Точное будущее. Лучшая фантастика – 2024 Зонис Юлия

– Не хотел, может, на покойницу такое писать. А вы расспросите, расспросите. У Ганьки сейчас тренировка по теннису будет. Сходите и сами все разузнайте, а мы и не скрываем ничего.

Юрек плюнул, развернулся и пошел к деревне. За спиной у него негромко, но обидно заржали.

В клуб, а именно там проходили тренировки по теннису, десенситезатора пустили без всякой проверки. Не как в городе – при попытке проникнуть в любое административное здание двух-, трехстадийная верификация, полное сканирование, хорошо еще, если не личный шмон. Здесь средних лет вахтерша оторвала взгляд от книжки (бумажной!), которую неторопливо читала, так же неторопливо оглядела раннего посетителя и ткнула пальцем за спину, в сторону коридора с рядом светлых дверей. Клуб для здешних гребеней был удивительно продвинут. Шахматная секция, авиамодельная, робототехника (о как! Чипироваться нельзя, а робокомбайны, оказывается, можно). Несмотря на ранний час, некоторые двери были открыты, вокруг столов толпились детишки от пяти и до пятнадцати по виду лет. Оглядывались на деса с интересом, но без удивления и вражды.

– Где тут теннисный корт? – спросил он, заглянув в авиаконструкторскую.

Инструктор, парень лет двадцати, стоявший у крупной модели двухмоторного аэроплана, обернулся и махнул рукой:

– В конце коридора будет выход на улицу. Там теннисный корт, волейбольная площадка и бассейн.

Во как. У Юрека в школе был бассейн. В соседних, поновее, не было, и зачем? Не говоря о секции робототехники. Геймклубы и вирт-симуляторы – да, но чтобы модельки собирать… Может, это даже и интересно. Возиться, трогать руками, прикручивать что-то… когда еще десять человек пыхтят своими микробами тебе в затылок. Деса слегка передернуло. Ну уж нет, толпы – вообще не его тема. В толпе его вечно подташнивало и хотелось то ли всех убить, то ли растолкать и бежать прочь как можно быстрее.

Юрек распахнул дверь и вступил сразу в яркий солнечный свет, настолько яркий, что в первую секунду его почти ослепило, несмотря на мембрану. Мембрану он, кстати, так после веселой ночки и не отключил. Почему-то показалось, что дополнительная защита будет не лишней.

На травяном корте перебрасывались теннисным мячом две пары. Парень-девушка с каждой стороны.

Ганну он узнал не сразу. Там, на пруду, она казалась тощенькой, бледной, одни руки, ноги и коленки. А здесь вполне крепкая девчонка в короткой юбке, футболке поло и белой спортивной повязке лихо стучала ракеткой по мячу. Даже загар откуда-то появился. Точно ли та же Ганна? Может, вчера ему явился болотный морок, а не настоящая девочка? Юрек тряхнул головой, отгоняя глупые мысли, и крикнул, перекрывая удары мяча:

– Ганна! Ганна, привет, можешь перерыв сделать?

Девочка опустила ракетку, и мяч, сыто хряпнув, ударился о траву на ее половине.

– Ганка, ты чего? – возмущенно завопил ее вихрастый партнер.

Девушка отмахнулась, положила ракетку и зашагала через поле, вся в золотистой короне из солнечных лучей.

Они засели в столовке, примыкавшей прямо к клубу. Ганна медленно тянула через трубочку молочный коктейль. Юрек, вдруг ощутивший ужасный, нестерпимый голод, спешно заглатывал деруны и парящую желтоглазую яичницу. Рядом блестела глянцевым боком здоровенная кружка крепкого бразильского кофе. В общем, живи и радуйся, но…

– Это правда? – спросил дес, отрываясь от тарелки и глядя на новую, утреннюю Ганну.

– Правда – что?

– Так, извини. Торможу. Ночка выдалась та еще.

Ганна бросила трубочку и перегнулась через стол, дыша чуть ли не в лицо Юреку.

– Она вылезла из гроба?

В этом было столько беспардонного детского любопытства, что дес почти расхохотался. Как будто речь шла совсем не о ее сестре.

– Не то чтобы вылезла, но довольно энергично в нем прыгала. И на нем тоже. Лучше скажи, правда, что она сама… причинила себе вред?

Формулировка была предельно тупая, и Ганна не замедлила этим воспользоваться.

– Причинила себе вред! – Девчонка фыркнула молоком, забрызгав полстола. – Ну, вы, городские, даете. Вы всегда все стараетесь обойти? Человек спрыгнул с крыши, а вы типа «его вестибулярный аппарат дал легкий сбой». Так, что ли?

– Ладно. Правда, что твоя сестра сама вспорола себе живот, убив собственного ребенка?

Усмешка Ганны стала кривой, но и только.

– Правда… Но что есть истина?

– Что?

Юрек вскинул голову. Глаза девушки на мгновение стали совсем черными, будто зрачок затопил радужку, но секунду спустя все выровнялось. Тот же карий любопытный взгляд.

– Правда, говорю, что она домой прибежала. Потому что дико испугалась.

– Чего? Беременности?

– Вот уж чего наши не боятся. Здесь у всех по пять мелких, по шесть, не видел, что ли? Беременность, блин, ужас-ужас. Нет.

– А чего? Что залетела от городского? Что ее не поддержат… не знаю…

– Слушай, не будь идиотом. Галка всегда была смелая. И успешная. Ей не нужна была ваша поддержка и какой-то левый мужик. Она бы сама ребенка вырастила, вообще без проблем.

Юрек скептически поднял бровь. Ганна возмущенно нахмурилась.

– Думаешь, я маленькая? Скорая из района не приехала, Галка была в училище, я Полькины роды сама принимала.

– И во время них умерла ваша мать?

Взгляд девушки сделался тяжелым.

– И во время них умерла наша мать. Но не по моей вине. Тазовое предлежание. Потом прибежала повитуха из фельдшерского пункта, помогла немного. Но кровотечение остановить уже не смогли. Короче. При чем тут это вообще?

– Я не знаю при чем, – мягко ответил дес. – Все может быть и при чем, и ни при чем. Может, Галина боялась родов, учитывая, что произошло с ее матерью, подсознательно ненавидела младенца…

– И поэтому ее чип перемкнуло. Отличное объяснение. Да ты, блин, психолог, а не бурсак.

– Я не бурсак. Я десенситезатор.

– А Галка не психопатка. Это вы вставили ей чип. И вы заразили ее ребенка!

– Стоп!

Он привстал, опираясь ладонями о стол и чувствуя, что руки слегка дрожат – то ли от недосыпа, то ли от этого разговора.

Другие сидевшие в столовой оборачивались, но быстро возвращались к своим тарелкам. Ну, подумаешь, приезжий десенситезатор ругается с девочкой-подростком, обычное же дело, не стоит внимания, омлет и сырники куда важнее.

– Что ты хочешь сказать? Что зародыш…

– Федя, – яростно прошипела Ганна, сузив глаза. – Она хотела назвать его Федькой. Федька отлично развивался до пяти месяцев, до второго скрининга. А потом в него вселилась гребаная одержимая нейросеть. Не в Галку. В него.

Юрек опустился на стул и сжал ладонями голову. В висках немилосердно гудело, яростно бился пульс.

– Это невозможно. Ты же знаешь, что невозможно. Боты не проходят плацентарный барьер.

– А вот прошли. Может, они тоже мутируют. Откуда вы знаете? Вы же только делаете вид, а сами не знаете ни черта!

Есть несколько непреложных законов. Правил безопасности. Того, что встраивалось в наноботы чипов изначально, что заложено в основу их конструкции.

Боты не проходят плацентарный барьер. Не передаются от хоста любому другому хозяину ни половым путем, ни при переливании крови. Покинув организм хоста, бот погибает в течение нескольких миллисекунд. Чипироваться можно только добровольно, по достижении совершеннолетия, заверив согласие на операцию ЭЦП, только в сертифицированных клиниках.

Все так. Но ведь формально боты и не покинули организм матери, проникнув в эмбрион… Повышенная проницаемость сосудов плаценты? Как? Черт возьми, как?

– Она это поняла не сразу, – донесся откуда-то издалека голос его собеседницы.

Ах да. Ганны.

– Говорила, кто-то начал ей в голове нашептывать, не ее ассистент, она свою нейросетку Маруськой звала, а другой. И видения. Очень страшные. Кровь. Ей казалось, что она размазывает по стенам кровь, человеческую, и стены начинают светиться. Что если добавить кровь в штукатурку, получится замечательный узор. А потом в этом доме будут жить очень, очень счастливые люди, счастливые и мертвые, они будут ходить и думать, что живы, но за них все будет делать нейросеть. Галка очень испугалась. И сбежала. Надеялась, что тут оно замолчит, в Околицах же нет подключения к Сети. Но оно продолжало шептать, каждую ночь, и днем тоже. А четыре дня назад, когда меня и папы не было дома, а Полька была в садике, она вышла во двор. Папа как раз забор чинил, обтесывал с вечера колья. Она взяла кол. И воткнула себе в живот. И вот так мы ее нашли. Все? Все рассказала? Или тебе еще этот кол с ее отпечатками предъявить? Так он у следователя. Пойди, помаши удостоверением, или как они там у вас, регистратором со лба читаются?

Ганна шипела, но Юреку было не до ее злобы. Надо было срочно связаться с куратором курса. С отделом информационной безопасности. И, наверное, с дирекцией. От практики его, конечно, отстранят, вышлют специалистов покруче, но это неважно, главное – отловить выброс и узнать, как он проник в зародыш, нарушив все и всяческие законы.

И еще очень хотелось спать. Нестерпимо, нестерпимо хотелось спать.

Где-то далеко вилка звякнула о тарелку и приглушенно взвизгнула Ганна. А потом чернота.

Все бы ничего, но вот сны…

…В старой церкви горят свечи, сотни свечей, и одуряюще пахнет – воском? Ладаном? Он-я-Брут истошно мечется по внутреннему меловому кругу, забыв про Писание, голосит ведьма, призывая Вия. Сотни мелких чертей, суетливых порождений AI-тренажера, толкают и тащат увесистое чудище, до идиотизма похожее на то, в старом черно-белом фильме, замшелого подземного гнома, но ничего нельзя сделать, ничего – гном открывает глаза, прожекторы тусклого желтого света, и попытка опять заканчивается провалом…

В зимнюю сессию Ищенко дает второкурсникам практическое задание – раскатать в симуляторе историю ведьмы и бурсака так, чтобы выжил бурсак. Удивительно простое на первый взгляд, но на зачете режутся все, раз за разом. Тогда, чтобы «стимулировать креативность» студентов, фольклорист ставит их в пары. Играть не против нейросети, а против живого противника. Пары определяются жеребьевкой. Юреку выпадает играть против Женьки. Слепой случай, это мог быть кто угодно, например Славка. С тем же эффектом, но тогда было бы не так… больно? Стыдно? Но что такое боль и стыд во сне внутри сна?

В старой церкви так тихо, что страшно дышать…

Юрек открыл глаза.

Сияние свечей, такое неверное и тусклое вчера, ослепляло. Свечи были всюду. На секунду показалось, что он сам лежит в гробу, утыканном сотнями свечей.

Потом зрение сфокусировалось, и одновременно вернулась память.

Он резко вскинул руку, чтобы активировать браслет.

Браслета на руке не было.

Полоска незагорелой кожи там, где всегда, сколько себя Юрек помнил, браслет. И все.

Голова пульсировала, как огромное яйцо, которое нетерпеливо долбили изнутри клювом. Напряг шею, плечи, попробовал приподняться. Оторвал все-таки себя от пола, превозмогая боль…

В полуметре от его лица на скамейке, безвольно свесив руки, лежала Ганна. На виске у нее темнела здоровенная ссадина, длинные темные волосы спутались, а лицо было еще бледнее, чем накануне на пруду.

Справа маячил гроб. Закрытый. Значит, ночь еще не наступила, время есть.

Тихо выматерившись, Юрек вскочил и, прихрамывая, поспешил к двери. Заколотил что было сил в старое дерево.

Дверь была закрыта снаружи. В ответ на его суматошный стук из-за двери донеслись голоса, потом их перекрыл один голос. Знакомый. Блеющий голосок Макара Ильича, заместителя старосты.

– А ты, милый, не колотись. Успокойся там.

– Дверь открой, старый козел! – рявкнул дес. – Хочешь меня заставить замолчать, ладно, девчонку пожалей.

За дверью разноголосо заворчало, потом затихло опять. Юрек трижды звонко пнул створку, та завибрировала, но не поддалась. Хорошо же строили этот сарай, на совесть. Или с таким вот расчетом и строили. Запереть и… и что? Поджечь?

Он оглянулся на окна, наполовину ожидая увидеть там железные решетки. Решеток не было. Но сами окна прорублены так высоко, что почти терялись в сумраке свода. Если составить вместе скамейки…

– Ты, милый, не пытайся бежать, – как будто прочел его мысли Макар Ильич. – Мы тебя и девку, если что, тут встретим. Не хотелось бы, конечно. Мы люди мирные. Честные и богобоязненные. Василь вон чуть не плакал, когда девку твою огреть пришлось, полезла тебя, дурня, защищать. Грозилась все, что в район на нас донесет, ректору вашему позвонит. Ха. Как будто район и ректор не в курсе.

– Островский? – выпалил Юрек и тут же мысленно обругал себя, нечего вестись на их ложь.

– Может, и Островский. А может, и Пушкин Александр Сергеич, – гыгыкнуло из-за двери. – Думаешь, им приятно, что ваши технологии… пошаливают. Сбоят технологии-то ваши. Ты же все понимаешь, милый. Это ж каждая чипированная барышня теперь, считай, под богом ходит. А их у вас там сколько в городе, пять миллионов? Больше? А по стране? А по миру? А оно надо им знать? Рождаемость у вас и так не ахти, а тут много кому захочется… превентивно, значит, чтобы не случилось чего. А страховки им плати? Сколько денежек-то, прикинь? Вот то-то.

Невозможно, нелепо все это… Как же инструкции, как же выбросы? Или все выбросы… вот такие? И им врали всегда? Или все же врет этот козлоголосый Макар Ильич, врет просто так, из чистой любви к вранью?

– Что со старостой? С Михайловым? Где он? Он подписался на то, чтобы вы сожгли его дочь?

– В дурке Михайлов. Скоропостижная деменция на почве нервного срыва. Так что теперь, извини, я тут староста. И ты лучше от двери отойди. Не хотелось бы ненароком… причинить тебе вред.

За створками заржали. Сначала неуверенно. А потом в голос, хором. Хором из многих голосов.

Новоиспеченный староста Макар Ильич громко цыкнул. Народ у церкви притих, и староста договорил:

– Не будем мы никого жечь. Не возьмем грех на душу. Ведьма вас сама порешит и в гроб обратно залезет. А уж на третью ночь мы тут все от греха спалим, скажем, мол, противопожарная безопасность у нас не на высоте, свечи, дерево старое, сухое. Инцидент.

Последнее слово Макар Ильич произнес с ощутимым удовольствием, насколько можно было расслышать через три сантиметра древесины.

– Вы мне что в еду подсыпали, добрые, богобоязненные люди? Где мой браслет?

– Браслет где надо, – прокаркал другой голос, не старосты. Василька. – А насчет еды не боись. От этого ты точно не помрешь.

Очень хотелось прокричать что-то вроде «Горите в аду», но это было слишком глупо. К тому же из-за спины послышалось слабое движение и стон. В первую секунду волосы на затылке деса встали дыбом, но это всего лишь приходила в себя Ганна.

– Горите в аду! – все же проорал он и кинулся по проходу между скамьями к амвону, где покоился гроб и гибернирующая в нем ведьма и где, шипя от боли, усаживалась на скамейке ее младшая сестра.

Бурсак Хома Брут поглядел Вию в глаза, и Вий увидел его. Тут на бурсака накинулись все черти, и покойники, и кикиморы, и навь, и какая еще там была панславянская нечисть. И били его и терзали, пока трижды не прокричал петух, а потом все испустили дух и обратились то ли в дерево, то ли в камень. Короче, всем кранты.

Интересно, Ищенко Николай Ефимович тоже в курсе, на какую полевую практику отправили его не лучшего ученика?

– Можно поджечь гроб, – размышлял Юрек вслух, сидя на горячей от свечного тепла скамейке. – Но тогда, скорей всего, не затушим и сами сгорим. Тут все сухое, хотя и трухлявое.

– А если правда Евангелие читать? – упрямо повторила сидевшая рядом Ганна.