Имитатор. Книга пятая. Наследники Рой Олег
На обхватившие кружку ладони легла еще одна. И Арине вдруг показалось, что это не крошечная детская ладошка – хотя она уже не такая и крошечная – а другая, иссохшая, смуглая, в темных старческих пятнышках, но все еще удивительно красивая. Пальцы шевельнулись, сжимая Аринины. На мгновение, не больше – но ей хватило.
И глаза открылись на удивление легко. Таймыр, вздрагивая усами, укоризненно глядел на нее с подзеркальной тумбы: ты что же это, красавица, порядок нарушаешь? А где восторг и почтение к истинному хозяину дома? Я встречать вышел, а ты…
Майка сидела подле нее на корточках, глядя так, словно ей было не семь лет – ну да, ну да, почти восемь! – а все семьсот. Только выглядывающие из-под ромашковых штанин коленки – коротка уже пижамкато! – были совсем еще детские. Мосластые, тронутые первым весенним загаром…
– Где все? – тихо спросила Арина.
– Дядя Федор сказал, что у него дела, но, по-моему, у него новая девушка, от него вчера таки-ими духами пахло… новыми, в общем.
– Ну поглядим, – улыбнулась Арина. С девушками у Федьки как-то не слаживалось. И не из-за Майки: отец-одиночка – это вам не мать-одиночка, это скорее добавляет шарма. Хотя в каком-то смысле и из-за нее: похоже было, что Федька побаивается нарваться на «злую мачеху». Бог с ним! Сам не найдет, ему Майка подыщет, с нее станется. – А папа?
– Спят уже, – сообщила племянница и, предваряя висящий в воздухе вопрос, уточнила. – Марк Павлович в кабинет ушел, сказал, что у него работы вагон. Но…
– Понятно. Как он?
– Если физически, то вполне. Ничего такого… пугающего. Если про все остальное, то… – подвижная Майкина мордашка болезненно скривилась. – По-моему, он не рад, что Лиза вернулась.
– Он без нее жить не может.
– И с ней не может, – девочка вздохнула.
Рассказывать о сегодняшнем явлении Елизаветы Владимировны к палате Дениса Арина не стала. Обошлось же? Значит, проехали. Любопытно, как мать дома оказалась раньше нее самой, но – не настолько любопытно. Проехали – значит, проехали.
– Ладно, Май, поживем – увидим.
– Либо султан помрет, либо ишак?
– Тебе спать пора, душа моя.
– А тебе ужинать, – деловито уточнила та. – Я капусту потушила. С этими, как их, фрикадельками.
– Потом, Май. Когда тебя уложу.
– Обещаешь?
– Торжественно клянусь.
Заснула она быстро. Арина осторожно пристроила маленькую теплую ладошку на одеяло, спустилась с диагональной лесенки, ведущей на кровать-чердак, и тихонько прикрыла дверь Майкиной «берлоги» – бывшей кладовки.
На кухне черпанула прямо из глубокой, изрядно пожилой сковороды: ограничиться чаем было нельзя, обещала поесть, но – о количестве ничего же не говорилось! Однако после первой же отправленной в себя ложки она навалила себе полную миску. Из рыжеватой массы кое-где торчали серые «фрикадельки». Совсем недавно Майка серьезно объясняла: чтобы мозги соображали как следует, им нужен белок, а вовсе не какие-то там шоколадки! И где она такое вычитала? Нащипанные как попало кусочки фарша, пропитавшись капустным соком, стали… стали… Арина прижмурилась не хуже Таймыра…
И через минуту обнаружила себя стоящей возле Майкиной «берлоги». Да еще дверь приоткрыла – зачем? Спасибо сказать? Спросить – как это вышло? Завтра, все завтра – заснула племяшка и пусть спит.
– Куркума, – тихо прозвучало в темноте.
– Что?
– Ты пришла спросить, что с капустой. Куркумы я туда насыпала. Случайно, вместо паприки. Съедобно?
– Божественно! – выдохнула Арина. – Может, тебе в повара пойти? Школу ты терпеть не можешь.
– Во-первых, школа только началась, может, в следующих классах что-то толковое прорежется, – племяшкин голос звучал сонно, но внятно. – Во-вторых, органы опеки Федьке по башке дадут, если я школу брошу. А главное, за эти годы можно параллельно кучу интересных навыков освоить. Не считая тушеной капусты. Иди доедай, остынет.
– Что?
– Ты собиралась съесть только одну ложку, чтоб обещания не нарушать. Но передумала. И прибежала сказать спасибо. Иди ужинать.
– Спокойной ночи, маленькое чудовище.
