайте их пошустрее. Вы же знаете секрет приготовления сочных котлет?

– Доверьтесь мне, и увидите! Давайте нож и вилку, Мур.

Курат засучил рукава и энергично принялся за стряпню. Фабрикант поставил на стол тарелки, хлеб, бутылку темного стекла и два стакана. Затем извлек из своих тайных запасов медный чайничек, наполнил его водой из большого глиняного кувшина в углу, повесил над огнем возле шипящего рашпера, достал лимоны, сахар и небольшую фарфоровую чашу для пунша. Мур принялся смешивать пунш, и вдруг его отвлек стук в дверь.

– Это ты, Сара?

– Да, сэр. Вы придете ужинать?

– Нет, сегодня останусь ночевать на фабрике. Запри двери и передай хозяйке, чтобы ложилась спать. – Мур вернулся к пуншу.

– У вас в хозяйстве полный порядок, – одобрительно заметил раскрасневшийся Мэлоун, переворачивая котлеты над огнем. – Вы-то не подкаблучник в отличие от бедняги Свитинга, который… Ух! Как сильно брызжет жир! Руку обжег… Удел которого – находиться под властью женщин. Уж мы-то с вами, Мур – эта поджаристая и сочная котлетка для вас, – мы-то точно будем хозяевами в своем доме!

– Не знаю, никогда об этом не задумывался. Если хозяйка будет красивая и кроткая, то почему бы и нет?

– Котлеты готовы. Как там пунш?

– Уже налил. Попробуйте. Когда вернется Джон Скотт со своими подручными, налью им тоже, если только станки прибудут в целости.

За ужином Мэлоун совсем разошелся: громко хохотал над пустяками, плоско шутил и сам себе аплодировал. Мур неизменно сохранял спокойствие. Настало время, читатель, познакомиться с ним поближе. Пока Мур сидит за столом, я нарисую его портрет.

Поначалу Мур производит довольно странное впечатление. Худощавый, смуглый, лицо землистого цвета, темные волосы свободно падают на лоб – все в нем выдает иностранца. Похоже, на туалет он тратит совсем мало времени, иначе одевался бы с большим вкусом. Видимо, он не догадывается, что красив: черты у него изящные, с присущей южанину симметричностью, четкостью и правильностью линий. Наблюдатель этого не заметит, пока не вглядится пристальнее, поскольку выражение тревоги на осунувшемся лице скрадывает его красоту. Глаза у Мурабольшие и серьезные, взгляд сосредоточенный и задумчивый, скорее пытливый, чем приветливый. Когда он складывает губы в улыбку, лицо его преображается – не то чтобы оно становится открытым или веселым, однако на нем проступает сдержанное обаяние, свидетельствующее о чуткой, возможно даже – доброй, душе и о чувствах, которые он проявляет к своим близким: терпении, снисходительности и преданности. Мур еще молодой, лет тридцати, высокий и стройный. Говорит с несуразным акцентом, и хотя пытается сгладить его нарочитой небрежностью произношения, это режет слух британца, особенно йоркширца.

И в самом деле Мур британец лишь наполовину. Он родился и вырос на чужой земле. Смешанная кровь отражается и на его симпатиях (взять, к примеру, патриотизм) Мур не способен примкнуть ни к партии, ни к религиозному течению, ни даже приспособиться к климату или к обычаям страны, поэтому стремится отмежеваться от любой компании, в которой оказывается, и неизменно руководствуется собственными интересами Роберта Жерара Мура, не считаясь с филантропическими соображениями общественного блага, с коим упомянутый не желает иметь ничего общего.

Наследственное призвание Мура – торговля: антверпенские Жерары занимались коммерцией на протяжении двух столетий. Некогда они были богаты, потом пустились в сомнительные сделки и запутанные махинации, катастрофические последствия которых и подорвали их кредит. С дюжину лет торговый дом балансировал на шатком фундаменте, и в конце концов окончательно рухнул, не пережив потрясений Французской революции. За собой он потянул английскую и йоркширскую фирмы Муров, напрямую зависевших от антверпенского торгового дома. Один из партнеров, проживавший в Антверпене Роберт Мур, женился на Гортензии Жерар в надежде, что невеста унаследует долю акций своего отца, Константина Жерара. Как видим, она унаследовала лишь долговые обязательства фирмы, и эти же обязательства, хотя и надлежащим образом оговоренные с кредиторами, в свою очередь получил по наследству ее сын Роберт, который, по слухам, мечтал когда-нибудь все выплатить и возродить рухнувший торговый дом Жерара и Мура в прежнем величии. Видимо, он принял прошлые неудачи фирмы слишком близко к сердцу, и детство, проведенное под боком унылой матери в предчувствии грядущего краха, а затем юность, смятая безжалостной бурей, отпечатались в его памяти отнюдь не золотыми буквами.

