Сыщики из третьей гимназии и Секрет медальонов Введенский Валерий

– Угу. А я сдуру доложил градоначальнику о раскрытии дела.

– Почему сдуру? Признание убийцей подписано.

– Значит, по-твоему, ростовщика убила крючочница?

– Да. Звать её Ефросиньей Соловьевой.

– Орудие преступления?

– Узкий кинжал. Воткнула ему в горло.

– Баба-пьяница воткнула в здорового мужика кинжал? – в голосе Крутилина Арсений Иванович отчетливо услышал сомнение. – Да у неё, небось, руки от водки постоянно дрожат.

– Пьяным море по колено.

– А ты уверен, что она пришла к ростовщику одна?

– Ну… она так утверждает…

– Уверен или нет?

– Уверен.

– Тогда прочти-ка заявление её квартирохозяйки. Та уверяет, что в квартире Чванова Фроська находилась вместе с сыном…

– Ерунда.

– А я вот так не считаю.

– Неужто мальчонку в убийстве подозреваете? Напрасно. Чванов росту был высокого, парнишке до его горла никак не дотянуться.

– Сегодня этот парнишка запер квартирохозяйку в сарае, украл у неё деньги и исчез. Думаю, ты поторопился с передачей дела судебным властям, а я с докладом начальству.

– Но Соловьева призналась…

– А вдруг сына выгораживала? Нет, нет, расследовать надо заново. Кстати, ты жильцов дома, где жил ростовщик, опросил?

– Нет, он пустой стоит, все жильцы ещё на дачах.

– А в соседних домах людей опрашивал?

– Ну, если считаете, что необходимо, завтра съезжу…

– Не надо, я сам.

Арсений Иванович вышел от начальства расстроенным. Что ж такое? Он открыл убийцу, нашел украденные ценности, а Крутилин им недоволен. Проверить желает, убедиться.

А всё из-за рождения сына. Потому что у себя дома Крутилин находиться не желает. Ведь ребеночек так орет, что в сыскной слышно.

Яблочков был отчасти прав. У Ивана Дмитриевича и вправду две недели назад родился сын, которого после долгих споров с супругой решено было наречь Константином. Но крещение было отложено, потому что Ангелина с младенцем пребывала на даче. Но вчера она вдруг заявила, что близится осень, что уже холодает, что младенец может простудиться и заболеть, и поэтому ей с ним нужно срочно возвращаться в столицу. Иван Дмитриевич, бегая по всему Парголову, каким-то чудом нанял подводы, к трем часам пополудни они загрузились и к одиннадцати вечера прибыли на Большую Морскую в здание сыскной полиции, на втором этаже которого семья Крутилиных занимала пятикомнатную квартиру. И всю сегодняшнюю ночь Иван Дмитриевич не спал из-за криков горластого отпрыска. А потом весь день слышал их в своем кабинете. Ему очень хотелось отсрочить свое возвращение в этот содом и гоморру, и потому он решил прогуляться на Коломенскую пешком.

На шумном Невском Иван Дмитриевич ежеминутно раскланивался со знакомыми. Однако кроме приличной публики, по главному проспекту страны фланировали и воры-карманники. Многих из них Крутилин знал, потому что когда-то определял их в тюрьмы и арестантские роты. Но после отбытия наказания все они вернулись к прежним занятиям. И теперь кто с милой улыбкой, а кто и просто приподнимая картуз приветствовали Ивана Дмитриевича. Преступникам он не отвечал, сердито отворачивая лицо в сторону.

«Погодите, доберусь и до вас», – обещал он мысленно.

Дойдя до недавно проложенной Пушкинской улицы, Крутилин на неё и свернул. Здесь вовсю кипела стройка, возводились ранее немыслимые в пять, а то и в шесть этажей дома из нового, а вернее, хорошо забытого материала – бетона. Знатоки уверяли, что он был известен ещё древним римлянам, и именно из него они построили свой знаменитый Пантеон с огромной дыркой по центру крыши. Но потом про бетон почему-то забыли, а теперь наконец вспомнили и строят из него многоквартирные дома, так называемые небоскребы, напоминающие огромные скалы.