– Спокойной ночи, да пребудет с тобой сила!
Ну Майка!
Вообще-то Арина собиралась, уложив племянницу, сразу лечь спать. Ну ладно, поужинать, но после – точно спать. Но вместо этого зачем-то разбудила ноутбук. Ау, гугл, ты, говорят, все знаешь?
Все не все, но писателя Рихарда Зоркого поисковая система знала. На Литресе красовалась целая череда обложек – все показались Арине несколько мрачноватыми, так же, как и обозначенный новинкой «Пепел». Она потыкала в несколько обложек: на одной петли из колючей проволоки впивались в пышное тело полураздетой красотки, с другой щерился неправдоподобного цвета труп с располосованным от уха до уха горлом – наподобие второй улыбки. Да еще и поверх рта нарисована такая же «джокерская» ухмылка. Но книжки были вполне настоящие. В смысле имелись не только в электронном, но и в бумажном формате. Купить, доставка… Ну по крайней мере не соврал настырный посетитель. Писатель он, конечно, не первого, даже не второго эшелона, тиражи-то убогонькие, но – да, писатель. А что производит странное впечатление, так, наверно, это просто «писательское». Такие тексты сочинять – надо башню слегка сдвинуть. А может, и не слегка. Ладно, леший с ним, с Зорким, будь он хоть новый Фолкнер, хоть все три Толстых в одном флаконе. Хотя рукопись прочитать все же надо будет. Если этот тип и впрямь раскусил кащеевскую историю после того ток-шоу, значит, наблюдать и делать выводы умеет. Или интуиция у него бешеная. А что странноватый – да и пусть. Психи, случается, демонстрируют невероятную для человека физическую силу или, чтобы поближе к мозгам, память – и почему бы у господина Зоркого не обнаружиться столь же необъяснимой интуиции? Так что пусть хоть вовсе сумасшедший, лишь бы с ножиком не бегал. Зато пользу принести может.
Иллария Александровна Лисина в области – а, может, и во всей стране – имелась всего одна. Родители – Александр Семенович и Валентина Максимовна – погибли совсем недавно в автомобильной аварии, зафиксированной в сводках областного ГИБДД. Панелевоз, слабые крепления и… Водитель к прибытию экстренных служб был уже мертв, сидевшая на пассажирском месте жена прожила еще около трех часов. Хорошо хоть, без сознания была. Безумное совпадение. Окажись машина Лисиных на несколько метров дальше или ближе – и бетонные плиты грохнулись бы с платформы панелевоза на дорожное полотно. Безобразие, но ничего страшного. Но машина Лисиных оказалась точно за этим проклятым грузовиком – их просто смяло. Действительно, shit happens, вот привязалосьто, второй раз за день вспоминается. Потому, должно быть, что оно действительно… случается.
И да, точно как с Денисом. Промальпинист, ежедневно рискующий жизнью – падает с платформы пригородной электрички! И ведь можно сказать – повезло парню. Тело отбросило под платформу, так что всех повреждений – три-четыре ссадины.
Почти всех.
Не считая закрытой черепно-мозговой травмы.
Удачная – если верить нейрохирургам – операция и… и ничего! Надо ждать.
Такой же бессмысленный удар судьбы, как и у Лисиных.
Если бы только не та эсэмэска про «лезть, куда не просят».
Нет, об этом сейчас лучше не думать.
Арина вернулась к поискам.
Ох ты ж, сколько про этого не то сына, не то не сына пишут-то! И наверняка девять десятых – журналистские домыслы. Словно мухи, тут и там ходят слухи по домам, и беззубые старухи их разносят по умам. Когда это Высоцкий сочинил? Сорок лет назад? Или даже пятьдесят? А ничего не изменилось. Только теперь не беззубые старухи волну разносят, а сверкающие голливудскими улыбками г-гос-спода ж-ж-журналис-сты. И блогеры, которые еще хуже. Что угодно, лишь бы быть «в струе». В последние же годы одна из самых модных тем – сличение ДНК.
Делить всю эту «эксклюзивную» информацию надо на десять. Ну да не впервой.
Марат Гусев, значит. Уж это-то, по крайней мере, правда. Он действительно Марат Гусев. И, кстати, Михайлович – тоже взаправду, по документам то есть. И по дате рождения расхождений между болтовней разных журналистов не наблюдается. Двадцать восемь лет мальчику. С образованием уже начинались нестыковки, версии разнились от школы при американской киноакадемии до частной студии актерского мастерства. В промежутке встречались и ГИТИС, и школа-студия МХАТ, и парочка институтов культуры. Впрочем, это как раз неважно. Разве что с точки зрения оценки достоверности источников. Если кто-то пишет наобум про ГИТИС или американскую киноакадемию (что, при ней правда школа имеется?) скорее всего, и прочие «факты» могут быть сняты с потолка. Хотя… могут и не быть.
