Слепой поводырь Любенко Иван
– Его-то, как раз-таки предостаточно. Рабочих рук нет. Им неоткуда взяться в крестьянской губернии. Свободный работник может появиться либо благодаря отхожим промыслам, либо из-за безземелья. Но у нас крестьянин начинает трудиться в поле с 15 марта, а заканчивает к 15 октября, а потом ещё и занимается обмолотом зерна. У него просто нет времени для работы на стороне даже за хорошие деньги. Землицы хватает всем. Безземельных крестьян нет, а значит, и некому податься в рабочие. Всё население губернии занимается земледелием и скотоводством, и потому благосостояние жителей целиком зависит от цен на хлеб, мясо, кожи и шерсть… Тишь, благодать, но Ставрополь похож на большую деревню. От того и скучно-с. Цирк шапито на ярмарках или паноптикум – самое желанное развлечение. Горожанину ещё можно сходить в библиотеку и театр. Есть у нас общественное собрание, есть и дворянское. Имеются трактиры, рюмочные рестораны.
– Вот я и говорю: одно лишь пьянство, нет ни картинной галереи, ни музея, – с грустью заметил псаломщик.
– Ну не скажи, Ферапонтушка, не скажи, – с сомнением качнул головой старший Ардашев. Тут вот в газетах написали, что на днях состоятся выступления некоего мастера гипнотизма, возвратившегося из гастролей во Франции и имевшего там большой успех. Он вполне легко угадывает мысли людей. Некий господин Вельдман. Ясное дело – плут и шарлатан, но посмотреть на него надобно, хотя бы для того, чтобы понять, как мошенничает этот штукмейстер[11].
– Вельдман? – подняв брови, удивился Клим.
– Да, а что?
– Из Невинки я ехал в компании с вашим строителем Дубицким, какой-то барышней и господином Вельдманом, Осипом Ильичом. Вполне приятный в общении человек. На проходимца совсем не похож.
Старший Ардашев покряхтел недовольно, взял с комода газету и, протянув сыну, сказал:
– Дубицкий, понятное дело, жаден, как и все подрядчики, но я к нему привык. Он умеет слушать и главное – поддакивать. Никогда не спорит. Семьи у него нет. Не сложилось. Вот и приглашаю его к себе просто посидеть и попить чаю. – Отец улыбнулся и уточнил: – Но без настойки чай не пьётся. А что касается приезжего лукавца, то в правом нижнем углу второй страницы всё про него сказано. Прочти.
– «Мы получили из Владикавказа сведения о том, что 15 дня сего месяца в Ставрополь прибудет известный показами мантеизма[12] не только в России, но и за границей, особенно во Франции и Швейцарии господин О. И. Вельдман, который даст в помещении театра несколько сеансов угадывания чужих мыслей, а именно: 16, 17, 18, 19 и 20 июля. Им же будут демонстрироваться опыты гипнотизма, выражающиеся в форме анестезии, каталепсии, тетаноза (столбняка), различные иллюзии и галлюцинации чувств и постгипнотические явления. Здешней читающей публике приходилось немало видеть в столичных и тифлисских газетах всякого рода сообщений о подобных представлениях. Нет сомнения, что многие горожане пожелают воспользоваться впервые представившимся случаем увидеть это выступление в действительности», – зачитал Клим.
– А вот здесь, я с вами соглашусь, Пантелеймон Архипович, – выговорил Ферапонт. – Не может простой человек подменить собой Господа. Не может. Только Всевышнему известны мысли наши, как греховные, так и благие.
Хлопнув в ладоши, старший Ардашев рассмеялся и вымолвил:
– Вот тебе и раз! Агнец наш невинный бальзам на мою грешную душу пролил! За это надобно тяпнуть.
– Погодите-те тяпать! Опьянеете раньше положенного, – выговорила хозяйка с подносом в руках. – Мы уже почти всё приготовили. Утка с яблоками будет чуть позже.
– Ладно, повременим, – пожал плечами старший Ардашев. – Сколько с тобой матушка живу, столько уста твои твердят одно – не напивайся! Значит, не пьяней. А теперь из твоей фразы «раньше положенного» следует, что всё-таки пьянеть можно, но в положенное время. Вот и ответь мне, голубушка: в котором часу это самое золотое времечко наступает?
– Отстань ты, баламут, – махнув рукой, с улыбкой вымолвила Ольга Ивановна и вышла на кухню.
– Между тем замечу, – продолжал Пантелей Архипович, – что ваш попутчик Вельдман не идёт ни в какое сравнение с Даниэлем Хьюмом, шотландцем, принявшим православие. Он скончался три года тому назад и похоронен по православному обряду в Париже. Так вот, этот самый Хьюм не только обладал даром ясновидения, но и запросто летал по небу на глазах десятков людей. Говорят, и наш покойный государь император Александр II тоже был свидетелем левитации, когда Хьюм, сидевший на стуле, вдруг оторвался от него на аршин, принял горизонтальное положение и вылетел в окно третьего этажа и потом снова влетел обратно. Но в отличие от Вельдмана он никогда не брал денег за демонстрацию своих изумительных способностей и слыл глубоко верующим человеком, не хуже нашего Ферапонта.
– Буду исключительно вам признателен, уважаемый Пантелеймон Архипович, если вы изволите не сравнивать меня с каким-то англичашкой, – пробубнил будущий диакон. – Не чета он мне.
– Во-первых, он шотландец, а во-вторых, он уже почил…
– А мне всё едино! У бесовского племени нет ни веры, ни национальности, ни памяти к нему быть не может.
– Так он же крещёный!
– И что? Был сначала нормальным человеком, его и крестили, а потом дьяволу душу продал.
– Пренесносный ты человек, Ферапонт, – покачал головой хозяин дома. – Несчастная твоя жена будет. Мне её уже жалко. Ты же всех измучишь заповедями Христовыми. Сухарь ты, вот ты кто! И не гневи меня больше, а то я с горя ещё одну рюмку махну! Понял?
– Чего уж тут не понять? Вам лишь бы повод найти отравить себя новой порцией зелья… Лучше бы на охоту сходили, или рыбалку. От этого сон улучшиться, грудная жаба не будет беспокоить и сплин уйдёт. Не бережёте вы себя, Ваше высокоблагородие.
– Надо же, какие псалмы он запел! А? Точно матушке нашей вторит. Эх, чувствую, сынок, доведут меня эти блаженные до Успенского кладбища раньше времени и никакой бромистый калий от них не спасёт… Но давай оставим наших моралистов в стороне, потому как стол уже накрыт. Буйство чревоугодия! Адыгейский сыр пустил слезу, розовая ветчина с корнишонами ждёт-не дождётся наших вилок, паштет из куропаток пора намазывать на хлеб и заодно вкусить холодной телятины с хреном да колбаски домашней! Салат из свежих овощей приготовлен так, как я люблю – помидоры и огурцы нарезаны крупно, политы маслом, а чеснок с горьким перцем не забыты и обласканы крупной солью! Даже лимонад с мятой и лимоном! Блаженство рая! Прошу садиться.
Но не успели присутствующие заправить за ворот салфетки, как раздался звон дверного колокольчика.
– Принесла кого-то нелёгкая, – прокряхтел Пантелей Архипович и направился в переднюю. Вернувшись через минуту, он сказал:
– Мальчишка прибежал от отца Афанасия. На словах передал, что квартиранта нашего ждут в доме доктора Целипоткина. Срочно надобно отпевать несчастного Оскара Самуиловича, литию заупокойную служить… Ну да ты не расстраивайся, Ферапонтушка. Утка с печёными яблоками от тебя никуда не убежит, а к настойке ты равнодушен.
– «Не будь между упивающимися вином, между пресыщающимися мясом: потому что пьяница и пресыщающийся обеднеют, и сонливость оденет в рубище», – процитировал Библию псаломщик и с гордым видом направился к выходу.
– Отец, вы простите меня, но я составлю Ферапонту компанию, – поднимаясь, обмолвился Клим.
Пантелей Архипович в недоумении протёр глаза и застыл на месте.
Матушка, увидев сына в передней, осведомилась:
– Куда же ты, сынок?
– Я ненадолго. Хочу взглянуть на отпевание доктора. Получаса не пройдёт, как я вернусь.
Когда входная дверь хлопнула, старший Ардашев вздохнул и наполнил рюмку кизиловой настойкой.
Глава 4
Отменённые похороны
Клим остановил первый попавшийся фаэтон. Псаломщик, усаживаясь в коляску, проворчал:
– Извозчик денег стоит. Могли бы и пешком добраться. Под гору идти – не вверх карабкаться.
– Удивительно, что я не услышал от вас какой-нибудь библейской цитаты, – усмехнулся Ардашев. – Вы вообще бываете, когда-нибудь довольны? Погода прекрасная, птицы поют, лошадка добрая – чего ещё надобно?
– А вы, смотрю, не особливо отцовы деньги бережёте.
– В данном случае не отцовы, а мои.
– Эка завернули! Откуда же у вас свои, ежели вы студент?
– Даю частные уроки и делаю переводы для нотариуса с фарси и турецкого. Это помогает быстрее осваивать иностранные языки и неплохо зарабатывать. Если так дело пойдёт, то в следующем году, помощь от родителей мне не понадобится.
– Что ж, приятно слышать. Одного не пойму: зачем вы со мной пошли?
– Об этой трагедии я прочитал в «Северном Кавказе», когда ехал из Невинки. Такое происходит очень редко. Лампа упала на врача, когда он сидел за столом. Получается, его кресло находилось посередине комнаты?
– Многие так вешают люстры в рабочих кабинетах. У ректора нашей семинарии архимандрита Николая тоже лампа была не посередине. А вы сомневаетесь в том, что это несчастный случай?
– Теперь уж и не знаю. Ну раз уж поехал с вами, то мне осталось самолично во всём удостовериться.
Будущий диакон промолчал, но Ардашев уже и забыл о его существовании. Он любовался Ставрополем. В южной России все города похожи. Широкие, мощёные речным булыжником или известковыми плитами улицы, тополя-свечки вдоль дороги, одноэтажные домики мещан с резными ставнями и вдруг выросший среди них прыщом – особняк в три этажа, принадлежащий какому-нибудь купцу первой гильдии. А дальше снова одноэтажные домишки, смотрящие глазами на тротуар.
– Мы на месте, – провещал Ферапонт, когда коляска поравнялась с одноэтажным домом у открытых ворот.
Клим расплатился и зашагал за псаломщиком. Перед входом толпились люди. Прямо на двери висела табличка: «Доктор Целипоткин. Приём ежедневно с 9 до 12, кроме субботы и воскресенья».
Войдя внутрь, Ардашев увидел в большой зале священника, утешавшего даму лет тридцати в траурном платье. Она сидела у гроба, стоявшего на двух табуретах. Прощающихся было много, как обычно случается, если хоронят врача или учителя.
Запахло ладаном, и началась заупокойная лития. Усопший совсем не походил на покойника. Казалось, он заснул и вот-вот встанет. Внешность доктора если и изменилась, то очень незначительно. Это был тип мужчины красавца. Когда-то Ардашев его видел живым.
Ардашев огляделся. Двери в комнаты были открыты, и он без труда прошёл в кабинет, где, очевидно, и произошла трагедия. Об этом говорил металлический крюк посередине потолка. Новую люстру ещё не повесили, а старую убрали. И да – письменный стол располагался как раз посередине небольшого квадратного кабинета, три стены которого составляли полки с книгами, а в четвёртой было затворённое окно. Маятник напольных часов, как всегда, тихо и уверенно отмерял ровные отрезки времени, будто ничего и не случилось.
Клим приблизился к столу и стал перебирать лежащие стопкой бумаги, затем подошёл к окну и, подняв вверх шпингалет, открыл его. Опустив вниз глаза, он мысленно выговорил: «Ничего необычного, если не считать…».
– Кто вы такой? И что вы тут делаете? – услышал он за спиной чей-то грозный голос.
Ардашев обернулся. Перед ним стоял незнакомец лет тридцати пяти или немногим более, с франтоватыми, закрученными колечками усами, но без бороды. Серебряная цепь часов свисала с правой стороны серой жилетки. Короткий чёрный сюртук, галстук, белая сорочка и кожаные туфли вместо штиблет выдавали в нём чиновника.
– Соблаговолите представиться, сударь, а уж потом задавать вопросы, – сухо ответил Клим.
– Помощник полицмейстера Владимир Алексеевич Залевский.
– Ардашев Клим Пантелеевич, студент Императорского Санкт-Петербургского университета.
– Прекрасно. Теперь, как я понимаю, вам ничто не мешает пояснить, что вы тут делаете.
– Извольте. Несколько часов назад по дороге из станицы Невинномысской в Ставрополь я прочёл в «Северном Кавказе» заметку о смерти доктора Целипоткина в результате несчастного случая. Меня смутило то, что смерть произошла по причине падения люстры на голову врача.
– Что же тут удивительного?
– Керосиновая лампа, находящаяся в центре люстры, обычно вешается посередине комнаты, но тогда и кресло покойного должно располагаться под ней.
– Как видите, всё именно так и есть.
– На самом деле всё было иначе.
– И как же? Вижу вы возомнили себя великим сыщиком из бульварных романов Ксавье де Монтепена, – насмешливым тоном произнёс полицейский.
– А это как вам будет угодно, сударь, – без тени смущения парировал Ардашев. – Однако смею вас уверить, что доктор Целипоткин был убит в результате удара по голове каким-то другим предметом. После чего убийца забрался на стол, расцепил кольцо и, сняв люстру, бросил её на голову уже мёртвого человека.
– Вы в этом уверены?
– Абсолютно.
– У вас есть доказательства?
Ардашев протянул лист почтовой бумаги, взятый со стола.
– Что это?
– Отпечаток правой туфли злодея. Он оставил его, когда забрался на стол. Как видите, след не полный, примерно, на половину, но мы видим, что это обувь с узким носком – английский фасон; он сегодня в моде – и с характерным рисунком подошвы в виде ромбов. Она совсем новая и ещё не успела потерять магазинный вид. Крестьяне, рабочие и военные такую обувь не носят.
Полицейский поднёс бумагу к свету, точно проверяя поддельную купюру, затем кивнул и сказал:
– А что, если сам доктор забирался на стул?
– Это легко проверить, сравнив отпечаток и форму носа его правой туфли.
– Я мог бы допустить эту гипотезу, пусть даже с большими натяжками, но мой следующий вопрос сведёт на нет все ваши предположения в рассуждении выдуманного вами убийства: если дом был заперт изнутри, шпингалеты на окнах были так же закрыты, как и люк на чердак, как же тогда преступник отсюда выбрался?
– Через окно – прямо в сад, а уж оттуда через заднюю калитку на соседнюю улицу.
– И как же ему это удалось?
– Без всякого труда. Рама одностворчатая, поэтому нижнюю часть каждого бронзового шпингалета убийца слегка залепил воском, вылез наружу и закрыл окна. Когда солнце нагрело воск, он расплавился, и тяжёлые нижние стержни шпингалетов легко опустились в скобы. Верхние шпингалеты были опущены, но на них, вероятно, никто не обратил внимания, так как они не играли роли. Все смотрели на нижние. Вы можете сами в этом легко убедиться. В двух скобах имеются остатки пчелиного воска.
Улыбка исчезла с лица Залевского. Он взял со стола доктора лупу и принялся рассматривать скобы и низ шпингалетов. Затем достал из кармана спичечную коробку, высыпал спички в карман и одной из них выковырял кусок воска, который и отправил в пустую коробку. Помощник полицмейстера поднял глаза на студента и заметил:
– Вы чертовски наблюдательны, молодой человек. Однако всё зависит от вдовы и горничной. Если они подтвердят, что никто не смазывал воском шпингалеты, то в таком случае, ваша гипотеза заслужит более пристального внимания. Что ж, пойду-ка я у них спрошу, хоть сейчас и не самое подходящее для этого время, – изрёк полицейский и покинул комнату.
Клим листал «Журнал приёма пациентов» и принялся переносить записи фамилий недельной давности карандашом на чистый лист, взятый со стола. Судя по датам, покойный, если и принимал кого-то в день своей гибели 12 июля, то фамилии этих людей не указал. Оставалось лишь надеяться, что убийца мог быть из числа предыдущих пациентов. «Надежда слабая, но всё же лучше, чем ничего», – мысленно рассудил Ардашев, пряча лист в карман. Неожиданно его внимание привлекла тонкая, не толще спички, чёрная металлическая трубочка длинною не больше ногтя мизинца, лежащая на блокноте-ежедневнике. Сам не зная почему, он сунул её в карман и открыл записи на среде – 12 июля. На листе карандашом была изображена лилия. Тут же стояло число 10, подчёркнутое дважды и обведённое кружком. «Что бы это значило? – разглядывая рисунок, задумался студент.
Послышались шаги, и возник Залевский.
– А вы ещё здесь? – удивился он.
– Вас дожидался.
– И правильно. Ваша гипотеза имеет право на жизнь, но это ни в коей мере не подтверждает, что доктор был убит.
– Да?
– А вот представьте себе.
– Тогда позвольте узнать, каков был характер ранения, повлекшего смерть?
– Что значит «каков»? – Полицейский в недоумении поднял брови. – Проникающее ранение в теменную часть головы острым предметом. Примерно так было указано в протоколе осмотра трупа, составленного нашим единственным на весь город казённым эскулапом.
– Выходит, керосиновая лампа, то есть люстра, сначала разбилась и только потом, в результате разрыва кольца, острой частью ударила Целипоткина?
Полицейский окинул Ардашева недоверчивым взглядом и спросил:
– Что вы хотите этим сказать?
– Дело в том, что я не встречал люстр с шипом, приделанным к дну керосиновой лампы. Я даже представить себе не могу подобной. Да и кто купит такую? Стало быть, лампа в результате разрушения сначала обрела опасную форму, а уж потом рухнула вниз, так? Это возможно только при взрыве, но в газетной заметке о взрыве не было ни слова.
– Нет, взрыва не было, потому что резервуар был полон. К тому же, врач утверждает, что Целипоткин погиб днём, и, следовательно, лампу никто не зажигал. Откровенно говоря, саму люстру я не видел. Но это поправимо. Надеюсь, её ещё не выбросили. Думаю, вдова не откажет в осмотре. Знаете, я тоже был пациентом Оскара Самуиловича, потому, собственно, и пришёл с ним проститься.
Полицейский оказался прав. Люстра покоилась в каретном сарае на куче соломы. В ней не было ничего особенного. Абажур из фаянса, теперь уже разбитый, с отверстием посередине для колпака керосиновой лампы был её главным украшением. Железный, увитый металлическим узором, сосуд для керосина образовывал конус. Сам резервуар крепился к трём витым бронзовым стойкам, держащим не только его, но и абажур. Фигурная цепь имела одно раскрытое звено.
Ардашев склонился над предполагаемой «убийцей» и заметил:
– Лампа мощная, семилинейная, дорогая.
– Как видите, никакого шипа у неё нет, но резервуар лампы конусообразный к низу. Он-то и нанёс удар по голове несчастного доктора.
– Если бы это было так, то на корпусе лампы должна была остаться кровь. А её здесь нет. Этот факт является ещё одним подтверждением того, что люстра не может быть орудием убийства.
– Это ни о чём не говорит, – пожал плечами чиновник. – Возможно, крови было немного. К тому же, её могли стереть или смыть.
– Обратите внимание: краска на разжатом кольце поцарапана. Мне кажется, здесь не обошлось без помощи плоскогубцев.
– Позвольте узнать, уж не на юридическом ли факультете вы обучаетесь?
– Да, я учился там, но потом перевёлся на факультет восточных языков.
– То-то я смотрю уж больно вы грамотно рассуждаете, сударь, – восторженно выговорил Залевский.
– Я совершенно уверен в том, что высота, на которой висела люстра была недостаточна, чтобы убить сидящего в кресле доктора, потому что это керосиновая лампа, а не электрическая, которая вешается ближе к потолку, дабы освещать всё помещение, а не только письменный стол.
– Электрическая? Это та, что горит от тока?
– Да.
Полицейский, махнув рукой, заметил:
– У города нет денег на подобные новшества… Но я не пойму, чего вы от меня добиваетесь?
– Надобно возбудить уголовное дело по факту умышленного смертоубийства врача частной практики Целипоткина.
– Но это решительно невозможно! Ведь в таком случае, я должен немедля остановить похороны, подать рапорт и вернуть тело в морг для повторного осмотра и фотографирования смертельной раны.
– Если тело будет погребено, то позже судебный следователь будет вынужден вынести постановление о вырытии трупа[13].
– Вы представляете, какой это тяжкий моральный удар для семьи покойного?
– А вы собираетесь скрыть улики?
– Ого! Вы мне уже и угрожаете? Весьма прыткий молодой человек. Далеко пойдёте! – Залевский помолчал и, подкрутив левый ус, проронил: – Что ж, будь по-вашему, но знайте – вы будете допрошены в качестве свидетеля и потому на время следствия я запрещаю вам отлучаться из города. Ясно?
– Запрещать или разрешать мне выезд, а также допрашивать, имеет право исключительно судебный следователь, да то лишь после соответствующего вызова повесткой в свою камеру[14]. А помочь вам, уважаемый Владимир Алексеевич, я всегда готов и без угроз. Вы позволите справляться у вас о ходе следствия? Вдруг мысль меня какая осенит, так я сразу вам её донесу. А вы уж там сами решите – дельная она или ошибочная.
– Обращайтесь, – подкрутив правый ус, великодушно согласился полицейский.
– Пожалуй, пойду. Я ведь с дороги. Ещё и за стол не садился, решил псаломщика проводить, который у нас квартирует. Не думал, что придётся столкнуться с убийством.
– Пренеприятнейшая, скажу вам, миссия мне предстоит. Вдова и так вне себя от горя, а тут ещё и похороны мужа отменяются, – вздохнув, проронил полицейский.
– Прекрасно вас понимаю. Честь имею кланяться, Владимир Алексеевич.
– Честь имею, Клим Пантелеевич, честь имею, – уже по-доброму выговорил чиновник.
Клим зашагал вслед за Залевским. Он видел, как помощник полицмейстера отвёл в сторону плачущую у гроба вдову и принялся что-то ей нашептывать. Убитая горем женщина кивала и вдруг разрыдалась в голос. Родственники и знакомые обступили её и Залевского. И последнему пришлось прилюдно объяснять окружающим, почему похороны отменяются. Отец Афанасий и псаломщик стояли тут же и слушали. Ардашев, оказавшись за спиной будущего диакона, тихо проронил:
– Предлагаю вернуться к столу. Надеюсь, вы не забыли, что нас ждёт утка с яблоками.
Тирада Ардашева донеслась и до ушей отца Афанасия. Обернувшись, он изрёк:
– Ферапонт, вы свободны. Что ж поделаешь, если выяснилось, что покойного сдушегубили.
Псаломщик молча поклонился.
Священник тут же перевёл взгляд на Ардашева и шагнул к нему. Студент совершил поясной поклон, испросив благословения.
Осенив Клима крёстным знамением, батюшка произнёс:
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.
Смиренно склонив голову, Клим коснулся губами руки священнослужителя.
– Что же ты, сын мой, сразу не подошёл, не поздоровался. Аль забыл меня?
– Так ведь вы с вдовой общались, а потом началась заупокойная служба, а её не прерывают. Именно сейчас и намеревался засвидетельствовать своё почтение Вашему преподобию.
– Ох, и хитёр, – лукаво усмехнулся священник. – Весь в отца. Ладно, идите. А то ваша утка совсем остынет.
В передней Ардашев столкнулся с Дубицким. Увидев Клима, тот удивился:
– И вы здесь? Вы разве были знакомы с господином Целипоткиным.
– Нет, но пришлось наведаться.
– И кто мог предположить, что доктора убили? – покачав головой, грустно выговорил купец и добавил: – Пантелею Архиповичу от меня передавайте привет.
– Благодарю вас, Павел Петрович, обязательно передам.
Оказавшись на улице Ферапонт спросил недовольным голосом:
– Уж не вы ли остановили литию?
– С чего вы взяли? – доставая кожаный портсигар, осведомился Клим.
– Видел, как вы шушукались с полицейским в кабинете. А после этого Залевский что-то сказал вдове и вышел с вами во двор. Вы вернулись вместе, и он тут же заявил об убийстве и необходимости нового осмотра трупа.
– А вы наблюдательны. – Ардашев закурил любимые «Скобелевские» и с наслаждением выпустил дым. – Всё верно. Я нашёл воск, которым преступник залепил шпингалеты, выбравшись через окно. Потом, под действием солнечных лучей воск расплавился, и шпингалеты захлопнулись. Кроме того, он оставил отпечаток обуви на листе, лежавшим на столе.
– Получается, злоумышленник нанёс удар врачу каким-то предметом, потом усадил его в кресло, забрался на стол и, расцепив кольцо, бросил люстру ему на голову? – отмахиваясь от дыма, выговорил псаломщик.
– Абсолютно верно.
– Одного не пойму, почему он не вышел через дверь?
Провожая взглядом проезжающий мимо экипаж с милой дамой, Ардашев ответил:
– Убийца замкнул изнутри дверь и вылез через окно, не забыв его затворить, чтобы создать иллюзию замкнутого помещения. Ведь не особенно внимательному человеку, могло показаться, что в закрытом изнутри доме произошёл несчастный случай.
– А когда вы заподозрили неладное?
– Первый раз – сегодня утром, когда прочитал заметку в «Северном Кавказе». Об этом я вам уже говорил.
– А второй?
– Несколько минут назад, когда при входе увидел табличку.
– Это какую же?
Показав на входную дверь, Ардашев прочёл:
– «Доктор Целипоткин. Приём ежедневно с 9 до 12, кроме субботы и воскресенья». Я подумал, что очень странно держать дверь запертой в часы приёма.
– Так ведь он мог находиться за столом, а без четверти восемь на него упала люстра.
– Теоретически такое могло произойти, – кивнул Клим. – Только вероятность очень мала. К тому же, в его блокноте-ежедневнике на 12 июля – дате убийства – довольно искусно нарисована лилия и дважды подчёркнута и обведена кружком число 10. Полагаю, что Целипоткин, ожидая приёма, от нечего делать рисовал цветок. Это был неосознанный рисунок. Он думал о чём-то приятном, находился в расслабленном состоянии, а потом вдруг взглянул на часы, стоящие напротив, и написал число 10. Скорее всего, на это время у него была назначена важная встреча.
– Да откуда вам знать, важная она или нет? – выпалил псаломщик и раздражённо вскинул голову.
– Число 10 дважды подчёркнуто решительной рукой, а потом ещё и обведено кружком. Но в одном вы правы. Он мог не открывать дверь первому пациенту, ожидая трели входного колокольчика. Горничной же не было. И встречать пациента он должен был самолично, – выговорил Ардашев, докурив папиросу.
– Согласитесь, что воск и лист бумаги с отпечатком обуви, – слабые доказательства того, что Целипоткин был убит, – чуть дрогнувшим голосом высказался Ферапонт.
– Не соглашусь. И вот почему: во-первых, вдова и горничная никогда не обмазывали воском шпингалеты; во-вторых, если даже представить, что на стол забирался сам доктор, то вряд ли бы он оставил на столе испачканный обувью лист бумаги, ожидая пациентов. Скорее всего, он выбросил бы его в плетённую канцелярскую корзину, стоявшую в углу кабинета, но он этого не сделал; в-третьих, след достаточно чёткий. По нему вполне возможно определить рисунок подошвы. Правда не видны сапожные гвозди, нет и каблука. Там лишь отпечаток половины правой туфли. Он позволяет утверждать, что это английский фасон, и что обувь совсем новая. Однако полиция может легко проверить, принадлежит ли отпечаток покойному или его убийце. Слава Богу, Целипоткина ещё не похоронили, и вся его обувь цела. Конечно, хорошо было бы изучить следы под окном кабинета, откуда выбрался преступник и сравнить их с тем, что остался на бумаге. Это позволило бы не только удостовериться в правильности моего предположения, но и вычислить рост убийцы, особенности его походки и даже возраст. Но адская жара, высушившая землю, и топтание под окном горничной вместе с полицейским свели на нет подобные возможности.
– И это все ваши улики?
– Есть самая главная: люстра висит слишком низко, чтобы при падении пробить теменную часть головы покойного. Сорвавшись, она бы лишь поранила его, но не лишила бы жизни. Надеюсь, полиция наконец-таки проведёт следственный эксперимент и подтвердит мою гипотезу… Ох и заболтались мы, отец Ферапонт! Батюшка осерчает, а свободной коляски до сих пор нет.
– Попрошу вас не величать меня подобным образом, пока я не рукоположен в диаконы, – нервно передёрнув плечами, заявил псаломщик.
– Да бросьте вы ерепениться, – улыбнулся Клим. – Я ведь по-дружески сказал и совсем не хотел вас обидеть… Нам повезло. Свободный извозчик! Едем!
– Нет, я пешком.
– Отчего же?
– Теперь мой черёд платить, а мне нечем. Так что я дойду.
– Ферапонт, прошу вас, не упрямьтесь. Родители давно заждались.
– Вот и поезжайте, а меня никто не ждёт, – махнул рукой псаломщик и торопливо зашагал вверх по улице, будто уходя от преследования.
Ардашев нанял фаэтон и велел вознице пустить лошадь шагом. Когда она поравнялась с Ферапонтом, Клим прокричал:
– Ваше упрямство приведёт к тому, что вы не узнаете самого главного вопроса, на который нужно найти ответ. Иначе нам не разгадать тайну убийства доктора.
Псаломщик замер и, повернувшись, к экипажу спросил:
– Вы сказали «нам»? Значит ли это, что мы теперь вместе будем расследовать это преступление?
– Безусловно, Ферапонт, безусловно! Садитесь.
Недавний семинарист лихо запрыгнул в коляску, и пегая лошадка потрусила вверх по Александровской.
– Итак, каков же этот главный вопрос? – спросил Ферапонт.
Ардашев улыбнулся.
– Нам предстоит узнать, кого доктор ждал к десяти часам.
– Да-да, конечно, – задумчиво проронил псаломщик, глядя туда, где кроны тополей встречались с облаками.
Глава 5
Дела сегодняшние и минувшие
Слегка полноватый, пятидесятичетырёхлетний начальник полицейского управления Ставрополя Антон Антонович Фиалковский, расстегнув ворот форменного мундира, подошёл к распахнутому окну, пытаясь поймать лёгкое дуновение ветерка, едва колыхавшего сдвинутые гармошкой занавески. Солнце палило нещадно, и от его лучей, кажется, закипали чернила в письменном малахитовом приборе, украшавшим стол из орехового дерева, и даже на уже седеющих усах бывшего полкового командира, словно утренняя роса, выступили капельки пота. Он вынул ситцевый, квадратами отглаженный платок и, промокнув усы, вновь убрал его в карман.
Одноэтажное здание выходило окнами на Полицейский переулок и располагалось рядом с пожарным депо и каланчой для наблюдения за городом. Команда огнеборцев тоже подчинялась полицмейстеру. Забот у полковника хватало: обнародование указов, законов и манифестов, наблюдение за порядком, присмотр за благоустройством, объявление, а потом и исполнение судебных решений, принятие чрезвычайных мер к исполнению законов, рассмотрение жалоб частных лиц, театральная цензура и цензура печати, а с весны прошлого года, согласно постановлению городской думы, была образована ещё и торговая полиция, следящая за исполнением правил торговли на базарах, чистотой помещений, поверкой мер и весов. В состав управления входил и тюремный замок. Но главной задачей полиции являлись полицейский надзор за обывателями и розыск преступников, что автоматически включало в себя проведение первоначального дознания и сопровождение предварительного расследования, которое теперь вели судебные следователи окружного суда. Только вот у полиции Ставрополя штат был до обидного мал: полицмейстер, его помощник, секретарь и четыре пристава (по числу частей, разделявших город), а также их помощники, полицейские надзиратели и десять городовых. И что с того, что в управлении имелось шесть столов[15] (секретарский, уголовный, вексельный, денежный, распорядительный и гражданский)? Людей всё равно не хватало. А те, что служили, хоть и были обучены грамоте, но специальных знаний для производства сыска не имели. Да что там говорить, в Ставрополе не было даже телефонной линии, а телеграф, соединявший губернский центр не только с Тифлисом, Москвой, Западной Европой и Азией, но и со своими родными уездами, «хозяйственные» крестьяне то и дело выводили из строя, снимая со столбов провода и разбивая из озорства, фарфоровые изоляторы. По этой причине было невозможно связаться не то что с Парижем и Константинополем, но и с полицией уездов. А для того чтобы передать нужные сведения уездным исправникам, приходилось посылать нарочных. А быстро ли экипаж преодолеет сто вёрст, отделяющих, к примеру, Ставрополь от Медвежьего[16], останавливаясь на каждой станции Черкасского тракта? За это время любой абротник[17] не только успеет перегнать по балкам и рощицам угнанный табун чистокровных лошадей в укромное место, но и распродать его.
Антон Антонович потянулся к подаренному недавно дубовому резному ящичку, достал сигару и, чиркнув спичкой об ажурную бронзовую спичечницу, прикурил. Он глотнул дым, рассматривая регалию. Впрочем, в прямом смысле «регалией»[18] эту сигару назвать было нельзя, потому что она была свёрнута из листьев табака, выращенного на здешних плантациях купцов Алафузовых, а не в кубинской провинции. Потому и ящичек был склеен из дуба, а не красного дерева. Негоциант заказал семена табака сорта «виргинский» из Америки, а «султанский» из Турции, и они прекрасно прижились на ставропольской земле. Коммерсанты Зозулевский, Малютин и Гороховцев открыли в городе табачные производства, а сигары изготовленные на фабрике Константина Стасенкова за высокое качество были удостоены Большой бронзовой медали на Парижской Всемирной выставке. Но и табак братьев Алафузовых ничем им не уступал. Умные греки с острова Санторини – потомки Ивана Антоновича Алафузова – умели найти тропинку к сердцу любого чиновника, преподнося то сигары, то бочонок пива «Алафузовское». В этом году один из них – Василий Алафузов – купил винокуренный завод купца Месинева и начал варить собственное пиво.
Дымя сигарой, полицмейстер уселся за стол. Почитай, восемь лет тому назад его, тогдашнего отставного майора, назначили в Ставрополь на эту должность. В те года, а в 1881 особенно, среди городской черни преобладали антиеврейские настроения. Иудеев винили во всём: в неурожае и засухе, эпидемиях и нашествии саранчи. Появились слухи о возможных погромах и беспорядках на ярмарке и скачках, проходящих в дни Святой Троицы. Пришлось составить прошение тогдашнему губернатору о дополнительном выделении войскового наряда. По мнению бывшего военного требовалось, по меньшей мере, две роты солдат для нахождения на ипподроме и три роты для патрулирования городских улиц и на ярмарку.
Начальник губернии Карл Львович Зиссерман – потомственный российский дворянин и немец по происхождению – просьбу полицмейстера удовлетворил и, в свою очередь, ходатайствовал перед командующим девятнадцатой пехотной дивизии о предоставлении четырёх рот вместе с нижними чинами и офицерами. В случае возникновения беспорядков к полицмейстеру тотчас должен быть послан один из конных казаков, прикреплённых к частным приставам, отвечающим за разные части города. Получалось, что приказ о начале и способе подавления беспорядков мог быть отдан лишь полицмейстером и только после прибытия на место. Следственно, и вся ответственность за возможные превышения полномочий лежала исключительно на Фиалковском. Помнится, перенервничал он тогда и табаку скурил немало, но губернатор здорово выручил, издав собственное предписание обязательное для выполнения не только полковыми офицерами, но и полицмейстером, сняв, тем самым, полную ответственность с Фиалковского. Лист с теми указаниями он хранил в столе по сей день. Антон Антонович вынул его и взгляд выхватил строчки, выведенные письмоводителем: «При образовании скопления народа с преобладанием особо пьяных лиц, предложить толпе разойтись. В случае неповиновения, надобно оцепить толпу без применения насилия и послать конного казака с донесением к полицмейстеру. До прибытия на место полицейского начальника держать толпу в оцеплении… Войска должны всемерно стараться, по приглашению полиции разъединять толпу, или, оцепив её строем, не допускать переходить за другие местности и скопляться в большую массу ни под каким видом не пуская в ход оружия, употребление коего может последовать не иначе, как по моему личному приказанию». Слава Господу, всё тогда обошлось, и зачинщики беспорядков задерживались патрулями раньше, чем им удавалось прокричать в толпе призыв к насилию.
До нынешнего дня в городе царили тишина и спокойствие. Нет, преступлений меньше не стало, но большинство из них совершалось на бытовой почве, и виновные находились в тот же день и так деятельно раскаивались, что судебные следователи не успевали макать перо в чернильницу, протоколируя чистосердечные признания, облегчающие душу, но увеличивающие срок. Местные воры и мошенники были наперечёт, а иногородние гастролёры сразу же бросались в глаза и потому едва развернув своё преступное ремесло, тотчас убывали в тюремный замок на Чёрной Марии[19]. А сегодня пришла дурная весть. Выяснилось, что частнопрактикующий врач Целипоткин, давно принявший православие, ушёл в мир иной не по прихоти несчастного случая, а был убит в результате нанесения удара острым предметом в теменную область головы. Пришлось остановить похороны и вернуть тело в городской морг.
Послышался стук в дверь и на пороге, появился Залевский. В руках он держал коленкоровую папку с тесёмками.
– Заходите, Владимир Алексеевич, – вымолвил глава городской полиции и указал на стул. – Докладывайте.
Усаживаясь, тот пояснил:
– Повторное медицинское исследование подтвердило догадку Ардашева. Кроме того, вместе с судебным следователем II участка мы провели следственный эксперимент, и выяснился прелюбопытнейший факт: для того чтобы лампа попала аккурат в пораненное место головы доктора, он должен был лежать на столе, а не сидеть. Такова траектория её падения. Но даже, если и представить, что сие возможно, то из-за небольшой высоты, убить его она бы не смогла. В самом тяжёлом случае Целипоткин получил бы сотрясение мозга. Так считает городской врач.
– А чего же наш эскулап раньше этого не заметил? – раздражённо осведомился начальник полиции, положив тлеющую сигару на край пепельницы.
– Полицейский надзиратель, прибывший на место из рук вон плохо провёл осмотр места происшествия, а врач, составляя протокол осмотра трупа, уже следовал его гипотезе. Другого объяснения у меня нет.
– Разрешение на погребение Целипоткина вы подписывали?
– Так точно.
– И не сочли нужным самолично удостовериться в том, что случилось?
– Виноват, Ваше высокоблагородие, – вставая проронил коллежский асессор.