Под сетью. Бегство от волшебника Мердок Айрис

Глава 7

Такси остановилось, мы вышли. Дэйв расплатился. Хьюго, как выяснилось, жил на Холборнском виадуке, в квартире, расположенной над несколькими этажами контор. На доске у двери, за которой начиналась каменная лестница, среди наименований торговых и юридических фирм значилась его фамилия – Белфаундер. Такси отъехало, мы остались одни на виадуке. Если вам приходилось бывать в лондонском Сити вечером, вы знаете, какое жуткое безлюдье царит на этих улицах, в дневное время таких оживленных и шумных. С виадука хорошо обозревать город. Но хотя перед нами открывались эффектные дали не только в сторону Холборна и Ньюгет-стрит, но и вдоль Фаррингдон-стрит, которая текла под нами, как высохшая река, нигде не было ни единой живой души. Ни кошки, ни полисмена. Вечер был теплый, прозрачный, безоблачно-синий, и мы пребывали посреди немого пространства, которое замыкал далекий шелест – не то шум уличного движения, не то летние вздохи клонившегося к закату солнца. Мы стояли не шевелясь. Даже Финн и Дэйв притихли.

– Подождите меня здесь, – распорядился я. – Если через несколько минут я не вернусь, можете уходить.

Это им не понравилось.

– Мы проводим тебя наверх, – сказал Дэйв. – И уж поверь нам, тут же смоемся, как только ты дашь знак.

Они, видимо, надеялись хоть одним глазком взглянуть на Хьюго.

Я отнюдь не был убежден, что им можно верить, однако спорить не стал, и мы пустились гуськом вверх по каменным ступеням. Теперь я не ощущал ничего, кроме тупой решимости. Мы поднимались все выше и выше, мимо запертых контор оптовиков и нотариусов. Когда мы добрались до четвертого этажа, сверху послышался странный шум. Мы остановились и поглядели друг на друга.

– Что это? – сказал Финн.

Мы не знали, что и думать. На цыпочках двинулись дальше, и шум стал определяться – много высоких голосов говорили разом, перебивая друг друга.

– У него гости! – догадался я.

– Женщины! – сказал Дэйв. – Наверно, кинозвезды. Пошли!

Мы с опаской продолжали путь. До двери Хьюго оставался всего один марш. Я оттолкнул своих спутников и пошел дальше один. Дверь была приоткрыта. Голоса звучали теперь очень громко. Я расправил плечи и вошел.

Комната, в которой я очутился, была пуста. Прямо перед собой я увидел вторую дверь. Я быстро пересек комнату и отворил ее. Следующая комната тоже была пуста. Я попятился к выходу и налетел на Финна и Дэйва.

– Это птички, – сказал Финн.

И верно! Квартира Хьюго занимала угол здания, снаружи вдоль нее шел высокий парапет. Крутая крыша, выдаваясь над окном, почти касалась парапета; а в глубоком углу под крышей гнездились сотни скворцов. Они порхали и резвились между стеклом окна и парапетом, словно в клетке. С улицы их, видимо, не было слышно, а может быть, мы не различили их голосов в общем гуле Лондона. Здесь же они просто оглушали. Я испытал и растерянность, и облегчение. Никаких признаков Хьюго!

Дэйв стоял у окна, тщетно пытаясь отогнать птиц.

– Оставь в покое, – сказал я. – Они здесь живут.

Я с любопытством огляделся по сторонам. Вторая комната была спальней и обставлена была с предельной простотой, присущей тому Хьюго, которого я когда-то знавал. В ней стояла только железная кровать, соломенные стулья, комод и сундучок, а на нем – стакан с водой. Зато в первой, большей комнате проявился новый Хьюго. Весь пол был застлан турецким ковром; зеркала, тахты, полосатые подушки создавали атмосферу элегантного безделья. На стенах висели картины – все оригиналы. Я узнал двух маленьких Ренуаров, одного Минтона и одного Миро и тихонько свистнул. Не припоминаю, чтобы Хьюго интересовался живописью. Книг было очень мало. Меня умилило и показалось очень типичным для Хьюго, что он, уходя, оставил дверь этой сокровищницы открытой.