Однако если Мур и намеревался возродить былое величие торгового дома, то вложить в дело значительные средства оказался не в силах. Пришлось довольствоваться малым. Прибыв в Йоркшир, он – чьи предки владели многочисленными складами в порту и фабриками в городе, особняком и поместьем – смог лишь арендовать фабрику по производству сукна в самой глуши, поселиться в домике по соседству и добавить к своим владениям несколько акров прилегающей земли на обрывистом склоне лощины, где журчал фабричный ручей. Там Мур выпасал лошадь и установил сушильни. За это он вносил немалую арендную плату (во время войны все обходится недешево) опекунам наследницы поместья Филдхед.

К моменту начала нашей истории Мур прожил в округе всего пару лет, однако успел показать себя арендатором деятельным. Обшарпанный домик превратился в опрятное, со вкусом обставленное жилище. На прилегающем участке Мур разбил огородик, который возделывал с истинно фламандским усердием и аккуратностью. Что касается фабрики, то здание было обветшалое, станки давно устарели, поэтому Мур с самого начала испытывал величайшее презрение к организации производства и способу ведения дел. Он нацелился на радикальные преобразования, однако этому препятствовало отсутствие достаточных средств, что чрезвычайно угнетало его. Мур всегда рвался вперед – таков был его девиз, – но нищета неизменно обуздывала эти порывы. Образно выражаясь, с удил Мура даже пена летела, когда они натягивались слишком сильно.

От человека в подобном состоянии не следует ожидать размышлений о том, не причинит ли он своими действиями вреда другим. Не будучи уроженцем или хотя бы старожилом здешних мест, Мур не особо заботился, что его нововведения оставят многих местных без работы. Не задавался вопросом, где станут находить хлеб насущный те, кому он перестал платить зарплату, и в своем небрежении мало чем отличался от тысяч других фабрикантов, которым нужды голодающей бедноты Йоркшира были ничуть не ближе.

Описываемый мной период британской истории выдался мрачным, особенно для жителей северных провинций. Война была в разгаре, и в ней участвовала вся Европа. Длительное сопротивление если и не изнурило, то порядком вымотало Англию и половину ее жителей, и они жаждали мира на любых условиях. Гордость нации превратилась в пустой звук и обесценилась в глазах многих, чьи взоры затуманил голод, за кусочек мяса они готовы были продать свое право первородства.

Королевские указы, спровоцированные миланским и берлинским декретами Наполеона, запрещали нейтральным государствам торговать с Францией и тем самым оскорбили Америку, отрезав от рынка сбыта йоркширских производителей сукна, что поставило их на грань разорения. Более мелкие зарубежные рынки быстро переполнились, на пару лет вперед оказались забиты даже рынки Бразилии, Португалии и Сицилии. В это непростое время на мануфактурах севера страны стали внедряться усовершенствования, которые помогли значительно сократить количество рабочих рук, необходимых для управления станками, в результате чего тысячи людей потеряли работу и остались без средств к существованию. Вдобавок год выдался неурожайный, и бедствия достигли апогея. Терпение народа переполнилось, стали вспыхивать мятежи. Гористые северные графства содрогались от гула недовольства, предвещавшего грядущие катастрофы.

Увы, как и всегда в подобных случаях, мало кто обратил внимание на тревожные знаки: голодный бунт в фабричном городе, сожженный дотла цех, нападение на дом фабриканта с выбрасыванием мебели из окон и отчаянным бегством членов семьи. Местные власти реагировали вяло – порой зачинщика находили (хотя часто ему удавалось ускользнуть), газеты писали о происшествии, и на этом все завершалось. Страданиям несчастных, чьим единственным наследием был труд, которого они лишились и не могли получить ни работы, ни денег, ни хлеба, не виделось конца. Технический прогресс и победоносное шествие науки продолжались, война была в разгаре, и облегчение не наступало. Помощи ждать было неоткуда, поэтому безработным пришлось покориться судьбе и сесть на голодный паек.

Нужда порождает ненависть. Несчастные возненавидели станки, которые якобы забрали у них хлеб, здания, где они стоят, и фабрикантов, владеющих этими зданиями. В приходе Брайрфилд, где мы сейчас находимся, самым ненавистным местом стала фабрика Мура, самым ненавистным человеком – Жерар Мур, одновременно иностранец и ярый сторонник прогресса. Всеобщая ненависть вполне согласовывалась с его характером, особенно учитывая, что он верил в свою правоту, надеялся на выгоду и был настроен весьма воинственно, сидя вечером в конторе в ожидании груженных станками фургонов. Похоже, приход Мэлоуна и его общество изрядно тяготили Мура. Он предпочел бы остаться в одиночестве, поскольку ему нравилось ощущение мрачного, безмолвного предвкушения опасности. Муру вполне хватило бы компании мушкета, и журчание ручья по дну лощины было ему приятнее пустой болтовни.

