После бури Бакман Фредрик
– Нам надо держаться вместе, правда, Мира? То, что хорошо для города, хорошо и для нас!
Первым порывом Миры было вышвырнуть Фрака в окно, не открывая его, но, к сожалению, она увидела, что арендная плата, которую предлагал Бьорнстад в лежавшем на столе контракте, вполовину меньше той, что они платят за вокзал в Хеде. Это позволило бы существенно разгрузить бюджет. Даже коллега не знала, в каком плачевном состоянии находятся финансы предприятия, – Мира скрывала это от всех, упрямо полагая, что справится сама. Мира знала, что это не так, но все настолько затянулось, что отступать было поздно. Мира задумалась и, когда коллега посмотрела на нее подозрительно, твердо спросила:
– А теперь, Фрак, скажи, что ты и клуб хотите взамен?
Фрак театрально всплеснул руками, смахнув со стола стопку папок:
– Что мы хотим? Мы ведь должны друг другу помогать, Мира! Мы же друзья. Почти соседи!
Тут один из мужчин, подавшись вперед, из самых лучших побуждений предложил Мире и ее коллеге «внести свою лепту в общее дело» и пожертвовать «Бьорнстад-Хоккею» сумму, по случайному совпадению равную скидке на арендную плату, о которой Фрак договорился с коммуной.
– Но зато эта сумма дает налоговый вычет как благотворительное пожертвование, наши аудиторы за этим проследят. Сплошная выгода – и нам, и вам!
Так вот в чем дело. Кто бы сомневался. Всегда хитрость, всегда задняя мысль. Махинация за махинацией, и так всегда. Если Бьорнстад – это семья, то ледовый дворец в ней – избалованный ребенок, проедающий все ресурсы.
– Ну… это… просто предложение, – кашлянул Фрак. Было видно, что он предпочел бы не высказывать его напрямую.
Фрак обожал тайны, ему казалось, что они давали ему власть над людьми, и, когда один из мужиков опять открыл рот, это пошло вразрез с его планами. Мужику не терпелось сделать то, что делают все мужики, когда встречают таких, как Мира и ее коллега: недооценить их.
– Я вам вот что скажу, скоро в Хеде не останется ни одного предприятия, потому что скоро здесь вообще ничего не останется! Даже хоккейной команды!
Фрак толкнул его в бок, но было поздно – Мира подняла бровь и, улыбнувшись своей самой наивной улыбкой, спросила:
– Правда?
Тут мужик, конечно, не удержался:
– Муниципалитет хочет закрыть «Хед-Хоккей»! В наших краях достаточно одного клуба, поэтому они и пытались столько лет прикрыть «Бьорнстад», но теперь разница налицо: Бьорнстад стал старшим братом, а Хед – младшим. Сечешь? У нас лучшая команда, лучшая экономика и лучшие спонсоры! Поэтому прикроют «Хед-Хоккей», а за ним и все остальное! Бьорнстад стал центром, а Хед – захолустьем, поэтому лови момент и переезжай, а не то скоро денег не хватит! – Мужик загоготал так, что живот заходил ходуном, будто мокрый брезент на ветру.
Фрак натянуто улыбнулся, не глядя на Миру, и смущенно пробормотал:
– Да… но это, разумеется… неофициальная информация. Про хоккейные клубы. Никто не знает, что сейчас идут дебаты, даже… твой муж. – Сказать «Петер» у Фрака не повернулся язык.
Мира с коллегой встали, давая понять, что встреча окончена. Вежливо кивнули – по крайней мере, Мира, – пожали мужчинам руки и пообещали подумать над предложением сменить адрес.
Когда джинсы и пиджаки вразвалочку вышли из офиса, Фрак задержался в дверях и поднял руку в скорбном приветствии Петеру, в одиночестве сидевшему у себя в кабинете за стеклянной дверью. Петер помахал ему в ответ из своей стеклянной клетки, как лев, потерявший гриву, – глядя на это, Мира почувствовала себя женщиной, потерявшей мужа. Было время, Петер знал все тайны этого леса, а теперь Мира знает о хоккейных клубах больше, чем он. Она стала важнее.
Дверь за Фраком и мужиками закрылась. Мира сидела за столом и смотрела на фотографии. После этого визита Петер стал уезжать домой все раньше и раньше, чтобы забрать Лео, а Мира возвращалась с работы все позже и позже, а заехав в гараж, сидела в машине все дольше и дольше. Петер сам захотел устроиться к ней на работу, но, может быть, он сделал это, потому что думал, будто этого хочет она, а она теперь и сама не знала, чего хочет. Самое невыносимое в браке то, что если делать все правильно, то до конца никогда не переделаешь.
Петер не виноват, что так получилось, и Мира тоже не виновата, просто фирма стала развиваться слишком быстро. Когда он поступил на работу, Мира пообещала, что он будет заниматься «человеческими ресурсами» и решать «вопросы с персоналом»; все шло хорошо, пока сотрудников было немного, но теперь их количество выросло и он превратился в самого слабого игрока, которого перевели в дивизион повыше, а он не дотягивал. У остальных было образование и опыт, а он был женат на шефине. Мира пыталась сгладить его недостатки, давая важные задания со всякой бумажной работой, но дела шли все хуже и хуже. Не то чтобы Петер съежился на фоне ее успеха, просто она выросла так, что рядом с ней он казался меньше.
– Скоро тебе придется открыть фальшивую фирму и нанять фальшивых сотрудников, чтобы он поверил, будто работает по-настоящему, – недавно подколола ее коллега.
– Не настолько все плохо, – ответила Мира.
Коллега пожала плечами. Она так часто подтрунивала над Петером, что он решил, будто та его ненавидит, чем в конце концов вызвал у нее сочувствие. Начав работать у Миры, он впервые в жизни пришел на работу в галстуке, это стало настоящим испытанием – каждый раз он завязывал его так, что получалось слишком коротко либо слишком длинно. Тогда Петер стал носить галстук с готовым узлом, и коллега Миры, увидев торчавшую из-за воротника рубашки липучку, воскликнула: «Я и не знала, что такие бывают взрослых размеров!» Петер, покраснев, стал оправдываться, что это не детский галстук, его называют «галстуком безопасности», такие носят телохранители, чтобы их не могли задушить. Коллега просияла: «Телохранители? Как Кевин Костнер в том фильме?» Петер слишком поздно понял, что совершил ошибку, теперь коллега, проходя мимо его кабинета, всякий раз напевала «I will always love youuuu», для этого она каждый день находила невероятное количество поводов, учитывая, что ее кабинет находился в другом конце здания. Мира делала вид, будто не замечает, как Петер упражняется с галстуком каждое утро, но тот все равно получался то слишком длинным, то слишком коротким. В ее мире Петер так и не освоился.
На днях коллега посмотрела Мире в глаза и сказала:
– Знаешь, из опыта общения с мужчинами я усвоила, что большинству из них нужно от женщины две вещи: чтобы она повышала их самооценку и чтобы оставила их в покое. Обычно мужчина глупеет либо потому, что у него низкая самооценка, либо потому, что ему не хватает воздуха. Но в чем дело с Петером? Черт, ты оставила его в покое слишком надолго…
На это Мира отрезала, что экспертиза коллеги, не способной удержаться ни в одних отношениях, даже если посадит их на клей, оставляет сомнения. Коллега возразила, что, хоть Мира и замужем целую вечность, проблемы это не решило. Тогда Мира, зажмурившись, злобно прошипела:
– Черт, неужели и до этого дошло?
– До чего?
– Даже ты на стороне Петера.
Коллега долго молчала, а потом честно ответила:
– Я ничего не смыслю в браке. Но не думаю, что в семье должны быть стороны.
Черт, думала Мира, лежа на полу в офисе. Черт. Черт. Черт!
Она знала, что думают все остальные: почему бы ей не отпустить Петера в клуб? Не позволить снова работать в хоккее?
Но она знала, чем это кончится, она прожила его интересами половину жизни. Этому клубу нельзя уделить немного внимания – он монстр, он сжирает отношения без остатка, как ревнивый любовник. Хоккею всегда мало, ты всегда не дотягиваешь, но и в жизни за пределами ледового дворца все то же самое.
Два года назад, когда с Маей случилось самое ужасное, Мира и Петер на время забросили Лео. У сына завелись новые друзья, худшего пошиба, из числа парней в черных куртках, провоцировавшие в нем самое темное. Мира и Петер поняли, что будет с Лео, если оставить его наедине с собственными демонами и импульсивной натурой. И пообещали друг другу, что один из них будет проводить дома больше времени. И следить за сыном.
Разве это не справедливо? Разве Мира не выполняла свой долг столько лет? Не пришла ли ее очередь как следует поработать? Она раз десять начинала писать сообщения Петеру, но стирала и наконец отправила два слова: «Скоро буду». Мира надеялась, что Петер перезвонит и крикнет в трубку, что она врет, но в ответ пришло лишь: «ОК».
Черт.
В ящике письменного стола лежал фонарик, но Мира его не взяла. Дождь барабанил в окна, ее лицо освещал лишь телефон, в котором она листала фотографии детей, накопившиеся за долгие годы: дни рождения, игры в снежки, воскресные коньки на заледеневшем озере. На вид идеальная семья, неужели так было на самом деле?
Мира задремала, свернувшись калачиком на ковре, но по-настоящему не заснула. Постепенно она привыкла к шуму и грохоту за окном и перестала вздрагивать. Она не услышала, как в офис вошел Петер, он умел так тихо подкрасться и так осторожно дотронуться. Мира почувствовала на затылке его дыхание, а на талии – грубые ладони и криво сросшиеся пальцы, переломанные в больших и маленьких ледовых дворцах. Она улыбнулась, зажмурившись еще сильнее, она боялась открыть глаза и увидеть, что это сон.
– Обязательно лежать на полу? – наконец шепнул он ей на ухо.
– Что? – пробормотала она.
– Обязательно лежать на полу, родная? – повторил он.
Мира не знала, обнять его или наорать, поэтому просто спросила:
– Как ты сюда попал?
– Пришел.
– Пришел?
– Ну да. С фонариком, через лес.
– Почему, Петер?
– Лео у соседских детей. Я не хотел оставаться один.
– Ты псих, – сказала Мира, крепко сжав его руку.
– Знаю, – сказал он, и она почувствовала щекой, как его губы растянулись в улыбке.
Они лежали и слушали ветер, и Мира впервые за долгое время подумала, что, возможно, еще не поздно все исправить. Она скользнула в сон. И забыла обо всем.
Проснулась она оттого, что звонил телефон. Растерянная и заспанная, она резко села на полу и увидела за окном рассвет. Неужели она была настолько измотана, что проспала бурю? Телефон все звонил и звонил, ее сердце вспорхнуло к потолку и обрушилось вниз, когда она увидела на экране имя Петера. Он сюда не приходил. Мира хотела сказать ему столько всяких вещей, но, когда он ответил, не смогла выговорить ни единой. Никто, кроме нее, отродясь не слышал, как плачет Петер, – если в детстве тебя били, привыкаешь сдерживать слезы, но только не с Мирой. Перед ней Петер притворяться не мог.
– Умерла? Как… умерла? – только и могла сказать Мира, ведь такие не могут умереть. Она – нет!
Через несколько дней после бури Петер будет стоять в спальне и завязывать галстук, чтобы на похоронах тот был идеальной длины. Спрятавшись за дверью, Мира так и не сможет вздохнуть так глубоко, чтобы прервать тишину. Той ночью лес потерял не только множество прекрасных деревьев, но и одного из лучших своих людей.
18
Темные стороны
Меньше чем через час Фатима будет лежать в канаве, но пока она убирала в ледовом дворце. Еще немного, и она станет женщиной средних лет; выглядела она гораздо моложе, но чувствовала себя значительно старше, когда потирала спину во время уборки трибун. Спина болела, но Фатима это скрывала, она умела хранить тайны – и свои, и чужие. Она убирала весь ледовый дворец снизу доверху, каждый день, без исключений. Фатима не жаловалась, она благодарила, благодарила всегда и за все. За работу, за город, за страну, которая приняла их с сыном, благодарила за все эти годы. Она была бесконечно благодарна за все, что сын получил. За то, кем стал.
– Фатима! – снова окликнул ее вахтер, он весь вечер кричал, чтобы она шла домой, пока буря не разыгралась по-настоящему и пока ходят автобусы в Низину.
Фатима не бросала дело недоделанным, старик это знал, но не умел проявить заботу иначе. Однажды он в шутку сказал, что в хоккейном клубе происходит много хорошего, но нет ничего лучше, чем когда тебя принимают как данность. Мысль, конечно, красивая, – майки вахтеров и уборщиц не развешивают под потолком ледового дворца в конце их карьеры, но сами они задерживаются там дольше, чем кто бы то ни было. Тренеры и игроки приходят и уходят, за пару сезонов может смениться вся команда, но персонал неизменно выходит на работу начиная с понедельника. Пока они хорошо делают свое дело, никто их не замечает. И только когда в один прекрасный день они вдруг исчезнут, их хватятся; и то не факт.
В тот день, когда будут хоронить Фатиму, мало кто вспомнит, кем она была, кроме как мамой Амата. Того самого, который должен был стать лучшим. Это единственное, что имеет значение в хоккейных городах.
Ветер стучал в дверь, но вахтер не обращал внимания. Его так просто не напугаешь, уходить он не собирается.
– Иди домой, глупая женщина! Завтра уберешься! – кричал он, стоя внизу у борта.
– Один ты у нас тут по-настоящему вкалываешь, старик! – ответила Фатима с трибуны.
– Старик? Да иди ты, знаешь куда!
– Ой, заткнись!
Если Фатима и повышала на кого-нибудь голос, кроме своего сына, так это на вахтера. За долгие годы «глупая женщина» и «старик» успели стать добрыми друзьями; он работал здесь целую вечность, а когда пришла Фатима, никто уже и не помнил, со временем они стали понимать друг друга с полуслова и обмениваться понятными только им незамысловатыми шутками. Недавно вахтер увидел фотографию памятника из другой части страны, под которым среди прочих были высечены слова: «Рукой, загрубевшей от работы, и нежной от любви…» И подумал о Фатиме.
– Эй, ты там пятно пропустила! – крикнул он.
– С твоей глаукомой везде пятна мерещатся! – отозвалась она.
Вахтер расхохотался – добиться этого удавалось немногим. Говорят, что истина глаголет устами младенцев и пьяниц, но если вы приедете в хоккейный город и захотите узнать о нем всю правду, идите в ледовый дворец и спросите вахтера. Единственная проблема в том, что он вам ничего не расскажет, потому что в хоккейных клубах внутри – простор, а дверь на запор, и вахтер к этой поговорке относится очень серьезно. На его веку менялись тренеры и члены правления, он застал времена, когда клуб был вторым по величине в Швеции и когда он чуть не разорился два года назад. В нужный момент вахтер закрывался на складе и включал станок для точки коньков, чтобы не слышать, как в коридорах спонсоры и политики проворачивают мутные делишки: он ходил в школу ровно столько, сколько нужно, чтобы уметь считать и понимать, что ни один клуб в мире не выжил бы, если бы соблюдал все правила бухгалтерии, – хочешь жить, умей вертеться. И молчать. Вахтер навидался в ледовом дворце и сказок, и катастроф, на его глазах мальчики превращались в мужчин, а мужчины становились звездами, но сияли недолго. Он видел, как маленький Петер приходил из дома весь в синяках, но никогда не жаловался, видел, как он стал капитаном лучшей команды клуба, махал ему, когда тот уезжал в Канаду, чтобы играть в НХЛ, и встречал его, когда Петер вернулся домой и стал спортивным директором клуба. Еще пару сезонов назад вахтер, не задумываясь, назвал бы Петера лучшим игроком за всю историю «Бьорнстад-Хоккея». Но пришел Амат. Говорят, что «игрок рождается за одну ночь» и «появляется из ниоткуда», – но это не так, каждый день своей жизни Амат боролся за право быть лучшим, иначе нельзя, если ты ребенок из бедной семьи в ледовом дворце, принадлежащем богатым. Ты должен быть лучшим. Вахтер знал, если любить клуб так долго, как он, под конец тайн для тебя не останется.
Когда много лет назад Фатима приехала сюда с маленьким сыном из другого полушария, она впервые в жизни увидела ледовый дворец и сразу поняла, что независимо от того, какой твой родной язык, на местном диалекте самое важное слово «хоккей». Вахтер и Петер лично проследили за тем, чтобы Амату выдали коньки: для того, кто хочет побыстрее влиться в местную среду, это куда нужнее уроков шведского языка. Мальчик подрос, и вахтеру пришлось поплатиться за свое доброе сердце, когда Амат тренировался до рассвета и после заката, и его рабочий день удлинился по меньшей мере на четыре часа. Когда Амат попал в основную команду, вахтер и Петер гордились не меньше Фатимы. «Шустрый, как кот из мешка», – хохотал вахтер, а у Фатимы внутри все взрывалось всякий раз, когда сын забивал гол. Мальчикам не понять, какими их видят мамы. Им пока не пришлось ни с кем делить свое сердце.
Им не понять, как мамы страдают из-за их неудач, – наши разбившиеся мечты способны причинить больше боли тем, кто нас любит, чем нам самим. Фатима любила осень, вахтер с Петером объяснили ей, что год в Бьорнстаде начинается вместе с хоккейным сезоном. Этот год так и не начался, – ни для нее, ни для ее сына.
Никто не знал, что с ним случилось, даже вахтер. Ему не хватало смелости спросить Фатиму напрямую, но он видел по глазам, что внутри у нее что-то сломалось. Весной Амат был главной звездой клуба, он вот-вот должен был выиграть всю серию, но получил травму, и последние матчи команда провела без него, после чего они проиграли и не поднялись в турнирной таблице. Уже тогда пошел слух, будто травма эта не настолько серьезная, просто Амат не хочет рисковать, НХЛ для него важнее, чем Бьорнстад. От этой мысли вахтер весь кипел. Да ни один человек на свете не выкладывался за Бьорнстад так, как Амат! Этот город – самый прекрасный и проклятый на свете.
Амат принимал слухи близко к сердцу, Фатима тоже, вахтер это видел, хотя она об этом не говорила. И теперь его мучил тот же вопрос, что и всех: что случилось с Аматом на драфте НХЛ прошлым летом? Его не взяли, это все знали, но почему? Когда он вернулся домой, пошел слух, будто он снова получил травму, потом стали говорить, что это просто оправдание; но почему он должен оправдываться? В начале прошлого сезона в команде Бьорнстада Амат не появился, но и с другими клубами контракта не подписал. Он сидел у себя дома в Низине. И был самой волшебной сказкой этого города, а скоро станет самой непостижимой загадкой, и за всем этим стоит его мама, готовая за него умереть.
Посмотрев на пустую арену, вахтер вздохнул с грустью человека, не имеющего внуков. Ветер колотил в двери ледового дворца, пока вахтер не понял, что это не ветер. Снаружи кто-то кричал.
– Я УЖЕ ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ СТУЧУ!!! – заорал Фрак, когда дверь распахнулась и чуть не сбила его с ног.
– БЭМБИ? ТЫ ЧТО ТУТ ДЕЛАЕШЬ В ТАКУЮ ПОГОДУ, ДУРЕНЬ? – недовольно крикнул вахтер.
Вахтер был единственным, кто звал Фрака Бэмби, он работал здесь так долго, что помнил, как однажды, тридцать лет тому назад, один шутник вырезал из дерева фигурку вахтера, сидящего на ледозаливочной машине, прикрепил к ней свирепый бабл и поставил в церкви позади рождественского вертепа так, чтобы вахтер как бы кричал Иисусу с родителями и волхвами: «ПРОЧЬ С ДОРОГИ. НЕ ТО ОБОЛЬЮ!» Вахтер, разумеется, сразу нашел шутника, потому что от такого не скроешься, но не сказал даже пастору. Внутри простор, но дверь на запор. Когда шутник в следующий раз играл матч, вахтер устроил ему ответный розыгрыш: наточил коньки криво, так что ноги разъезжались в разные стороны, и всякий раз, когда мальчик падал, сидевший на трибуне вахтер кричал: «Бэмби!» Теперь шутника все зовут Фраком, но вахтер не дает ему забыть старую кличку. Мальчик вырос в толстого средних лет торговца продовольственными товарами, но для вахтера он навсегда останется желторотым юниором.
– ФЛАГИ!!! ПОМОГИ МНЕ СПУСТИТЬ ФЛАГИ!!! – задыхаясь, кричал Фрак.
– ТЫ ПРИПЕРСЯ СЮДА В ТАКУЮ БУРЮ РАДИ… ФЛАГОВ?!! – прошипел вахтер.
У Фрака всегда были странные предпочтения, но это уже чересчур.
– Они слишком большие!!! Будут рваться от ветра и сломают флагштоки!!!
Только теперь вахтер заметил, что из руки у Фрака течет кровь. Он затащил его внутрь и проворчал:
– Если тебе будут делать лоботомию, предупреди, чтобы у врача не было аллергии на пыль. Я тебе что говорил, когда ты покупал эти флаги? Помнишь? Что они слишком большие! Я же говорил, что…
Хотя оба были в помещении, Фрак продолжал орать, словно ветер его оглушил:
– ДА-ДА!!! ТЫ БЫЛ ПРАВ!!! ТОЛЬКО ПОМОГИ МНЕ!!!
Вахтер был так огорошен этим безоговорочным признанием, что сразу перестал злиться.
– Ага, значит, так… – пробормотал он и пошел за бинтом для Фрака и за ножом для веревок на флагштоке.
Вот что занимало двоих мужчин во время бури. Идея, безусловно, идиотская, но иногда в идиотизме проявляется высшая логика. Флаги следовало спустить, чтобы на следующий день их можно было поднять. Где-нибудь в другом месте такие вещи не имеют значения, но здесь они важны. Пока рядом с ледовым дворцом реют флаги, все знают, что он открыт, пока он открыт, жизнь продолжается, а утром после бури это самое главное. Пусть вахтер был упертый, а Фрак – недалекий, но это понимали оба. Фрак жил ради Бьорнстада. На коньках он катался скверно еще до того, как вахтер их криво наточил, но все же ухитрился попасть в основную команду, главной звездой в которой был Петер, а Фрак умел только исподтишка щипать противников, провоцируя драки и удаления. Когда однажды зимой в минус двадцать в Бьорнстад приехала команда с юга, Фрак уговорил вахтера выключить им отопление в раздевалке, а потом, улучив момент, спрятал их снаряжение на складе и поломал клюшки – чем хуже приемы на льду и за его пределами, тем лучше. Спросите Фрака, и он вам ответит: «Не веришь, что я был звездой команды и забил все шайбы? Правильно делаешь! Но если не можешь делать то, что хочешь, делай, что можешь. У нас маленький клуб в крошечном городке, и, если мы будем играть как в столичном городе, нам хана!» Затем ухмыльнется: «Стыдно? Стыдно – если видно! Ты хочешь победить или нет?» В общем, отношения у вахтера и Фрака были долгие и непростые. Вахтер, как и все в Бьорнстаде, ненавидел обман, но любил побеждать.
Когда хоккейная карьера Фрака закончилась, он перешел, по выражению местной газеты, в «невидимую элиту». Про невидимую это они загнули, да и неслышимой ее тоже не назовешь: Фрака вытурили из всех охотничьих команд города, потому что на охоте он распугивал всю дичь. Он бывал в ледовом дворце каждый день, хотя официально ни за что там не отвечал. Приходил он главным образом поругаться с вахтером из-за расписания тренировок, которое он всегда норовил переделать в пользу команды, где занимались дети из богатых семей – их родителей Фрак пытался уговорить спонсировать клуб. Вахтер со вздохом отбирал у него ручку, когда тот сбивался в подсчете часов: «Неудивительно, что человек, который не умеет считать, стал бизнесменом, ты ведь и на коньках еле стоял, а играл в основной команде…»
Но в конце концов они, несмотря ни на что, договаривались, потому что оба хотели одного: процветания клуба. Всегда. Фрак постоянно обещал вахтеру, что скоро построят бизнес-парк «Бьорнстад», куда войдет новый суперсовременный спортивный комплекс рядом с ледовым дворцом, и уж там найдется время для всех. Недалекий Фрак был вездесущим, к сожалению или к счастью. Официально Рамону пригласил в правление клуба Петер Андерсон два года назад, но идея принадлежала Фраку, чем тот заслужил безмерное уважение вахтера. Да и самой Рамоны, хотя она в этом так и не призналась. Как-то раз в баре «Шкура», после одиннадцати, а возможно, двенадцати кружек пива она в порыве откровения сказала вахтеру: «Люди думают, будто Фрак любит команду. На самом деле он команду не любит. Он любит клуб. Команду может любить кто угодно, это эгоистичная любовь, требовательная, обидчивая и недолговечная… а вот любовь к клубу, к целому клубу – от малышовой команды до профи и до каждого гвоздя в стенах, которые держат вместе ледовый дворец и людей… такая любовь не для эгоистов!»
– МОЛИСЬ, БЭМБИ, ЧТОБЫ МЫ НЕ ЗРЯ СТАРАЛИСЬ! – крикнул вахтер, когда они спустили все флаги; теперь его руки тоже были в крови.
– ДАЖЕ НЕ СОМНЕВАЙСЯ! – проорал Фрак, перекрикивая ветер.
На самом деле он не был так уж уверен в своих словах, но время покажет правоту Фрака, хотя и в другом смысле.
После бури все флагштоки останутся целы. Наутро Фрак и вахтер снова поднимут флаги. Но только до середины.
19
Крики
Говорят, плохие новости распространяются прежде хороших – о том, что кто-то умер, узнают быстрее, чем когда кто-то родился, но если ты спросишь об этом Рамону, она только фыркнет в ответ: «Бред. Просто умирают у нас теперь чаще, чем рождаются, похорон больше, чем крестин». Уж Рамона-то знает, «Шкура» – общее место встречи и бюро переписи населения одновременно, за этой барной стойкой празднуют и оплакивают все великие изменения в городе. Праздновать большинство научилось крепко, в два раза крепче, чем оплакивать, – для компенсации, поэтому в последние годы хоккей здесь полюбили больше, чем когда бы то ни было. Бьорнстад снова стал городом победителей, здесь живут, а не умирают.
Если ты считаешь, что это перебор, спроси Рамону – правда ли хоккей настолько важен, и она ответит: «А что в этой жизни вообще важно?» Ей не так часто дают слово на поминках, увы, но в том, что она говорит, есть доля правды.
Ходит у нас байка про туриста из большого города, который как-то летом был здесь проездом и припарковался возле «Шкуры». Увидев в окне телевизор, он поспешил внутрь с вопросом: «Можно у вас посмотреть футбол?» Тем временем на экране транслировалась потрескивающая запись хоккейного матча лохматых времен, в баре сидела небольшая компания дедушек, которые явно смотрели его не впервые и наперебой предсказывали, что сейчас будет. Рамона вытаращилась на туриста из-за стойки: «Футбол? Какой еще футбол?» Тот воскликнул со смесью удивления и восторга: «В смысле какой? Сейчас финал чемпионата мира!» Рамона пожала плечами: «У нас в городе существует только хоккей. Заказывать будешь? Здесь тебе не общественный транспорт, чтобы стоять даром с дурацким видом».
Это всего лишь байка – может, выдумка, а может, и правда. «Шкура» – место, которое так или иначе многое говорит о Бьорнстаде и его обитателях, об их месте в мире и представлении о нем. Расположена «Шкура» на равном расстоянии от фабрики и ледового дворца, и большинство ее посетителей проводит жизнь между этими тремя точками. А то, что «Шкура» была здесь еще до того, как образовался город, что его стали строить вокруг этого кабака, как вокруг колодца, так это старая байка, которую со временем стали считать правдой. Два года назад здание бара сгорело почти дотла, и теперь, после того как его восстановили, местные шутят, что после пожара пахнет там лучше, чем прежде.
Стены бара увешаны фотографиями хоккеистов. Бывали сезоны, когда одни из них, такие как Беньи и Видар, проводили больше времени в «Шкуре», чем в ледовом дворце, и этим все сказано. Другие, такие как Амат, вообще ни разу здесь не бывали, и это тоже говорит само за себя. В сердце Рамоны всегда было место для тех, кто добился успеха, но для тех, у кого дела ни к черту, в ее сердце места было гораздо больше.
«Шкура» располагалась на цокольном этаже, сквозь ее маленькие окна виднелось только небо. Зато если, распахнув дверь, встать на крыльце, где обычно курила Рамона в дрянную погоду, когда на улице даже не прикуришь, оттуда откроется вся дорога до входа в ледовый дворец, украшенного флагштоками. Рамона никогда не призналась бы Фраку, но флагштоки со временем стали ей нравиться, и всякий раз, отправляясь на встречу правления и проходя по аллее с флагами, она замедляла шаг, с наслаждением предвкушая, как доведет до ручки этих мужиков в конференц-зале.
Но сейчас флаги кто-то снял, а курить на крыльце не позволяла буря, поэтому сегодня вечером Рамона курила в доме. Открой она дверь, ту бы наверняка сорвало с петель. Поэтому Рамона не заметила, как Фатима вышла из ледового дворца и, постояв на остановке возле шоссе, в одиночестве двинулась пешком в Низину. Не увидела Рамона и четырнадцатилетнего мальчика, который весь вечер слонялся по городу. Она не услышала, как Маттео стучит в ее дверь и просит о помощи, иначе бы непременно открыла. Каких только идиотов она сюда не пускала, даже туристов, которые любят футбол, и у нее, конечно, нашлось бы место для замерзшего и испуганного подростка. Просто она его не заметила. Но Маттео запомнит этот момент по-другому, в голове у него останутся лишь эти простые слова.
«В этом городе есть только хоккей».
20
Коты
Напоследок Фатима убрала верхний этаж ледового дворца, раньше там находились кабинеты работников клуба и правления, но теперь их вытеснили в маленькие закутки в глубине. Большую часть этажа отдали под новый детский сад. Дети в наших краях встают на коньки раньше, чем начинают ходить, – это, собственно, все, что вам следует знать об отношениях города и хоккея: спорт толкает жизнь вперед. Ничего не поделаешь.
В последнее время Фатима избегала людей в супермаркете – все спрашивали, что с ее сыном, а она не могла ответить. Прошлой весной все было как во сне: он выигрывал и его боготворили, потом он получил травму, и все в нем разочаровались. Затем он поехал в Северную Америку, чтобы принять участие в драфте НХЛ – Фатима едва понимала, что это такое. Они сидели за кухонным столом, и Амат объяснял ей, как взрослый ребенку: «Понимаешь, мама, НХЛ – это лучшая лига, там, в Северной Америке, играют профессионалы. Каждое лето лига устраивает драфт, там из команд выбирают двести молодых игроков, которым дают шанс проявить себя в НХЛ. И я могу туда попасть. Как Петер!» Амат пообещал, что, когда подпишет свой первый контракт, купит маме большой дом на Холме и «мерседес». Фатима засмеялась: «Зачем они мне? А вот новая посудомоечная машина и немного покоя не помешали бы».
Весной планы у Амата были такие грандиозные, что они не помещались в их тесной квартирке. Все, что от них осталось, – сломанная посудомойка. Он заперся у себя в комнате и несколько месяцев оттуда почти не выходил. Что она за мать такая, если не может ответить на вопросы о том, что с ее сыном? Вахтер научил ее, что в хоккее не принято уточнять характер травмы, иначе в будущем противник использует эту информацию, чтобы ударить в больное место, – говорят только «травма нижних конечностей» или «травма верхних конечностей». Но Фатима даже не знала, что у Амата за травма. Что у него разбито – нога или сердце?
Она погасила свет, вышла на трибуну и, сдерживая слезы, посмотрела на арену. После Амата придут новые игроки, они будут возноситься на вершину успеха и падать, только льду все равно. Со стороны можно подумать, что достаточно взглянуть на улыбку подростка, которого выбрали на драфте НХЛ, и ты поймешь все о детском спорте, но каждый год Фатима видела сотни родителей, проводивших в ледовом дворце тысячи часов и надеявшихся, что это случится именно с их подростком. Они приезжали сюда на взводе и уезжали в изнеможении, потели в автомобилях и мерзли на трибунах, отдавали половину состояния на членские взносы, а другую половину выкладывали за снаряжение и при этом продавали лотерейные билеты и торговали в киоске клуба на общественных началах. Им приходилось тратить все свое время, никогда не жаловаться, вытирать коньки, слезы и задницы. Без этого никуда. Родители должны принести себя в жертву во имя мечты, но если ты действительно хочешь понять, что такое детский спорт, тебе недостаточно знать имена победителей. Тебе нужно знать тех, кто был на самом пороге победы.
Фатима окинула взглядом лед от борта до борта, вспоминая, как между ними летал Амат. «Шустрый, как кот из мешка, – говорил вахтер. – Далеко пойдет». Значит, станет настоящим хоккеистом, думала Фатима. «Далеко пойдет» – будет зарабатывать на игре. В местных краях это не просто игра, и зарабатывать на ней начнет не только Амат, а все. «В хоккее ничего не бывает бесплатно, мама, хоккею нужно отдавать себя целиком!» – говорил маленький Амат и был прав. Все детство он играл в подержанном снаряжении. Они всегда зависели от благодетелей, вроде Петера Андерсона. «Это не благотворительность, а инвестиции», – из самых добрых побуждений поправлял ее Петер, но, когда Амат стал лучшим, Фатима поняла, что это значит: теперь все захотели получить свои дивиденды.
Сморгнув слезы, она вдохнула поглубже и зажмурившись двинулась к выходу. Увидев ее, вахтер посмотрел в окно и, немного поколебавшись, осторожно сказал:
– Слушай, здесь сейчас Фрак, я могу попросить его подбросить тебя до дома…
– Мне от него ничего не нужно, доеду на автобусе, – ответила Фатима.
Ненависти в ее голосе не было, лишь что-то близкое – все, на что Фатима была способна. Вахтер попытался уговорить ее, но тщетно. Вздохнув, он молча проводил ее взглядом.
Фрак стоял у входа, взъерошенный, с окровавленным рукавом. Они чуть не столкнулись, Фрак в последний момент отпрыгнул в сторону, и Фатима прошла мимо прежде, чем он успел открыть рот. Она знала, он хочет спросить, как себя чувствует Амат, все в городе хотели это спросить, но на самом деле им было все равно. Им плевать, как он себя чувствует. Они хотят знать одно: может ли он играть, может ли побеждать, можно ли использовать его в своих брошюрах. Но даже его мама не знала, что он теперь может, а чего нет.
Фатима шла к остановке нагнувшись, против ветра, шаг вперед, полшага назад. Она долго ждала автобус, но он так и не пришел. В бурю город опустел. Фатима могла бы вернуться и, несмотря ни на что, попросить Фрака подбросить ее до дома, но она скорее умрет, чем обратится к нему за помощью. И она отправилась в долгий путь до Низины пешком по шоссе, совершенно одна. Ветер рвал ее волосы, когда она перебежками пробиралась вперед. Ноги болели непрерывно, а в спину боль впивалась внезапно, без предупреждения, иногда с такой силой, что Фатима чуть не падала.
Деревья склонились над дорогой и заслонили небо, и Фатима вспомнила, как боялась местной природы, когда они переехали в Бьорнстад. Ветер, мороз, лед и бесконечный снег – казалось, все это только ждет своего часа, чтобы тебя убить; было так холодно, что Фатима не знала, переживет ли зиму. Теперь эта природа для нее – самое прекрасное, что есть на земле. У нее до сих пор захватывает дух при виде снега, такого белого, что через несколько секунд глаза слепнут; при виде льда, такого блестящего, что, если стоять у озера рядом с ледовым дворцом, бесконечный горизонт сливается с небом. Голова идет кругом от этого дымчатого пейзажа, в лесу тишина такая, будто уши забиты ватой, будто деревья поглотили все звуки мира. Поначалу ей нравились здешние люди, а от здешней природы она старалась защитить сына, теперь все стало наоборот.
Фатима остановилась на обочине. В глубине души она понимала, что этого делать не стоит, это опасно, надо идти домой, пока буря не разгулялась еще сильнее. Но ноги больше не слушались, спину опять прихватило, легкие перестали дышать. Она была на полпути между ледовым дворцом и Низиной, предстоял самый тяжелый отрезок пути – только асфальт и одиночество. Она уперлась ладонями в колени, хватая ртом воздух, и думала о хоккее. Ничего удивительного, ведь когда человеку страшно, он вспоминает счастливые моменты, а ее счастливые моменты те же, что у Амата. Сыновьям этого не понять.
Амат был так похож на своего отца – тот же мягкий голос и решительный взгляд. Счастье и проклятье Фатимы в том, что всякий раз, когда ее наполняла гордость за сына, ей делалось больно. Отец Амата умер до того, как они сюда переехали, он так и не увидел, как сын добился успеха в спорте, о существовании которого его папа и не знал, – мальчик родился в городке рядом с пустыней, но обрел свой дом среди льда.
Сама виновата, думала Фатима, ведь это она учила его быть благодарным за все. Этот город сломал его, но она сама рассказала ему, как позволить себя сломить. «Мы должны быть благодарны», – повторяла она, пока эти слова не превратились в незримые татуировки изнутри век у сына. Он стал лучшим, и она была счастлива, потому что к нему наконец-то стали относиться так, будто здесь и правда его дом. Будто это его клуб, его город, его страна. Тогда Фатима еще не знала, что тяжелее предрассудков Бьорнстада только его ожидания. Амат по-прежнему всего лишь мальчишка, он живет на земле восемнадцатый год, но хоккей уже взвалил на него непосильную ношу, которую и взрослый мужчина вряд ли потянет.
Еще несколько лет назад он казался слишком маленьким и слабым для хоккея, последнее хуже всего, в здешних краях быть слабым нельзя. Петер тогда утешал Фатиму, рассказывал ей историю о том, как сам стоял накануне самого крупного матча в истории Бьорнстада в раздевалке и кричал: «Пусть у них есть деньги, зато у нас есть хоккей!» То, что другим кажется слабостью Амата, на самом деле его сила, считал Петер: Амат был мягким, он ездил на коньках не напрягаясь, поэтому научился быстрее других. Возможно, это и так, думала Фатима, а возможно, ему просто приходилось уворачиваться от остальных мальчишек, которые были вдвое больше и пытались его прикончить. Это жестокий спорт, и она так и не смогла привыкнуть ни к маленьким медведям на льду, ни к большим за его пределами – именно так выглядели отцы мальчишек, когда собирались на матчах вокруг ворот и кричали: тяжелые и неповоротливые с виду, но быстрые и безжалостные, едва ты оказываешься в их поле зрения. Она давно поняла, что хоккей здесь – привилегия высшего общества, ты станешь хоккеистом, только если родился в правильной семье. Поэтому они изобрели множество традиций и ритуалов, отдельный язык со множеством специальных понятий, чтобы уже в детской команде отделить своих от чужих. Однажды Фатима услышала, как один из мужчин пошутил: «В этом спорте слишком много спорта!» – и сразу поняла, что он имеет в виду. Им мало просто спорта, они хотели изощренной игры, в которой можно купить место себе и своим детям.
Фраза была сказана Фраком, который за все время ее работы едва ли перемолвился с Фатимой парой слов, пока Амат не попал в лучшую команду клуба. С того момента он вдруг начал давать ей советы «на будущее», рассказывать, «что для мальчика лучше», обсуждать НХЛ, агентов и контракты. Может, Фатима и не знала всех этих красивых слов, но одно она поняла сразу: Фрак думает, будто ее мальчик принадлежит Бьорнстаду. Фрак напечатал брошюру с фотографией Амата и слоганом о том, что вложивший деньги в Бьорнстад не ошибется, и здесь вдруг пригодился факт, что Амат – выходец из Низины. Фрак даже хотел сфотографировать, как Фатима и Амат собирают на трибунах пивные банки, – он слыхал, что они занимаются этим, чтобы наскрести денег на аренду квартиры, но вахтер, узнав об этом, орал на него так, что стекла в окнах гремели на весь ледовый дворец. А Фатима ничего не сказала, она старалась быть благодарной, хотя это становилось все труднее.
Фатима открыла глаза. Она сидела на корточках на полпути между ледовым дворцом и Низиной. Уперевшись пятками в землю, она медленно встала и снова пошла, но сил не было. Ветер налетел сзади, толкнул ее в спину, она попыталась удержаться на ногах, но не смогла и плашмя упала в канаву. И так и лежала, и ветер гудел у нее в ушах. Все исчезло.
Весной этот Фрак давал интервью местной газете, в котором назвал историю Амата «сказкой про Золушку», подтверждающей, что «в Бьорнстаде играть в хоккей могут все». Нет, подумала Фатима, это сказка только потому, что так не бывает. Она читала, как Фрак хвастается, что они делают «огромную ставку на команду девочек», а сам каждую неделю приходил в ледовый дворец и уговаривал вахтера дать им самое неудобное время, чтобы удобное досталось сыновьям богатых папаш. Девочки в клубе были нужны еще меньше, чем дети из Низины, все они были лишь конкурентами за время в расписании. Потому что Петер был прав: хоккей принадлежит таким, как он.
Фатима вспомнила их первые годы в Бьорнстаде, она тогда ничего не знала о медведях, но в ледовом дворце повсюду были эмблемы с ними, поэтому она взяла в библиотеке книгу про медведей и начала читать, в надежде лучше понять город через этого зверя. И у нее получилось. Первое, что она узнала: около сорока процентов медвежат погибает в первый год жизни, главным образом их убивают взрослые чужие самцы. Тогда Фатима поняла, что в один прекрасный день, если кто-нибудь будет угрожать ее детенышу, ей тоже придется стать медведем. Она боролась за его право быть беззаботным ребенком, беспечным и наивным, как и все остальные. За право играть и веселиться. Скажем прямо, даже Фатима не ожидала, что Амат достигнет таких высот и так «далеко пойдет», ей нравилось, что он равнодушен ко льду. Он не рвался туда, и этого было достаточно. Но постепенно, по мере того как он становился старше, хоккей занимал законное место в его жизни. Пока все были маленькими, богатые дети имели привилегии, но, когда стали подростками, все забыли про родителей Амата, на первое место вышел его талант. Пока команда выигрывала, его все любили. Амат быстро привык. Да, наверное, и Фатима тоже. Теперь ей было стыдно – возможно, она прогневила Бога и мироздание, приняв как данность то, что сегодня есть, а завтра нет. Весной она первая заметила, что что-то не так: Амат по-прежнему забивал голы каждый матч, но он перестал быть мягким. Он был натянутым как струна, ведь во время игры на плечах у него лежал весь мир, и вскоре тело не выдержало.
Немного погодя соседка рассказала Фатиме, что в Низине все расстроены из-за «слухов» про Амата, но поддерживают его. «Каких слухов?» – спросила Фатима, и соседка рассказала, что в интернете пишут, будто Амат симулирует травму. А на самом деле бережет себя для драфта НХЛ и ведет себя «нелояльно». Нелояльно? По отношению к чему? Можно подумать, его тело принадлежит клубу.
В ледовом дворце и супермаркете то и дело попадались мужчины, которые хотели дать Фатиме хороший совет, и под конец она перестала слушать всех, даже Петера. Амат уехал в Северную Америку, потерял все и вернулся домой опустошенным.
Фатима не знала, сколько времени лежит на земле, но когда она в последний раз собралась с силами и вскарабкалась на обочину, то почувствовала себя такой уязвимой, что коже стало больно от ветра. На секунду она пожалела о своей гордости, надо было вернуться в ледовый дворец и попросить Фрака подбросить ее до дома – сама эта мысль красноречиво говорила о том, как она испугана.
Буря свистела в ушах так, что она едва услышала крик Амата: «Мама!» Главное слово в мире, но сыновьям этого не понять. «Мама. Мама. Мама!» Прошло немало времени, прежде чем она поняла, что по дороге бежит ее сын. Он был не похож на себя. Амат, всегда стройный, как тополь, теперь расплылся, к тому же был небрит и от него разило спиртным. Но когда он помог ей встать, Фатима почувствовала, что у него по-прежнему сильные руки мужчины.
– Что ты здесь делаешь? – спросила она с беспокойством.
– Это ты что здесь делаешь? – Амат пытался перекричать ветер. – Зачем ты пошла пешком?
Вахтер – лучшее, что есть в хоккейном клубе, он был не настолько глуп, чтобы позволить Фатиме уйти просто так. Как только она вышла из дворца, он позвонил в автобусный парк и попросил соединить его с водителем автобуса, чтобы убедиться, что с Фатимой все в порядке. Когда они сказали, что отменили рейсы в связи с бурей, вахтер тотчас позвонил Амату. И уже собирался отправиться на поиски сам, но Амату удалось отговорить старика, чтобы не искать потом их обоих. Разговор получился странный, обычно вахтер встречал Амата каждый день, но парень не был в ледовом дворце с тех пор, как весной повредил ногу и пропустил конец сезона. А потом, вернувшись летом с драфта НХЛ, не выезжал из Низины, да и вовсе не выходил из квартиры. Теперь он бежал впервые после травмы.
И как бежал. Словно кот, выскочивший из мешка.
Из Низины, вдоль дороги, сквозь бурю, пока не увидел маму. Он сбросил куртку и накинул ей на плечи поверх ее собственной. И они пошли домой, пригнувшись, против ветра, Фатима крепко ухватилась за его руку.
– Ты голодный? Может, зайдем в магазин, купим твой любимый хлеб?
– Мама, магазин закрыт! Хватит говорить, пошли домой!
– Не надо было тебе сюда бежать, поберег бы ногу!
– Обо мне не беспокойся!
Он мог сколько угодно просить ее не беспокоиться, но она была его мамой. Хотите ее остановить? Попробуйте!
21
Имена
Два года назад, когда «Шкуру» отстроили заново после пожара, Рамона не стала вешать новую вывеску. Зачем? Все и так знают, где расположена «Шкура» и кто такая Рамона.
Никто не назвал бы ее «любезной», никто не сказал бы, что в «Шкуре» «уютно», в задачи такого бара это не входит. Сначала Рамона ругалась, что ты слишком долго изучаешь меню: было бы из чего выбирать, – потом ругалась, что ты вывел ее из себя. Ты не почувствуешь, что тебя здесь ждали, зато почувствуешь атмосферу – зеленые шарфы на стенах как бы свидетельствуют – мы вместе. За барной стойкой лежал конверт с надписью «Фонд», куда те, у кого в конце месяца осталось немного лишних денег, клали одну-две купюры, которые Рамона потом распределяла между теми, у кого дела были совсем плохи. О старухе говорили разное, в последнее время все чаще утверждали, будто она напрочь лишилась рассудка. Подлая ложь – рассудка она лишилась лет тридцать назад. А вот с сердцем у нее, напротив, все было в порядке.
Рамона заправляла «Шкурой» вместе с Хольгером, они все делали сообща и ходили вместе на все хоккейные матчи. «В лесу бог, а в городе лох», – ворчала Рамона, когда он опять относил пиво не на тот столик, а тот в ответ лишь ухмылялся и говорил: «Я люблю тебя», и это окончательно выводило ее из себя. Хольгер и правда ее любил, как умеют любить только по-настоящему хорошие люди – тихо и отчаянно. Единственное, чего он от нее требовал, – это бросить курить. «Ты должна меня пережить, я без тебя не смогу», – говорил он, а она нежно гладила его по щеке и шептала: «Заткнись!»
Один из завсегдатаев «Шкуры» любил рассказывать анекдот: хоккейный матч, аншлаг, сидит мужчина, рядом свободное место. Сосед спрашивает, почему, мол, место свободное? Мужчина мрачно отвечает: «Это место моей жены, недавно она умерла». Ну, сосед такой: «О, извините, мне очень жаль. Неужели у вас нет родственника или друга, который мог бы пойти на матч?» А мужчина такой: «Все на похоронах». Анекдот был, понятное дело, про Хольгера и Рамону, и с тех пор как Хольгер умер, никто больше его не рассказывал. Вот уже много лет. Курила она, а рак был у него. Рамона никогда не говорила, что Хольгер умер, она считала, что он от нее свалил, – сразу ясно, что в городе стольких проигравших она проиграла больше, чем кто бы то ни было. Рамона так и не простила этому сукину сыну, что ушел раньше ее. «Мужики складывают лапки, а женщины должны вкалывать дальше», – ворчала она, если кто-то об этом заговаривал, и разговоры эти случались все реже.
Рамона, как и прежде, много курила, и еще больше пила; единственной привычкой, от которой она отказалась, был хоккей – ее легкие просто не справлялись. Без Хольгера они совсем атрофировались. После его смерти Рамона долгое время не могла ходить в магазин за продуктами, не чувствуя его пульса в своей руке и не слыша его болтовни, – о покупках заботились парни в черных куртках, для которых «Шкура» была вторым домом, они поддерживали ее, чтобы она могла поддержать других. Парни написали некролог для местной газеты, потому что Рамона смогла только намочить слезами бумагу: «Черт побери, Хольгер, кто теперь будет орать с трибуны и как хоккеисты поймут, когда бить по шайбе?!» Увидев это, Рамона беззвучно захохотала и подлила им пива. Вырезка с некрологом висела на стене в «Шкуре» среди маек и шарфов Хольгерова любимого, ненавистного, прекрасного, ужасного «Бьорнстад-Хоккея», когда случился пожар. Рамона тогда и сама чуть не сгорела, и иногда жалела, что этого не случилось. За свою жизнь мы хороним стольких любимых людей и все же продолжаем вставать по утрам, но всякий раз тело становится чуточку тяжелее. Иногда на рассвете она просыпалась и не представляла, как протянет еще один день.
Но как-то раз в начале лета она вдруг повысила цены на пиво. Завсегдатаи бара – а других там и не было – конечно, пришли в отчаяние, в последний раз Рамона повышала цены лет пятнадцать назад. Эта старуха только и может, что повышать цены!
Но парни в черных куртках на нее не ругались. А Теему, главный придурок в команде придурков, давно не был таким довольным.
– Чего лыбишься? – прошипела Рамона.
А Теему ей в ответ:
– Раз повышаешь цены, значит, собираешься жить.
Таким, как они, необходимо думать о будущем, иначе они сдуются. В ночь, когда сгорела «Шкура», Видар, младший брат Теему, погиб в автокатастрофе. В детстве мальчик делал уроки в баре, его заставлял старший брат, который сам уроков не делал никогда, потому что его никто не заставлял. Их папаши давно испарились, а мама сидела в четырех стенах, наглотавшись таблеток; с раннего детства Теему и Видар навидались дома столько насилия и пьянства, что самым спокойным местом для них была «Шкура». Там они чувствовали себя в безопасности, там нашли верных друзей; Теему сплотил чернокурточников, и они взяли под крыло его младшего брата. Своих детей у Рамоны не было, эти мальчишки их заменили, поэтому, когда погиб Видар, их с Теему словно с корнем вырвали из земли, смысла жить дальше не было. Кроме хоккея. Но жизнь не стоит на месте, матч за матчем, а после матча драка за дракой в «Шкуре» из-за того, кому следовало бить по шайбе. Мало кто в этом городе умел ругаться так смачно, как Рамона и Теему, – для этого нужно любить друг друга, как любили они. Их дружба была молчаливой, слова были ни к чему: старая барменша подняла цены на пиво, хулиган заплакал от радости, что тут скажешь? Их сердца принадлежали друг другу.
Когда буря набросилась на Бьорнстад и мрак сгустился вокруг домов, Рамона думала о Теему. И о своих мальчиках. Думала она и о Хольгере, его она вспоминала всегда, когда вечер сменялся ночью. Он любил пораньше лечь спать, ленивый бездельник. Когда ветер ударил в окна и свет погас, Рамона поставила кружку пива на положенное место – под барную стойку – и на ощупь стала искать фонарик. Направив перед собой мерцающий конус света, она двинулась вверх по лестнице в спальню, медленно переставляя старые ноги, мимо вымпелов, шарфов и сотен фотографий, которые всем миром собрали для нее после пожара, – безмолвный привет из минувшей хоккейной эпохи.
Рамона была одним из первых спонсоров клуба. Пару лет назад ее пригласили в правление. Как же она скандалила с тамошними мужиками – чистое наслаждение! Впервые за долгие годы «Бьорнстад-Хоккей» был на коне, а «Хед» в упадке, большее удовольствие – только то, которое получают голышом, спросите Рамону. Поднявшись наверх, она легла в кровать с фотографией Хольгера в обнимку. Буря качала дом, пока не убаюкала Рамону.
Незадолго до этого далеко в лесу та же буря качала маленькую машинку, ехавшую в больницу Хеда. Беременная женщина закричала своему мужу: «Поехали! Я рожаю! Рожаю!» – и они отправились в путь. В лесу на машину свалилось дерево, но их спасли акушерка и чокнутая девица по имени Ана. Родившегося младенца назовут в честь парня, которого любили Рамона и Ана. Видар. Конец жизни так же неизбежен, как и ее начало, ни первое, ни последнее дыхание неподвластны нам так же, как ветер.
Рамона не стала надевать ночную рубашку, она легла спать в одежде, чтобы ее не пришлось выносить в исподнем. Видар родился в лесу в тот самый миг, когда в «Шкуре» умерла Рамона. Ничего удивительного, время пришло.
Когда ее будут провожать, на могилу положат столько зеленых шарфов, что высеченного на камне имени не будет видно. Да это и неважно, все и так знают, кто там похоронен. Здесь, в лесу, нас объединяют истории, и эту мы будем рассказывать всегда.
22
Потери
Самое невыносимое в смерти то, что жизнь продолжается. Время невозмутимо. Наутро после бури, словно насмехаясь над нами, снова взошло солнце и осветило поломанный лес и разрушенный город. Пара. Будь Рамона жива, она непременно бы сказала, что их всегда двое: «Один победитель, а другой – засранец». Два города, два клуба, два хоккеиста: один занимает место в команде, другой – в «Шкуре». «Их всегда двое, одно – видимое, другое – нет, одно – лицо, другое – изнанка», – бурчала старая барменша, и зачастую это объяснялось тем, что она уже приняла на грудь плотный завтрак и собралась подпустить такую сальную шуточку, что и бродячий пес покраснел бы. Но пока Рамона была в фокусе, она могла перегнуться через барную стойку и, ласково погладив тебя по щеке, сказать: «У нас здесь все со всем связано, хотим мы того или нет». И была права насчет невидимых нитей и крючков, поэтому, когда ее не стало, все и вся замерло.
«Выпьем за верных женщин и надежных мужчин, где бы они сейчас ни были, а вам, засранцы, пора домой!» – говорила Рамона, прежде чем позвонить в колокольчик, приглашая сделать последний заказ. Между закатом и рассветом маленький алкогольный оазис закрывался, и снова тикали секундные стрелки, из карманов неохотно извлекались мобильные телефоны, зачитывались недовольные сообщения. И каждая изнанка, пошатываясь, тащилась в темноте к лицу, а победители возвращались в реальность в полной уверенности, что завтра сюда вернутся. Но однажды Рамоны не стало, а солнце все равно взошло. Смогло. Посмело.
На следующий день после бури во всех домах трезвонили телефоны, люди рассказывали друг другу о случившемся, все были потрясены, но самый неожиданный разговор состоялся сразу после ее смерти.
Рамону нашел Теему, потому что первым ее хватился. Мы могли бы сказать, что случилось это рано утром после бури, но та буря вообще-то еще продолжается. Когда непогода только началась, Теему был в нескольких часах езды от Бьорнстада – он приторговывал всякой всячиной, которую Рамона не позволяла продавать в Бьорнстаде. Она знала, чем он зарабатывает на жизнь, но хотела, чтобы он хотя бы не занимался этим у нее на глазах – запрещать не имело смысла, любой ребенок, если ему что-то запретить, найдет занятие похуже прежнего. У Теему никогда не было нормальных родителей, и Рамона не претендовала на их роль, но могла выражать свои чувства, а Теему выражал свои чувства в ответ, поэтому Рамона приняла несколько железных правил, а Теему беспрекословно им подчинился.
Услышав сводки погоды, Теему набрал номер Рамоны, и, когда она не ответила, сразу понял, что что-то не так, – Рамона бы ни за что не призналась, но когда Теему бывал в отъезде, она всегда держала телефон при себе. Он развернул свой старый «сааб» и всю ночь ехал обратно по непроходимым дорогам навстречу ветру, так быстро, как только мог, а потом распахнул дверь «Шкуры». На рассвете, когда буря наконец оставила в покое истерзанные города и лишь дождь барабанил в окно, он сел на кровати рядом с Рамоной и зарыдал, как мальчик и как взрослый мужчина. В детстве мы горюем о тех, кого потеряли, а когда вырастаем – о самих себе. Он плакал не только о ее одиночестве, но и о своем.
«У всех разумных людей есть две семьи – данная им судьбой, и та, которую они выбирают сами. С первой ничего не поделаешь, за вторую, черт побери, ты отвечаешь сам!» – рычала Рамона всякий раз, когда кто-нибудь из Группировки после матча устраивал какое-нибудь безобразие – крал снегоходы не с того склада или давал по зубам не тому, кому следует, а Теему этому не препятствовал. Она всегда считала, что он лично в ответе за всех идиотов, которые за ним ходят, а когда он обиделся и спросил почему, Рамона рявкнула: «Потому что я была о тебе лучшего мнения!»
Она никогда не позволяла ему делать меньше того, на что он способен. В ком все остальные видели жестокого безумца, отпетого хулигана и бандита, Рамона видела лидера. Раз он любит своих парней из Группировки, значит, должен за них отвечать. Раз любит свою маму, значит, должен отвечать за нее. Мама любит таблетки, от которых она перестает что-либо чувствовать, значит, он должен чувствовать за нее. Когда умер его младший брат Видар, мама рассказала, что иногда, зимой, она видела счастливые семьи – папа, мама и сын катаются на коньках по озеру и смеются, все у них хорошо и живут они в доме, где все цело. «Я представляла, будто их ребенок – это Видар, у него появилась такая семья», – шептала она сквозь таблеточный морок старшему сыну. Она не мечтала о такой участи для Теему, только для Видара, отказаться от Теему слишком большая роскошь, ей такое и в голову не приходило.
Рамона это прекрасно знала, понимала, что постоянная ответственность за других – непомерная тяжесть для молодого парня; снаружи этого видно не было, но внутри он медленно наливался свинцом. Слишком часто его поминали ближе к ночи, когда что-нибудь шло не так. И только поздно вечером в «Шкуре», перед тем как гас свет и запиралась дверь, его плечи наконец опускались на несколько сантиметров. Разгибались сжатые в кулаки пальцы. Рамона ставила перед ним кружку пива, гладила по щеке и спрашивала, как он себя чувствует. Прежде никто этого не делал.
Рано утром буря миновала, Теему сидел на краю ее кровати и думал, что Рамона была права. У человека две семьи. И Рамона была той семьей, которую он выбрал сам.
Теему достал сигарету из пачки, лежавшей на прикроватном столике, и в последний раз покурил вместе с Рамоной. Он вдруг засмеялся, такой она выглядела сердитой, даже после смерти. Если она сейчас на небесах, там же, где Видар, то младший брат получит хорошую взбучку за то, что осмелился уйти раньше ее. Теему осторожно закрыл старухе глаза, погладил ее по щеке и прошептал:
– Передай привет маленькому засранцу. И Хольгеру.
Теему так и остался сидеть на кровати, не зная, что делать с телом, кому звонить. Рамона была самым нормальным человеком из всех взрослых, которых он встречал на своем пути, и он не знал, что делают нормальные взрослые люди, когда теряют других таких же нормальных взрослых. В конце концов он позвонил Петеру Андерсону.
Наверное, это было столь же необъяснимо, сколь очевидно. Они ненавидели друг друга годами, пока Петер был спортивным директором «Бьорнстад-Хоккея» и воплощением того, что ненавидела вся Группировка: узкого круга богатой элиты, которая управляла клубом, словно он принадлежал только ей. В своей ненависти Группировка зашла так далеко, что однажды разместила в газете некролог Петера, а его жене организовала звонок из транспортной фирмы, помогающей при переезде в другой город.
Теему и Петер перестали быть врагами благодаря Рамоне, когда под ее недремлющим оком Петер уволился с должности спортивного директора, но друзьями они так и не стали. Но сейчас Теему позвонить было некому. Он бы не удивился, если бы Петер швырнул трубку, но тот мягко переспросил:
– Погоди, погоди, Теему, что ты сказал?
Слова посыпались из Теему, как крупа из мешка.
– Она, черт побери, умерла, – всхлипывал он.
– Умерла? – шепотом переспросил Петер.
– М-м-м, – выдавил Теему, словно у него остались одни согласные.
– Господи. Господи, Теему. С тобой все в порядке?
Теему не знал, что ответить, потому что ни один взрослый мужчина никогда не задавал ему этот вопрос.
– М-м-м.
– Где ты? – спросил Петер таким голосом, будто боялся спугнуть косулю у себя во дворе.
– Мы в машине, – еле слышно всхлипывал Теему.
– Кто… вы?
– Мы с Рамоной!
Петер молча дышал в трубку и ждал, когда Теему скажет, что это шутка. Но это была правда.
– Теему, ты что, посадил Рамону в машину?
– Я не знал, что делать, и решил поехать к тебе, но не оставлять же ее одну! – оправдывался Теему, глотая слезы и сопли.
Петер очень-очень-очень тяжко вздохнул. И попросил Теему припарковаться на обочине. Петер не знал точно, как в уголовном кодексе классифицируется перевозка трупа в старом «саабе», но был уверен, что соответствующая статья там найдется.
– Стой и жди меня, я тебя заберу.
Теему послушно остановился, что было довольно странно, – не только потому, что рядом сидела мертвая Рамона, но еще и потому, что за всю жизнь его никто ни разу не забирал.
Сколько телефонных звонков было в то утро, не сосчитать: одни соседи звонили другим, другие звонили третьим, пока новость не дошла до питомника Адри Ович. Узнав об этом, Адри позвонила на другой конец света.
– Беньи, – прошептала она и, осторожно выбирая слова, рассказала о том, что случилось.
Он вскочил, не раздумывая упаковал сумку и отправился в путь – теперь он спал на лавке в аэропорту на другой стороне земного шара. Один его глаз заплыл, превратившись в иссиня-красный синяк, ноздри почернели от грязи и запекшейся крови. Беньи было двадцать лет, из которых два года он прожил пьяным и настолько свободным, насколько может быть молодой и бессмертный лжец, занимающийся самолечением. В этом полушарии солнце только собиралось взойти, и за окном ждал новый жаркий день, лучше всего подходящий для полуголых тел на бесконечном пляже, но Беньи направлялся на север, навстречу хоккейным городам и минусовой температуре.
Машину времени не изобретут никогда, потому что, если бы когда-нибудь в далеком будущем ее изобрели, тот, кто любит Беньи, сразу бы перенесся в этот момент времени и остановил его. Взял бы его за руку и усмехнулся: «Да плюнь ты на это! Пошли загорать, возьмем по пиву, купим лодку!» Потому что тогда бы ничего не случилось. Если бы кто-то был рядом и помешал ему уехать домой. Так что теперь мы знаем наверняка: машины времени не существует. Ведь тех, кто любит Беньи, гораздо больше, чем ему кажется.
Лео Андерсон не припоминал, чтобы был когда-либо так искренне счастлив, как на следующий день после бури, когда у них дома в центре Бьорнстада дали электричество и снова заработал компьютер. Жизнь продолжалась. Папа разговаривал с кем-то по телефону, Лео это особенно не волновало, но, закончив беседу, папа сразу позвонил маме и сказал, что кто-то умер. Кто – Лео не расслышал. Мама тут же приехала с работы, где она провела всю ночь, и, как только она вошла, папа сразу ушел. Они мельком посмотрели друг на друга, мол, любовь подождет, впереди много дел, а время, чтобы высказать наболевшее, в один прекрасный день наколдуется само. Лео никогда никому не рассказывал, как часто он обдумывает практические детали, с которыми столкнется после развода родителей, как он будет перевозить компьютер от мамы к папе и наоборот. Отсчет времени уже пошел.
За папой закрылась дверь, и мама пошла на кухню, чтобы начать обзвон. Лео закрылся у себя в комнате, сел за компьютер и выдохнул так, словно подействовало обезболивающее, теперь можно не думать; возможно, для кого-то мерцающий экран и звуки стрельбы в наушниках невыносимы, но для него это была медитация. Когда на телефон пришло сообщение, он на секунду отвлекся от игры. Писала сестра. Сообщение начиналось словами: «Скоро приеду». Лео улыбнулся.