В одном сходились все: три десятка лет назад мама Марата Гусева служила в том же театре, что и Шумилин. Сперва, очень и очень недолго, появлялась на подмостках, потом переключилась на заведование литературной частью. Потом родила сына и лет десять спустя из города уехала. Вернулись они, когда Шумилина уже не было в живых, а у Марата имелся свеженький актерский диплом.
Отслужив в областном драматическом театре пять лет, поднявшись от «кушать подано» к ролям второго, а иногда и первого плана и помелькав в нескольких не самых скверных сериалах, Марат вдруг оказался в центре внимания СМИ. Случилось это сразу после смерти его матушки и вроде бы само собой. Без его прямого то есть участия. Поначалу во всяком случае. Одна из областных газет к юбилею покойного Шумилина разразилась материалом об актерской династии, впервые назвав Марата Гусева наследником «настоящего артиста». Разумеется, «великого» и, столь же разумеется, «безвременно от нас ушедшего». Ушедшего, но не утраченного, восклицал автор и радостно сообщал, что сарказм про природу, отдыхающую на детях гениев – это не про Марата, который достойно продолжает, несет свет и прочее бла-бла-бла. Назвать смерть в семьдесят шесть лет безвременной – это было сильно. Ну а великими сейчас именуют всех хоть сколько-нибудь заметных. Хотя тут Арина готова была с автором согласиться: великий не великий, но актером Шумилин был большим. Настоящим. Насколько достойным «наследником таланта» был Марат, судить было трудно – точнее, рановато. Но не бездарным, отнюдь.
Автор той юбилейной публикации, с которой началась шумиха, именовался Вадимом Рьяновым. Фамилия показалась Арине странной, больше похожей на псевдоним. Писал же господин Рьянов немало, при некоторых публикациях имелись и фотографии. Вглядевшись, Арина узнала того стриженого дядьку, что на кладбище не отходил от Марата. Узнала без особого труда и уж тем более без удивления. Нашел мужик свою золотую жилу. Арина вспомнила питерскую Регину, которая ради сенсации готова была хоть в преисподнюю лезть. Потому что сенсация – это карьерный взлет. Ж-журналис-сты, прошипела Арина. У Рьянова на волне шумихи есть все шансы превратиться из мелкого регионального репортеришки в журналиста какого-нибудь центрального издания. Потому что историю он раскопал действительно… вкусную.
Материал, слегка переработанный, разошелся по нескольким сетевым изданиям, потом подтянулось телевидение – и молодой. только вчера никому почти не известный актер вдруг оказался практически нарасхват.
Семья Шумилина к новоявленному родственнику отнеслась, мягко говоря, прохладно, дочь Камилла в каждом интервью именовала Марата «пляшущим на костях самозванцем». Вдова Карина Георгиевна от интервью все больше отказывалась, а в ток-шоу появилась всего однажды, расщедрившись за всю программу хорошо если на десяток слов. Так что честь семьи защищала практически одна Камилла.
Вторник, 21 мая
Женщине было лет сорок, пожалуй. Но, может, и семьдесят. Впрочем, ты никогда не умел определять женский возраст. А уж с нынешними технологиями и вовсе не угадаешь. Вот стоит она перед тобой: подтянутая, сухощавая, глаза ясные, волосы блестящие, щеки нежные, шея стройная. И сколько ей? Двадцать пять или все шестьдесят? Любопытно, каким она видит – тебя?
– Проходите, устраивайтесь.
Эту улыбку – профессиональную – ты долго тренировал перед зеркалом. Давно это было, но навык никуда не делся. Мягко, не нарочито, не снисходительно, но и не заискивающе. Улыбка должна располагать к своему… носителю. Пробуждать доверие. И успокаивать, конечно. Все хорошо. Больше не нужно беспокоиться. Все хорошо… спокойно… спокойно…
Кресло под посетительницей было непростое. Очень мягкое, очень удобное, оно буквально заставляло расслабиться, отпустить все зажимы, размякнуть. Некоторые пациенты присаживались на краешек – неуверенность. Некоторые разваливались по-барски – я клиент, ты обслуга, давай, отрабатывай. Эта села, как сидят на торжественных приемах: не на краешке, как воробышек, но и не глубоко, спина прямая, плечи тоже, руки сложены на колене. Не скрученная пружина, но и не медуза бесформенная. Только пальцы… пальцыто подрагивают… Но голос не дрожит, ясный, почти спокойный. Почти.
– У вас на странице написано, что можно… анонимно.
– Разумеется. Но вы все-таки представьтесь. Нам же придется общаться, а вовсе без имен это делать не слишком удобно. Выберите какое-нибудь имя, – теперь нужно ободряюще улыбнуться, не нарочито, самым краешком губ. – Ну… Меня зовут…
– Меня зовут… – послушно повторила она и замялась ненадолго. – Меня зовут Карина.
Молодец какая, быстро себя в руки взяла. Или наоборот – отпустила. Приняла предложенные правила. Такую нетрудно будет вести куда следует. Хотя ты пока и сам не знаешь, куда это – куда следует. Ты и заметилто эту даму почти случайно. И вот она здесь, слава современным технологиям. Как устроена контекстная реклама – или как все это вот правильно называется? – ты понимал не слишком хорошо. Но – достаточно. Она здесь. И, как в том фильме, это может стать началом прекрасной дружбы. Посмотрим.
– Карина… – повторяешь ты, покатав имя на языке. Да, ей подходит.
– Можно я вас буду называть Михаил Михайлович?
Михаил Михайлович, значит? Это не просто «тепло, еще теплее», это уже почти «горячо». Но – ты ведь не только улыбку тренировал, голос тоже много значит, может, еще и больше, чем мимика. Сейчас он должен почти журчать, мягко, умиротворяюще:
– Разумеется. Если вам так удобнее и спокойнее, пожалуйста. Что вас тревожит?
– Почему… почему вы решили, что меня что-то тревожит? Я не сумасшедшая!
Ты смеешься. Мягко, дружелюбно, почти заговорщицки. Подумав про себя, что к этому смеху только подмигивания не хватало. Но подмигивать – это уже грубость. А грубость отталкивает.
– Помилуйте! Если человека ничего не тревожит, он, простите, покойник. Нет, ну бывают еще будды, но, по правде говоря, я в своей жизни ни одного не встречал. Каждого живого человека что-то да царапает. Это, собственно, основное свойство живых – беспокоиться. Только покойники потому так и называются, что им уже все равно.
– Да! – восклицание почти поднимает посетительницу из кресла, но его мягкие кожаные объятья сильнее, и она остается сидеть. – Если он беспокоится, значит, он жив!
Заявление звучало несколько странно, но… пусть так.
– Так что же вас тревожит?
– Не меня! Нет… то есть… меня, но… все так сложно… боюсь, я не умею объяснять.
– Ничего, мы ведь никуда не торопимся.
– Я раньше посещала другого специалиста, он всегда смотрел на часы. У него возле двери висели – громадные такие, мне их тоже было видно.
– Вам это мешало?
– Это было давно, – равнодушно говорит она. – Мешало? Не знаю. Вроде бы нет. Все же наладилось. Но сейчас… опять…
– Сейчас, вы же видите, никаких громадных часов возле вас нет. И не громадных тоже.
– Он мне тогда вроде бы помог. Хоть и смотрел на часы. Легче стало. А вы мне сможете помочь?
– Так что вас тревожит?
– Он мне снится каждую ночь!
Ясно было, что снится ей отнюдь не специалист с огромными часами. Кто? Да, видимо, Михаил Михайлович и снится, тоже мне, бином Ньютона. Но – осторожно, ни в коем случае не нажимать:
– И эти сны вам… мешают?
– Нет! Что вы! Он всегда мне снился, – она улыбнулась и стала похожа на девочку.
– Значит, что-то изменилось в ваших снах?
– Он просит, чтобы я ему помогла! А я… не могу.
– Это вас мучает?
– Это невыносимо!
Ты колеблешься. Сейчас очень легко ошибиться. Но никуда не денешься: останавливаться даже в точке равновесия опасно, а сейчас и вовсе. Так легко ошибиться…
– Вы хотели бы, чтобы эти сны прекратились? – ты сделал ударение на «хотели бы, а не на «прекратились», но она все равно вздрогнула, словно ты ее ударил. Лицо опять стало вдруг детским, но теперь его искажала горькая обида – как?! Да, как в детстве: обманули дурака на четыре кулака! Ничего, все еще можно исправить.
– Вам нравятся ваши сны?
– Конечно! – обида ушла, лицо стало почти мечтательным. – Только… – короткий вздох больше похож на всхлип, чем на вздох. – Я не могу так! Разве мне хочется чего-то дурного? Я всего лишь хотела, чтобы он был со мной!
– Ничего дурного в таком желании нет. Но вы можете научиться жить сейчас.
– Я не хочу! Как вы не понимаете?!
– Вы… не хотите жить?
– Я не хочу жить без него! Не могу и не хочу! Я просто хочу, чтобы он был со мной! Чтобы он вернулся! Чтобы он был со мной! Как вы не понимаете!
– Кажется, понимаю. Что ж, давайте работать.
– Вы… Вы мне поможете?
– Вы сами себе поможете.
Расплачиваясь за сеанс – ты берешь недешево – она глядела так, словно готова отдать еще в десять, в сто раз больше! В тысячу!
Любопытный экземпляр. Очень любопытный. Такие примиряли с поднадоевшей работой. Ну и деньги, конечно.
Зданию областного драмтеатра недавно исполнилось полтора века. Выстроенное в псевдорусском стиле оно смотрелось меньше, чем было на самом деле и смахивало на игрушечный теремок: красный кирпич, белые, ежегодно подновляемые карнизы, контрфорсы, пилястры и наличники, фигурные стрельчатые окошки – давай. Сивка-бурка, прыгай, только угадай, за каким – царевна. В общем, сплошное «В гостях у сказки». Арине иногда думалось, что такой веселый теремок больше подошел бы ТЮЗу, чем драмтеатру. Но областной ТЮЗ занимал как раз скучный серый «куб» эпохи советского конструктивизма, даже деревьев рядом не поместилось, слишком узкая улица, сплошной асфальт. Красно-белый же теремок был окружен небольшим сквериком. В июне тут проводились Пушкинские чтения, осенью фестивали юных художников и музыкантов. Сейчас в скверике мелькали лишь мамочки с колясками да два-три пацана на роликах и самокатах.
У служебного входа дремал дедок в овчинной жилетке, из-под которой сверкал ярко-синий «норвежский» свитер с ослепительно белыми оленями. Арина удивилась: как дедуле не жарко? Впрочем, изнутри театрального здания тянуло холодком. А вахтер сидит тут без движения, так, пожалуй, и в июльский полдень замерзнешь.
Бейджика у деда не имелось. Только на стене над столом – табличка «Ответственный дежурный». На вставленной в прорезь таблички картонке витиеватой, но разборчивой прописью значилось: Кузьма Демьянович Прутков. Арина сразу подумала, что в паспорте у дедули наверняка стоит что-нибудь вроде Петра Иваныча Кузнецова. Потому что не могут же живого человека – в двадцать первом веке! – звать Кузьмой Демьянычем, да еще и Прутковым! Наверное, завтра на картонке будет красоваться «Джордж Старк». Или вовсе «Гумберт Гумберт». Театр! И дедуля – не какой-то там вахтер, а страж храма искусств!
На Арину страж воззрился не столько сурово, сколько выжидающе. Следовательское удостоверение его удовлетворило абсолютно. Так и не проронив ни слова, дедуля мотнул головой – проходи, мол.
Коридор за его спиной казался не то пещерой людоеда, не то частью древнего замка: сумрачно и темные провалы во все стороны. Тут лестница, тут еще коридорчик, там опять лестница, только уже вниз. Поплутав немного по страшноватому лабиринту, Арина уже почти решила вернуться к служебному входу, потребовать у «Кузьмы Пруткова» хоть каких-нибудь инструкций на предмет обнаружения внутри театра живых людей. Остановил ее глас с небес. Ну, по крайней мере откуда-то сверху, с очередной боковой лесенки:
– И ходют, и ходют. Чего ходют, спрашивается? Тебе кого надо? – строго вопросила тетка в синем халате с ведром и шваброй наперевес Совершенно обыкновенная на первый взгляд, но кто их тут поймет. Сейчас стукнет шваброй, обернется злобным людоедом. Или прекрасной юной пленницей людоеда.
– Здравствуйте, – неуверенно поздоровалась Арина.
– Ну? – пленница людоеда смотрела требовательно.
Махать удостоверением Арина почему-то не стала, вместо этого сразу спросила:
– Вы тут давно работаете? – только в голос добавила следовательских ноток.
Тетка вдруг сразу поблекла, забормотала:
– Дык как на пенсию вышла, так и… Лет семь уж тому… Ой, да что ж это я говорю! – она неожиданно испугалась. – И не работаю я вовсе, так, помогаю по-человечески. Они ж тут все тонкие натуры, если не убирать, зарастут. Вот я и… помогаю.
Должно быть, пенсионерам работать не полагается, подумала Арина и улыбнулась:
– Да вы не пугайтесь, я ж не из какой-нибудь инспекции по труду или, боже упаси, налоговой. Мне бы как раз про тонкие натуры поговорить.
