Последние часы. Книга III. Терновая цепь Клэр Кассандра

6. Ступая по крови

Чьи сердца разбивать я буду? Какую ложь поддерживать должен? По чьей крови мне придется ступать?[20]

Артюр Рембо, «Одно лето в аду»

Корделии стало холодно. Никто не знает об этом, подумала она. Никто не знает. Ее злосчастная клятва верности Лилит оставалась тайной для всех, кроме брата и лучших друзей. Да, прошлой ночью в этом самом кабаре они с Мэтью говорили о Кортане, но они не упоминали ни имени Матери Демонов, ни слова «паладин». Она пробормотала:

– Вы, должно быть, ошиблись. Я…

– Non. Je sais ce que je sais. Vous n’avez pas le droit d’entrer, – сурово произнес швейцар. «Я знаю то, что знаю. Вы не имеете права входить сюда».

– Что происходит? – спросил по-французски Мэтью, подойдя к ним. – Вы не хотите нас впускать?

Страж что-то ответил, и они начали переговариваться так быстро, что Корделия с трудом могла уловить суть. Охранник по-прежнему упорствовал; Мэтью объяснял ему, что это какая-то ошибка, что ее приняли за кого-то другого. Корделия была Сумеречным охотником с незапятнанной репутацией. Но швейцар лишь качал головой. «Я знаю то, что знаю», – повторял он.

Корделия стиснула руки, чтобы не было заметно, как они дрожат.

– Мне нужно только поговорить с мадам Доротеей, – вмешалась она в спор. – Может быть, вы согласитесь передать ей записку…

– Сегодня ее здесь нет. – Какой-то молодой человек на входе указал на афишу, приколотую к двери; действительно, имени мадам Доротеи на ней не было. Сегодняшним «гвоздем программы» являлся заклинатель змей. – Мне очень жаль разочаровывать прекрасную mademoiselle.

Прежде чем войти, он прикоснулся к полям шляпы, и Корделия заметила, что его глаза в лунном свете отливают золотом. Оборотень.

– Послушайте-ка, – начал Мэтью, намереваясь продолжить спор с швейцаром и театрально размахивая тростью. Корделии показалось, что в глубине души он наслаждается сценой. Она прикоснулась к его плечу.

– Перестань, – произнесла она. – Если ее здесь нет, нам все равно нечего делать в кабаре. Пойдем, Мэтью.

Паладин. Это слово звучало в ушах Корделии еще долгое время после того, как они с Мэтью сели обратно в фиакр. Карета уже покинула Монмартр, но Корделия живо представляла, как стоит у входа в кабаре, слышала голос швейцара, преградившего ей дорогу. «Я знаю то, что знаю. Вы не имеете права входить сюда».

«Потому что ты похожа на яблоко, такое красивое, но изнутри источенное червем, – произнес какой-то голосок у нее в голове. – Потому что теперь ты – собственность Лилит, Матери Демонов. Потому что ты проклята, и все из-за своей глупости. Людям следует держаться от тебя подальше».

Она вспомнила слова Алистера: «Наши страхи имеют свойство становиться реальными, Лейли».

– Корделия? – Озабоченный голос Мэтью доносился откуда-то издалека. – Корделия, поговори со мной, прошу тебя.

Она хотела повернуть голову, взглянуть ему в лицо, но ее окутал черный туман, и она не видела и не слышала ничего, кроме разочарованных лиц и суровых, обвиняющих голосов. Ей показалось, что время повернуло вспять, что она в Лондоне, снова переживает тот час, когда ее сердце разбилось на тысячу осколков, и отчаяние заставило ее холодной зимней ночью бежать из дома в одном платье. Невыносимое чувство потери, жестокого разочарования в себе самой и в своей жизни обрушилось на нее, подобно лавине. Она подняла руки, словно это могло защитить ее.

– Карета… останови карету, – услышала она собственный голос. – Мне нечем дышать… Мэтью…

Окно открылось, повеяло холодом. Мэтью постучал кучеру, крикнул что-то по-французски. Лошади резко остановились, и фиакр покачнулся. Корделия толкнула дверь и спрыгнула на мостовую, едва не запутавшись в подоле тяжелого бархатного платья. Она услышала голос Мэтью, потом его торопливые шаги. «Ne vous inquitez pas. Tout va bien». «Ничего страшного, все в порядке». Он догнал ее в тот момент, когда она ухватилась за фонарный столб, чтобы не упасть.

– Корделия. – Он осторожно обнял ее, пока она пыталась перевести дыхание. – Все хорошо. Ты не сделала ничего дурного, дорогая…

Он внезапно замолчал, как будто сожалея о невольно вырвавшемся ласковом слове. Но Корделии было уже все равно. Она возразила:

– Не надо меня успокаивать. Я по собственной воле стала ее паладином. Все узнают об этом – если даже швейцару в кабаре об этом известно, скоро весь Лондон будет говорить…

– Ничего подобного, – твердо произнес Мэтью. – Допустим, в Нижнем Мире ходят какие-то слухи, но они совершенно не обязательно разойдутся среди Сумеречных охотников. Ты сама видела, как мало интересует нефилимов болтовня вампиров и оборотней. Корделия, дыши глубже.

Корделия сделала над собой усилие и вдохнула холодный воздух. Еще раз, и еще. Точки, мелькавшие перед глазами, постепенно исчезли.

– Я не смогу хранить эту тайну вечно, Мэтью. Мне очень хорошо здесь с тобой, но рано или поздно придется вернуться…

– Придется, – вздохнул он. Его голос показался ей усталым. – Я не хочу сейчас думать о будущем, но это не означает, что я о нем забыл. Будущее наступит, от него никуда не денешься. Зачем спешить ему навстречу?

Она печально усмехнулась.

– Неужели оно так ужасно, наше будущее?

– Может быть, и нет, – ответил он, – но я не вижу в нем ни Парижа, ни нас с тобой в Париже. Иди сюда, взгляни.

Она взяла протянутую руку, и он повел ее на середину моста Александра III – город спал, и на мосту не было ни экипажей, ни пешеходов. Она различила очертания золотого купола Дома инвалидов на левом берегу Сены. На правом берегу возвышались выставочные павильоны, Большой и Малый дворцы, освещенные сотнями электрических ламп. Волшебный лунный свет заливал город, и мост мерцал, как огромный слиток белого золота, перекинутый через реку. Позолоченные бронзовые статуи пегасов смотрели на пешеходов с высоких каменных столбов. Река сверкала, словно ковер, расшитый алмазами, и звезды отражались в ее волнах.

Они с Мэтью стояли, держась за руки, и смотрели на воду. Сена пронзала сердце Парижа, как серебряная стрела, – точно так же Темза разделяла Лондон на две части.

– Мы приехали сюда не только для того, чтобы забыть, – заговорил Мэтью, – но и затем, чтобы вспомнить. Вспомнить, что в мире существуют и всегда будут существовать добро и красота. Наши ошибки не смогут отнять у нас то хорошее и прекрасное, что нас окружает. Ничто не сможет. Добро и красота вечны.

Корделия сжала его руку, чувствуя тепло сквозь перчатки.

– Мэтью, ты слышишь сам себя? Если ты веришь в то, что говоришь, то вспомни: к тебе это тоже относится. Ничто не сможет лишить тебя того хорошего, что есть у тебя в жизни. В том числе любви твоих друзей и родных. Они всегда будут любить тебя.

Мэтью наклонился к ней. Они стояли совсем близко друг к другу; Корделия знала, что со стороны они похожи на любовников, которые ищут укромный уголок. Но ей было безразлично, что о ней подумают. Она видела боль на лице Мэтью, в его темно-зеленых глазах. Юноша начал было:

– Как ты думаешь, Джеймс…

И умолк. Никто из них не упоминал имени Джеймса со дня отъезда из Лондона. Мэтью быстро заговорил:

– Может быть, вернемся в отель пешком? Мне кажется, нам нужно проветрить головы.

Они спустились к воде по каменной лестнице. Вдоль набережной Сены тянулся причал, вымощенный булыжником. Днем здесь обычно удили рыбу; сейчас же на причале никого не было, лишь пришвартованные лодки слегка покачивались на волнах. По каменным плитам сновали мыши, разыскивая пропитание, и Корделия вслух пожалела о том, что у нее нет с собой хлеба. Мэтью возразил, что французские мыши, скорее всего, ужасные снобы и едят только французские сыры.

Корделия улыбнулась. Ни остроты Мэтью, ни виды Парижа, ни разумные рассуждения – увы, ничто не могло ее утешить. Она с содроганием думала о том, что произойдет, когда мать узнает о ее договоре с Лилит. Когда об этом узнают в Анклаве. Когда об этом станет известно Уиллу и Тессе. После этого они недолго останутся ее свекром и свекровью, но тем не менее их мнение почему-то было очень важно для нее.

И еще Люси. Сильнее всего пострадает от этого Люси. Они уже столько лет собирались стать парабатаями; и вот теперь ей придется бросить подругу, оставить без поддержки в бою, без сестры и защитницы. И она думала: было бы лучше, если бы они никогда не встречались – тогда у нее, Корделии, была бы иная жизнь, другая сестра-парабатай, другие возможности.

– Маргаритка, – негромко произнес Мэтью, сжимая ее руку. – Не хочу тебя беспокоить, но… слушай.

Ей передалась его тревога. Она заставила себя выбросить из головы Лилит, Эрондейлов, Анклав. Она оглядела пристань, похожую на туннель: с одной стороны чернела река, с другой вздымалась каменная стена, а город остался где-то наверху, как будто они спустились в подземелье.

Она расслышала какой-то звук. Нет, это не ветер шумел в голых ветвях; это было шипение живых существ и шорох тел, ползущих по мостовой.

Ветер принес отвратительный горький запах.

Демоны.

Мэтью сделал шаг назад, загороди ее собой. Она услышала свист клинка, извлекаемого из ножен, блеснул металл. Оказалось, что внутри трости Мэтью было скрыто оружие. Он отбросил в сторону полую деревяшку, и в этот миг из-под моста полезли какие-то извивающиеся твари.

– Нага, – прошептала Корделия. Это были ползучие демоны, похожие на гигантских водяных змей, покрытые черной блестящей чешуей. Но когда они открыли пасти, чтобы зашипеть, она увидела, что их головы похожи на крокодильи морды; вытянутые челюсти были усажены острыми зубами, которые поблескивали в свете уличных фонарей.

Мимо пронеслась какая-то серая волна, по камням застучали крохотные коготки. Мыши, собиравшие объедки у воды, спасались бегством. Демоны приближались.

Мэтью сбросил пальто на мостовую и прыгнул навстречу врагам. Корделия, замерев на месте, смотрела, как он отрубает голову одному демону, потом другому, и ее руки непроизвольно сжались в кулаки. Она ненавидела себя в эту минуту. Прятаться за спинами других во время сражения было противно ее природе. Но она знала, что если возьмет в руки оружие, то призовет Лилит и сделается послушным орудием демонессы.

Мэтью вонзил клинок в тело врага – и промахнулся. Демон нага метнулся, как молния, и зубастые челюсти впились в щиколотку Сумеречного охотника.

– Мои гетры! – взревел Мэтью и рубанул врага.

Фонтан ихора залил ему брюки, и он, сразу же забыв о жертве, развернулся на сто восемьдесят градусов. Следующий демон с влажным шлепком упал на мостовую. По камням расплывалась черная лужа, хвост подрагивал в агонии. Мэтью попятился с криком боли: на щеке у него алела длинная царапина.

Все было неправильно. Корделия должна была находиться там, рядом с Мэтью, сжимать в руке золотой меч, окрашенный кровью врагов. Она больше не могла сдерживаться: сорвала с себя плащ, схватила полую трость Мэтью и ринулась в бой.

Мэтью, отступая под натиском десятка демонов, что-то кричал ей. Он не мог разделаться со всеми, но велел ей уходить, спасаться. «От Лилит», – закончила она мысленно, но какой смысл будет в ее спасении, если с Мэтью что-то случится?

Она с силой опустила палку, покрытую рунами, на голову какого-то демона, услышала треск черепа, и обмякшее тело исчезло в ином измерении. Мэтью больше не кричал – видимо, решил, что останавливать Корделию бесполезно. Его клинок описал широкую дугу и разрубил черное чешуйчатое тело на две равные части. Корделия ткнула тростью в гущу извивающихся скользких колец, задела кого-то, нанесла смертельную рану. От демона осталась лишь лужа ихора. Корделия ударила снова – и растерялась. Демоны нага поползли назад, прочь от Сумеречных охотников.

– Мы сделали это, – тяжело дыша, выговорил Мэтью и ощупал окровавленную щеку. – Мы прогнали этих ублюдочных…

Он замер. Не потому, что удивился или насторожился. Он просто застыл с рапирой в вытянутой руке, как статуя. Пока Корделия с бешено бьющимся сердцем оглядывалась по сторонам, демоны нага склонили уродливые головы и уткнулись носами в мостовую.

– Матерь, – шипели они. – Матерь.

У Корделии закружилась голова. По причалу навстречу ей неторопливо шла женщина в черном шелковом платье. Лилит.

Ветер развевал ее распущенные волосы, как штандарт. Глаза без белков походили на черные стеклянные шарики. Она улыбалась. У нее была очень белая кожа, шея стройная, как колонна из слоновой кости. Когда-то она была так прекрасна, что соблазняла демонов и ангелов. И сейчас Лилит выглядела юной, хотя Корделия подозревала, что за многие века она изменилась, обиды и потери озлобили ее. Демонесса смотрела на смертную девушку со злорадным удовольствием, но выражение ее лица оставалось угрюмым и жестоким.

– Я знала, что ты не сможешь совладать с собой, маленькая воительница, – заговорила Матерь Демонов. – Жажда битвы у тебя в крови.

Корделия отшвырнула бесполезную трость, палка покатилась по булыжнику и остановилась у ног Лилит. Светлое дерево было запятнано ихором.

– Я защищала своего друга.

– Ах да, этого красивого мальчишку, Фэйрчайлда.

Лилит взглянула на Мэтью, потом щелкнула пальцами, и демоны нага уползли прочь, во тьму. Корделия не знала, что думать. Радоваться было рано. Лилит была гораздо опаснее своих подручных.

– У тебя много друзей. Тобой несложно манипулировать. – Она склонила голову набок. – Однако прискорбно видеть, как ты, мой паладин, сражаешься этим… этим куском дерева. – Она скорчила презрительную гримасу и поддала трость носком туфли. – Где Кортана?

Корделия улыбнулась.

– Я не знаю.

Она действительно не знала этого. Она отдала меч Алистеру и попросила спрятать его понадежнее. Она надеялась, что брат выполнил ее просьбу. Больше ей ничего не нужно было знать.

– Я устроила так, чтобы ее спрятали, в том числе и от меня, – добавила она. – Чтобы я не могла ее выдать. Можешь делать со мной все что угодно.

– Какая смелая девушка, – насмешливо произнесла Лилит. – В конце концов, именно за это я тебя и выбрала. За храброе маленькое сердце, которое бьется у тебя в груди.

Демонесса сделала шаг вперед, но Корделия не тронулась с места. Она боялась не за себя, а за Мэтью. Лилит вполне могла причинить ему вред или даже убить, чтобы продемонстрировать Корделии свою власть над ней.

В этот момент девушка поклялась себе: если Лилит хоть пальцем прикоснется к Мэтью, она посвятит свою жизнь поискам способа отомстить Матери Демонов.

Лилит перевела взгляд с Мэтью на Корделию, и ее улыбка стала еще шире.

– Я не трону его, – пообещала она. – Пока что. Он и сам успешно сводит себя в могилу, верно? Ты предана своим друзьям, но иногда мне кажется, что ты слишком умна.

– Нет ничего умного, – возразила Корделия, – в том, чтобы выполнять твою волю. Меч нужен тебе для того, чтобы убить Велиала…

– Чего и ты сама желаешь, – напомнила ей Лилит. – Возможно, ты рада будешь услышать, что две раны, нанесенные тобой, до сих пор кровоточат. Ничто не может облегчить его страданий.

– Возможно, мы желаем одного и того же, – признала Корделия. – И все равно по-настоящему умный человек не отдаст того, что тебе необходимо, – не станет паладином, твоим могущественным орудием. Ты ничуть не лучше Велиала. Ты просто ненавидишь его так же, как я. И если я смирюсь с тем, что ты – моя госпожа, возьму в руки оружие, стану твоим паладином, мне придет конец. Конец моей жизни, или, по крайней мере, той жизни, которая стоит того, чтобы ее прожить.

– Значит, ты уверена, что тебя ждет долгая и счастливая жизнь? – Волосы Лилит зашуршали. Возможно, это змеи, которых она обожала, притаились среди густых черных кудрей. – Думаешь, вы устранили все угрозы? Самое серьезное испытание еще впереди. Велиал не отказался от своих намерений. Я тоже слышала шепот, который приносит ветер. «Они пробуждаются».

Корделия вздрогнула.

– Что?.. – начала она, но Лилит лишь рассмеялась и исчезла. Пристань была пуста, и лишь пятна ихора, брошенная одежда и оружие свидетельствовали о том, что недавно здесь произошла драка с демонами.

Мэтью. Она резко обернулась и увидела, что он рухнул на колени. Она подбежала к нему, но он поднялся сам. Алая царапина выделялась на смертельно бледном лице.

– Я слышал, что она сказала, – прошептал он. – Я не мог пошевелиться, но я видел… я все слышал. «Они пробуждаются». – Он взглянул ей в лицо. – С тобой все в порядке? Корделия…

– Прости. – Трясущимися руками она сняла длинные перчатки, нашарила в кармане стило. Она дрожала от холода и от пережитого потрясения. – Дай руку… тебе нужна иратце. – Она расстегнула его манжету, отодвинула рукав и начала наносить исцеляющую руну. – Мне так жаль, это из-за меня тебя ранили. Прости…

– Сейчас же прекрати извиняться, – негромко перебил ее Мэтью. – Иначе я закричу. Ты ни в чем не виновата.

– Я позволила себя обмануть, – возразила она. На бледной коже Мэтью выделялись голубоватые вены и белые, переплетающиеся, словно кружево, следы ранее нанесенных рун. – Мне хотелось верить, что кузнец Велунд выбрал меня. Какой же я была дурочкой…

– Корделия. – Мэтью неожиданно схватил ее за запястье и стиснул с такой силой, что она выронила стило. Порез на щеке уже начал затягиваться, синяки бледнели. – Посмотри на меня. Я поверил фэйри, убеждавшему меня купить «эликсир правды», якобы безвредный для здоровья. Я едва не убил собственную… – Он резко втянул воздух сквозь зубы, как будто эти слова причиняли ему боль. – Ты думаешь, я не понимаю, что это такое – принять неверное решение, считая, будто поступаешь правильно? Думаешь, кто-нибудь понимает это лучше меня?

– Мне надо отрубить себе руки, чтобы я никогда в жизни больше не смогла взяться за оружие, – прошептала Корделия. – Что я наделала?

– Не смей. – В его голосе прозвучала такая боль, что она подняла голову, хотя до этого у нее не было сил смотреть ему в глаза. – Как только тебе в голову могла прийти мысль причинить себе увечье? Когда ты страдаешь, я тоже страдаю. Я люблю тебя, Маргаритка, я…

Он не договорил. Корделии казалось, что все это ей снится. Она помнила, что сняла плащ, чувствовала, как холод просачивается сквозь тонкую ткань платья. Она знала, что еще не отошла от шока, потому что, несмотря на прошлый опыт, в глубине души не ожидала, что Лилит придет. Она стояла на краю бездны, и из этой бездны отчаяние тянуло к ней свои черные щупальца; подобно сирене, оно стремилось увлечь ее на дно, утопить в страдании, оглушить навязчивым шепотом: «Ты потеряла Джеймса. У тебя больше нет семьи. Нет парабатая. Скоро весь мир отвернется от тебя, Корделия».

– Корделия, – заговорил Мэтью. – Прости.

Она прижала ладони к его груди. Сделала глубокий вдох, услышала какой-то хрип в груди. Потом прошептала:

– Мэтью. Обними меня.

Он молча привлек ее к себе. Будущее было темным и неясным, но Мэтью согрел ее, отогнал сгустившиеся тени. От него пахло ночным воздухом, одеколоном, потом и кровью. «Ты – все, что у меня осталось. Прогони тьму. Прогони горькие воспоминания. Удержи меня на краю пропасти».

– Мэтью, – спросила она, – почему ты ни разу не попытался поцеловать меня с тех пор, как мы приехали в Париж?

Его рука, гладившая ее волосы, замерла. Он отвечал:

– Ты сказала мне, что я для тебя только друг. Помимо всего прочего, ты замужняя женщина. Возможно, ты считаешь меня пьяницей и никудышным человеком, но у меня еще остались кое-какие понятия о чести.

– Уверена, что в Лондоне наша поездка служит пищей для пикантных сплетен.

– Мне наплевать на сплетни, – воскликнул Мэтью, – и ты должна была уже давно это понять. Но я установил эти границы ради… себя самого. – Его голос дрогнул. – Неужели ты считаешь, что мне не хотелось поцеловать тебя? Я хотел этого каждый день, каждый час, каждую минуту. Но я запретил себе даже думать о таком… И никогда не нарушу запрет, если только… – Его голос выражал отчаяние, тоску, мучительную жажду любви. – Если только ты не скажешь мне, что сдерживать себя больше нет нужды.

Она вцепилась в его рубашку. Притянула его к себе. И прошептала:

– Я хочу, чтобы ты поцеловал меня.

– Маргаритка, не надо так шутить…

Она приподнялась на цыпочки, быстро прикоснулась губами к его губам. На мгновение тьму озарило воспоминание: Комната Шепота, голубоватое пламя в камине, поцелуй Джеймса, первый поцелуй в ее жизни, который разжег в ее крови пожар, не утихавший до сих пор. Нет, приказала она себе. Забудь. Забудь.

– Пожалуйста, – добавила она.

– Маргаритка, – хрипло прошептал Мэтью, и силы оставили его. Со стоном он прижал к себе Корделию и склонился к ней.

Когда Брат Захария сообщил ей, что пришел посетитель, Грейс почувствовала, как участилось сердцебиение. Она не могла представить себе посетителя, который принес бы ей хорошие новости. Это не мог быть Джесс; если бы стало известно, что Люси вернула его к жизни, если бы он находился в Лондоне, Захария, разумеется, дал бы ей знать. А если к ней пришла Люси… Наверняка Джеймс уже рассказал Люси правду о браслете и любовных чарах. Если девушка и пришла, то лишь затем, чтобы обвинить ее, обрушиться на нее с проклятиями. То же относилось и к остальным ее знакомым из Лондона.

С другой стороны… она запуталась и не знала, давно ли находится в Городе Костей. Грейс думала, что сидит в тюрьме около недели, но отсутствие солнечного света и нерегулярность допросов у Безмолвных Братьев мешали вести счет времени. Она спала, когда чувствовала усталость, а когда была голодна, кто-нибудь приносил ей поесть. Это была комфортабельная тюрьма, но тем не менее она оставалась тюрьмой. Местом, где царила вечная тишина; иногда Грейс хотелось закричать просто для того, чтобы услышать человеческий голос.

К тому моменту, когда в коридоре показалась тень, приближавшаяся к ее камере, она смирилась с судьбой: пусть это будет неприятный разговор, решила она, но он хотя бы нарушит отупляющее однообразие ее существования. Она села на узкой кровати, пригладила волосы. Собралась с силами, приготовилась к…

– Кристофер?

– Здравствуйте, Грейс, – произнес Кристофер Лайтвуд. Он был одет в свой обычный костюм, заляпанный чернилами и прожженный кислотами, и волосы торчали во все стороны, как будто он не причесывался несколько дней. – Я узнал, что вы здесь, и подумал, что должен проведать вас.

У Грейс пересохло в горле. Неужели он не знает? Неужели Джеймс не рассказал ему о чарах? Нет, он смотрел на нее со всегдашним выражением вежливого любопытства. В его взгляде не было гнева.

– Долго, – очень тихо произнесла Грейс, – долго ли я здесь сижу?

Кристофер, к ее изумлению, покраснел.

– Неделю или около того, – пробормотал он. – Я бы пришел раньше, но только Джем сказал, что я должен дать вам время, подождать, пока вы привыкнете.

Он стоял по другую сторону решетки. Грейс не сразу поняла, что он извинялся перед ней за пренебрежение, за то, что не навестил ее раньше.

– О, – воскликнула она, – нет, я вовсе не хотела… Я очень рада, что вы пришли, Кристофер.

Он улыбнулся своей доброй, рассеянной улыбкой, и в его необычных глазах вспыхнул свет. Кристофер не был красавцем в общепринятом смысле слова, и Грейс отлично знала, что многие люди, в том числе, ее мать, сочли бы его бесцветным и непривлекательным. Но Грейс встречала толпы привлекательных мужчин и знала, что красивое лицо и стройная фигура – отнюдь не гарантия ума, душевной чуткости и доброты.

– Я тоже рад, – ответил он. – Я уже давно хотел узнать, как вам здесь живется. Думаю, это очень смелый поступок – сдаться Безмолвным Братьям и позволить им изучать себя. Чтобы узнать, сделала ли ваша матушка… сделала ли она с вами что-нибудь ужасное.

«Он действительно ничего не знает». В этот миг Грейс осознала, что не хочет ничего ему рассказывать. По крайней мере, сейчас. Она понимала, что это нечестно, что это нарушение собственного обещания говорить только правду. Но разве Захария не сказал, что они собираются пока хранить в секрете информацию о ее способностях? Промолчав, она всего лишь выполнит приказ Безмолвных Братьев.

Кристофер переминался с ноги на ногу.

– Ну так вот, – смущенно бормотал он, – я на самом деле пришел потому, что хотел узнать, все ли у вас в порядке. Но не только поэтому.

– Вот как?

– Да, – сказал Кристофер и, торопливо порывшись в карманах брюк, выудил пачку каких-то страниц, аккуратно сложенных в четыре раза. – Понимаете, я уже некоторое время работаю над одним новым проектом – пытаюсь, так сказать, объединить науку простых людей и магию Сумеречных охотников. Видите ли, моя цель – изобрести способ отправки сообщений на дальние расстояния, и я кое в чем преуспел, но потом возникла неожиданная загвоздка, и сейчас я, можно сказать, зашел в тупик, и… о нет, теперь я запутался во фразеологизмах.

Увидев листы, исписанные неразборчивыми каракулями Кристофера, Грейс моментально успокоилась и вдруг поняла, что слегка улыбается.

– У вас научный склад ума, – продолжал Кристофер, – что очень редко встречается среди Сумеречных охотников, а Генри слишком занят, чтобы помочь мне, и я думаю, что остальным моим друзьям уже надоело, что их вещи неожиданно загораются. И вот я подумал, может быть, вы это почитаете? Я буду очень благодарен, если вы выскажете свое мнение насчет того, где я мог допустить ошибку.

Грейс улыбнулась по-настоящему, вероятно, впервые с того дня, когда… да, пожалуй, с того дня, когда она в последний раз видела Кристофера.

– Кристофер Лайтвуд, – ответила она, – я с огромным удовольствием помогу вам.

Когда он поцеловал ее, все тревоги, страхи, сожаления, отчаяние куда-то исчезли. Коснувшись ее губ, он неловко пошатнулся, оперся о фонарный столб. Он целовал ее жадно, снова и снова, перебирал ее волосы. Он все крепче прижимал ее к себе, совсем потеряв голову от страсти. Его поцелуи были сладкими, как сахар или леденцовые конфеты.

Она гладила его стройное тело, руки, которыми недавно восхищалась, мускулистую грудь под рубашкой. Кожа Мэтью была горячей, как у больного лихорадкой. Корделия запустила пальцы в его густые локоны – на ощупь они были не такими мягкими, как волосы Джеймса, – прикасалась к его щекам, притянула его голову ближе к себе.

Мэтью снял перчатки, и его ладони заскользили по алому бархату, потом он провел кончиком пальца по ее ключице, по вороту платья. Корделия негромко застонала и почувствовала, как он задрожал всем телом. Юноша уткнулся лицом ей в шею, и она слышала, как быстро-быстро стучит его сердце.

– Мы должны вернуться в отель, Маргаритка, – прошептал он, целуя ее шею. – Надо вернуться, боже мой, иначе я не вынесу и мы опозоримся на весь Париж.

Корделия смутно помнила обратную дорогу. Они нашли одежду, оставили на набережной оружие Мэтью и в каком-то странном полусонном состоянии вернулись в отель. Они несколько раз останавливались под темными арками и целовались. Мэтью прижимал ее к себе с такой силой, что ей было больно; ее прическа растрепалась, и он наматывал на пальцы пряди ее волос.

Это действительно похоже на сон, подумала Корделия, когда они проходили мимо стойки портье в гостинице. В какой-то момент ей показалось, что работник пытается привлечь их внимание, но они уже зашли в лифт, украшенный позолотой и хрустальными побрякушками, и начали подниматься. Корделия не смогла сдержать истерический смех, когда Мэтью, прижав ее к зеркальной стене, зарылся лицом в ее волосы. Обняв его за шею, она взглянула на себя в зеркало на противоположной стене. Девушка раскраснелась и почти походила на пьяную; рукав алого платья был порван. Может быть, это случилось во время стычки с демонами, а может, его разорвал Мэтью – она не помнила.

В номере было темно. Мэтью пинком захлопнул за собой дверь, одновременно трясущимися руками срывая с себя пальто. Его щеки тоже горели румянцем, и Корделия растрепала его золотые кудри. Девушка привлекла его к себе – они так и стояли у входа, но дверь была заперта, и они наконец остались вдвоем. Корделия никогда не видела у Мэтью таких глаз, они стали огромными и черными, как ночь, когда юноша снимал с нее плащ. Одежда с шуршанием упала к ее ногам.

Мэтью знал, как ласкать женщин. Длинные пальцы гладили ее затылок; она подняла голову, подставила лицо его поцелуям. «Пусть не думает, что Джеймс никогда не целовал меня», – промелькнуло у нее в голове, и она ответила на его поцелуй, усилием воли заставив себя забыть о муже. Она обвила руками шею Мэтью, ощущая прикосновение его нежных губ, стройного тела, чувствуя, как напряглись его мускулы. Провела кончиком языка по его нижней губе, и он снова задрожал. Свободной рукой он потянул вниз край ее платья, поцеловал обнаженное плечо, и Корделия услышала свой страстный вздох.

Кто это, отстраненно подумала она, кто эта смелая девушка, которая целуется с юношей в парижском отеле? Не может быть, чтобы это была она, Корделия. Это наверняка какая-то другая молодая женщина, беззаботная, смелая; о, она не будет напрасно страдать по мужу, который к ней равнодушен. Эта женщина желанна, ее любят по-настоящему; об этом говорили ей объятия Мэтью, его горячее дыхание, голос, произносивший ее имя, дрожащие руки – казалось, он до сих пор не мог поверить в свою удачу.

– Мэтью, – прошептала она. Она расстегнула его пиджак и гладила тело, прикрытое лишь тонкой рубашкой; он вздрагивал, когда она касалась его груди и живота. – Мы не можем… только не здесь… идем в твою комнату…

– Там беспорядок. Идем к тебе, – сказал он и, закрыв ей рот поцелуем, подхватил на руки. Распахнув высокие стеклянные двери, он принес ее в гостиную, освещенную лишь светом, проникавшим с улицы, светом луны и фонарей. В углах сгустились тени. Мэтью наткнулся на кофейный столик, выругался, потом рассмеялся и поставил Корделию на пол.

– Больно ударился? – прошептала она, не выпуская его рубашку.

– С тобой мне никогда не больно, – ответил он, и его поцелуй был таким жадным, таким жарким, полным такого томительного желания, что он наконец разжег в ней тот, прежний, огонь.

Как прекрасно было снова чувствовать что-то, отдаться физическим ощущениям, забыть обо всем, что долгие дни и недели давило, угнетало ее. Она подняла руку, чтобы коснуться его лица, бледного пятна в темноте, и в этот момент в комнате вспыхнул свет.

Она поморгала – лампа на несколько секунд ослепила ее. Это была витражная лампа от Тиффани на письменном столе в углу. Кто-то включил ее. Человек, который сидел в плюшевом кресле у стола. Черный дорожный костюм, белое лицо, обрамленное черными, как вороново крыло, локонами. Глаза, золотые, как электрический свет, как языки пламени.

Джеймс.

7. Кровоточащее сердце

Я любил тебя, как мало в мире кто любил,

И ужели для забвенья не хватает сил?

Нет, я вырву это чувство, если б заодно

Вырвать собственное сердце было суждено![21]

Альфред Теннисон, «Замок Локсли»

Томасу еще ни разу в жизни не приходилось руководить тайной операцией.

Обычно такие дела планировал Джеймс (по крайней мере, самые важные; Мэтью чаще всего планировал миссии абсолютно фривольные). Этот новый опыт оставил у него неоднозначные впечатления. Пока они с Алистером спускались с крыльца Института, Томас анализировал свои эмоции. С одной стороны, он чувствовал вину перед доброй тетушкой Тессой за то, что обманул ее насчет цели своего визита. С другой – радовался тому, что у него появился секрет, особенно такой, который они делили с Алистером.

Особенно такой секрет, говорил себе Томас, который не вызывал неприятных ассоциаций, не имел никакого отношения к безнадежной любви, ревности, семейным делам и всяким интригам. Алистер, казалось, разделял его чувства; нельзя было сказать, что он лопался от радости, но молчал и, против обыкновения, не отпускал язвительных замечаний по любому поводу. Томас всегда считал, что Алистер прибегает к сарказму машинально, как будто чувствуя необходимость уравновесить хорошие слова или поступки злыми речами.

Спустившись с крыльца, Алистер остановился и сунул руки в карманы.

– Хороший тайник, Лайтвуд, – произнес он вполне нормальным тоном, без брюзжания, которым обычно маскировал хорошее настроение. – Мне бы такое никогда в голову не пришло.

Они были одеты по-зимнему: Томас закутался в твидовое пальто, которое подарила ему Барбара несколько лет назад, а облегающее темно-синее пальто Алистера было сшито по последней моде и подчеркивало линию плеч. Вокруг шеи был повязан темно-зеленый шарф. Солнце в Англии даже летом показывалось довольно редко, а сейчас, зимой, кожа Алистера была еще светлее, чем обычно, отчего ресницы казались темнее. Они обрамляли его черные глаза подобно лепесткам цветка.