После пересечения с Кузнечным переулком Пушкинская сменила название, превратившись в старую, милую сердцу Крутилина двух-трехэтажную улочку Коломенскую. Там около дома под номером девять сладко зевал детина с метлой.

– Это у вас ростовщика вчера убили? – спросил у него без всякого предисловия Крутилин.

– Вам-то что за дело? Идите своей дорогой, – без малейшего намека на вежливость буркнул Прокопий.

Крутилин вытащил удостоверение, сунул дворнику под нос:

– Читать умеешь?

– Ага!

– Читай…

– На-ча-ль-ник сыс-кной… Ой!

– Пойдем, покажешь квартиру убитого…

Прокопий вдруг рухнул на колени:

– Не велите казнить: печати ваши сбиты. Клянусь, не я. Утром обнаружил, когда из съезжего дома вернулся. Всю ночь там провел.

– Приставу про сломанные печати доложил?

– Нет!

– Почему?

– Чтобы опять в кутузку засадил? Он ведь меня в убийстве подозревал. Свезло, что ваши орлы настоящего убийцу поймали, а то бы до сих пор в съезжем доме кемарил.

– Как тебя звать?

– Прокопий.

– Скажи, Прокопий, только честно, вчера утром ты от дома отлучался?

– Само собой. Как без этого? То в дворницкую надобно, то в ретирадник….

– Я не про ретирадник. Я про надолго.

Прокопий потупился.

– Пойми, я не засадить тебя хочу, а только правду узнать, – попытался задушевным тоном вызвать на откровение дворника Иван Дмитриевич.

– Отлучался, был грех. В трактир. – Прокопий жестом указал на заведение напротив, так и манившее внутрь сочной красной вывеской.

– Да как ты посмел?

Дворник замялся:

– Ну… Больно хороший человек пригласил. Неудобно было отказать.

– Что за чудесный человек?

– Оська. Такой свойский парень, мы с ним всю вчерашнюю ночь…

– Он? – Крутилин предъявил фотографический портрет Осипа Губского, который взял из картотеки сыскной.

Прокопий запнулся. До него вдруг дошло, что его знакомство с Оськой могло быть и не случайным…

– Так что вы делали с Оськой прошлой ночью? – поняв, что дворник растерялся, узрев фотокарточку, задал Крутилин уточняющий вопрос.

– В съезжем доме кантовались.

– Как давно вы знакомы?

– Ну… Со вчерашнего утра. Оська подошел, предложил выпить. Рупь предъявил.

– Никуда не уходи, – велел дворнику Крутилин и, перебежав неширокую Коломенскую, зашел в полуподвал.

Там было темно, однако все посетители трактира дружно, словно по команде, повернули головы на барина, который, видать, по ошибке забрел на черную половину.

– Вам надобно через другой вход, в чистую половину, позвольте покажу, всего пять шагов по улице и три ступенечки вверх, – взял Ивана Дмитриевича за локоток половой.

В ответ начальник сыскной схватил его за ухо.

– Ой, что вы делаете? – взвыл половой.

– Ливеров, ты?

– Ой, Иван Дмитрич! – побледнел половой.

– Никак за старое взялся? Снова водку водой разбавляешь?

Лет пять назад знакомый трактирщик, державший шесть заведений в разных частях города, поделился с Крутилиным своей бедой. По упорным слухам, буфетчик одного из его трактиров нещадно разбавлял спиртное. Но поймать негодяя за руку хозяину никак не удавалось. Крутилин взялся помочь.

Наведя справки, он выяснил, что в Технологическом институте преподает профессор, написавший труд по крепости водки. Фамилию ученого по прошествии лет Иван Дмитриевич уже позабыл, но вот имя-отчество, зеркальное с его собственным, прекрасно помнил.

Дмитрий Иванович принял его в кабинете, где, будто вовсе он и не профессор, а столяр, обивал кожей огромный сундук.

– Начальник сыскной Крутилин Иван Дмитриевич, – представился полицейский.

– Сыскной? – удивился профессор. – Повезло мне, что сами зашли. Я как раз к вам собирался.

– Зачем? У вас что-то украли?

– Нет, что вы. Просто хотел проконсультироваться по одному научному вопросу.

– Научному? Со мной?

– Ну да. Говорят, вы ловите преступников с помощью картотеки.

– Да-с, – не без гордости подтвердил Крутилин. – Преступники частенько свою самоличность скрывают. Или чужим именем называются. Тогда мы ищем их по приметам в нашей картотеке. И весьма успешно.

– А как картотека устроена?

– Ну, мы всегда заполняем карточки на всех задержанных за сутки лиц. Указываем имя, фамилию, возраст, цвет глаз и волос, а для мужчин ещё – носит ли бороду. И всякие приметы особые: бородавки, родинки, шрамы… А потом проверяем, не попадался ли похожий человек ранее.

– И сколько таких карточек в день заполняете?

– По-разному. Иногда пятьсот, а бывает, что и тысячу.

– Значит, за год от двухсот до трехсот тысяч. Разве можно в таком ворохе бумаг что-то найти?

– Ещё как можно. Ведь главное свое свойство человек изменить ну никак не может.

– Что именно? Цвет глаз?

– Нет. Цвет глаз сильно от освещения зависит. Я про рост! Его взрослому человеку изменить никак нельзя.

– Так, так, продолжайте.

– Потому карточки мы группируем именно по росту. А дополнительно, чтобы поиск ускорить, блондинов заносим на карточки белого цвета, брюнетов на зеленые, рыжих на желтые, а лысых на синие.

– Так, так. Невероятно интересно. По-вашему, классификацию надо строить по неизменному признаку?

– Ну конечно.

– А я всё пытался по валентности. А с ней кашу не сваришь. Что ж! Решено! Возьму за основу вес.

– Простите, профессор, но брать за основу вес я вам не советую. Он ещё хуже цвета глаз. Пообедаешь – он возрастет, сходишь в ретирадник – уменьшится.

Дмитрий Иванович громко расхохотался:

– То у людей. У химических элементов всё иначе. Ладно, дорогой коллега, огромное спасибо, что помогли. А теперь, извините, нужно всё обдумать…

– Извините, профессор, но я ведь к вам по делу. Тоже нуждаюсь в помощи. Буфетчик один водку разбавляет. Как бы его изобличить?

– Проще простого. Отградуируйте под спирт обычный ареометр…

– Что, что? Признаться, ни слова не понял…

– Тогда подарю свой.

– Так разбавляешь или нет? – повторил замолчавшему половому вопрос Крутилин.

– Ещё как разбавляет! – крикнул кто-то из посетителей.

– Ну, тогда пойдём поговорим, – велел Иван Дмитриевич половому, очень довольный нежданной с ним встречей.

Прогнав с кухни повара, мужчины уселись на табуреты.

– Ты ведь мирового судью уверял, что больше разбавлять не будешь, – напомнил Ливерову Иван Дмитриевич.

– Простите, простите ещё раз. Дайте ещё один шанс.

– Ну, раз просишь, изволь, дам. Если честно на мои вопросы ответишь.

– Весь во внимании.

– Вчера утром у тебя дворник из соседнего дома пьянствовал.

– Прокопий? Да, было дело, он у нас завсегдатай.

– И с кем он вчера пил?

Ливеров задумался. Половые с полицейскими откровенничали редко. Слишком уж опасно. Полиция-то уйдет восвояси, а вот искомый ею посетитель может зайти вновь и за длинный язык накостылять по шее. А то и зарезать… Оська Хвастун, конечно, рыбешка мелкая и неопасная, но вот мужик, с которым он вчера сидел, ножик в бок точно может засунуть…

– Что молчишь? Или в тюрьму опять хочешь? – решил подстегнуть откровения Ливерова Крутилин.

– Простите… Народу каждый день столько. Разве всех упомнишь?

Крутилин достал фотографическую карточку Оськи Губского по кличке Хвастун:

– С ним?

– Так вы все уже знаете? – поразился Ливеров.

– А ты как думал? Так что говори мне правду. Если соврешь – решетки тебе не миновать. Они вместе пришли?

– Нет. Оська явился к открытию.

– В одиночку?

– Нет. С Колючим.

– Кто такой?

– Не знаю. Это я его так прозвал. Потому что взгляд такой, что кровь стынет. Будто не живой человек глядит, а покойник.

Крутилин понимающе кивнул. Подобные глаза он видел, и не раз. У сбежавших с каторги. Потому что каторга хуже ада.

– Опиши его…

– Лет тридцати – тридцати пяти, одет в заношенный армяк, волос длинный, тонкий, цвета соли с перцем, борода того же цвета, длинная, давно не стриженная, глаза карие. Последние дни он каждый день к открытию приходил. Садился вон за тот столик у окошка и заказывал себе чай. Где-то в одиннадцать утра уходил. А вчера вдруг пришел с Оськой. Опять же сидели до одиннадцати. Пили опять же чай. Потом расплатились, ушли, но Оська буквально через пару минут вернулся. Но уже не с Колючим, а с дворником. С ним пили водку. И не возле окна, а в глубине трактира. Прокопий быстро надрался. А потом в трактир снова зашел Колючий. Садиться не стал. Просто зашел и сразу вышел. Оська тут же позвал меня рассчитаться. Но это ещё не все. В четыре пополудни Оська с Колючим пришли снова. У Хвастуна фингал красовался под глазом, сказал, что где-то подрался. Сидели недолго. Всё. Больше ничего не знаю.

– Явишься завтра в сыскную, поглядишь на фотопортреты из картотеки. Вдруг Колючего опознаешь?

– Для вас я что угодно сделаю…

– А водку больше не разбавляй.

– Клянусь…

– Клятвам твоим грош цена. Так что запомни, я от тебя не отстану, проверять буду постоянно, агентов сыскной в трактир засылать с моим приборчиком.

Выйдя из трактира, Крутилин подошел к Прокопию:

– Давай в квартиру поднимемся.

Осмотрев замок, Иван Дмитриевич вздохнул:

– Вскрывали отмычками.

– Не я, ей-богу, не я.

– Да тебя, дурака, никто и не подозревает.

Крутилин быстро обошел пустые комнаты.

– Ты ведь вместе с полицейскими отсюда уходил. Осмотрись-ка, – велел он дворнику. – Ничего после вашего ухода не пропало?

– Вроде нет. Чему тут пропадать? Всё уже украдено, – пробормотал дворник и заплакал.

– Чего ревешь?

– Пристав не поверит, что это не я печати сорвал…

– Скажешь ему, что это я, Крутилин, их снял, чтобы квартиру осмотреть. Имею на то полное право.

Дворник рухнул на колени:

– Молиться за вас буду всю жизнь.

– Лучше поймай мне извозчика.

– Сию секунду, мигом!

Агент сыскной Петька Абас[2], в отличие от своих коллег, лишь переодевавшихся в «извозчика», «чиновника», «студента» и «фабричного», действительно был нищим.

Он приехал в Петербург десять лет назад весной и примкнул к артели строителей, возводившей дом в Литейной части. Постройку закончили к началу ноября, получили расчет, поделили деньги. Петр поехал на Николаевский вокзал, купил билет до родного Тамбова, зашел в трактир… К нему за стол подсела симпатичная горничная, слово за слово, он заказал по её просьбе вина, да и сам пригубил…. Очнулся на берегу Обводного канала, без армяка, сапог и денег. Билет до Тамбова тоже украли.

Побрел в сторону Лиговки. По дороге сердобольная баба, приняв за побирушку, сунула Петрухе двугривенный. Эта подачка и определила и дальнейшую судьбу, и кличку. Вплоть до весны он христарадничал, что неожиданно оказалось занятием выгодным, но отнюдь не легким. Потому что нищих в Петербурге много, и за лучшие места приходится драться. Но Петр был молод, силен и буквально через месяц отвоевал себе едва ли не самую выгодную «точку», у дверей храма на Сенной.

После Пасхи, заработав в два раза больше, чем предыдущим летом на стройке, Петр наконец отправился домой в Тамбовскую, где, приехав, обнаружил вместо избы с семьей пепелище. Оказалось, что любимая жена и трое деток сгорели заживо в канун Рождества. Поджег кто или угли из печки на пол упали – так и осталось загадкой, которую местный исправник разгадывать не захотел. Поплакав, Петр подарил свой надел и все привезенные деньги, за вычетом стоимости билета третьего класса до Петербурга, отцу с матерью.