Три минуты молчания. Снегирь Владимов Георгий

– Да, на первое время вам и это – утешение. А если по правде – так деньги поманили?

– Шеф, это тоже не лишнее.

– И вообще, интересно же, – Алик сказал, – как её ловят, эту самую селёдочку. Которая так хороша с уксусом и подсолнечным маслом.

И сам же смутился, когда сказал.

– Так. А на берегу – кем работали?

Алик опять помялся, посмотрел на Диму. Тот быстро сказал:

– Шофёрами. На грузовых. Если интересует, можем рассказать при случае. Поговорим, шеф, за карбюратор, за трамблёр.

– Что ты! Мне этого вовек не понять.

Мы потравливали трос из-под лебёдки, смазывали его тавотом от ржавчины. Алика я за ключом послал, – «крокодилом», потом дал его Диме – развинтить чеку.

– А работа как? – я спросил. – Нравилась?

– Не пыльная, – сказал Дима. – Временами наскучивало.

– А в смысле шишей?

– На беленькую хватало. По большим революционным праздникам.

– И по субботам?

– Почему же нет, шеф?

Я засмеялся.

– Нет, – говорю, – по субботам уже не хватало.

Тут и Дима смутился:

– Пардон, шеф. Не понял.

– Потому что шофёрами вы не работали.

– С чего ты взял?

– Ну, это просто. Ты гайку отвинчивал – сначала вправо подал, потом уже влево. Шофёр так не сделает.

– Ну, шеф, это ещё не улика.

– Ладно, – сказал я ему, – не закипайся. Не хочешь говорить – не надо, я у тебя не анкету спрашиваю. И что ты всё – «шеф» да «шеф»? Заладил тоже! Я те не таксишник.

Я ушёл к лебёдке, смотать трос. Они думали – я не слышу.

– Действительно, – Алик ему сказал, – зачем вилять?

– Ну скажи ему, скажи, бродяга. Чей ты родом, откуда ты.

А бог с ними, с дурнями, я подумал, на судне-то разве утаишься. Всё про тебя узнают, рано или поздно.

День на четвёртый, на пятый они помалу освоились, начали разбираться, что к чему. Ещё больше вид делали, что освоились, по глазам было видно – для них это тёмный лес: триста концов извиваются, не знаешь, за какой взяться. И вот слышу – Дима кричит Алику:

– Брось ты эту верёвку, мы одну и ту же койлаем. Вот эту бери, у меня под сапогом.

И берёт Алик эту самую «верёвку», мотает себе на локоть одной левой. А правая у него – в кармане. Я его отозвал и сказал по-тихому:

– Не дай тебе бог, салага, работать одной рукой. Что ты! Заплюют тебя, замордуют, живой не останешься.

– А кому какое дело, – спрашивает, – если я одной могу?

– Тем более и двумя сможешь. Надо, чтоб обе были заняты. И Димке это скажи.

– Это интересно!

– Ну, не знаю. А мой вам совет.

Однако не вняли они. А лишней руке кто же на палубе дела не найдёт? Димку, правда, не очень стали гонять, он и послать может, а этот – отзывчивый, рад стараться.

– Алик! – ему кричат. – Ты чо там стоишь, делать тебе не хрена, сбегай к боцману, иглу принеси и прядину.

Алик не стоит, он ждёт, когда ему поводец дадут – закрепить на вантине. Но бежит, приносит иглу и прядину.

– Алик! Иди-ка брезент стащим, я в трюм слазаю.

– Но у меня же тут…

– Без тебя справятся!

Тащит Алик брезент.

– Алик, ты куда делся? Вот это – что за концы висят?

– Не знаю.

– А тебя и поставили, чтобы знать.

Распутался он с поводцами, лоб вытер. Теперь ему бондарь командует:

– Алик! А ну поди сюда – обруча осаживать.

Бочек тридцать он задумал, бондарь, для первой выметки приготовить, и мы ему с Шуркой помогали. Справлялись вполне, салага нам был не нужен. Тут уже я не вытерпел.