– Журналистка, что ли?
– Что-то в этом роде.
Тетка, вопреки ожиданиям, не погнала непрошенную «журналистку» прочь, а наоборот: как будто отмякла, оперлась на швабру, заговорила негромко, но охотно:
– Про Марата, небось, спрашивать будешь? А не скажу ничего плохого. Хороший мальчик. Сын там или не сын он, то дело темное, да и какая разница. А мальчик хороший, работящий. И нос не дерет, как некоторые. И в гримерке не свинячит, и бутылок по углам не копит. Только…
– Только – что?
– Да журналистская ваша братия. – вздохнув, тетка покрутила головой, не то укоризненно, не то сокрушаясь о чем-то. – Зря он вас привечает. Сын, не сын. Он же не сам это все начал, все журналисты. Михал Михалыча покойного годовщина подходила, явился этот, из областной газеты, говорит, юбилейный материал готовим. И к Маратику сразу. Уж откуда узнал, неведомо.
– Узнал – что?
– Ну так… – по моложавому, совсем не пенсионерскому лицу пробежала хитроватая усмешка. – Когда тот после института театрального на просмотр прибыл, все ахнули. Ведь один в один – Шумилин покойный. Только молодой… Рот, правда, материн. И брови, – добавила она с непонятным вздохом.
– Она ведь тоже в театре работала?
– Служила, – строго поправила уборщица. – Это на стройке работают. А в театре – служат.
– Как в армии?
Женщина, похоже, и не думала, что это шутка, ответила совершенно серьезно:
– Как в армии, как в милиции, как… да хоть как в церкви. И ничего смешного!
– Ладно-ладно, я же не спорю. Так она в театре служила?
– Служила. Только давно уже.
Арина поднажала слегка:
– То есть чисто теоретически Марат вполне мог оказаться сыном Шумилина?
– Ну свечку-то никто не держал, но ведь похож-то как! Шумилин-то покойный не монашествовал. Так ведь тут… – синяя, посветлее халата, перчатка сделала неопределенное движение, истолкованное Ариной как «обычное дело».
– А жена его как на это смотрела?
– Кто ее знает. Скандалов не устраивала, улыбалась. Да и Михал Михалыч старался, чтоб не на виду. Доподлинно-то кто знает? Его не спросишь, а дамы, – тетка со шваброй так и сказала – дамы! – молчат. Не то что как с некоторыми: в телевизор глянешь, ужас. Только похоронят, откуда ни возьмись то одна, то другая: у меня с ним любовь была! Нет, это у меня с ним любовь была, а ты брешешь, шалава подзаборная!
Тетка очень похоже изобразила героинь многочисленных ток-шоу, вполне регулярно скандалящих вокруг покойных знаменитостей. И чем знаменитее покойник, тем дольше продолжаются пляски вокруг него. Тянут прославленных покойников каждая к себе – как одеяло. Как будто славу можно присвоить. Как на фотографиях жанра «я и Эйфелева башня»: она крута, и раз я рядом – я тоже крут. Или дело не в знаменитости, а в потенциальном наследстве? Или еще в чем-то?
Но синяя тетка была права, и Арина согласно кивнула:
– И вправду, даже я помню, про Шумилина ведь никто не рвался откровенничать.
– А я так скажу, – сурово заявила вдруг уборщица. – Коли мужик погуливает – это полбеды, у них натура такая кобелиная, и ничего особенного. А вот если он бабам своим уважения внушить не может – тут-то самые кранты и есть. А Михал Михалыча все уважали. Потому и роток у каждой на замке. Негоже покойника туда-сюда перетягивать, меряться, кого больше любил. Он со своей Кариной всю жизнь прожил. Значит, ее и любил. И точка.
– Но Марат…
Тетка покачала головой:
– Он сперва тоже ни словечка, ни полсловечка. Хотя, говорят, когда еще мальцом был, Михал Михалыч его привечал. Признавал то есть. Но как Марата на службуто приняли, он… нет, ничего. У портрета-то в фойе, Михал Михалыч там почти в середке, стоял иногда, но ни про какое родство не заикался. Это уж после той статьи юбилейной понеслась звезда по кочкам. Как стали Марата всякие щелкоперы туда-сюда склонять, он и полетел без берегов. Признание ему понадобилось. Сын, дескать, и вся недолга. Скока лет не надобилось, а тут попала вожжа под хвост.
– Может, это потому, что он без отца рос? Вот мальчику теперь и хочется…
– Может, – вздохнула уборщица. – Только я думаю, не в матери ли дело? Пока жива была, он и не высовывался. Может, она ему перед смертью что-то рассказала?
