В центре циклона Лунина Алиса
То ли в детстве будущий капитан Поль перечитал книг о пиратах и морских путешествиях, то ли так встали звезды в момент его рождения, но Поль буквально бредил морем. В свои сорок пять лет он не имел ни семьи, ни жилья, ни постоянной работы, ни сбережений; четыре года назад Поль вложил все имеющиеся у него деньги в покупку этой яхты. С тех пор Поль сдает свою «Liberte» и себя вместе с ней, в аренду таким путешественникам, как Иван с Варей.
С первого дня знакомства Иван проникся к Полю симпатией, сочтя, что у них много общего; они оба были «солдатами удачи» – ни семьи, ни постоянной работы, никакой уверенности в завтрашнем дне, правда, у Поля была мечта, которую к тому же он осуществил, а у Ивана ее не было.
Помимо любви к морю у Поля имелось три страсти – он обожал кулинарию и дайвинг, и страстно любил истории о пиратах. Страсть Поля к кулинарии, пиратским байкам и дайвингу являлась столь всеобъемлющей и искренней, что он непременно хотел поделиться ею с окружающими. Как только у него выдавалось свободное время, Поль либо колдовал на камбузе над очередным гастрономическим шедевром, либо ловил кого-то из путешественников и рассказывал ему новую пиратскую историю.
Если прежде Варя представляла мир, как сугубо рациональное, разумное пространство, в котором все обусловлено и все имеет свои причинно-следственные связи (мир, как таблица химических элементов – четкая структура, понятная схема), то теперь она столкнулась с иррациональной стороной этого мира, к примеру, с таким непостижимым явлением, как красота. Да, в этой избыточной красоте взрывающего море заката таилось что-то иррациональное, потому что такая невероятная красота не имела прагматического, рационального смысла, и она не была чем-то обусловлена. Красота подпадала под принципиально новую для Вари категорию «прекрасного», у которой был только один смысл – высший смысл красоты, явления, выходящего за пределы знаний любой науки, хотя бы даже и физики с химией; той самой красоты, что спасает этот мир.
Поняв, что ее привычная картина упорядоченного детерминированного мира рушится, Варя несколько растерялась: оказывается, вселенную пронизывают принципиально иные «атомы», волны, идеи, и смыслы. Мир на ее глазах преображался – он заиграл сотней новых красок и звуков, и в нем – теперь она это знала – есть много волнующего, чудесного, пока еще ею непознанного. И Варя хотела открыться этому новому миру.
В отличие от расцветающей Вари Агата была закрыта – запечатана в раковину своей печали. То удивительное чувство, которое она испытала в Мехико на празднике мертвых, идя в карнавальной толпе – чувство согласия с жизнью, смертью и законами вселенной, больше ее не посещало. Фантастической красоты закаты-рассветы, дивные пейзажи экзотических островов, чуткое внимание со стороны других путешественников не примиряли Агату с ее внутренней болью и не отменяли для нее собственное тягостное одиночество и мысли о скорой смерти. Ей казалось, что солнце светит излишне ярко, а ее спутники выглядят слишком… здоровыми; и даже окружающая природа, чересчур пестрая и навязчивая, вызывала у нее раздражение. Агата чувствовала себя больной и одинокой.
Она теперь часто плакала, иногда запершись в каюте, иногда на палубе, глядя на море. Море было огромным, но даже оно не могло поглотить ее боль.
Когда-то давно жила на свете девочка Агата. Она была счастлива, потому что ее все любили, и потому что она ничего не знала о смерти. Девочке нравилась сказка про цветик-семицветик, и подобно героине любимой сказки она часто кричала куда-то или кому-то – в небо:
- «Лети-лети лепесток, через запад на восток,
- Через север, через юг,
- Возвращайся, сделав круг.
- Лишь коснёшься ты земли —
- Быть по-моему вели».
Спустя годы повзрослевшая несчастная девочка стоит на палубе чужой бутафорской яхты и плачет: будь по-моему вели!
…Ее кто-то обнимает за плечи. Обернувшись, Агата видит Варю. Почти неприязненно – она не хочет ни с кем сейчас говорить, Агата спрашивает: – Что?!
– Поль приготовил чудесный ужин, – улыбается Варя, – свежие морепродукты, думаю, это очень вкусно. Идем?