Финн глядел на птиц. Если забыть об их оглушительном верещании, они являли собой чудесное зрелище: они порхали, возились, прыгали, расправляли остроперые крылышки в раме окон, словно были частью убранства комнаты. Глядя на них, я думал, как мне поступить, может быть, усесться здесь и ждать возвращения Хьюго?

Но тут Дэйв, который рыскал по комнате, воскликнул:

– Гляньте-ка! – И указал на записку, приколотую к двери: входя, мы ее не заметили. Записка гласила: «Ушел в кабак».

Дэйв мигом выскочил на площадку.

– Чего мы ждем? – У него был вид человека, которому хочется выпить. И у Финна, когда ему подали эту идею, сделался тоже такой вид.

Я колебался.

– Мы не знаем, в какой кабак.

– Наверно, в ближайший, – сказал Дэйв, – или в один из ближайших. Можно поискать.

Они с Финном уже мчались вниз. Я быстро оглядел площадку. Другая дверь вела с нее в ванную и в маленькую кухню. Окно кухни выходило на плоскую крышу, за которой были видны окна других конторских зданий. Вот и все владения Хьюго. Я кинул прощальный взгляд на скворцов, оставил дверь в гостиную Хьюго приоткрытой, как было, и тоже пошел вниз.

Мы постояли возле бронзовых львов на виадуке. Чистый вечерний свет бил по шпилям и башням Святой Бригитты на юге, Святого Иакова – на севере, Святого Андрея – на западе, Гроба Господня, Святого Леонарда Фостера и Святой Марии-ле-Боу – на востоке. В вечернем свете дремали дома и одинокие белые шпили. Фаррингдон-стрит была все так же широка и пустынна.

– Куда пойдем? – спросил Дэйв.

Я хорошо знаю Сити. Мы могли двинуться либо на запад, к «Королю Лудду» и барам Флит-стрит, либо на восток, к менее популярным кабачкам Сити, зажатым среди кривых переулков и высоких церквей. Я вызвал в памяти облик Хьюго и сказал:

– На восток.

– А где восток? – спросил Финн.

– Пошли! – сказал я.

Мы миновали церковь Гроба Господня и ввалились в таверну «Виадук», которая славилась пивом Мьюкса. Окинув взглядом стойки, я убедился, что Хьюго здесь нет, и хотел тут же уйти, но Финн и Дэйв запротестовали.

– Я помню, – сказал Дэйв, – ты как-то объяснял мне, что неприлично пить в кабаке, когда не знаешь, как он называется, а также уходить из кабака, ничего не выпив.

Финн добавил:

– Это приносит несчастье.

– Так или иначе, – сказал Дэйв, – у меня пересохло в горле. Тебе какого, Финн?

В других условиях я бы тоже был не прочь выпить, и, так как вечер был жаркий, я разделил с друзьями пинту пива, только пил, стоя один в сторонке и думая о Хьюго. С пинтой мы быстро покончили, и я отдал приказ к выступлению. Стараясь не смотреть на Олд-Бейли, я повел их через улицу.

Тут стояло нарядное заведение «Пень и сорока», где подавали пиво Чаррингтона. Я забежал вперед, оглядел бар и выскочил на улицу, не дав им времени войти в дверь.

– И здесь нет! – крикнул я. – Пойдем в следующий. – Я понимал, что с каждым глотком продвижение наше будет замедляться, и мне хотелось, пока не поздно, уйти как можно дальше.

Финн и Дэйв галопом обогнали меня и ринулись в «Джордж», здесь поили элем Уотни, – уютный кабачок с облупленными стенами и старинной стойкой, где высилось сооружение из стекла и красного дерева, из-за которого бармен взирал на мир, как священник со своей кафедры. Хьюго там не было.

– Ничего не выйдет, – сказал я, когда мы опорожнили по кружке, – он может быть где угодно.