Арина усмехнулась:
– А то он сам не задумывался? В малолетстве его Шумилин опекал, в зеркале опять же что Марат видит? Может, просто так совпало? Мать умерла, а тут этот журналист со своей юбилейной статьей.
– Может, и так. Марат-то хороший ведь мальчик, вот нынешняя дурь повыветрится, авось…
– У него с Ниной Игоревной какие отношения были?
– С Ниной? – уборщица посмотрела на Арину с подозрением и даже опаской. – Да никаких. Ну… по работе, конечно…
– Вы сами-то ее хорошо знаете? То есть… – Арина не договорила «то есть знали».
Но, должно быть, о смерти костюмерши тетка в синем халате была уже осведомлена, потому что вдруг заговорила свободнее:
– Это вы про то, что она руки на себя наложила? И вам теперь надо спросить тех, кто… знакомых, в общем.
– Вроде того, – кивнула Арина.
Подумав недолго, тетка махнула рукой:
– Кто я такая, чтоб хорошо ее знать. Подумаешь, уборщица. А она ж царица и королева! И то сказать, есть с чего нос задирать. Я тоже не пальцем деланная, понимаю, кто чего стоит.
– Она нос задирала?
– Да нет, простите, это я так. Ну накричит, бывало, так за дело же. Ей ведь тоже несладко приходилось. Вон как давеча ее Глеб-то Измайлович… – она прижала ладошкой рот, заозиралась испуганно.
– Молоточкин? Худрук? Ругал ее?
Уборщица еще раз огляделась, но никого не увидев, зашептала:
– Ой, ругал – не то слово, в пух и в щепки разнос устроил. Уволить грозился. Платье Нина подпалила. Не то отвлек кто-то, не то сама… голова-то уж не та, не молоденькая. А платье-то самой Марии Руденко! Молоточкин-то уж так радовался, когда она к нам сюда явилась. Родня у нее тут, что ли, или еще что, не знаю. На год приехала, так Глеб Измайлович прямо как по небу летал. «Старую даму» специально под нее поставил. Ну то есть возобновил. Раньше-то Карпова играла, а нынче и некому. Вот актриса! Ее и с Раневской сравнивали – и наша не хуже, все так говорили, хотите верьте, хотите нет.
– Почему ж не поверю, поверю, – Арина улыбнулась так, словно встретила старого знакомого. – Я ее видела. И не раз. Насчет Раневской – это, пожалуй, всего лишь попытка определить незнакомое через известное, сходства в них немного было. Но Любовь Сергеевна актриса была великая, это бесспорно.
– Ну тогда сама знаешь. Когда Любовь-то Сергеевна умерла, «Старую-то даму» с репертуара, конечно, сняли, потому как – ну кому Клару-то играть? Кишка тонка. А Руденко… ну она совсем другое играет, ну и помоложе она, вроде как Клара его еще любит даже, но тоже… сильно выходит.
Память наконец соизволила приоткрыть свои подвалы. Арина не слишком хорошо – скорее даже плохо – знала сегодняшний актерский топ, но Марию Руденко все-таки вспомнила. Что ж, действительно сильная актриса. Сколько ей? Сорок? Или уже под полтинник? Или наоборот – слегка за тридцать? Ай, неважно, главное – играть умеет.
– Не молода ли Руденко для Клары-то?
– Ну так грим-то на что? Это в семьдесят двадцатилетку нелегко изобразить, а наоборот, если умеешь, чего ж не сыграть.
– Так что там с ее платьем вышло?
– Подпалила его Нина. Пятно, что ли, какое выводила и передержала? Вот не скажу. Повредила, в общем. И Молоточкин ее прямо в пух и перья разнес. Уволить грозился. Ругается, а сам назад, где Марии Платоновне гримерку выделили, зырк да зырк. А там дверка тудасюда ворохается.
– Так это он для Руденко спектакль устраивал?
– А то! Неуж бы уволил Нину-то? Она ж сама иногда вздыхала – не пора ли на пенсию, возраст уже, а Глеб Измайлович мелким бесом рассыпался: «что вы, что вы, на вас вся костюмерия держится, и реквизит тоже».
– То есть про пенсию она не всерьез говорила?
– Какая пенсия! У нее ж тут вся жизнь была! А тут, вишь, какой пердимонокль!
– Она сильно расстроилась, когда Молоточкин ее ругал? – Арина спросила очевидное, просто чтоб показать – слушает, и даже сопереживает, рассказывайте дальше.
