Два раза в одну реку Островская Екатерина

Глава третья

Весь вечер воскресенья Лена вспоминала нового знакомого, но подспудно размышляла: лететь ли ей на соревнования на Сейшелы или нет. Дело это, конечно, дорогое, но спонсор вроде бы имелся. «Евротраст банк» готов оплатить дорогу и взнос участника, взамен Лена обязана разместить на парафойле эмблему и логотип банка и в своих интервью обязательно говорить о том, что всеми успехами обязана именно этому надежному банку. Подобное вполне устраивало совсем недавно и Самохину, и банк, но теперь нынешний начальник отдела общественных связей банка Саша Труханов требовал возобновления отношений.

Почти четыре года они встречались, и все было хорошо. Лена ожидала не только подарков и признаний в любви, но предложения руки и сердца. Но Труханов ограничивался лишь спонсорством, тем более лично ему это спонсорство ничего не стоило.

Познакомились они на пляже в Сестрорецке. Лена парила над поверхностью залива, внизу блестела вода, на песке люди загорали, играли в волейбол или в карты, кто-то пил вино, а кто-то поглядывал вверх на пролетающие воздушные змеи, к которым цеплялись человечки.

Потом Лена и сама легла на песке, чтобы отдохнуть от гидрокостюма и позагорать. К ней подошел молодой человек и произнес:

– Хотел узнать, каково там под облаками, а увидел вас, и вся решимость пропала. Может быть, обменяемся телефонами? Встретимся, вы мне расскажете…

– Под облаками замечательно, а номер своего телефона я случайным знакомым не даю, – ответила Лена.

Но когда посмотрела на парня, почему-то ей вдруг не захотелось, чтобы он удалился так же внезапно, как и появился.

А парень присел на корточки и улыбнулся:

– Меня зовут Саша Труханов. Мне двадцать пять лет, работаю в банке и не женат.

Улыбка у него была настолько обаятельная, что Лена окончательно растерялась. Саша приехал позагорать с друзьями – молодой парой и на их машине. Но, как потом выяснилось, автомобиль – старенький «БМВ» – был его. Он тогда солгал, надеясь, что друзья уедут пораньше, а он останется с понравившейся ему девушкой, которая его и довезет до города.

Лена довезла Сашу до самого порога его дома. Она была очарована новым знакомым. К тому же он обещал поговорить в банке насчет спонсорства. И ведь договорился, хотя тогда был рядовым сотрудником отдела общественных связей. Правда, договорился только о ее встрече с руководством, а потом уж на той самой первой встрече Лена решила все сама. Ей даже предложили сняться в телевизионной рекламе. Потом этот ролик гоняли почти год по разным каналам. Лена взлетает высоко на своем кайтборде. Ветер треплет волосы, и она кричит: «Какая красота! Какой вид! Я могу взлететь еще выше, потому что с «Евротраст банком» мне ничего не страшно».

Реклама примелькалась, и Лену даже иногда узнавали в магазинах или просто на улицах. Однажды вечером к ней подошел не очень трезвый мужчина и спросил сурово:

– Ну что, не страшно тебе?

Было темно, а потому разобрать, кто и зачем подходит, не представлялось возможным. Лена уже мысленно прикидывала, что лучше сделать сначала – подсечку или сразу ударить ногой в печень, но мужчина вовремя заговорил:

– Ну и правильно, а вообще-то я у вашего банка сигаретку стрельнуть хочу.

Сигарет не было, но мужчина не обиделся и даже сказал, что она – очень добрая девушка: это видно по ее глазам.

Когда-то Лена встречалась с Сашей Трухановым, Саша даже начал заниматься вместе с ней кайтингом, но очень скоро сломал руку и бросил. А потом женился на дочери какого-то деятеля из Минфина. То есть сначала женился, а потом сломал руку. Отношений с Леной разрывать не собирался, но когда явился к ней в гипсе, но с букетом и с улыбкой честного человека на лице, она его не пустила и цветы не приняла. Через дверь он назвал Лену дурой и сказал, что спонсорство закончилось. Но тем не менее продолжал спонсировать, иногда звонил и намекал на свои неугасающие чувства. И к ней, и к экстриму.

Саша Труханов, всегда улыбчивый и очень ухоженный, выглядел моложе своих лет; какое-то время он нравился Лене, она даже думала, что влюблена в него – вероятно, оттого, что других кандидатов не было. Последнее обстоятельство иногда огорчало.

1918 год, 30 августа

Вера поднялась по лестнице, свернула в коридор и остановилась у дверей кабинета хозяина. Она вошла бы сразу, но за неплотно прикрытой дверью разговаривали мужчины.

– Перейти границу достаточно сложно, – говорил камергер Росляков. – Но перебраться туда – это только половина дела. Гражданская война у них еще в мае закончилась, но только Бог знает, где сейчас финские красные: по лесам бродят или на хуторах сидят. Мой человек имеет окно на границе. С той стороны его люди примут вас, но ведь до Гельсингфорса сопровождать не будут. Простите, я по-старому называю… Теперь у них не Гельсингфорс, а Хельсинки. Будете сами добираться, а опасность существует. Могут как красных шпионов задержать и расстрелять на месте… Тем более что при вас такие капиталы. Вообще, мой вам совет: говорите на той стороне, что вы друг генерала Маннергейма – тогда они вряд ли рискнут что-либо делать с вами. Он у них сейчас большим уважением пользуется – как-никак спас страну от революции. А увидите Карла, передавайте от меня привет.

– Обязательно. И за совет спасибо, – прозвучал голос Долгорукова.

И тут же зазвенели струны: вероятно, князь держал в руках гитару и решил проверить ее звучание… Он тихо пропел:

Он оборвал песню и произнес:

– Если бы не нейтралитет казаков, то не было б сейчас Советов. Ведь они сами выбрали Каледина атаманом Войска Донского. Он ликвидировал Советы во всей Донской области, а когда Алексей Максимович попросил у них артиллерию, старшины отказали. Казаки спокойно наблюдали, как мы поначалу теснили Антонова-Овсеенко с Сиверсом, а присоединиться к нам не захотели. Потом красные собрали казачьих старшин и все равно расстреляли за этот их нейтралитет. Тогда же Корнилов известил, что уходит со своими отрядами на Кубань, этим бегством он открыл фронт. Мы отходили к Таганрогу вдоль Дона, по нам била артиллерия, снег был черным от гари… Полторы сотни штыков у нас оставалось, да и то это были юнкера, кадеты, гимназисты. Мальчишки плакали от горя.

– А что за поручик Голицын? – спросил Росляков. – Или это просто поэтический образ?

– Константин Голицын, поручик – очень приятный молодой человек. Не знаю, жив ли. А песню написал генерал Гончаренко, но он на Украину ушел. Меня ранили, возможности скрыться не было. Не знаю, кого благодарить, но переодели меня, раненного под Таганрогом, в матросскую форму – это и спасло…

Стоять под дверью и слышать чужой разговор было верхом неприличия; Вера давно бы уже зашла, но боялась предстать перед мужчинами со счастливым лицом. А она улыбается с самого утра и даже по городу шла, радуясь тому, что светит солнышко, бегают мальчишки – продавцы газет, поют канарейки в клетках, выставленных на подоконниках растворенных окон… Все было переполнено счастьем, которое пришло к ней самой накануне…

Вечером, когда погасили электричество, уже лежа в постели, Вера вдруг поняла, что не может заснуть. Ей хотелось лежать и думать о своей любви, мечтать о нем, который совсем рядом, через комнату от нее, – человек, которого она любит уже давно, с той поры, когда впервые увидела в Царском Селе высокого и улыбающегося юнкера, приехавшего к ним в дом вместе с родителями… Для чего его привезли тогда на детский праздник? Алексей был уже почти взрослым. И все-таки он поцеловал ей руку и сказал, что ослеплен ее красотой. Это был первый комплимент в ее жизни: именно тогда Вера и полюбила его, даже не понимала, что это любовь. Но уже знала, что это навсегда.

И тогда она встала с кровати, набросила на плечи чужой мужской халат, который ей выделил камергер, взяла свечу и вышла в коридор. Вышла так стремительно, что пламя качнулось и едва не погасло, но тут же фитиль вспыхнул снова. Вера подошла к его двери и постучала. Дверь не сразу, но распахнулась, на пороге стоял растерянный молодой князь Долгоруков.

– Не осуждайте меня, – произнесла Вера, – но я не могу жить без вас.

Алексей пропустил ее в едва освещенный двумя догорающими свечами кабинет.

– Проходите, мне давно уже есть что вам сказать.

Долгоруков взял свечу из ее руки, и тогда Вера обхватила его шею двумя руками, прижалась и шепнула, готовая расплакаться от своей любви и решимости:

– Не бросайте меня, пожалуйста. У меня, кроме вас, никого нет на свете.

Свеча догорала, и было далеко за полночь. Где-то далеко, вероятно, в кабинете хозяина, один раз ударили часы, отмечая половину какого-то часа, но только какого – непонятно, но это было уже неважно. Произошло то, что должно было произойти. Вера мечтала стать его женой и стала ей. И теперь Алексей целовал ее руки и плечи, говорил, что когда с простреленной грудью лежал в чужом таганрогском сарае и ему казалось, что он умирает, то страдал он не от боли или голода, а от одного страха – не увидеть ее никогда больше. И она целовала темное пятно шрама на его груди, гладила его голову… А потом вдруг за окном в темном Таврическом саду зазвучала гармошка и чей-то пьяный голос заорал:

Потрескивала свеча, поставленная не на подсвечник, а в серебряную пепельницу. Бледный свет плясал по стенам, отражался в стеклах старых фотографий, вставленных в деревянные рамки. На этих снимках были незнакомые люди, счастливые от того, что не дожили до этих окаянных дней.

Гармошка звучала весело, и голос, оравший в Таврическом саду, был переполнен радостью.

Глава четвертая

Все-таки утром в понедельник Лена решила позвонить Труханову. Знала, конечно, что этого делать нельзя. За завтраком она долго смотрела на свой аппаратик, непонятно на что надеясь. Вряд ли Федор ей позвонит, а даже если и позвонит, ничего это не изменит. Едва ли новый знакомый настолько богат, что сразу же предложит ей оплатить участие в Сейшельском турнире. Но Федор вряд ли состоятельный человек: во-первых, его моторка простенькая, и одет он был непрезентабельно, хотя на рыбалке все выглядят одинаково. К тому же вряд ли есть на свете миллионеры – любители порыбачить в холодных водах. Вот если ловить тунцов и марлинов где-нибудь возле Мадагаскара! Закидывать спиннинг с борта роскошной яхты, попивая «Дайкири» или «Мохито»… Там, конечно, только миллионеры, и никого больше. А Федор, разумеется, не миллионер – уж больно он обаятельный и простой. Олигархи такими не бывают. Хороший человек – он свой в доску, готовый помочь и дружить до гроба и делиться всем, что имеет. Хороший человек вряд ли бывает богатым. А зачем делать деньги, если у тебя нет друзей и любви настоящей тоже нет, потому что всем от тебя чего-то нужно? И пристают все знакомые: «Дай денег на что-нибудь. Например, на участие в коммерческом соревновании по кай- тингу…»

Думать об этом было противно и стыдно, но денег взять неоткуда, а потому Лена все равно позвонила Труханову.

Выпрашивать деньги сразу не планировала, но Саша опередил:

– Если ты по поводу спонсорства, то не рассчитывай. Банк теперь денег не даст. У нас сменилась рекламная стратегия. Рекламы больше заказывать не будем. Так что наш логотип со своего парафойла можешь убрать. Мой совет: поищи другой банк или крупную компанию вроде «Газпрома» – для них десять или пятнадцать тысяч баксов не деньги. А ты к тому же очень симпатичная.

Это прозвучало грубо, словно Труханов выталкивал ее на панель.

Лена хотела уже попрощаться, но Саша вдруг предложил:

– Давай все-таки встретимся и обсудим. Много денег не обещаю. Но треть смогу собрать. Но это будут личные средства. Да и с управляющим могу поговорить на предмет предоставления кредита, ведь тебе нужно будет уже семь или десять тысяч. В крайнем случае даст кредит под небольшой процент. А выиграешь, легко рассчитаешься. Ты вообще же сможешь победить?

– Могу, конечно, – согласилась Лена, – во фристайле – скорее всего, буду в призах. А в гонках на время вряд ли: не все от мастерства зависит – у соперников каждый раз новое оснащение, все лучше и лучше. А я третий год свое латаю.

– Сколько за победу обещают?

– За первое место в общем зачете – пятьдесят тысяч, за второе – сорок, за третье – тридцать. Все попавшие в первую шестерку получают право участвовать в следующем турнире бесплатно. А победитель еще и может рассчитывать на рекламный контракт от производителей оборудования для кайтинга.

– Ну вот, – обрадовался Труханов, – будет чем кредит выплатить… В крайнем случае можно заложить квартиру. А еще лучше – обменяешь свою на меньшую. У тебя ведь после папы остались шикарные адмиральские апартаменты – считай, почти в самом центре. А у меня на примете есть двушка на Васильевском. Очень приличный дом, до Финского залива рукой подать. Тысяч или даже сорок тысяч долларов запросто получишь в качестве разницы в стоимости.

– Нет! – решительно отказалась Лена.

– Ну я все же приеду?

– А зачем? Ты же мне посоветовал дружить с другим спонсором.

Разговор был закончен. Лена сбросила вызов, злясь на себя за этот звонок.

Мобильный затренькал снова. И опять это был Труханов.

– Не хочешь менять квартиру, – сказал он с проникновенным сочувствием в голосе, – заложи свой катер. А лучше – продай. Я у тебя его куплю за те же тридцать тысяч. В конце концов, будем вместе выходить в море.

– Это папин катер! – не выдержала Самохина. – Квартира тоже папина! Ничего менять или продавать я не собираюсь!

Понятно, что хочет Труханов – возобновления отношений. Деньги, судя по всему, у него есть. Не у него, скорее всего, у жены – минфиновской дочки. Саша хочет купить не катер, а ее саму, то есть приобрести катер, а бывшую хозяйку получить как бесплатное приложение, зная, что Лена не может не выходить в море. А она должна будет смириться и терпеть, надеясь, что любовник оплатит ее участие в очередном коммерческом чемпионате по кайтингу. Какое противное слово – «любовник»! Звучит, как «нахлебник» или «паскудник». Да и сама продажная любовь – первостепенное паскудство. А Труханов чуть ли не в открытую намекает на это.

Снова зазвонил телефон.

– Не продам я катер! – крикнула в трубку Самохина.

– И это правильно, – прозвучал в трубке незнакомый мужской голос.

– Кто это? – осторожно поинтересовалась Лена.

– Это Федор, если не забыли такого.

– Помню, конечно.

– Не надо катер продавать ни в коем случае, – попросил новый знакомый, – а то как мы встретимся с вами в следующий раз?

– Вы хотите встретиться?

– Можно в следующие выходные, – предложил Федор. – Хотя я сейчас в отпуске и у меня каждый день выходной.

И он рассказал, что работает испытателем глубоководных аппаратов, которые проектирует его отец. Закончил военно-морское училище и даже прослужил пять лет на подводной лодке, а потом отец договорился с главным штабом ВМФ о переводе сына в его КБ.

– В какой БЧ несли службу? – поинтересовалась Лена.

– БЧ-один, – ответил молодой человек.

– Штурманская.

– Откуда такие глубокие познания?

– У меня отец служил во флоте.

– Погодите, – остановил ее удивленный Федор, – я слышал на том острове, как к вам друзья обращались по фамилии. Выходит, ваш отец – вице-адмирал Самохин, если я ничего не путаю? А предок – контр-адмирал Самохин? Тот самый, который, будучи капитаном второго ранга царского флота, вывел из Гельсингфорса запертую там эскадру, чем сохранил Балтийский флот. Он провел корабли через ледяной залив, через минные поля, установленные немцами, в Кронштадт и по прибытии едва не был расстрелян большевиками, которые уже пообещали эти корабли Германии…

– Слава богу, матросы его отстояли. Прадеда репрессировали потом в тридцать седьмом. И почти сразу реабилитировали, когда выяснилось, что донос ложный.

– Надо же! – продолжал удивляться Федор. – Мой отец учился вместе с вашим, они даже служили какое-то время вместе.

– А вам самому нравится служба?

– Спрашиваете! Такой службы, как у меня, ни у кого нет. Я хоть и числюсь капитаном третьего ранга, но погоны не ношу. Испытание аппаратов само по себе очень интересное занятие, к тому же у меня имеется и почти личная подводная лодка. Маленькая, правда, но очень погружаемая, а потому по мере возможностей я еще занимаюсь подводными исследованиями.

– Неожиданности случаются?

– Еще какие! Недавно совершенно случайно нашли испанский галеон шестнадцатого века.

– Я слышала об этой находке, – сказала Лена. – Корабль, переполненный золотом инков…

– Тот самый, – подтвердил Федор, – сейчас, правда, на золото претендуют несколько государств Центральной и Южной Америки, Испания как владелец груза, а еще и Англия, потому что перед гибелью судно было захвачено пиратом Дрейком, а Дрейк находился на службе у английской короны. Но один суд мы уже выиграли. Выиграем и другие. Ведь по морскому праву, если корабль затонул в нейтральных водах, то владельцем груза является тот, кто обнаружил его и достал.

Лена молчала, пораженная.

– Вам интересно? – поинтересовался молодой человек.

– Еще как.

– Тогда, может быть, увидимся, погуляем вместе? В кафе посидим. Если вы живете в квартире отца, то мне хорошо известно, где ваш дом находится. Называйте время: я подъеду.

Они провели вместе целый день. Вечером Федор проводил ее до парадного, они еще какое-то время разговаривали. Потом попрощались, и молодой человек ушел. И сразу из кустов выскочили две тени и бросились к Лене. Она уже приняла боевую стойку, чтобы начать схватку с нападающими, но тут узнала Лаленкова. Рядом с одноклассником стоял мощный бодибилдер Володя.

– Ты это, Самохина… Чего так долго шляешься? – спросил бывший одноклассник. – Мы тебя уже полтора часа ждем.

– А позвонить нельзя было? – удивилась Лена.

– Разговор не телефонный, – объяснил бодибилдер и оглянулся.

Ничего не оставалось, как пригласить их войти. Пока поднимались в квартиру, друзья объяснили, что между ними возник спор. Лаленков сказал, что у одноклассницы в доме видел фотографию, еще дореволюционную, на которой изображен ее предок, и держит он в руках яйцо Фаберже. А Володька не поверил, утверждая, что у Фаберже все яйца считаные и специалисты про них все знают вплоть до цены. И, конечно же, местонахождение каждого известно.

– Есть такая фотография, – сказала Лена, запуская их в квартиру. – Висит на одном и том же месте уже лет пятьдесят или семьдесят.

Запускать посторонних в кабинет отца не очень хотелось, но спорить с Лаленковым себе дороже. Оба гостя вошли туда и уставились на снимок. Они рассматривали фотографию и переглядывались.

– Похоже на то, – наконец признал Владимир.

Без особого интереса он оглядел обстановку кабинета, макеты кораблей, фотографии судов на стенах, карты и корешки старинных лоций.

– А откуда у твоего деда Фаберже? – поинтересовался Лаленков.

– У прадеда, – уточнила Лена. – Ему это яйцо его мама подарила в год окончания Морского корпуса. Он получил погоны мичмана и кортик, а она продала свои украшения и заказала Фаберже на новогодний подарок. Он тогда ушел с эскадрой на Дальний Восток, где начиналась русско-японская война. Тонул, спасаясь с подорвавшегося на японской мине крейсере, но подарок матери не потерял.

– Да как вообще можно с собой такие деньжищи таскать! – возмутился бодибилдер. – Будь у меня такое яйцо, я бы в банке ячейку снял и держал свое богатство под надежной охраной. Показывал бы иногда специалистам… И девушкам за хорошее поведение.

1918 год, 31 августа

По Сенному рынку ходили вооруженные патрули. Молодые солдаты проверяли документы, не забывая набивать карманы яблоками, солеными огурцами и вяленой красноперкой. В составе патрулей были и молодые рабочие, которые зло ругались с торговками, не желавшими ничего им давать бесплатно. Один из патрульных, оглядев с ног до головы проходящую мимо Веру, крикнул вроде как и не ей:

– Во какая! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Посмотрите-ка на нее! Гордая вся! А господам, небось, пуховые перины грела. Лярва буржуйская!

Вера не знала, зачем зашла на рынок. Но если и в самом деле они с Алексеем будут пробираться в Финляндию через леса, то необходимо иметь в запасе теплые вещи. Но теперь, пробегая мимо рядов с картошкой, репой, турнепсом, хомутами и валенками, понимала, что пришла сюда зря. Возле ворот рынка стоял слепой старик с шарманкой. Старик крутил ручку, вокруг ходила девочка в потертом коротеньком пальто и пела:

Девочка подошла и остановилась перед Верой. Протянула большую жестяную кружку и заголосила еще жалобнее:

Вера порылась в ридикюле и достала двугривенный. Опустила в пустую кружку. Серебряная монетка громко звякнула. Грустная девочка перевернула кружку, ловко зажала двугривенный в кулачок и тут же спрятала монету в карманчике пальто.

– Мерси.

В ридикюле оставалась лишь небольшая горстка серебряной мелочи и два золотых империала – денег больше не было.

Кто-то потянул Веру за рукав. Она обернулась и увидела бабу в плюшевой кацавейке. Голова бабы по самые глаза была обмотана цветастым ситцевым платком.

– Верочка, – шепнула торговка отшатнувшейся девушке, – не бойтесь. Это я – Екатерина Степановна Ягужинская. Пришла сюда вещи на продукты менять. Стою и трясусь: а вдруг кто узнает. Два часа назад у дровяных складов инженера расстреляли, который свои часы предлагал. Солдаты забрали часы, а он возмущаться начал, кричал. Его завели за поленницы для проверки, и тут же выстрелы. Потом торговки бегали смотреть, может, пальто не повредили. Страшно… Вы-то зачем сюда?

– Скоро холода, а у меня теплых вещей нет.

Ягужинская задумалась, а потом достала из своего мешочка пуловер.

– Возьмите. Вещь хоть и мужская, но вы в нем точно не замерзнете.

Вера достала полуимпериал и протянула Екатерине Степановне. Та уже почти взяла золотой, но отдернула руку и затрясла головой.

– Нет, нет! Вам и самой жить как-то надо. А я уж перебьюсь. Мы еще картины припрятали. В гостиной прежде висели у мужа и в кабинете. Шишкин, Левитан, Серов, Айвазовский… Но кому они теперь нужны?.. У меня, кстати, еще сапожки хромовые для вас…

К ним подошел молодой рабочий из патруля, что свистел Вере вслед, и дыхнул луком:

– Давай, старая, проваливай! Девку мы забираем.

– Куды ж?! – заголосила Ягужинская. – Она ж дочка моя! Я к ней из деревни зазря, что ли, триста верст перлась из самой, почитай, Опочки?.. Насилу ее здеся в вашем чертовом городе отыскала, а тута сразу забирать! Она, может, от хозяев своих настрадалася, места себе найти не может, мать встретила, поплакаться ей решила…

– Ну так мы утешим, – не унимался парень. – Я с отрядом послезавтра на фронт иду с белой гвардией биться не на жизнь, а на смерть. У нас как раз сегодня проводы намечаются…

Он посмотрел на Веру.

– Все чин чинарем будет. В том числе граммофон с пластинками. Шаляпин имеется, между прочим. У меня даже комната почти что своя. А утром я сам, куда надо, тебя провожу или извозчика найду.

– Да пошел ты со своим извозчиком и Шалякиным-Малякиным туда же! У нас у самих в деревне революцию защищать надо! – крикнула Екатерина Степановна.

– Во боевая мамаша! – обрадовался подошедший солдат с винтовкой. – Имеет понятие. Если революция, то делиться надо. Если пожрать нету у тебя, к примеру, то сама знаешь, что военному человеку нужно, кроме жратвы.

– Ты это мужу моему расскажи: он десять лет на царской каторге гнил ни за что! Помещика за ноги в лесу повесил, и что с того – сразу на каторгу, что ли?.. Не пущу с вами дочку!

Люди, проходившие мимо, стали останавливаться, торговки из рядов вытягивали шеи. Толпа зевак росла на глазах, и все смеялись. Солдат гневно посмотрел на молодого рабочего.

– Ты чего это к девке пристал? – возмутился он. – Тебе другой пост доверили! Чего ты сюды поперся?

– Так я ничего, – начал оправдываться парень. – Думал, моя бывшая краля шландыбачет, а теперь вижу, обознался. Моя посисястей будет, и лицо у этой не рябое.

– Сам ты рябой! – уже спокойно произнес солдат. – Ладно, иди уж. Прям не человек, а шкворень какой-то.

И подмигнул Ягужинской.

– Не беспокойся, мамаша! Мужу привет передавай.

Они ушли, а Екатерина Степановна перекрестилась.

– Спасибо тебе, Господи! Не оставил нас – чад твоих.

И тут же шепнула перепуганной Вере:

– Ненавижу их всех! Ненавижу, потому что боюсь!