– Не вешай нос, – сказал Дэйв. – Домой к нему ты всегда можешь вернуться.

Он был прав; к тому же меня снедала нестерпимая тревога. Раз нужно убить вечер до возвращения Хьюго, почему не убить его на поиски Хьюго? Я окинул мысленным взором район вокруг собора Святого Павла. Потом заключил с Финном и Дэйвом соглашение, что мы будем заходить не во все бары подряд, а через один. Наконец я стал подгонять их к выходу. Выйдя на улицу, я направился к Ладгет-Хилл и повернул вверх, к собору. В конце подъема стоял кабачок, где угощали пивом Янгера, но Хьюго там не было. Следующий привал мы сделали у Шорта, в переулке Святого Павла. Там мы тоже выпили, и я стал обдумывать, не вернуться ли на Флит-стрит; но ведь я сам выбрал восточное направление, отступать не хотелось. Кроме того, встреча с Хьюго в обстановке Флит-стрит мне не улыбалась – был риск, что в нашу личную драму вторгнутся какие-нибудь пьяные журналисты. И я повел всю компанию на Чипсайд.

Час был поздний. Темнота уже сгущалась в воздухе, но под этой прозрачной завесой умирающие краски казались особенно яркими. Над головой небо густо синело, ближе к горизонту горело аметистами. Из мрака и теней переулка Святого Павла мы вышли на Чипсайд, как на освещенную арену, и к югу от себя, на той стороне Кэннон-стрит, увидели в раме развалин ровные бледные прямоугольники аббатства Святого Николая. Заросли кипрея колыхались над остатками улиц. В этом запустении разноцветные остовы домов тянулись кверху пустыми и заполненными прямоугольниками окон и стен. Последние лучи солнца озаряли блестящий кирпич и сверкающую черепицу, тут и там согревали камень упавшей колонны. Когда мы проходили церковь Святого Ведаста, синева в зените еще сгустилась, и мы, повернув за угол бывшего переулка Фрименс-Корт, вошли в заведение, где торгуют элем Хенеки.

Здесь наше соглашение лопнуло, главным образом по причине процесса замедления, о котором говорилось выше. К этому времени я уже пришел к мысли, что Хьюго мы едва ли найдем, но все равно, круг можно и завершить. Пока мы переходили обратно через Чипсайд и сворачивали на Боу-лейн, стали зажигаться фонари. Желтые качающиеся круги света в узких переулках падали на белые стены с вывесками старинных фирм, а вверху совсем стемнело. Я заметил несколько звезд – вид у них был такой, точно они висят там уже давно. Мы заглянули в старую «Таверну» на Уотлинг-стрит. Такие вот места Хьюго всегда любил; но его там не было. Допивая стакан, я сообщил Финну и Дэйву, что теперь мы зайдем в «Герб скорняков», а потом двинемся обратно, к Ладгет-Сэркус.

Они не возражали.

– Лишь бы не терять слишком много времени на переходы, – заметил Финн.

Я вытащил их на улицу, и мы подошли к «Гербу скорняков». Эта пивная стоит на стыке Кэннон-стрит и Куин-Виктория-стрит, под сенью церкви Святой Марии. Мы вошли.

Только я убедился в том, что и здесь Хьюго нет, как Дэйв схватил меня за рукав:

– Идем, я хочу тебя с кем-то познакомить.

У дальнего конца длинной стойки стоял какой-то щуплый субъект в красном галстуке бабочкой. Он сделал Дэйву приветственный знак, и, когда мы подошли ближе, меня поразили его огромные глаза – печальные, круглые и лучистые, как глаза вомбата или Христа у Руо.

– Познакомьтесь, – сказал Дэйв. – Лефти Тодд – Джейк Донагью.

Мы обменялись рукопожатием. Я, разумеется, много слышал об эксцентричном лидере Новой независимой социалистической партии, но еще не встречался с ним и теперь не без любопытства его разглядывал.

– Вы что тут делаете? – спросил он Дэйва. Его изможденный, малокровный облик не вязался с резкой, энергичной манерой говорить. Он помахал Финну как знакомому. Финна почему-то никогда ни с кем не знакомят.

– Спросите Донагью, – сказал Дэйв.

– Что вы здесь делаете? – обратился Лефти ко мне.

Я не люблю, когда мне задают вопросы в упор, и в таких случаях обычно лгу.

– Заходили к одному приятелю в редакцию «Стар», – ответил я.

– К кому? – спросил Лефти. – Я там всех знаю.

– Некий Хиггинс, он там недавно.

Лефти посмотрел на меня удивленно и пристально.

– Ну ладно, – сказал он и опять обратился к Дэйву: – Вы не часто бываете в этих краях?

– А вы, наверно, укладывали спать «Независимого социалиста»?

– Строго говоря, он еще не спит, – сказал Лефти. – Там есть кому о нем позаботиться.

Он опять повернулся ко мне:

– Я о вас слышал.

Раздражение мое еще не прошло. Я не сделал промаха, не ответил, как иногда отвечают на эти слова знаменитому человеку: «Я тоже о вас слышал». Нет, я спросил:

– Что же вы обо мне слышали? – Этим вопросом легко смутить человека.

Лефти не смутился. Он немного подумал и отвечал:

– Что вы талантливы, но ленивы, а потому не работаете, и что вы исповедуете левые взгляды, но активно в политической жизни не участвуете.

Все было ясно.

– Информация правильная, – сказал я.

– На пункт первый мне плевать, – сказал Лефти. – Но по второму пункту хочу вам задать несколько вопросов. Время у вас есть? – И он поднял руку часами ко мне.

У меня кружилась голова от пункта первого и пункта второго, а также от его резкости и выпитого пива.

– Вы хотите говорить со мной о политике?

– О вас с политической точки зрения.

Дэйв и Финн тем временем отошли и уселись за столик.

– Ну что ж, – сказал я.

Глава 8

– Так, – сказал Лефти. – Для начала проясним положение. Какой у вас опыт политической работы?

– Когда-то я состоял в Союзе молодых коммунистов. Сейчас – член лейбористской партии.

– Что это значит, нам известно, – сказал Лефти. – Практического опыта ни малейшего. Но теоретически вы хотя бы идете в ногу с жизнью? Политическую обстановку изучаете?

Он говорил быстро и бодро, как врач с пациентом.

– Очень поверхностно, – отвечал я.

– Вы можете хотя бы объяснить, почему сложили оружие?

Я развел руками.

– Дело безнадежное…

– Ага, – сказал Лефти. – Вот этого как раз и не следует говорить. Это грех против Святого Духа. Ничего безнадежного на свете нет. Верно, Дэйв? – Дэйв в эту минуту подошел к стойке заказать еще порцию.

– Кроме попыток заткнуть тебе рот, – ответил он.

– Что вернее: вы ушли от борьбы, потому что вам было все равно или потому что не знали, что делать? – спросил меня Лефти.

– Одно связано с другим, – начал я и готов был еще поговорить на эту тему, но Лефти перебил меня:

– Вы совершенно правы. Я и сам хотел это сказать. Так вы признаете, что вам не все равно?

– Конечно, – сказал я, – но…

– Это и нужно для начала. Если вам не все равно, значит, вы потенциальный борец. А какая еще моральная проблема возможна в наше время?

– Верность друзьям и порядочность по отношению к женщинам, – ответил я без запинки.

– Ошибаетесь, – сказал Лефти. – На карту поставлена вся система. Что толку не дать человеку споткнуться, если он находится на тонущем корабле?

– Если он сломает ногу, то не сможет плыть, – рискнул я.

– Но что толку заботиться о его ноге, если можно попытаться спасти ему жизнь?

– На первое я способен, на второе нет, – отвечал я, начиная сердиться.

– Ну-с, посмотрим, – сказал Лефти, отнюдь не обескураженный.

Он вытащил из портфеля пачку брошюр и быстро их перебрал.

– Вот эта подойдет, – сказал он, держа брошюру передо мной, как зеркало. На обложке крупным шрифтом стояло: «Почему вы отошли от политики?», а ниже – «Левой политике нужна ваша поддержка». В нижнем углу значилась цена – шесть пенсов. Я стал шарить в карманах.

– Не надо, не надо, это подарок, – сказал Лефти. – Мы их вообще не продаем. Но когда цена проставлена, люди чувствуют, что сэкономили деньги, и читают текст. Вы просмотрите ее завтра, на досуге. – И он засунул брошюру во внутренний карман моего пиджака. – Ну, дальше. Вы социалист?

– Да.

– В самом деле?

– Да.

– Хорошо. Имейте в виду, мы еще не знаем, что это значит, но пока это не важно. Скажите, какие же особенности современного положения привели вас к выводу, что бороться за социализм – безнадежное дело?

– Не то чтобы безнадежное… – начал я.

– Бросьте, бросьте. В болезни мы признались, так? Теперь переходим к лечению.

– Ладно, – сказал я. – Суть вот в чем. Английский социализм – явление почтенное, но это не социализм. Это капитализм процветания. Его не тревожит истинный бич капитализма, состоящий в том, что труд убивает.

– Так, так, – сказал Лефти. – Не будем торопиться. Какое из положений Маркса самое мудрое?

Этот метод вопросов и ответов начинал мне надоедать. Лефти задавал каждый вопрос так, будто на него возможен только один совершенно точный ответ. Это смахивало на катехизис.

– Почему какое-то одно положение непременно самое мудрое? – спросил я.

– Вы правы, у Маркса множество мудрых положений, – сказал Лефти, не соизволив заметить моего раздраженного тона. – Например, он сказал, что не сознание определяет бытие, а общественное бытие определяет сознание.

– Не забудьте, мы еще не знаем, что это значит…

– О нет, это мы знаем! И значит это совсем не то, что воображают некоторые марксисты с механистическим уклоном. Это не значит, что общество развивается автоматически, а идеологи просто плетутся за ним следом. Что важнее всего в эпоху революций? Да, разумеется, сознание. А в чем его главная особенность? Да именно в том, что оно не просто отражает социальные условия, но влияет на них – до известного предела, конечно, только до известного предела. Отсюда большое значение имеете вы, интеллигенция. Скажите, как вы представляете себе задачи такой организации, как ННСП?

– Получить больше голосов, чем другие партии, и сделать вас премьер-министром.

– Ничего подобного! – с торжеством воскликнул Лефти.

– Тогда каковы же ее задачи?

– Не знаю.

Я решил, что с его стороны было нечестно огорошить меня вопросом, на который он сам не может ответить.

– В том-то и дело! – продолжал он. – Нас обвиняют в безответственности. Но те, кто обвиняет, просто не понимают нашего назначения. Наше назначение в том, чтобы исследовать социалистическое сознание Англии. Повысить ее чувство ответственности. Новые общественные формы нам навяжут достаточно скоро. Но почему мы должны ждать этого времени, не имея при себе ничего лучшего, чем социальные идеи, почерпнутые из старых общественных форм?

– Минутку, – сказал я. – А что будет пока с народом? Я имею в виду массы. Идеи приходят в голову отдельным личностям. В этом всегда была беда человечества.

– Вы попали в самую точку. Сейчас вы скажете: «А где же тогда пресловутое единство теории и практики?»

– Вот именно. По-моему, для Англии было бы просто великолепно, если бы английский социализм обновился, обрел вторую молодость. Но что толку в интеллектуальном обновлении, которое не коснется народа? Теория и практика сливаются воедино только в исключительных обстоятельствах.

– Например? – спросил Лефти.

– Например в России, когда большевистская партия боролась за власть.

– Э, – сказал Лефти, – вы выбрали плохой пример в подкрепление вашего довода. Почему нас так поражает необычайная сознательность, с какой эти люди, казалось бы, добивались своей цели? Потому что они победили. Нельзя судить о единстве теории и практики по отдельным случаям. Важен также принцип, по которому они расходятся. Ваша беда в том, что вы в душе не верите в возможности социализма. Вы механицист. А почему? Сейчас я вам объясню. Вы называете себя социалистом, но вы, как и все вам подобные, воспитаны на «Британия правит морями». Вы хотите быть частью чего-то большого, яркого. Поэтому вам жаль, что вы не можете примкнуть к коммунистам. Но этого вы не можете, а на то, чтобы разделаться с тем, другим, у вас не хватает воображения. Отсюда безнадежность. Вам недостает гибкости, гибкости! – Лефти ткнул в меня неимоверно длинным, подвижным пальцем. – Мы, возможно, упустили шанс возглавить Европу, – сказал он. – Но главное – заслужить это право. А тогда, возможно, появится и новый шанс.

– А тем временем, – сказал я, – как быть с диалектикой?

– Ну, знаете, – сказал Лефти, – это все равно что дурной глаз. И не веришь в него, а все-таки боишься. Даже приверженцы диалектики знают, что предсказать будущее невозможно. Единственное, что в нашей власти, – это сперва думать, а потом действовать. На то мы и люди. Даже Европа не будет продолжаться вечно. Вечного вообще ничего нет.

Дэйв опять стоял у стойки.

– Кроме евреев, – сказал я.

– Ваша правда, – сказал Лефти. – Кроме евреев.

Мы оба посмотрели на Дэйва.

– Что? – спросил он.

– Время закрывать, джентльмены, – сказала буфетчица.

– Так вы признаете, что не все можно объяснить? – спросил я.

– Да, я эмпирик.

Мы отдали стаканы.

Я поглотил уже столько спиртного, что необходимость прекратить это занятие повергла меня в отчаяние. И к Лефти я начал проникаться симпатией.

– Здесь можно купить бутылку бренди? – спросил я его.

– Вероятно.

– Так, может, купим бутылку и продолжим нашу дискуссию где-нибудь в другом месте?

Лефти минуту колебался, потом сказал:

– Ну что ж, только одной бутылки нам будет мало. Четыре полбутылки «Хеннесси», мисс, будьте добры, – обратился он к буфетчице.

Мы вышли на Куин-Виктория-стрит. Ночь была тихая, жаркая, прожженная звездами и залитая луной. Несколько пьяных, пошатываясь, убрались прочь и оставили нас одних. Мы стояли, глядя в сторону Святого Павла, у каждого в кармане была бутылка.

– Куда? – спросил Дэйв.

– Минутку, – сказал Лефти, – дайте собраться с мыслями. Мне нужно зайти на почту, отправить кое-какие письма.

Характерная черта центрального Лондона: единственное, что там можно купить в любое время дня и ночи, – это почтовые марки. Даже женщины там не найти после половины четвертого утра, разве только вы особенно хорошо осведомлены. Мы двинулись в сторону главного почтамта, и, сворачивая на Кинг-Эдвард-стрит, я хлебнул из своей бутылки. Хлебнул и понял, что уже сильно пьян.

Главный почтамт стоял огромный, мрачный, как пещера, казенный, трезвый, полутемный. Мы с хохотом ввалились в подъезд, нарушив покой нескольких клерков и людей, занятых сочинением анонимных писем или предсмертных записок, – такие всегда толкутся здесь в поздний час. Пока Лефти покупал марки и отправлял телеграммы, я организовал исполнение канона «Колокол отлили», а поскольку у меня никогда не хватает ума вовремя остановиться, мы пели до тех пор, пока кто-то из служащих не выставил нас за дверь. Тут мы загляделись на фантастические почтовые ящики – огромные разинутые пасти, в которые бросаешь письмо и видишь, как оно летит вниз, вниз, по темному длинному колодцу, и наконец падает на поддон в освещенной комнате глубоко под землей. Это зрелище так заворожило меня и Финна, что мы решили тут же написать по письму и опять вошли в здание – купить конвертов и бумаги. Дэйв сказал, что и так получает слишком много писем, так незачем привлекать их еще больше бессмысленными посланиями. Финн сказал, что напишет кому-то в Ирландию. Я начал писать Анне, прижав бумагу к стене почтамта, но не мог придумать, что ей сказать, кроме «Я тебя люблю». Это я написал несколько раз подряд, очень криво. Потом добавил: «Ты прекрасна» – и запечатал письмо. Я засунул его глубоко в пасть почтового ящика, и оно полетело вниз, переворачиваясь на лету, как осенний лист.

– Пошли! – сказал Лефти.

– Куда?

– Сюда! – И он повел нас куда-то вниз вдоль стены почтамта. Вдруг я с изумлением увидел, что он вознесся над землей. Он стоял на какой-то стене и манил меня к себе. В ту минуту я, кажется, готов был залезть хоть на борт «Куин Мэри». Я последовал за Лефти, остальные последовали за мной. Мы очутились в маленьком, огороженном со всех сторон и густо заросшем саду. В прозрачном летнем мраке я различил смоковницу, склонившуюся над железной калиткой. Среди белых камней росла высокая, по колено, трава. Мы сели. И тут я вдруг сообразил, что там, где мы находимся, был когда-то неф церкви Святого Николая Фостера. Я лег на траву, и глаза мои наполнились звездами.

Через некоторое время до меня долетел голос Лефти:

– Самое главное для вас – ввязаться в борьбу. Стоит начать что-то делать, сталкиваться с людьми – и некоторых из них вы непременно возненавидите. А ничто так не разбивает абстракций, как ненависть.

– Правильно, – протянул я лениво. – Сейчас я никого не ненавижу.

Мы говорили вполголоса. Рядом с нами Финн и Дэйв тоже о чем-то шептались.

– Как же вам не стыдно, – сказал Лефти.

– А что я могу сделать?

– Этот вопрос придется изучить. Мы ко всем своим членам применяем научный подход. Мы спрашиваем о каждом: где точка пересечения его потребностей и наших? Какая работа больше всего придется ему по душе и в то же время будет полезна нам? Разумеется, на каждого ложится и какая-то доля рядовой работы.

– Разумеется, – сказал я. Я смотрел, как за лесом травы поднимается Орион.

– В данном случае, – сказал Лефти, – сомнений, к счастью, нет. Совершенно ясно, что вы можете делать.

– Что же?

– Писать пьесы.

– Не умею, – сказал я. – Романы не подойдут?

– Нет. Кто в наше время читает романы? А пьесы писать вы не пробовали?

– Никогда.

– Ну так начинайте, и чем скорее, тем лучше. Конечно, с расчетом на театры Вест-Энда.

– В Вест-Энде не так-то легко поставить пьесу.

– Не верьте в эту легенду! – сказал Лефти. – Все дело в том, чтобы пойти на известные уступки распространенным вкусам. До того как писать, подвергните научному анализу несколько пьес, которые за последнее время имели успех. Ваша беда в том, что вы не любите усидчиво работать. Создайте приемлемый костяк, а заполнить его можете любой идеей. В общем, вы заходите ко мне на будущей неделе, мы с вами это обсудим. В какой день вы могли бы зайти?

Он достал записную книжку и стал быстро листать густо исписанные странички. Я поискал в уме, чем бы отговориться, но ничего не придумал. Орион лез ногой мне в глаза.

– Во вторник, в среду, в четверг… Но я ничего не обещаю.

– Я порядком загружен, – сказал Лефти. – Может быть, в пятницу, в три пятнадцать? У меня просвет до четырех, а если повезет, то даже чуть дольше. Вы приходите ко мне в редакцию.

– Ладно, ладно, – сказал я. Бледное пятно – лицо Лефти – обратилось ко мне.

– Забудете. – Он достал карточку, записал время и адрес и сунул карточку мне в карман. – А теперь, – сказал он, – может, вы мне расскажете, что вы делали в этих краях?