– Я не голодна, – отказывается Агата. В голове зло пульсирует: оставьте меня, пожалуйста, оставьте меня, я не хочу ни морепродуктов, ни историй про пиратов, ни ваших, черт бы вас драл, участия и жалости. Впрочем, эта белобрысая нелепая девушка, конечно, не заслуживает такого отношения – Агата понимает это, и, увидев, как сникла Варя, тут же смягчается: – Прости, я не хотела быть резкой.
Варя кивает: – Ничего, я понимаю.
А вот эта фраза заставляет Агату взорваться: – Понимаешь? А разве ты можешь меня понять? Ты… такая молодая, цветущая и здоровая?!
– Но ты же ничего обо мне не знаешь! – вздыхает Варя. – Думаешь, я счастливая?
Агата видит, как на некрасивое Варино лицо набегают тени. Она уже сожалеет о том, что причинила Варе боль.
– Меня никто никогда не любил, – тихо признается Варя, – во мне никто никогда не нуждался, кроме моих суккулентов.
Агата обнимает Варю за плечи. Они стоят, обнявшись – грустные, притихшие. Такими их и застает капитан Поль.
Пустота подступала со всех сторон и затягивала в воронку отчаяния, тишина давила и сводила с ума. Данила сидел на кухне перед давно остывшим чаем, который он налил себе утром, да так и забыл выпить, и совершенно не знал, чем ему заняться в ближайшие часы-дни-жизнь.
Вчера, на похоронах матери, он отстраненно воспринимал происходящее: церемония прощания в ритуальном зале, поездка на кладбище в старом автобусе… Данила механически кивал, когда знакомые матери говорили ему слова сочувствия, слушал эпитафии ее коллег, чуть подрагивая от мороза, смотрел, как могилу засыпают землей.
На кладбище было холодно. Очень холодно. Это был обычный день суровой уральской зимы – слепящий глаза снег, сводящий нутро холод, солнце, не способное никого согреть. Данила ничего не чувствовал, кроме холода, заморозившего, казалось, даже душу.
После похорон все поехали в кафе, где коллеги усопшей организовали поминки. Данила пил, слушал речи сослуживцев матери о том, каким чудесным человеком и врачом от Бога была Елена Сумарокова, согревался и хмелел. Потом он неожиданно расплакался, и ему стало неловко. А потом все начали расходиться, и он тоже пошел домой, хотя идти туда ему совсем не хотелось.
В квартире было пусто, тихо, страшно. Всю ночь Данила сидел в комнате, глядя в пустоту. К утру он немного успокоился, но вдруг увидел под кроватью материнские тапки и разрыдался.
Не зная, что делать и чем себя занять, он пошел на кладбище – к матери. По пути Данила купил букет гвоздик, ему хотелось, чтобы на могиле были не вчерашние, подмерзшие на морозе, а свежие цветы.
…Темно-красное пятно на ее могиле он приметил еще издали, но не сразу понял, что это. Подойдя ближе и разглядев, Данила вздрогнул, – материнская могила утопала в цветах. Ее покрывали сотни роз. В этом было что-то даже театральное – обилие кровавых роз на белом снегу. Эта картина и испугала Данилу и вызвала у него неприятие; ему показалось, что кто-то таким странным образом выразил свои права на его мать. Но кто? Данила подумал было пойти поискать кладбищенского сторожа и узнать у него, кто принес цветы на могилу, но не нашел в себе сил. Боль, огромная – до неба, застилала сейчас весь горизонт, и ему было не до семейных тайн. Сейчас вообще ничто не имело смысла.
Данила положил свои скромные гвоздики на соседнюю могилу и пошел домой.
Дома он поставил материнский несовременный чайник на плиту, сел и уставился в окно. За окном шел снег, чайник давно кипел – Данила сидел, словно в оцепенении. Он очнулся лишь, когда в дверной звонок позвонили.
Открыв дверь, Данила увидел на пороге незнакомого мужчину.
Глава 4
Во время их последнего интернет-сеанса связи, Ая посоветовала Варе чем-то занять Агату. Зная о том, что в детстве Агата хотела стать фотографом, Ая попросила Варю вручить Агате фотокамеру, и под предлогом того, что руководству агентства для составления фотоотчета для спонсоров поездки нужны фотографии, предложить Агате заняться фотосьемкой.
Выслушав просьбу Вари, Агата удивилась:
– Фотоаппарат? Мне?! Какой из меня фотограф?
– Ты же говорила, что в детстве мечтала стать фотографом? – напомнила Варя.
– Мало ли о чем я мечтала в детстве?! Да я и не умею фотографировать.