– Иди назад, – я сказал Алику. – И стой, где стоишь. Всех командиров не слушай.

Бондарь усмехнулся, но смолчал, постукивал себе ручником по обручу. Руки он заголил до локтя – узловатые, как у гориллы, поросшие рыжим волосом. С отхода мы как-то с ним не сталкивались, я уже думал – он меня не запомнил. Но нет, застрял я у него в памяти.

– Ты жив ещё, падло?

Улыбнулся мне – медленно и ласково. Глаза водянистые наполовину прикрыты веками.

– На, прими, – я ему откатил готовую бочку.

– И курточка твоя жива?

– В порядке. Мы чего с тобой не поделили?

– И в начальство пробиваешься?

Я засмеялся:

– Олух ты. В какое начальство? Над салагами, что ли?

– А приятно, когда щенки слушаются? Ты старайся, в боцмана вылезешь. Меня ещё будешь гонять.

– Тебя-то я погонял бы!

А сами всё грохаем по обручам. Шурка к нам прислушивался, потом спросил:

– Об чём травите, бичи? Мне непонятно.

– А нам, – я спросил, – думаешь, понятно?

Он поглядел подозрительно на нас обоих и сплюнул в море, через планширь. Чайка тут же спикировала и взмыла – с обиженным криком.

– В таких ситуациях одному списываться надо, – сказал Шурка. Советую от души.

– Пускай он, – говорю.

Бондарь ухмыльнулся и смолчал.

А салаги – я как-то вышел из капа, они меня не видели за мачтой, стояли одни на палубе, и Дима втолковывал Алику:

– …потому что природа, создавая нас двуногими, не учла, что мы ещё будем моряками. Но есть один секрет. Шеф тебе не зря сказал: «Не смотреть на море». Обрати внимание, как они ходят по палубе. Она для них горизонт. На истинный горизонт не смотрят, а только на палубу. С ней накреняются, с ней же и выпрямляются. А у тебя устаёт вестибулярный аппарат. И всё время хочется за что-нибудь схватиться.

– Всё ясно, – Алик говорит, – и свежее дыхание пассата холодит нам кожу!..

Ушли довольные. Только всё за что-нибудь да хватались. А я стал на их место – интересно же, как это я хожу. И на что же я при этом смотрю? На палубу или на горизонт? Смотрел, смотрел и вдруг сам за подстрельник схватился. А ну их в болото, так ещё ходить разучишься.

– Смысл жизни ищут, – сказал я «деду». – Не иначе.

Мы у него в каюте поздним вечером приканчивали ту самую бутылку.

– Так, значит? – сказал «дед». – Ты-то уже бросил его искать?

– Оставил покамест. На период лова.

– И это хорошо. Но что-то не нравишься ты мне. Рассказываешь, а – брюзжишь. Стареешь ты, что ли?

– Может, и старею. Но дурью зато не пробавляюсь. Что они, своим делом заняты? Книжечек, поди, начитались, ну и пошли…

– Так это же прекрасно, Алексеич! Начитались и – пошли. Другой и начитается, а не пойдёт. Нет, это ты зря про них. Сейчас хорошая молодёжь должна пойти, я на неё сильно надеюсь. Моё-то поколение – страшно подумать: кто голову сложил, кто руки-ноги на поле оставил, кто лет пятнадцать жизни потерял ни за что, как я. Да и кого не тронуло – тоже не всякому позавидуешь. Иному в глаза посмотришь – ну чистый инвалид. А тут что-то упрямое, всё пощупать хотят. Такой-то дурью пробавляться – лучше, чем с девками по броду шастать.

Я улыбнулся. Мне с ним не хотелось на моральные темы заводиться, тут ни я не силён, ни он.

– А чем плохо? Если есть такая возможность. Я бы сейчас пошастал!

– Ну, это от тебя не уйдёт. Поплыли?

Мы допили, поглядели в пустые кружки. «Дед» закряхтел, будто с досады, опустил окошко и выкинул бутылку. Она промелькнула над планширем, красная от бортового огня, и исчезла в брызгах.