– А ты как думаешь? Валерьянкой я ее отпаивала, и давление у нее подскочило. Я даже домой ее хотела проводить, да она отказалась. Но позвонила, что добралась, только…
– Только?
– Звонила-то она Насте, это секретарь Глеб Измайлыча, та уж меня нашла, тоже сердилась: я вам не нанималась за всеми бегать.
– Почему так вдруг вышло?
– Потому что мы ж как теперь живем? Записных книжек нет, все в телефонной памяти. А Настин телефон, тот, что в приемной у Глеба Измайловича, единственный, который везде печатают. Нина ж звонила с городского, мобильный-то потеряла, а мой-то номер в нем, ну и все прочие, очень сокрушалась. Я опять ее давай успокаивать, говорю, найдется, наверняка же не на улице, а тут где-то забыла.
– Телефон потеряла?
– Да нашелся он, говорю же…
Про «нашелся» тетка ничего еще сказать не успела, но Арина оставила это без внимания: вот почему в костюмершиной квартире мобильного не нашли! А где еще искать потенциальных свидетелей, как не в телефонной памяти?
– И где он сейчас?
– Так у меня! Я вчера утром его нашла, думала, придет Нина, отдам, а тут вон как повернулось.
– Антонова! Лясы точим? – раздалось откуда-то сверху.
Опять прямо глас небесный, поежилась Арина.
Уборщица, подхватив свои инструменты, мгновенно исчезла в одном из боковых коридорчиков.
«Глас небесный» принадлежал стоящему на небольшой галерейке мужчине лет, пожалуй, пятидесяти, даже шестидесяти. Но даже злейший враг не назвал бы его «пожилым». Натуральная статуя Командора, подумала Арина, когда тот, как-то моментально оказавшись уже не наверху, а возле нее, зашагал вправо, одним коротким движением повелев следовать за ним.
И она пошла. Пошла, как крыса за дудочкой, ей-богу.
Через два поворота темноватый лабиринт вывел их в короткий, но просторный и светлый коридор. На двери в его торце скромно поблескивала табличка. Ну да, ну да, хмыкнула про себя Арина. Сам. В лицо она нынешнего худрука не знала, но по реакции уборщицы как-то сразу догадалась: вот он, Глеб Измайлович Молоточкин. Льняная рубашка под легким джемпером с подкатанными рукавами, светлые джинсы, кожаные мокасины. Резкие носогубные складки, чуть впалые щеки, глубоко посаженные глаза под тяжелыми надбровными дугами. Лицо не сказать чтобы красивое, но, что называется, породистое. Ничего общего с великим режиссером Лавровским, который главенствовал тут лет сорок, если не больше. Тот был маленький, шустрый, смешливый. И, хотя труппу держал крепко, совсем на вид был простой. Арина однажды видела, как он с охранником разговаривал – дедулька и дедулька, какой там «главный». Нынешний совсем другой. Лишней улыбки не дождешься. Натуральный Командор.
– Проходите, – довольно дружелюбно молвил Командор, открывая перед Ариной дверь с табличкой. – Настенька, нам чаю. Или вам кофе?
Арина только плечами пожала – мол, все равно.
В углу кабинета – небольшого и довольно захламленного – под наползающими друг на друга афишами и фотографиями с неразборчивыми автографами приютился журнальный столик с двумя потертыми креслами.
– Вы всех журналистов так привечаете? – довольно саркастически поинтересовалась Арина.
– Не всех, – равнодушно сообщил Командор. – Но вы-то не журналист.
– Вы так думаете?
– Я так вижу, – хозяин кабинета вдруг улыбнулся.
Лучше бы он этого не делал. Вышла не улыбка, а гримаса – мрачноватая, чуть ли не угрожающая.
– И что же вы видите? – ей в самом деле было интересно.
– Журналисты совсем иначе себя ведут. Пластика, интонации, мимика. Уверенность, если угодно, другая. Из другого источника, что ли. Так что нет, не журналистка. Но расспрашиваете, причем довольно въедливо. Значит, следователь или опер. И если взять опять же пластику, скорее первое.
В голосе худрука слышалась легчайшая досада – как можно не знать, сколько будет трижды семь? притворяешься, небось? – но обиды Арина не почувствовала. Потому что никакого высокомерия она не услышала, а досада относилась разве что к даром потраченному на объяснения времени. Объяснения, кстати, впечатляли. Так она и сказала:
– Лихо вы.
Он только плечом пренебрежительно повел – подумаешь, бином Ньютона.
– Я режиссер, мне положено. По какому поводу к нам?
Читать бесплатно другие книги:
