Мухи Кабир Максим

32

Мертвые

Рома сунул в карман дождевика фонарик, мощный, с ребристым стальным корпусом. Вынул из шкафа калоши, обулся. Мозг сверлили мрачные мысли. Саша в беде. Ей угрожает смертельная опасность.

Кортни забилась под стол и наблюдала за хозяином жалостливыми глазами. Уши поджаты. Хвост трепыхается робко. Собака была встревожена не на шутку. Раньше она не боялась грозы.

– Сынок, ты сдурел? – поинтересовалась мама.

– Я к Саше иду, – быстро ответил он. – Все нормально, мам.

– Какой нормально? Ты видел, что за окнами? Не подождет твоя Саша до утра?

– Не подождет, – теряя терпение, огрызнулся он.

– Такие вещи не ждут, – сказал папа, обнимая маму за талию. – Забыла, как я к тебе в буран добирался?

– Ох, мужчины…

Рома выскочил за дверь. Лифт загудел внизу. К черту. Он побежал по ступенькам. На улицу, где ветер выковыривал корни деревьев. Водостоки изрыгали упругие струи. В детском садике обвалилась ель. Ее ствол смял прутья ограды, а крона угодила на провода. Столбы накренились. Ливень перешел с галопа на рысцу.

Рома поднял капюшон. Заторопился напрямик по лужам безлюдными дворами. Кулинария, парикмахерская, сбербанк…. Треснуло, будто ударили кнутом, небо за вокзалом полыхнуло. Рома инстинктивно втянул голову. Прошмыгнул под фонарями и очутился за пределами микрорайона.

Ливень взрыхлял почву. Змийка расширилась. В темноте очертания рогоза напоминали выстроившееся перед боем войско, солдат, потрясающих копьями. Артиллерия обстреливала линию фронта. Твердь пульсировала. Подростком Рома читал о неудачниках, ставших жертвами молний. Видел ролики на ю-тубе. Моментальная вспышка, и человек валяется на асфальте возле черной подпалины, метки тока. Судороги, гибель.

Небо плело электрические веревки в десятки миллионов вольт. Рома бежал по полю. Калоши разъезжались. Луч ощупывал дорогу, вернее бездорожье. Дождь лупил по щекам, приходилось протирать глаза и отплевываться.

Кто-то ослепил Сашину родственницу. Жестоко наказал за Сашку. Но кто этот таинственный каратель?

Ветер отпихивал в болото. Срывал капюшон. Брызги орошали плащ. Молнии расцветали над яхт-клубом. Он представил, как они озаряют статуи и руины.

«Ты знаешь, кто, – сказал внутренний голос, – ты отказываешься верить, но в глубине души знаешь. Одинаковые сны. Объеденный раками мертвец. Тебе мало? А аура той комнаты под подвалом? Ты же почувствовал. Тебе было так же страшно, как Саше».

Луч высветил фигуру в кустах. Волчья морда. Оскаленная пасть с красным языком. Нога соскользнула в топь. Рома упал на колено, встал, отряхиваясь. Направил луч в темноту. Просто ветви сплелись причудливо, и на сучке шебаршился пакет.

Он поковылял через кустарник.

Дом возвышался великанским надгробием. Да, могильной плитой над гноищем. Над грудой неотпетых покойников. Кости в черноземе, словно занозы. И земля тщится отторгнуть их. Вытолкнуть.

Вода струилась по кровле, по орнаменту и ризалиту. Свет горел в двух квартирах, первой и четвертой. Дедушка почему-то не спал. Впрочем, как уснуть под такую канонаду?

Рома пошел к порталу. Облегченно вздохнул, когда подъезд спрятал его от ливня. Вода бурлила в трубах. За парадной лестницей скрипело. Это подвальная дверь качалась от сквозняка. Он убедил себя, что шлепанье в глубине вестибюля – звук разбивающихся капель, а не стук бит по ладоням отморозков. А послышавшийся крик – только рев ветра.

Парень взбежал по ступенькам, каждой клеточкой кожи ощущая чье-то присутствие. Тени кружились в туннелях. Эхо сообщало мраку о приходе нового гостя.

«Так не бывает, – подумал Рома. – Мертвые не вылезают из гробов. Привидений не существует!»

Взор упал на бетон. Бордовое пятно посредине площадки. Потеки на плитке. Будто свинью резали. В одиннадцать лет Рома с родителями посещал Москву, и самым ярким впечатлением была кровь, льющаяся по тротуару Бутырской улицы. Дагестанцы отмечали Курбан-байрам, отрубая головы барашкам. Москвичи шарахались, милиция бездействовала. Кровь пузырилась на обочине магистрали.

«Что-то не так», – сигналила интуиция.

Борясь с навязчивыми мыслями, он пошел по тамбуру.

– Саш? Саш, это я.

Дверь распахнулась, Саша втащила его в коридор. Повисла на шее. Ее трясло. Она трогала мокрый дождевик, словно опасалась, что Рома – призрак, развеется без следа и она снова останется одна.

– Он убил тетю Свету! Он съел Сверчка!

Рома заглянул в зареванное лицо, в шокированные Сашины глаза. Страх девушки передался ему, как инфекция. Казалось, за прошедший с их расставания час она прошла через пекло. И был еще запах. Чуть слышный гнилостный запашок.

– Кто? О чем ты? Где тетя Света?

– Ты не видел? – С ресницы сорвалась слеза. – Труп на этаже. Он расколотил ее голову о бетон.

– Да кто же?

– Монстр. Мертвец. – Саша разрыдалась.

– Успокойся, девочка, тише. – Рома гладил по голове, целовал горячий лоб. – Объясни мне.

– Родители уехали, – сипло сказала Саша. – Тетя Света пошла за бренди. В подъезде на нее напал мертвец. Он убил ее и залез в квартиру, – она показала на полукруглую фрамугу над входом, – я спряталась в ванной.

Рома покосился на белую дверь справа. По окрашенным доскам протянулись неровные борозды. Будто полотно скоблили граблями. Или когтями.

– Он не мог войти. Из-за соли в пороге. Он съел моего Сверчка! – Саша сморгнула слезы обиды. – Я не сошла с ума! Он сидел вот здесь! Я видела его, как вижу тебя!

– Мертвец? – переспросил Рома.

– Да! Мертвый спирит! Адам Садивский.

– Хорошо, – сказал он осторожно, – давай уйдем отсюда. Переночуешь у меня.

– Нужно вызвать полицию…

– Да, конечно. Позже.

Он потянул ее к дверям. Зрачки Саши загорелись:

– Погоди! Я возьму соль!

Она побежала к чулану.

«Да что же это, черт подери?» – вздрогнул Рома. Он все смотрел на расцарапанную дверь. За углом всхлипывала Саша. По ногам подуло сквозняком. В квартиру проникло болотное амбре.

«Не бывает. Нет!»

Рома повернулся. В конце коридора стояло тощее существо с прямыми, как антенны, рогами. Лапы-ветки уперлись в стены. Меж оголившихся ребер зеленела плесень.

У Ромы перехватило дыхание.

Чудовище оскалило длинные зубы и метнулось вперед, словно спринтер. В мгновение ока оказалось возле ошарашенного парня. Сбило на паркет и накрыло собой.

Воздух вышел из легких. Рома захрипел под мертвецом. Казалось, на него упала груда хвороста или ветошь. Но руки заложного были невероятно сильны. Кисти, как пауки, скользнули к горлу. Ноздри закупорила вонь. Рома трепыхался, захваченный врасплох, а пальцы уже сдавливали шею. Ногти впились в кадык.

Мертвец ликовал. Нижняя челюсть, скрепленная с черепом волокнами, сочилась белесой, будто сперма, слюной. Глаза источали ненависть. Рома чувствовал, как лопается кожа. Правое запястье было блокировано костлявым коленом, но левым, свободным, он пытался отпихнуть от себя мертвеца. Ладонь тыкалась в грудину, в тлен, плесень и мох. Он ослабевал под натиском врага.

Взор заволокло туманом. Сквозь него Рома увидел Сашу. Она всплыла за плечом упыря, за торжествующей мордой. Губы плотно сжаты, руки воздеты к потолку, и в них – бумажный мешок. Упаковка пищевой соли.

Саша обрушила ее на затылок заложного. Мешок порвался, белый поток хлынул по серой шкуре. Мертвец завопил. Рома глотал кислород и лихорадочно тер спасенную шею. Адам Садивский брыкался на полу, среди искрящихся крупинок, выгибал спину дугой. Лапы ударяли о настил.

– Сука! – рычал он. – Вшивая мерзавка! Гнида!

Рома встал, таращась на извивающийся скелет.

Саша решительно шагнула к заложному и вытряхнула остатки из пакета. На глазах Ромы соль, словно серная кислота, проедала трухлявые кости. Уничтожала тлен.

– Гнида! – выкрикнул Садивский. Его челюсть расщепилась, как жвала насекомого. На месте носа образовалась воронка. Она увеличивалась, поглощая глазницы, подобно яме, в которую ссыпается песок. Череп ввалился. Лапа конвульсивно дернулась и застыла на паркете. Рог отпал, растаял в соляной куче.

– Это тебе за Сверчка, – процедила Саша.

– Спасибо, – промолвил Рома, покачиваясь на неустойчивых ногах. – Ты была права. Права во всем.

– К сожалению. – Саша вытерла слезы. – Давай уйдем на улицу скорее. Пока не появились его дружки.

Рома трогал поцарапанный кадык. Его не отпускало ощущение, что мертвые пальцы до сих пор окольцовывают горло.

– А соль?

– Да. Само собой.

Они взяли по две упаковки. Саша насыпала соль в карманы джинсов. Покосилась на Садивского. В белых кристаллах растворялись кости и хрящи.

– Почему соль? – спросила она. – Не крест, не осиновый кол?

– Символ вечности, – вспомнил Рома. Значит, мозг опять заработал, одолел паралич. – Не портится со временем. Солью инквизиция пытала колдунов. Древний талисман от зла.

Он бубнил и заслонял собой останки медиума. Чтобы Саша не заметила трупик котенка в прахе.

– Готова?

– Да.

Он поцеловал ее в губы, первым вышел за дверь. Подъезд урчал, как голодное чрево. Саша шагала по пятам.

«Дедушка, – подумал Рома. – Боже мой, дедушка в этом взбесившемся доме!»

Он посмотрел на тамбур, ведущий к первой квартире. Беззащитный дед в своем инвалидном кресле. Не дом ли обездвижил его? А как насчет других жильцов? Где сейчас Инна? Мертва, как тетя Света? Или спит, ни о чем не подозревая?

Гром шарахнул, молнии полоснули за подъездным окном.

Они спустились в вестибюль. Фиолетовая дверь была открыта. Дождинки прыгали по мозаике «Salve». Рома снял дождевик и передал спутнице.

– Надень.

Она повиновалась, но, когда посмотрела на Рому из-под капюшона, ее глаза расширились:

– Что такое? Ты что замыслил?

Рома топтался у выхода в омытый дождем мир.

– Убегай, – сказал он, – беги до Речного.

– А ты?

– Я проверю, как там дедушка.

– Нет! – Она замотала головой. – Ты не сумеешь его вывезти!

– Мне надо убедиться, что он в порядке. Гляну одним глазком и догоню тебя.

– Не бросай меня, – взмолилась она.

– Нет, солнышко, нет. Я тебя никогда не брошу. – Он улыбнулся и обнял ее. Хрупкую, прекрасную. Самую любимую. – Встретимся у гаражей. Под навесом.

– Только попробуй опоздать, – пригрозила она.

Ветер выл из подвала, из щелей, из квартир. Рома мягко отстранился. Вручил Саше фонарик.

– Беги со всех ног.

– Не забудь про соль, – кивнула она на пакеты.

И выбежала из портика. Ветер боднул в плечо. Она пошатнулась и двинулась по топи. Маленькая фигурка в дожде.

Рома скрипнул зубами. И бросился в обратную сторону. Нашарил ключи. Тамбур был обманчиво спокоен.

Он отворил дверь. Свет горел в коридоре и на кухне. Рома двинулся мимо книжных стеллажей.

– Деда! Это я, деда.

За углом он напоролся на коляску.

Дурные предчувствия кольнули сердце.

Он быстро зашагал в гостиную, в спальню.

– Де…

Дед спал, укрывшись с головой одеялом. Безмятежный холмик на кровати. Молнии освещали комнату, бесчисленные тома и стопки распечаток.

«Слава богу», – выдохнул внук. Развернулся, чтобы уйти.

«Стоп! – в душу закралось подозрение. – Но как кресло очутилось на кухне?»

Он медленно подошел к кровати. Нагнулся. Перестал дышать. Он подцепил плотно натянутое одеяло. Осторожно потянул, оголяя седые патлы и желтый профиль. Мертвая старуха вперила в него черный зрачок с красной радужкой. Противно хихикнула. Ледяные руки схватили сзади. Рома закричал.

33

Внутри (2)

Крик Саша услышала на условной границе двора. Она спряталась там за деревьями, вопреки наставлениям Ромы. Наблюдала издалека. Дом хотел, чтобы она слышала, и гром с ветром не стали помехой. Вопль ее любимого человека, полный ужаса и страданий.

Пакеты соли намокали под ливнем. Капли барабанили по дождевику. Молнии вспыхивали, но ничего не освещали вне территории вокруг трехэтажного бурого здания. Словно все исчезло. И Речной, и Шестин, и шоссе. Во вселенной хищных электрических разрядов был только «убогий дом» над гноищем.

Он приглашал ее вернуться. Разделить участь многих несчастных, пропавших под его крышей.

Саша старалась думать о чем-то нормальном. О вещах из прошлой жизни. О Ксене, роллах «Филадельфия», Илье Лагутенко, как он мяукает со сцены. О бархатных сиденьях в кинотеатре, о байдарках, еще о новогодних салютах, о днях рождения, об учебе. Но дом вытеснял мысли. В голове кишели тени, копошились мертвецы.

Рома кричал истошно.

– Уходи оттуда, – прошептала Саша.

Ей в голову пришла странная догадка. Сродни озарению:

«Все это уже было! Дом с ризалитом, заштрихованный дождем, темная квартира Георгия Анатольевича, мозги на салатового цвета обоях».

Она смахнула влагу и ужасные образы. Посмотрела на пакеты в руке. Соль поможет ей. Крупицы достаточно, чтобы прогнать тварей. Ускоряясь, Саша зашагала назад к приветливо распахнутым дверям портика.

«Я сейчас, Ромочка!»

Окна вспыхнули. Сперва это были отсветы молний, после – отражение луны, громадной луны, хотя небо было черным от туч. Ночное светило будто донесло свое потустороннее сияние из другого измерения. Из измерения болот, бочагов и гниющих на перекрестках трупов. Пустых яхт-клубов с уродливыми статуями и шевелящимся плющом. Набережные заволокло туманом, от них отплывают по красным водам корабли из костей. Мачты – позвоночники великанов. Седые волосы развеваются на них.

Саша опешила. Это была сцена из ее первого сна. Но тогда она была одета иначе, и дождь не лил. И у подъезда караулили дети с перешитыми головами. Окна квартир заполняло мельтешение. В ослепительно-белом свечении роились черные точки и завитки. Как телевизионные помехи. Рябь бежала по стеклам. Сонм электрических мух в окнах, излучающих свет и внушающих трепет.

Тут нужен был бульдозер, чтобы сровнять дом с землей. Карьерный самосвал, чтобы засыпать фундамент тоннами соли.

Окна минуту отражали несуществующую планету, а потом погасли плавно. Прекратилось мельтешение. Утих вопль. Может быть, сила, обитающая там, угомонилась? На время – Саша не тешила себя надеждами, что это покинет дом навсегда. Но вдруг оно наелось? Соседкой, котенком. Их пенящимся страхом?

Дом замолчал, темный и величественный. И гром не грохотал, тучи не пытали степь током.

Саша загородилась упаковками с солью и вошла в подъезд. Она выведет Рому наружу. И больше не приблизится к Первомайской улице и к Водопою вообще. Даже под дулом ружья.

Она двигалась вдоль облицованной стены, чтобы не видеть жерло вестибюля, таящее железную лестницу с фамилией безумца, построившего дом в поле. Миновала пятачок, на котором умер художник Виктор Гродт. Поднялась по ступенькам. Мышцы одеревенели, она с трудом волочила ноги. Каждая клеточка противилась тому, чтобы идти в тамбур. Этаж многоглазо следил за ней. Тени напоминали горбатых старух.

Дверь была приоткрыта, свет клином падал на бетон.

– Рома, ты здесь? Георгий Анатольевич? Рома?

Она скользнула в коридор. Кто-то, походя, запачкал книжные корешки, мазнул по ним грязной пятерней. Следы пальцев тянулись по собранию сочинений Достоевского.

«Не прочла», – тоскливо подумала Саша.

Она умудрилась затолкнуть пузатый пакет в карман дождевика, к фонарику. Распечатала второй пакет и взяла двумя руками за края. Словно взвела курок и сняла пистолет с предохранителя.

– Рома?

Будто сверло вонзилось в переносицу. Прошило костяные пласты. Ад не был плантацией, по которой грешники тащили бочки с водой. Он был спальней старичка-историка. Комнатой, забрызганной багровым. Точно липкий гейзер бил в потолок. Едко пахло скотобойней, парным молоком и сырой говядиной. Потом и испражнениями. На постели, на ночнике, на гардинах и прикроватной тумбочке – повсюду кровь.

Саша не закричала. Стояла, пошатываясь, в проходе и глотала горький ком, но не справилась с тошнотой. Выблевала ресторанную еду на ковер. Картина вплавилась в сетчатку. Она видела, удирая по коридору и тамбуру, что они сделали с Ромой. Парень, целовавший ее, гладивший, проникавший в нее, был вывернут наизнанку. Голова как выпотрошенная тыква, и содержимое лежит между бедер. Розово-красная мякоть в рытвинах извилин. Кровяные сгстки стекают по обоям салатового цвета. Им понадобились минуты, чтобы разворотить его череп, покопаться в клейкой трясине мозгов.

Они забрали Ромину улыбку.

Саша вылетела на лестничную площадку, задыхаясь.

«Главное, не потеряй сознание», – увещевала Шура.

Внизу, в вестибюле, Саша различила неясные фигуры. Застыла, убеждая себя, что это тень от почтового ящика. Темнота хихикнула. Мертвецы выползли на свет.

Полуистлевший лилипут и старик. Вдоль их позвоночников в лохмотьях кожи торчали пластины из плотно подогнанных человеческих ребер. Лилипут нацепил под горло дополнительную челюсть. Он стучал по балясинам костью. Саша отпрянула. Старик ухмыльнулся. Вместо клыков он вставил в щербатый рот фаланги пальцев.

Саша тряхнула пакетом, и соль нарисовала черту поперек марша.

Заложные остановились. Они не войдут. Она не выйдет. Саша в ярости замахнулась упаковкой. Она хотела ошпарить тварей кристалликами, но пальцы упустили мешок. Он упал на лестницу, не навредив мертвецам.

Саша пошла вверх по ступенькам. Единственный маршрут для нее. Вцепилась в перила, затягивая себя на площадку.

Ее стерегли. Со звоном открылась затворка. Из подъездной печи высунулась гнилая лапа. Сухая, мумифицированная, похожая на труху в расползающейся желтой пленке. Сквозь мясо цвета испорченной солонины желтели гладкие кости. Лапа щелкнула ими, как кастаньетами. В оконце печи маячила морда старухи. Вращались красные зенки.

Когда-то дом похитил незадачливых медиумов, чтобы они служили ему. Обратил в упырей.

Саша отпрыгнула и ударила фонариком наотмашь. Тяжелый металлический корпус отбил атаку. Кости хрустнули, старуха гнусаво заверещала, закаркала в своей норе. Саша протиснулась на лестницу, успев щедро посолить ступеньки.

Лапа-из-печи хлопала по плитке. Саша подумала об аттракционах, где ты блуждаешь темными туннелями, а актеры в страшных костюмах выскакивают из-за углов. Но тут все было взаправду. И враг, и смерть.

Саша поднялась на свой этаж. Сюда они вселились в начале месяца, окрыленные.

Мама с папой в больнице. Там врачи и полиция, там они в безопасности. А дом убил как минимум четверых и жаждет продолжения.

Труп тети Светы пропал. Зато был другой труп. Он преграждал дорогу к квартире. Здоровенный метис, теперь побелевший до пепельного оттенка. Он стоял, поигрывая дубинкой из берцовой кости. Рыло источено червями, а из пасти топорщатся, как бивни, детские ребрышки.

Саша беззвучно всхлипнула и отгородилась солью. На дне пакета образовалась дыра, соль просыпалась. Саша побежала на последний этаж, прочь от смешка из тамбура.

Она осознавала, что бессмысленно стучать к соседям, звать на помощь. В доме из живых она одна. Нет резона и карабкаться по металлической лестнице, но что-то толкнуло в спину. Так было нужно. Таковы здешние правила.

Саша зажала в зубах пакет и взобралась на чердак.

Тут было жарко, как в парилке. Люк подсвечивал желтым, но вокруг его квадрата царила тьма. В этой черноте мерцало недоброе око чердачной линзы. Полыхало разрядами молний и гасло. По кровле маршировал дождь.

Саша включила фонарь. Луч, как рапира, прошил темень. Она сидела под скатом крыши. Вытянутое помещение заканчивалось пыльным оконцем. По сторонам высились деревянные опоры. Отмеренные ими закутки походили на стойла для лошадей. Пол был мягким, как дерн, усеян прелой соломой, зерном и колосками трав.

Саша нарисовала солью рамку вокруг люка и затворила его.

Спрятаться во мгле – вот шанс. Через несколько часов рассветет. Мама вернется из больницы. Позвонит в полицию. Мертвецы схоронятся под домом. А они съедут. Хоть в общежитие, хоть на вокзал. Лучше попрошайничать, чем сосуществовать с этими истлевшими медиумами…

Саша посветила в противоположную часть подвала. Луч прошелся по кладке пирамидального выступа. И провалился в черную скважину. Стена была разобрана. Кирпичи аккуратно вынуты, и за ними таилось не грозовое небо, а зияющая ниша. Девочка в дождевике, с фонарем и пакетом соли, побрела, загребая сандалиями сено. На откосах крыши набухала влага. По пятнам лишайника сновали жуки. Глянцевые панцири блестели.

Гипнотизируя, барабанил ливень.

«Соль-вода, соль-вода, не укусишь никогда».

Солома зашуршала. Саша крутнулась на носочках. Луч заскакал по подвалу. Конечно, оно скрывалось на чердаке. В тепле и мраке, среди мха и жуков. Запел одинокий сверчок. Саша, прошедшая за вечер через пустоши страны кошмаров, узнала, что это были цветочки по сравнению с истинным урожаем ужаса.

Оцепеневшая, она смотрела, как по лучу, по млечной тропинке, идет к ней новый фантом. Он перемещался на четвереньках. Лапы, опоясанные складками сала, неповоротливо отталкивались от пола. Брюхо волочилось в сене. Жир перекачивался на боках. По подбородку и щетинистому зобу струился гной.

Саша не понимала, как она до сих пор стоит на ногах. Почему не воет, выдирая волосы, царапая веки? Сколько понадобится страха, чтобы задуть свечу ее рассудка?

Заплывшие глазки борова лизнули девичью фигурку.

Яков Махонин собственной персоной, промышленник и покровитель спиритов. Но настоящим хозяином дома был не толстый Махонин. Хозяин ехал на нем, оседлав, как пони. Дохлого распухшего пони.

Ни полосатого свитера, ни шляпы, ни перчатки с лезвиями.

Кучер был сгустком мрака, его худющая тень отторгала свет. Тощие ноги обхватили круп Махонина. Они заканчивались на уровне голеней культями, острыми костяными ходулями. И ладони отсутствовали. Из предплечий росли пучками пальцы, отчего руки напоминали корневища коряг. Пальцы шевелились, словно крабы. Они держали поводья – бурые кишки Махонина. Внутренности соединяли тонкие руки и живот мертвеца.

Кучер гарцевал на живом трупе. И ехал, ехал, ехал к Саше. На темном и узком лице запылали глаза. Два маяка, они были то синими, то, мгновение спустя, оранжевыми. Как пламя газовой плиты.

Паралич продлил минуты Сашиной жизни. Швырни она пакет раньше и наверняка бы промахнулась. Но она совершила бросок, когда до всадника было метра три. Бумажный мешок угодил в лоб Махонина и взорвался белым облаком. Соль осыпала рыло. Промышленник взвизгнул, дернулся, как раненная лошадь. Кучер затанцевал в седле.

Саша пятью прыжками одолела чердак и ринулась в нишу. Ноги ощутили пустоту, но она, не задумываясь, съехала с кирпичного бортика. Полет в трехэтажную пропасть, и она избавлена от страданий.

Девушка приземлилась на бетон этажом ниже. Ушибла локоть, но не обратила на это внимания. Луч озарил комнатушку, душный склеп за тамбуром и чуланом. Он вытягивался влево коленчатой аркой. Вертикальный туннель уходил в темноту. Саша уже напружинилась, чтобы прыгнуть туда, но луч скользнул по металлу. В кирпич были вделаны скобы. Саша покрепче схватила фонарь, свесила ногу с пола. Перенесла на железку. Скоба заскрипела. Луч светил наискось. Саша сходила во мрак. Мимо еще одной пары арок с комнатами за ними. Мимо наслоений грязи и колючих ракушек. Скобы были липкими от грибка. Саша молилась Баку, чепрачному тапиру.

Лесенка закончилась. Девушка оказалась в стенах. Луч, как ни пытался, не различал конца коридора. Она побежала, надеясь, что звук в темноте – эхо, передразнивающее ее шаги. Коридор то расширялся, то почти схлопывался, вынуждая протискиваться боком. Зубец в стене содрал с нее дождевик. Померещился шепот, она обернулась. Нога споткнулась о кирпич. Саша плюхнулась на задницу. Что-то острое впилось в промежность. Пробило ткань джинсов. Она знала, что нельзя кричать. Но вскрикнула от боли и обиды. Это была кость. Чертова кость клюнула ее в пах.

Она потрогала себя и обнаружила кровь на подушечках пальцев. Посмотрела вокруг.

Фонарик выпал и светил теперь прямо на нее. Она сидела возле груды костей. Ребра, кости и черепа – целый затор на пути. Предметы под слоем пыли. Осколки бутылок, старомодный школьный портфель, Георгиевский крест, штык от винтовки. Скелеты прислонились к стенам. Таращились, ухмылялись. Все те, кого дом похищал. Кого заманивал в свою паутину. Крестьянские дети, не вернувшаяся домой прачка, повстанцы. Коллекция дома и его сокровища.

– Нет, – прошептала Саша, зажимая рот, – нет, нет, нет!

На одеяле из черепков лежали два свежих трупа. Обнаженная официантка Инна и Сашин крестный. Они обнимались, как найденные археологами помпейские любовники. На горле дяди Коли алела полумесяцем рваная рана.

Саша зажмурилась. Застонала сквозь зубы.

Голос раздался в ее голове. Уверенный и сильный:

«Слушай внимательно. У тебя есть две минуты. Возьми штык».

Голос не принадлежал ни Шуре, ни Александре Вадимовне, но это тоже был ее собственный голос. Знавший чуть больше, чем она.

Саша кивнула. Она подобрала шершавый железный кол. Смочила его своей кровью. Вынула горсть соли из кармана и покрыла сталь белыми крупицами. Она торопилась. Застрявший в останках фонарь светил диагонально, луч выхватывал из темноты рыжий кирпич.

Саша приняла устойчивую позу и обеими руками сжала штык.

«Приготовься, девочка!»

Цвира Минц вползла в круг света. Она цеплялась за потолок кривыми ногтями. Запыленные патлы болтались. Время пожрало красивое тело. Сгнила грудь, усохли конечности. Лицо мумии скалило длинные зубы. Глазные яблоки вращались в гнездах. Паучья тень колебалась на стене.

Цвира закаркала и бросилась вниз. Ногти метили в шею жертвы. Саша встретила врага криком и поднятым штыком. Сталь пропорола ребра. Вошла в плоть, как в мешок с песком. Нанизанная на четырехгранный штык, Цвира зарычала удивленно.

Саша выдернула подсоленное оружие из дымящейся грудины. Занесла его и вонзила в истлевшую морду. Штык пробил череп насквозь. Жуткое лицо развалилось пополам. Цвира Минц осыпалась килограммами пыли и праха. Штык звякнул о кирпич.

Саша подняла фонарик. Не глядя под ноги, пошла вперед. Прощай, дядя Коля, прощай, Ромочка. Я люблю вас очень.

В ушах звучал беззаботный смех крестного, его рассказы о далеких странах.

– Наперегонки! – восклицал Рома и крутил педали велосипеда.

Слезы застили петляющий туннель.

Очередной поворот, и коридор закончился. Под подошвами шуршала рыхлая земля. Своды касались макушки, приходилось пригибаться. Потолок был бронзовым. Вдоль него тянулась скважина. Узкая – и руки не просунешь.

«Я под бассейном, – догадалась Саша. – Я стою на гноище, на могильнике заложных мертвецов».

Страх опустошил.

Саша прислушалась. Не ползут ли к ней снизу? Не скачет ли по туннелю Кучер?

Было тихо. И голос сказал ей, что существует два варианта. Либо за бронзовым щитом будет комната спиритов, либо река и предутренний лес, и коряга у воды, похожая на крокодила. Кто знает, какой из вариантов лучше?

Саша взялась за края скважины. Поразилась: бронза на ощупь была, как брезент, такая же мягкая и податливая. Пахнуло хвоей. Ветерок заиграл в волосах. Верх и низ поменялись местами. Теперь Саша смотрела прямо перед собой. Руки без усилий развели бронзовые створки, как занавес.