– Можно научиться, – мягко сказала Варя, – в интернете полно роликов и учебников по фото мастерству!
– Ты думаешь, у меня на это есть время? – изумилась Агата. – Может, мне еще начать учить языки или учиться танцевать танго? Вообще – то в моей ситуации это было бы довольно странно, особенно если учесть, что языки мне уже никогда не понадобятся, а танго с трупами отплясывают исключительно в Мексике и то лишь в определенный день. Вы издеваетесь надо мной?
Стоявший рядом с женщинами и ничего не понимавший в их разговоре, капитан Поль вдруг произнес что-то на французском.
– Что он говорит? – усмехнулась Агата.
– «Ничего не потеряно, пока не потеряно все», – перевела Варя, – слова Гете – жизненный девиз нашего капитана.
Агата покачала головой: – Ну вы даете, ребята…
– Да, и на счет танго, – добавила Варя, – Поль говорит, что он будет с тобой танцевать.
Агата молчала, не зная, что ответить, но когда Варя протянула ей фотокамеру, взяла подарок.
«Еще есть время, есть, – сказала себе Варя, – нужно попробовать».
Агата не умела фотографировать, но как человек ответственный – раз уж взялась за дело! – она решила научиться снимать приличные фотографии. Часами она просматривала обучающие ролики, разглядывала работы лучших фотографов, училась выстраивать свет.
У каждого кадра своя драматургия – ищем сюжет, добиваемся полного раскрытия темы, и своя философия: каждый кадр – остановленное время. Время, которого у нее теперь так мало, но зато эти запечатленные ею мгновения, останутся и тогда, когда ее уже не будет. Стая птиц над морем, прочерненное скорой бурей небо, растревоженное штормом море – ей все хотелось сохранить не только на фотокадрах, но и на пленке своей памяти.
Постепенно у нее стали получаться хорошие фотографии. Агата почувствовала вкус к фотосъемке, стала снимать увлеченно, с азартом.
Разноцветные закаты, чудо протянувшейся над морем радуги – у нее получались особенные кадры. Так фотографировать и смотреть на мир с такой любовью, мог только человек, который с ним прощался.
Примерно в это же время Агата, по предложению Вари, завела блог в социальной сети. Ее первой записью стало признание в собственной слабости и в своих страхах. «Когда я узнала свой диагноз, мне показалось, что я полетела в бездну, в пустоту, и я летела в нее каждый день, каждую минуту своей оставшейся жизни». В следующих записях она предельно откровенно рассказывала о собственных попытках договориться со смертью, принять неизбежность скорого ухода. Она публиковала в блоге фотографии и честно повествовала о своем последнем путешествии подписчикам, которых вдруг оказалось неожиданно много. Да, вот что странно – она завела этот блог ради сына и внука, в расчете на то, что они однажды прочтут эти записи, а оказалось, что ее виртуальный дневник нужен многим людям.
Когда отвязный дайвер Поль впервые предложил Ивану попробовать погружение с аквалангом, Иван отмахнулся: да ну, это не мое. Но Поль не отступал – он так настойчиво уговаривал Ивана, что тот был вынужден согласиться (иногда легче согласиться, чем объяснить, почему ты не хочешь что-то делать). А дальше случилось невероятное – после первого же погружения Иван страстно увлекся дайвингом.
Это был особенный мир – красивый и гармоничный. Подводные пещеры, гроты, тоннели, отвесные стены, затонувшие корабли, пастбища скатов, волшебные коралловые сады и башни, синие дыры, мириады рыб. Здесь Иван забывал о своей боли. Теперь он понимал Поля, считавшего погружение в подводный мир возвращением к естественной природе человека. Водная стихия и впрямь была когда-то нашей естественной средой, ведь первые девять месяцев своей жизни – внутриутробной, мы проводим в воде. Вода успокаивала Ивана, залечивала его раны, и, если бы можно было вовсе не возвращаться – он бы не вернулся на сушу.
Глядя на новообращенного дайвера, Поль довольно улыбался: «мистер Иван стал русалочкой?!»
Новое ли увлечение дайвингом, или само путешествие так благоприятно сказались на его психологическом состоянии, но Иван чувствовал, что выздоравливает, ему стало легче дышать. И вот когда он почти поверил в то, что его ночные кошмары закончились, и веревка на шее ослабла, прошлое вдруг вернулось и снова туго затянуло петлю.
В ту ночь ему приснился один из самых страшных за последний год, кошмаров. Нет, ничего такого – никакой мистики, странных фантазий, просто в этом сне полностью, вплоть до мелочей повторялись события того дня. Вот группа Ивана получает задание от командования, вот он отдает приказ открыть огонь по деревне, вот наводят расчеты… Стоп. Иван кричит об отмене приказа: «не стрелять, там люди!», но поздно – рев снарядов уже разрывает небо. Он опоздал, не смог отменить трагедию – ужас повторяется. Дальше в его сне все происходит так, как было в реальности – он заходит в разрушенный дом, видит умирающего мальчика, слышит его проклятие.
Проснувшись, Иван понимает, что никогда не получит прощения.
Он чувствует себя больным и разбитым. Тем не менее, сразу после завтрака Иван говорит Полю, что хочет сегодня «поплавать», и попробовать, наконец, пещерный дайвинг. Поль предостерегает Ивана – здешние гроты опасны, их называют «место конца света», от дайвера здесь требуется предельная осторожность.
Иван странно улыбается: да, я буду осторожен.
Перед самым погружением к нему вдруг кидается Варя: – Иван, может, не надо?
Иван молча погружается в море.
Всего несколько десятков метров в минус, и ты действительно возвращаешься в привычную, такую комфортную – добытийную – среду; вода обволакивает тебя, стирает память, кошмары прошлого, боль и чувство вины.
Растворяясь в водной стихии, Иван неожиданно подумал, что возможно, решение его проблем в том, чтобы остаться сейчас в этом «месте конца света», навсегда раствориться в море. Тем более, что никто не узнает о его слабости, со стороны все будет выглядеть как несчастный случай. Это будет быстрая и по-своему гуманная смерть.
Иван потянулся к трубке акваланга.
Первым, кого он увидел, вынырнув, была Варя. Она стояла на залитой солнцем палубе и смотрела вдаль. Увидев его, Варя просияла и простодушно призналась, что волновалась за него и ждала, когда он вернется. Иван улыбнулся: «все хорошо, я в порядке», прислонился к борту яхты, отдышался. Иван чувствовал себя так, словно недавно выиграл свой главный бой. Он сделал выбор – выбрал жизнь и вернулся.
Солнце в зените – гигантская звезда – миллионами лучей пронзало море, по небу летели сотни таких же белых, как яхта ««Liberte», облаков. Варя щурилась от солнца и прикрывала глаза рукой. Иван вдруг заметил, как Варя изменилась за последнее время – ее волосы выгорели и зазолотились, лицо покрылось загаром, а главное, она теперь часто улыбалась, что ей, безусловно, шло. Во время путешествия они мало общались, поскольку почти все время Варя проводила с Агатой, но Иван привык к тому, что когда они с Полем погружались, Варя всегда была где-то рядом – ждала их на палубе, переводила ему реплики Поля.
Вот и теперь она что-то рассказывала ему, но он, погруженный в раздумья, ее почти не слышал. Однако в какой-то миг Иван очнулся и переспросил, о чем она говорит.
– Сегодня видела прогноз погоды на Москву, – сказала Варя, – представляешь, там холодно и метели!
Иван вздрогнул – Москва?! Среди здешнего тропического рая образ Москвы казался нереальным. «Хотя в Москве, наверное, сейчас хорошо, – подумал Иван, – конец декабря: мороз, снег, и люди готовятся к новому году».
– Нам нужно поговорить, – сказал незнакомец, – есть разговор. Я – Володин.
– Ладно, – кивнул Данила, соглашаясь и на Володина (хотя он знать не знал, кто это), и на его приход, – входите.
Данила с гостем прошли на кухню, сели за стол друг против друга. Данила оглядел незнакомца – на вид около шестидесяти, крепкое сложение, немного грубоватое лицо, ежик седых волос, проницательный взгляд не глупого человека. Одет Володин был скромно, без затей – в стиле «нормальный мужик без понтов из толпы», растиражированном в миллионах мужиков по всему земному шару. «Он может быть кем угодно», – машинально подумал Данила.
– Я – врач – реаниматолог, – в этот момент сказал Володин, словно бы услышал Данилу.
«И реаниматологом – тоже», – закончил мысль Данила. Он предложил незваному Володину чай, но тот вдруг вынул из кармана пиджака бутылку водки и поставил на стол: выпьем?
– Выпьем, – легко согласился Данила, – у меня, кстати, тоже есть. – Он махнул рукой в сторону шкафа, где стояла пара бутылок водки, которые ему зачем-то вчера в кафе всучили женщины, устраивавшие поминки: «ну не пропадать же добру, Даня, возьми…»
Так что спиртного у них на двоих было много – хватило бы на какой угодно длинный и откровенный разговор. Данила плеснул Володину водки в стакан; нашлась и кое-какая закуска – заботливо собранная теми же сердобольными женщинами нарезка: хлеб, колбаса, сыр.
После второго стакана реаниматолог Володин рассказал Даниле, что он много лет работал с его матерью в одной больнице; а после третьего заговорил о том, какой прекрасной женщиной была Елена Сумарокова. Необыкновенной. Лучшей. При этом у Володина были глаза влюбленного человека. Данила, сначала не понимавший, зачем пришел Володин, постепенно что-то такое стал понимать. А потом Володин признался сам – сказал, что просто хотел поговорить с кем-то «кто тоже любит Лену…» Услышав эти искренние, от самого сердца слова, Данила вздохнул и понял (так мужчина может понять мужчину), что реаниматолог Володин любил его мать, любит до сих пор, и будет – такие мужики, как правило, однолюбы – любить всегда.
И завязался мужской разговор «по душам». Володин рассказал, как много лет назад он встретил Елену в больнице.
– Увидел ее и влюбился, понимаешь, в ней было что-то особенное, – Володин сделал неловкий жест, в котором, однако, таилось много нежности. – Но я сразу подумал, что к этой женщине без серьезных намерений не подступиться! Правда, у меня и с серьезными не получилось… Три года я за ней ухаживал, предлагал выйти за меня.
– Она вас любила? – прямо спросил Данила.
Володин вздохнул: – Не знаю. Иногда мне казалось, что я ей не безразличен, но с самого начала она говорила, что у нас ничего не получится. Думаю, она отказала мне из-за тебя.
– Из-за меня? – удивился Данила.
– Ну да. Тебе тогда двенадцать исполнилось. Лена сказала: сложный возраст, не стоит травмировать подростка; она считала, что ты наш брак не одобришь, боялась тебе сделать хуже. А потом она просто все разорвала, и через год я женился, – Володин махнул рукой, – ну так, чтобы пустоту заполнить. Но как показало время – не получилось. Не сложилось у нас с женой, год назад мы развелись. Дочка у меня уже взрослая, догадайся, как зовут… Да – Лена. Вот такие дела, парень. А твою мать я до сих пор люблю, оказывается, так бывает.
Данила не мог не заметить, что когда Володин говорил о Елене, его лицо как-то вспыхивало, словно внутри загоралась особенная лампочка, и голос теплел, и даже морщины на лице разглаживались, а когда речь зашла о вчерашнем дне и похоронах, глаза Володина потухли, и лицо будто окаменело. И потом, когда Володин признался, что не может поверить в то, что Лены больше нет, его лицо так потемнело, словно свет разом вырубили. Как в театре. Только настоящий мужик Володин не был театральным актером, и любая светотень в его глазах рождалась искренним и выстраданным движением души.
Посидели в тишине (может, Елена видела их и тихо радовалась, что вот так хорошо сидят вместе два ее любимых человека), а потом Володин неловко сказал:
– Вот ведь какая штука, а я бы мог быть твоим отцом, если бы тогда все устроилось…
Данила кивнул, не зная, что сказать. Ну не скажешь ведь, что лично он не возражал бы против такого отца, потому что Володин вызывал у него симпатию, да и вообще неплохо, если бы рядом с матерью был такой настоящий мужик. Но что теперь гадать, сложилось, как сложилось.
– Да, я понимаю, сложилось, как сложилось, – мотнул седой головой Володин, повторяя мысль Данилы, – не перепишешь, не исправишь. Может, стоило проявить настойчивость – не знаю. Понимаешь, мне всегда казалось, что у Лены что-то такое случилось в прошлом, отчего она, ну что ли, закрылась для счастья. Ладно я (то же мне – счастье! не про меня речь), но такая женщина, как Лена, могла сто раз свою жизнь устроить, а она для себя «личное» закрыла; работа, ребенок – все. Я не понимал – почему так. А она не объясняла, вообще отказывалась об этом говорить. – Помолчав, Володин спросил: – А ты не знаешь?
Данила вздохнул, так что и без слов все стало понятно; нет, он не знает, и, похоже, правды никто ему теперь уже не расскажет.
– А я думал, может, ты знаешь… Ну а что у нее было редкое сердечное заболевание, с которым нельзя работать на износ, тоже не знаешь? Не говорила она тебе? Что же, понятно – берегла тебя. Себя вот не сберегла – умерла в пятьдесят пять лет, это что – возраст? – Володин махом осушил рюмку и поднялся: – Ладно, пойду, мне пора, спасибо за разговор.
Прощаясь, Данила пожал Володину руку и, не сдержавшись, вдруг спросил: – Вы принесли этот «миллион роз» на ее могилу?
Володин ответил Даниле удивленным взглядом: – Не понял?
Данила смутился: – Да нет, ничего, извините.
В самом деле – какая глупость, как он мог подумать, что эту театральщину с розами развел Володин?! Быть не может! Но тогда выходит, что в этой истории есть кто-то еще.
Данила выглянул в окно и увидел, как по двору идет Володин. Снег, переходящий уже кажется в густую метель, метет Володину в лицо, оседает на седых волосах. Отметив, что на Володине нет шапки, Данила с тоской подумал, что тот простудится. Володин пересек двор и скрылся в метели.
Данила вошел в комнату, которая когда-то была его детской. Здесь все так и осталось, как во времена его детства. На стене висели его детские фотографии, а над столом – рисунок, на котором восьмилетний Данила нарисовал космический корабль, бороздящий просторы вселенной; из корабля, как из вертолета выглядывал космонавт, рядом с ним от руки было приписано «Даня», то есть в роли космонавта Данила воображал не кого-нибудь, а себя. Да, в детстве он действительно мечтал стать командиром звездолета и перемещаться на звездолете во времени и пространстве, рассекать вселенную, постигать тайны космоса.
Данила открыл ящик стола и увидел папку и с другими своими детскими рисунками, заботливо сохраненными матерью. Данил взял в руки первый попавшийся и, увидев надпись, сделанную корявым детским почерком «милой мамочке с восьмым марта!», заплакал. «Мама, мой звездолет разбился о землю, не долетев до цели. Я оказался никудышным пилотом».
Тишину квартиры взорвал дверной звонок. «Никого не хочу видеть, – подумал Данила, – хватит с меня на сегодня разговоров и откровений». Но в дверь звонили и звонили. Смирившись и открыв, Данила увидел на пороге встревоженную тетю Аню с кастрюлей в руках.
– Ну и напугал ты меня! Я же знаю, что ты дома, вижу – свет горит, а не открываешь! Я уже хотела своими ключами открыть, думала, вдруг что случилось! – объяснила соседка. – А я тебе борщ сварила, ты ведь голодный.
На кухне тетя Аня растерянно посмотрела на пустую водочную бутылку, но ничего не сказала. Она зачерпнула половником горячий наваристый борщ, наполнила тарелку и поставила ее перед Данилой.
Данила вяло запротестовал: – Я не хочу.
Но тут тихая тетя Аня проявила несвойственную для себя жесткость и решительно отрезала: – Надо.
Данила послушно склонился над тарелкой.
– И давай сметаны побольше! – приказала тетя Аня.
Расправившись с борщом и отхлебнув горячего чая, Данила спросил соседку:
– Теть Ань, вы же с матерью дружили?! Она вам что-нибудь рассказывала о моем отце?
Тетя Аня вздрогнула, забормотала: – Нет, Даня, я ничего не знаю, даже не спрашивай.
Данила вздохнул: – Да спросить-то, получается больше не у кого. Понимаете, есть ощущение, что мать всю жизнь от меня что-то скрывала. Мне кажется, я имею право знать то, что так или иначе, касается и меня тоже?!
Тетя Аня кивнула: – Я понимаю. Только вряд ли я смогу тебе чем-то помочь, сама знаю не больше твоего. Лена ведь была очень скрытная, в особенности в том, что касалось ее прошлого. Когда я сюда переехала и с ней познакомилась, ты уже в первый класс ходил. Мы с ней как-то быстро сдружились, стали, как сестры, ну ты знаешь… И все-таки были темы, на которые она никогда не говорила, и я понимала, что не надо ни о чем спрашивать – ей это не понравится. Так что про твоего отца я ничего не знаю. Знаю только, что Лена родом была не с Урала…
– Как это? – вскинулся Данила.
– Ты разве не знал? – удивилась тетя Аня. – Лена родилась в Белоруссии. После школы она поехала в Москву, поступила в медицинский институт, закончила его. Ты, как я поняла, родился как раз в Москве. А на Урал она переехала, когда тебе было два или три года.
– А почему именно Урал? Чего ее сюда занесло?
– Не знаю, – пожала плечами тетя Аня, – я как-то спросила, но она ушла от ответа, отшутилась: мол, озера у вас красивые. Кстати, приехав сюда, она ведь и фамилию сменила. На Урале Лена взяла девичью фамилию матери и стала Сумароковой.
Данила покачал головой – ну и ну, он и этого не знал.
– Лена словно хотела начать новую жизнь – с другой фамилией, в другом месте. Знаешь, Даня, она будто чего-то или кого-то боялась. Я думаю, что там, в Москве, у нее что-то случилось, отчего она решила сбежать. А что именно – не знаю. – Тетя Аня задумалась и вдруг спохватилась: – Да, кстати! У Леночки на антресолях есть альбомы со старыми фотографиями, посмотри, может, найдешь ответы на свои вопросы.
Проводив тетю Аню, Данила принялся искать старые фотоальбомы.
Этим вечером Ае предстояло не только узнать тайну Четверга, но и выяснить можно ли победить или отменить смерть (других объяснений тому, как может умерший пять лет назад человек играть с ней в кошки-мышки, она не находила, – он либо инсценировал свою смерть, либо действительно вернулся из мира мертвых).
Выйдя из дома в назначенный час, она увидела у подъезда дожидавшийся ее черный мерседес, присланный Четвергом. Водитель – мужчина в темном пальто с непроницаемым выражением лица, каковым, видимо, отличались все охранники Четверга, открыл ей дверь автомобиля: прошу вас…
Сев в салон машины и захлопнув дверцу, Ая вдруг подумала, что чувствует себя неким мифическим героем, Орфеем, к примеру, коему вскоре предстоит нисхождение в царство мертвых. Ну, путешествие начинается.
Дорога в «царство мертвых» оказалась не близкой, как и три месяца назад Аю доставили на аэродром и посадили в вертолет. Наконец, ей все же удалось «переплыть Стикс» и оказаться перед воротами поместья Четверга. Все тот же охранник, сопровождавший ее с самого начала (Ая назвала его своим персональным Хароном), провел ее за ворота.
Проходя через очередной пункт охраны к дому Четверга, Ая отметила, что происходящее напоминает ей тот осенний день, когда Четверг собрал будущих сотрудников агентства в своем доме, только теперь была зима, и огромный «космический» дом в снежных декорациях казался еще более странным. «Подходящий дом для покойника», – попыталась пошутить Ая, однако тут же осознала, что шутка вышла довольно зловещей; впрочем, и дом выглядел зловещим – не готический замок, конечно, но этакая футуристическая инопланетная тарелка, неизвестно чем начиненная. И охрана, охрана – поместье нашпиговано охранниками и камерами. «Покойник», видимо, беспокоится за свою жизнь, – усмехнулась Ая, и тут же одернула себя: – Так, еще одна неудачная шутка! А, между прочим, говорят, что много смеяться – не к добру!» На самом деле, за отчаянной бравадой и сарказмом она пыталась скрыть страх (и то сказать, что же приятного – встретиться лицом к лицу с мертвецом?)
Череда безлюдных комнат, лабиринты лестниц, и Ая вновь оказалась в том самом зале, где Четверг обращался к своим гостям с экрана. Только на сей раз она была здесь одна.
Глава 5
Синий потертый бархат обложки старого фотоальбома, пожелтевшие от времени фотографии – застывшая хроника жизни. Серьезная девчонка с косичками – школьница Лена; на других снимках дед с бабушкой (эти фотографии Данила помнил – мать показывала их ему, объясняя: «это твои дедушка с бабушкой, они умерли, когда я была маленькой»). А вот целый раздел, посвященный ему: Даня в младенчестве, Даня идет в первый класс, Даня – нескладный подросток с надменным взглядом и волосами до плеч.
Свои детские снимки Данила тоже раньше видел, но только теперь он обратил внимание на кое-что странное, бросавшееся в глаза на нескольких фотографиях; нет, в самом младенце не было ничего необычного – ребенок, как ребенок – лысый, упитанный, но вот дом, в котором его фотографировали, очевидно, не являлся вполне обычным. На некоторых фотографиях лысый жизнерадостный Даня, красуясь на фоне антикварной мебели, изящного камина, уходящей вверх лестницы, предполагающей как минимум наличие в доме второго этажа, выглядел совершенным барчуком. Этот дом мало походил на скромную квартирку, где Данила с матерью провели большую часть жизни. «Интересно, кому он принадлежит, – подумал Данила, – может, каким-то московским знакомым матери?»
А вот эти материнские фотографии, очевидно из ее «столичного периода» жизни, Данила не видел – мать никогда их не показывала. Данила напрягся – может, здесь он что-то найдет? Вот красивая тоненькая Елена – юная студентка медицинского института: открытый взгляд, милое цветастое платьице; здесь она в компании сокурсников, наверное, где-то в больнице, на практике: строгое лицо, белый врачебный халат; вот она в парке ест мороженое, на этом развороте «зимние фотографии»: Лена на катке, на лыжах в парке. А следом в альбоме почему-то идут две пустые страницы, словно бы отсюда убрали фотографии. Данила нетерпеливо перелистнул их: неужели это все?! и тут же увидел, что следующая пара фотографий наполовину обрезана. На снимке осталась только Елена, при этом понятно, что рядом с ней кто-то был, но этого человека стерли, уничтожили, и сделала это, видимо, хозяйка альбома. Данила вздохнул: что же такого совершил тот человек, что мать обошлась с ним подобным образом, – постаралась убить любую память о нем?! Сопоставив некоторые даты, Данила предположил, что изрезанные фотографии снимали или незадолго до его рождения или немного позже. Больше ничего интересного в альбоме найти не удалось – следующие страницы были посвящены королю-солнцу – «обожаемому Дане»: детсад, школа, юность – вплоть до лета, когда он уехал из родного городка учиться в Москву.
Данила закрыл старый альбом: нет, разгадать семейную тайну не получилось, напротив, тайн, кажется, стало еще больше. Он взглянул на часы: не поздно ли? и набрал телефонный номер соседки.
– Теть Ань, а были у матери еще какие-то альбомы, может быть, старые письма?
– Знаю, что Лена кое-что хранила на даче в Федоровке, – вздохнула тетя Аня, – можешь съездить туда, проверить. Заодно посмотришь материнское наследство. Кстати, о наследстве. Забыла сказать: там у тебя в коридоре лежат ключи от старенькой Лениной машины, машина в гараже, ну ты знаешь.
Данила знал, что мать ездила на видавшей виды отечественной «ладе», и теперь его больно кольнуло: не мог купить матери нормальную машину, скотина…
– Можешь на машине в Федоровку съездить, только не вздумай ехать на дачу сейчас, на ночь глядя! Там страшная метель, а ехать далеко – завязнешь в лесу, никто не спасет, – предупредила тетя Аня. – Подожди до утра. К тому же дом наверняка выстуженный – надо целый день протапливать.
Данила промычал что-то утвердительное – да, дескать, подожду до завтра. И, конечно, он ее не послушал; рассудив, что еще одной бессонной ночи в пустой квартире он просто не вынесет, Данила решил ехать на дачу немедленно. Не выветрившийся от недавних посиделок с Володиным хмель, лишь придавал Даниле бесшабашной смелости: в метель, в ночь – что с того?!
Данила открыл гараж, сел за руль старенькой «девятки» и рванул за город.
Метель разбушевалась, зло ощерился ветер; свернув с трассы на проселочную дорогу, Данила почувствовал, как тяжело идет машина. Дорога мало того, что была труднопроходимой, так еще и безлюдной – других водителей на этом свертке Данила не встретил. Над густым лесом висела луна, и этот пейзаж никто не назвал бы добрым. «В такую скотскую погоду с героями непременно случаются всякие напасти, – с иронией подумал Данила, – они сбиваются с пути, попадают в лапы драконов, и гибнут пачками. По всем канонам драматургии со мной сейчас тоже бы приключилась какая-нибудь дрянь. К примеру, что-то могло случиться с машиной…»
А думать, вообще говоря, надо было осторожнее, дабы не накликать беду, потому что не прошло и десяти минут, как машину вдруг закрутило на скользкой дороге. Данила пережил не самые приятные секунды в своей жизни – покрутив, машину вынесло за пределы дороги прямиком в исполинские сугробы. Данила охнул, вмиг утратив недавние иронические интонации. Кое-как выбравшись из салона наружу и оценив масштаб проблемы (да тут до утра не откопаешься), он застонал: «ну все, приехали!» Материнская «лада» плотно увязла в снегу, к тому же после очередной попытки Данилы вывезти машину из снежного плена, ее двигатель перестал заводиться.
Читать бесплатно другие книги:
