Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками Чадович Николай

— Вот он, душенька. Мимо не пройди.

Наташа вновь поклонилась, достала из уха золотую сережку и положила в жертвенную чашу. Ладу она узнала самостоятельно. Хоть та и была топорной работы, но по торчащим вперед грудям и преувеличенно широким бедрам, могла сойти за особу женского пола. Ей Наташа пожертвовала вторую сережку. Затем она почти бегом вернулась на прежнее место и вновь вцепилась в руку Пряжкина. Все происходящее казалось ему жутким сном. В толпе, сгрудившейся позади министров, он попытался отыскать взглядом дружек, певцов и музыкантов, без которых не обходилась ни одна свадьба, но никого не заметил. То есть некоторые из них ошивались среди праздного, полупьяного люда, но вид имели такой, словно явились не на свадьбу, а на травлю медведя. Холодное оцепенение вновь сковало Пряжкина. Он уже понимал, что пропал, но в душе продолжал молить неизвестно кого: "Пронеси! Пронеси! А вдруг все обойдется? Может, поглумятся только и простят? Ведь мы ничего плохого не сделали, ни я, ни она".

— Вижу, душенька, что согласна ты стать нашей сестрой, — сказал Сила Гораздович. — Да вот только наряд на тебе бесовский. Скидывай его в огонь.

Наташа онемела и не шевелилась, но Пряжкин ощущал, как судорожно сжимаются и разжимаются ее пальцы.

— Помочь, может, ей надо! — заржал Погремушкин. — Так это мне не впервой.

— Заткнись, ублюдок, — нежно сказал Сила Гораздович. — Негоже так с невестой говорить. Не трепещи, душенька. Здесь дело божеское творится. Ты перед кумирами должна свою твердость показать. Как же ты в новую жизнь войдешь, если с барахлом старым боишься расстаться? Наши отцы, когда все это начинали, шкуру с себя живьем драли.

— Может, не надо, Сила Гораздович? — опустив глаза попросил Пряжкин. — Всеми богами молю. Огради от позора.

— Никто ее не неволит. Если не хочет, пускай идет себе восвояси. К ночи уже у рубежа, поди будет.

— Сила Гораздович… — снова начал Пряжкин.

— Ладно, — сказала Наташа, — чему быть, того не миновать.

На ходу стягивая шубку, она шагнула к костру. Ком пушистого, никогда не виданного в этих краях меха некоторое время шевелился на поленьях, словно борясь с огнем, а затем разом полыхнул удивительным синеватым пламенем, затрещал искрами, обдал всех стоящих удушливым запахом, совсем не похожим на запах горящей шерсти. "Бесовство! — закричали в толпе. — Нечистая сила! Ее саму надо в огонь кинуть?"

А Наташа, одним плавным движением вскинув над головой руки, уже стянула с себя свитер и перешагнула через упавшую юбку.

— Гляньте, что она на задницу себя натянула! — взвизгнула какая-то баба. — Не то чулки, не то портки! Скидывай их, стерва!

Спустя минуту на Наташе осталась только застиранная тельняшка, едва прикрывавшая бедра, которую она накануне позаимствовала из гардероба Пряжкина.

— Заголяйся до конца! — крикнул Погремушка. — Нечего братьев и сестер стесняться!

— Народ дело говорит, — согласно кивнул головой Сила Гораздович. — Что же ты, невеста, остановилась?

— Это мое! — Пряжкин подскочил к Наташе и обнял ее, стараясь прикрыть полой тулупа. — Это я ей дал! Это не чужое!

— Тогда другое дело, — сказал Попов. — Тогда шабаш. Конечно, по правилам ее надо было еще остричь, да проверить, нет ли на теле бесовских знаков, но от этого воздержимся. Верим, что ты желаешь остаться среди нас. Но одного твоего желания мало. Надо чтобы и боги тебя возжелали. Взаимно, так сказать. Сейчас станет ясно, по нраву ли ты им, приняли Перун и Лада твои дары.

По его знаку вперед важно выступил министр вероисповедания и, не выпуская петуха, стал прихотливыми узорами рассыпать перед костром пшеничное зерно. Пряжкин в это время почти силой затолкал Наташины ноги в свои валенки, а сам остался стоять на снегу в полуразмотавшихся портянках. Когда он заворачивал девушку в тулуп, та попыталась укусить его. Лицо ее было белей ноябрьского сугроба, а на длинных ресницах замерзли слезы.

— О ты, мудрая птица, посвященная Перуну-Громовержцу, яви нам волю богов, — нараспев произнес министр вероисповедания. — То, что мило кумирам, мило и народу!

С этими словами он довольно бесцеремонно подбросил петуха вверх. Захлопав подрезанными крыльями и недовольно кукарекнув, тот опустился прямо перед пшеничным узором, слегка тронул ближайшее зерно клювом, брезгливо мотнул гребнем и сразу утратил интерес к пище. Старый волхв, кряхтя, присел, и попытался подтолкнуть священную птицу в нужном направлении, но тут же получил весьма болезненный удар по пальцам. Перепуганные зеваки отшатнулись. Послышались голоса: "Плохая примета! Немилость великая! Да убоимся божьего гнева! Детей прячьте, детей! Разгадали кумиры бесовское отродье!"

— Да уж, хуже знамений не бывает. — Сила Гораздович встал и ногой отшвырнул петуха. — Перун все видит. Сознавайтесь, дети мои. Покривили душой? — Не дожидаясь ответа, он протянул к огню красные старческие руки. — С кем вы тягаться вздумали? Да самый плохонький идол в сто раз мудрее человека. Долго они терпели твои богохульства, Пряжкин, да вот и отомстили.

— Это решение окончательное? — спросил Пряжкин.

— Да. — Теперь Сила Гораздович говорил резко и отрывисто, словно не говорил, а сплевывал. — Не быть вам мужем и женой, не жить ей среди нас. И тебя кара неминуемая ожидает.

— За что?

— За ложь твою. За измену. За богохульство. За то, что бабу-шпионку родине предпочел.

— Она не шпионка!

— Сейчас разберемся. Пусть свидетель доложит.

Из-за спин караульных вышел Пашка, снял шапку, поклонился — сперва богам, потом министрам, солидно откашлялся и начал:

— Значит так. Рассказываю кратко. А то уже окоченели все. Здесь разговор их я слышал. Девахи этой, значит, и сподвижника Пряжкина. Не перебежчица она вовсе, это точно. Но с чем пришла, я доподлинно не понял. На всех, да и тебя. Сила Гораздович, она грязью отборной поливала. Вроде все вокруг нормальные, а мы ненормальные. Твоего батюшку недобрым словом вспомнила. К бегству сподвижника Пряжкина подбивала. Дескать, сразу за рубежом ее братец ждет. На вездеходе каком-то.

— А он что? — спросил Попов, продолжая греть руки у костра.

— Вроде не противился. Подождать только просил. Тут вот в чем загвоздка. Никто ее не ждет сейчас. Мы ее братца вместе с этим вездеходом намедни спалили. — Пашка хохотнул. — Вот такие, значит, пироги.

— Ну а как бы ты сам поступил с этими двоими? С предателем и шпионкой?

— Мое дело маленькое. На то закон есть.

— Подождите, — сказал Пряжкин, чувствуя, что тело Наташи в его руках слабеет и вот-вот готово рухнуть. — Дайте же и мне сказать! Вся ее вина в том, что она хотела посмотреть на нашу жизнь. Но не как шпионка! Просто, как посторонний человек. Не понравилось ей здесь, да. Уйти хотела. Меня уговаривала. Но согласия я не давал. А выдать ее не мог, потому что любил. И сейчас люблю. За любовь меня и накажите. А с другой стороны, замордуете вы меня, кому от этого станет лучше. Кто лучше меня знает военную технику? Если в конце концов дело до крайности дойдет, кто ракету запустит? Да и враг, узнав, что с министром обороны покончено, этим же летом вас раздавит. За все тогда ответите: и за нее, и за меня, и за чучмеков замученных, и за многое другое.

— Вот как ты заговорил! — Попов резко развернулся и вцепился в отвороты своего собственного тулупа. — Вот где ты свое истинное нутро показал! Пригрели змееныша! Пока нас к ответу призовут, сначала ты за все расплатишься!

— Да ничего вы мне не сделаете! Разве что в подпол посадите! Нужен я вам еще!

— Нет, уже не нужен! Есть у тебя наследник! Давно есть. А ты, лопух, об этом и не догадывался.

— Интересно-о-о! Кто бы это мог быть?

— А вот он и есть. — Попов указал пальцем на Пашку. — Твой бывший комендант.

— Он? — потрясенный Пряжкин не знал, что и делать: зарыдать или расхохотаться. — Ну он вам накомандует! Да он же как пень тупой! Только красть да подслушивать умеет.

— Не обижай, начальник, — спокойно сказал Пашка, глядя куда-то в пространство. — Все я умею. Не хуже тебя.

— Все? — вспыхнул Пряжкин. — Ну ответь, что такое эффект Допплера?

— Изменение частоты колебания волн, воспринимаемых наблюдателем, вследствие движения источника волн и наблюдателя относительно друг друга. Используется в радиолокации, в конструкциях радиовзрывателей, в головках наведения ракет, в устройствах селекции движущихся целей… Прав я? Что молчишь, начальник? Дальше хочешь спрашивать? Не стоит. Я возле тебя десять лет провел. Все перенял старательно. И тетрадки секретные нашел, которые твой батюшка оставил. В них тоже много чего интересного имеется.

Этот удар окончательно сразил Пряжкина. В единый миг из всеми уважаемого сподвижника он обратился в ничто, — в бесправного чучмека, в последнего изгоя, в неодушевленный предмет, в золу и пыль. Такие существа, как он, не имели права на пищу и одежду, не имели права на жизнь. Взвыв, он бросился на Пашку, но через пару шагов упал, запутавшись в портянках. На него навалились караульные, а Погремушка ударил поленом по затылку. Пряжкин, напрягая все силы, грыз снег, но не мог сбросить с себя врагов. Пашка, приговаривая себе под нос: "Это ты зря, начальник, зря", — смиренно расхаживал вблизи. Наконец силы оставили Пряжкина, и он замер, уткнувшись лицом в снег. Приторный запах керосина, исходивший от пшеницы, чуть не заставил его сблевать.

"А петух не дурак, — подумал он. — Не стал эту мерзость клевать. Обманули, гады! Специально все подстроили. Погиб я. Ах, как Наташу жалко…" Пряжкина рывком подняли и, заломив руки, прижали к какому-то идолу. Погремушка с поленом вновь рванулся к нему, но его оттащили в сторону. Одна Наташа, словно окаменев, стояла в стороне, не принимая участия в этом жутком шабаше.

— Ты ступай себе, — сказал ей Сила Гораздович, тяжело дыша, видно, тоже помогал ломать Пряжкина. — Домой ступай. Не нужна ты нам. Если бог ваш или бес какой за тебя заступится, то и дойдешь до рубежа. Только вещички наши верни, валенки и тулуп. На них ведь штампы соответствующие имеются. Имущество министерства обороны. Чужое брать нехорошо, это ведь ты знаешь. А тельняшечку оставляй, так и быть. Она третьего срока носки.

— Сила Гораздович! — завопил Погремушка. — Отец родной! Не отпускай девку! Отдай мне! Великими богами молю! Я ее потом сам прикончу!

— Молчи, падаль! — затопал ногами Попов. — Собаками затравлю! А ты иди, голубушка, иди. Поздно уже…

Аккуратно приняв тулуп на сгиб руки, он подобрал валенки, сложил их подошвами, проверяя парность, и удовлетворенно хмыкнул. Наташа, ступая плавно и бесшумно, словно привидение, прошла сквозь толпу, некоторые отшатнулись от нее, как от чумной, некоторые не преминули толкнуть или ущипнуть, остановилась перед Пряжкиным, на краткий миг коснулась ледяными губами его разбитого лица и тут же исчезла в сумерках угасающего дня, в поземке начинающейся метели. Так она и запомнилась ему навсегда: светлая и тихая, почти прозрачная, уже отрешенная от мирской суеты, с неподвижными, подернутыми дымкой смерти глазами.

Назавтра, по предложению вновь назначенного, министра обороны, Пряжкин был помилован. Его посадили на цепь в каком-то подвале и оставили без воды и пищи на трое суток.

На утро четвертых к нему явился Пашка, еще более чумазый и опухший, чем всегда, и с ним баба, рябая и плосколицая, как и он.

— Вот, начальник, познакомься, мой новый комендант, — сказал Пашка. — Ты у меня тоже при деле будешь состоять. Наследничка моего станешь уму-разуму учить. Мне самому недосуг пока. Военную реформу готовлю. Совместно с Силой Гораздовичем. — Он вытолкал вперед мальчишку лет десяти с исцарапанным носом. — Будешь учить его с прилежанием. Парень способный. Весь в меня. Ну а если что не так, не взыщи. С тебя первого спрошу. Я мужик строгий. Кормить он тебя сам будет. А по праздникам чарку обещаю. От себя лично.

Когда они остались вдвоем, мальчишка вытащил из предназначенной для Пряжкина похлебки мясную кость, старательно обглодал ее, а потом треснул этой костью бывшего министра по лбу.

— Сиди здесь и не рыпайся, — сказал он веско. — А мне в свайки играть пора. Пикнешь батьке обо мне что-нибудь плохое, собачьим дерьмом накормлю. Тоже мне учитель… У нас в кодле любой пацан больше тебя знает.

Уже в сумерках, перебирая толстые звенья своей цепи, Пряжкин с горечью размышлял о том, что в его государстве бывает всего два праздника в год — день рождения Силы Гораздовича и ночь воскрешения Перуна.