Минут десять фабрикант косо поглядывал на ирландского курата, налегавшего на пунш, потом выражение серых глаз внезапно изменилось, будто между ним и Мэлоуном возникло видение. Мур поднял руку.

– Тише, вы! – прицыкнул он на французский манер, стоило ирландцу звякнуть стаканом. Мур прислушался, встал, надел шляпу и вышел из конторы.

Вечер выдался тихий, темный и унылый, лишь вдалеке шумел ручей, в полной тишине наводивший на мысли о паводке. Однако чуткий слух Мура уловил еще один звук, прерывистый и резкий – стук тяжелых колес по каменистой дороге. Он вернулся в контору, зажег фонарь и направился открывать ворота. Показались большие фургоны, огромные копыта ломовых лошадей расплескивали грязь и воду.

– Эй, Джо Скотт! Все в порядке? – окликнул Мур.

На приветствие никто не ответил. Вероятно, из-за расстояия Джо Скотт не расслышал.

– Я спрашиваю, все в порядке? – снова крикнул Мур, когда массивный нос головной лошади едва не коснулся его носа.

Из передней повозки на дорогу кто-то выпрыгнул и воскликнул:

– Еще как, дьявол проклятущий! Мы их все расколошматили!

Послышался топот. Фургоны стояли недвижно.

– Джо Скотт! Мергатройд! Пигхиллз! Сайкс!

Мур поднял фонарь и заглянул в фургоны. Ни людей, ни станков – внутри пусто. Понятно, что Мур души не чаял в этих станках. Он рискнул остатками капитала, вложившись в новое оборудование. С его помощью Мур рассчитывал существенно поправить свои дела. Так куда же делись машины?

В его ушах звенело слово «расколошматили». Как сказалась на нашем герое эта беда? Он не дрогнул. Фонарь осветил улыбку на лице Мура – улыбку твердого духом человека на распутье, которому требуется собрать все силы и мужество, чтобы выдержать удар судьбы. Он молча стоял, не зная, что сказать и сделать. Поставив фонарь на землю, Мур скрестил руки на груди и вперил взгляд в землю.

Одна из лошадей нетерпеливо топнула копытом, и Мур поднял голову. Он заметил, что к упряжи прикреплено что-то белое. При свете фонаря увидел сложенную бумагу – записку. Не было ни адреса, ни адресата, зато внутри имелась надпись: «Диаволу с фабрики в лощине».

Мы не станем воспроизводить весьма своеобразную манеру письма автора, приведем лишь суть послания. Оно гласило:

«Твои адские машины разбиты вдребезги и валяются на вересковой пустоши под Стилбро, твои люди связаны по рукам и ногам и лежат в придорожной канаве. Это тебе предупреждение от мужчин, которые голодают! Сделав свое дело, они вернутся домой, где их ждут голодные жены и дети. Если купишь новые машины или будешь продолжать в том же духе, мы снова дадим о себе знать. Берегись!»

– Снова дадите о себе знать? Ну погодите, я тоже дам о себе знать! Причем лично. Прямо сейчас и отправлюсь на пустошь под Стилбро!

Заведя фургоны во двор, Мур поспешил к домику. Открыв дверь, переговорил с двумя женщинами, встретившими его у порога. Успокоив сестру смягченной версией произошедшего, он велел второй: «Сара, вот тебе ключ, беги на фабрику и звони в колокол изо всех сил. После возьми фонарь и помоги мне зажечь везде свет».

Вернувшись к лошадям, Мур быстро и аккуратно распряг их, задал им корму и отвел в конюшню, прислушиваясь к ударам колокола. Тот гудел сбивчиво, зато громко и тревожно. Торопливый взволнованный перезвон звучал более настойчиво, чем размеренные удары опытного звонаря. В поздний час той тихой ночью его было слышно издалека. Посетители трактира всполошились и решили: на фабрике в лощине творится что-то не то, – схватили фонари и поспешили туда. Едва они высыпали на освещенный двор, как раздался цокот копыт и вперед проворно выехал низкорослый человек в шляпе с загнутыми полями, сидевший очень прямо на коренастой лохматой лошадке, вслед за ним – его помощник на лошади покрупнее.