Последний день лета Подшибякин Андрей

48

— Всё сказал?

— Сделал, да.

— Никаких записок не писал, словами передал?

— Че ты по сто раз переспрашиваешь вечно?!

— Блять, не труби, тише говори. А переспрашиваю я потому, что знаю тебя, Степашка, слишком дохуя хорошо.

В гараже было темно, поэтому Леха Шаман не увидел, как морщится Степан Степаныч.

— Как он? Что говорил? — продолжал вполголоса Шаман.

— Да что, ну, ничего такого не говорил, обрадовался… Братка, мол, живой! Запрыгал прям! Еле угомонил его!

— Запрыгал? Блять, Степа, если ты мне напиздел где-то, я… С-с-сука…

Он попытался опереться на локоть, но рухнул обратно на перепачканное машинным маслом и кровью одеяло.

Физрук приложил максимум усилий, чтобы не вздохнуть с облегчением, — из-за нервяка (и запоя) он бы точно сейчас спалился. Зачем он вообще во всё это ввязался! Решил помочь другу детства, блять, встрял в непонятные бандитские расклады, тьфу…

Хорошо хоть, жена, рассердившись из-за синьки, демонстративно перестала с ним разговаривать — а так бы задрала вопросами, чего он вдруг так зачастил в гараж, где и машины-то давно не было: «Москвич» достался Степанычу от отца и в последние двадцать лет с места не двигался, только ржавел и гнил, пока не в меру энергичный тесть не вызвал грузовик и не оттаранил остов автомобиля в пункт приема металлолома.

Шаман скорчился, полежал и выдохул.

— Самое главное сказал? Смотри мне, Степашка. Реально, не проотвечайся сейчас. Лучше скажи, если не получилось. Мне знать надо, что дальше. Ничего не будет, слово пацана.

Дворовая клятва прозвучала из уст раненого бандитского лейтенанта странно, но не то что бы неуместно: пацанами в Ростове и его окрестностях оставались до старости. Если, конечно, до нее доживали.

Отвечать надо было очень осторожно и убедительно — Степаныч ненавидел себя за то, что при виде восьмиклассников психанул, сдриснул из подъезда и не выполнил Лехиного поручения. Признаваться в проколе дураков не было, поэтому физрук решил потянуть время — вдруг Леха снова лишится сил и уснет.

— Дак сказал, конечно, че ты, Леш… Слушай, а что вы с Фармацевтом-то не поделили? Ты вроде говорил, да у меня вылетело.

— Нихуя я тебе не говорил, — ощерился с пола Шаман, вдруг словно помолодевший на пятнадцать лет и готовый выдать лошаре Степашке «шпалу» (что-то вроде щелбана, но технически изощреннее и гораздо больнее). — Завязуй канифоль плавить, заебал. Точно вспоминай, что брату сказал. Дословно, понял, блять?

Несмотря на прохладный неотапливаемый гараж, Степаныч вспотел и захотел выпить — точнее, выпить-то он в последние пару недель хотел непрерывно, просто сейчас это желание превратилось в электродрель, бесшумно, но неуклонно впивающуюся ему в мозг.

— Дословно… Щас… — он закатил глаза и начал с понтом вспоминать, забыв, что в темноте пантомиму разглядеть было невозможно. — Так… Сказал, мол, езжай к родителям в Новошахтинск, отсидись там, пока Леха свою ситуацию не разрулит. Прямо завтра двигай, лучше на попутках. Правильно же?

— Всё? — вопрос был, что называется, на засыпку — это было понятно по неожиданно вкрадчивому тону. Степаныч засуетился.

— Ну как всё, не всё! Сказал, что никому из пацанов сейчас доверять не варик — даже если будут предлагать помочь, докинуть, всё такое. Будут спрашивать — говорить, что не знает, где Леха.

— Он и так не знает. Я ж тебе сказал, бля, от себя не добавлять ничего…

Физрук заткнулся и мелко задрожал.

— Ладно… Это, Степ, спасибо. От души, — из темноты донесся вздох и звук скрипнувших зубов. Леха ворочался, пытаясь не задеть рану в боку.

— Леш, давай пожрать принесу, — выдавил Степаныч, в котором боролись облегчение и ненависть к себе. — Тебе вычухиваться надо.

После паузы (Шаман вяло отмахнулся, после чего вспомнил про темень) с пола донеслось:

— Воды принеси. Сушняк долбит, пиздец.

Физрук кивнул, потом угукнул, приоткрыл дверь гаража и боком выбрался на улицу. Успело стемнеть, с неба срывался противный мелкий дождь, пахло характерной южной осенней сыростью. Двор привычно превратился в огромную лужу, освещенную редкими фонарями.

Степаныч вздохнул, матюкнулся и выудил из кармана олимпийки мятую пачку «Петра I». Курить было тошно, но не курить не получалось — и как он только умудрился встрять в такие блудняки!..

Полуживой Шаманов обнаружился у него на пороге сразу после возвращения с ненавистной экскурсии; говорить он почти не мог, постоянно оседал на подъездный пол и пачкал всё вокруг кровищей. Степаныч был хоть и алкаш, но не дурак (так, по крайней мере, он обычно отвечал на бесконечный пилеж жены): хер его знает, что там не поделили бандиты, но Леху надо было спрятать и выходить — так он сто процентов будет по гроб жизни обязан старому школьному другу.

Физрук зажег сигарету не с той стороны, вдохнул смрад горящего фильтра и выругался.

— Это у нас и есть гражданин Рибизинский, да? — донеслось из темноты. — Надо же, в такую погоду и в такое непростое для страны время по улицам шароебится вместо того, чтобы перед телевизором сидеть.

По «гражданину» и специфическому ментовскому сочетанию канцелярита с матюками Степаныч понял, что в настоящие блудняки он встрял только сейчас, в эту самую минуту. Сигарета выпала из его ослабевших пальцев.

Майор Азаркин брезгливо, как кот, ступал между лужами, стараясь не слишком загадить форменные брюки; затея эта была безнадежной еще и потому, что рядом семенил участковый с раскрытым над головой старшего по званию зонтом. Участковый дороги не разбирал, каждым шагом поднимая фонтаны грязных брызг.

— Всё, Рахимбеков, иди погуляй, мне с гражданином наедине поговорить надо. Зонт оставь.

Пухлый участковый грустно покосился из-под зонта на черное небо, но спорить не посмел — съежился и захлюпал в сторону подъезда, под козырьком которого можно было спрятаться от дождя. Азаркин молча подождал, пока тот удалится на достаточное расстояние; всё это время он буравил физрука нехорошим взглядом.

— Чем, так сказать, обязан, товарищ майор? — Степаныч попытался включить свое природное обаяние, но получилось не очень. Он клял себя за то, что закурил прямо у гаража — если Шаман там захрапит или что-нибудь уронит, придется слишком многое объяснять.

Быстро выяснилось, что Степаныч клял себя напрасно — у милиции всё было продумано.

— Тут дело такое, гражданин Рибизинский… Ориентировка поступила, что на районе прячется опасный преступник, разыскиваемый за убийство, рэкет, хулиганство, — ну, там полный букет. Страшный, страшный человек. Натуральный бандит! Ходим, видите, с товарищем Рахимбековым по квартирам, опрашиваем возможных очевидцев, — а вас дома нет. Ну, где нормальный мужик вечером может быть, кроме дома?.. Правильно — в гараже! Вот меня товарищ Рахимбеков и привел. А вы тут как тут!

Что-то в этой истории не складывалось, но Степаныча захлестывала такая паника, что было не до ментовского вранья.

— Так а я… А что я… Я же это, учитель в 43-й школе, педагог, где я — и где бандиты!.. Чем я могу… Я не, я…

— Ты поякай мне, блять, еще, — ощерился собеседник, которому быстро надоело играть в Дядю Степу. — Всем соседям по синьке распиздел, что с Шаманом со школы вась-вась. Участковый вон и то в курсах, хоть и дебил конченый.

Молча проклинавший себя, водку, жизнь и снова себя физрук успел подумать, что если Шаман сейчас это услышал, то ему, Степану Степанычу, точно жопа — вне зависимости от того, чем и как закончится этот мучительный разговор.

— Так я, товарищ майор, закладываю… Ну, бухаю, то есть, — Степаныч решил, что врать сейчас совсем не вариант. — Оно ж знаете как по синему делу… Привираю иногда, без выгоды, чисто для интереса. Да Леха и старше меня, откуда мы вась-вась…

— Леха, значит, да? — поинтересовался майор и без паузы добавил: — Гараж открой.

— Так я не…

— Сядешь, — перебил Азаркин; он даже не угрожал — просто спокойно предсказывал будущее.

Степаныч замер. В детстве он зачитывался биографиями пионеров-героев Марата Казея, Вали Котика и, разумеется, Павлика Морозова; все эти книги с незначительными вариациями рассказывали более или менее одну историю: как отважный мальчик строил козни врагам, попадался им в лапы, но вопреки разного рода издевательствам и пыткам (описания которых маленький Степашка почему-то особенно любил) не терял присутствия духа и никогда не предавал старших товарищей и не выдавал пионерскую тайну. Будущий Стакан Стаканыч подолгу мечтал о войне с американцами: он бы ушел в партизаны, попался бы врагу в плен и только смеялся бы в их уродливые рожи, не обращая внимания на мучения! Не на того напали! Нет в мире силы, способной сломить волю советского пионера!

Взрослый Степаныч развернулся, взялся за мокрую ручку гаражной двери и потянул ее на себя.

49

Шаман услышал снаружи возню и напрягся.

Кто-то безрезультатно давил на кнопку дверного звонка, провода которого он перерезал еще неделю назад: заслышав трель, Берта с лаем кидалась к двери. Овчарка и сейчас замерла, вздыбив холку, но к этому Саша был готов. Он сжал собачью морду ладонью и прислушался — возиться с заслонкой глазка было слишком палевно. Друзья что-то забыли?.. Да нет, эти бы орали, а Крюгер еще и барабанил бы по двери.

На лестничной площадке кто-то пыхтел, шаркал и издавал недоуменные звуки.

Саша, которого клонило в сон и еще слегка подташнивало от «Рояля», затаил дыхание. Что живой и здоровый брат не возьмет и просто так не нарисуется на пороге, было уже понятно. К такому же выводу, кажется, пришли обладатели мусорских корочек из «восьмерки» — несколько дней назад машина из-под подъезда исчезла и больше не появлялась. Означать это могло две противоположные по смыслу вещи: Шаман Большой либо уже мертв, либо замел следы и скрылся из города — а может быть, и из страны. Первый вариант Саша не рассматривал, а что делать со вторым, не знал. Брат бы точно его не бросил и нашел способ передать весточку; оставалось только ждать и быть предельно осторожным — особенно если было четко сказано не искать. И не срываться в истерику, запивая ее отвратительным спиртом, мысленно добавил Шаман и сморщился. Свет он старался по вечерам не включать: уроки приходилось делать за задернутыми шторами под столом при свете фонарика; правда, эти придурки сегодня своим ором и суетой обосрали всю малину…

— Санек, свои, — голос был смутно знаком и прозвучал неожиданно громко, как будто говоривший наклонился к самой замочной скважине.

Берта дернула головой и вякнула, в результате чего вся конспирация пошла насмарку.

Шаман вздохнул и лязгнул замком, открывая дверь.

— Бля, малой, у тебя пробки что ли выбило? — Биба (или Слон — короче, не тот, кто после ебучего Танаиса приносил записку от брата, а другой) щурился из подъездного полумрака, пытаясь разглядеть, что происходит в темном коридоре. — А, то-то и звонок не работает! Давай вкручу, там говна вопросов вообще.

— А где Слон? — с подозрением спросил Саша. Тот, что был с запиской, выглядел неважно — а его друг поводил под кожаном накачанными плечами, едва не подпрыгивал от распиравшей его энергии и блестел под лампочкой бритой башкой.

— Так я и есть Слон, ты че, вась, — заржал гость.

— Ну, Биба тогда где?

Слон моментально срифмовал «где» известно с чем, отсмеялся своей шутке и посерьезнел.

— Собирайся, короче. К брательнику отвезу.

Саша замер и расслабил пальцы на морде Берты. Дыхание перехватило.

— Там нормально всё, они с Фармацевтом добазарились. На Шамане косяка нет. Дай зайду, пока ты собираешься.

Слон тронул локтем спрятанную под курткой в плечевой кобуре тэтэшку и толкнул дверь.

50

— Это что за хуйня еще? — донесся недовольный майорский голос из-за спины Степаныча.

Он дал руке соскользнуть с гаражной двери и оглянулся.

Между гаражами действительно происходило странное — на секунду физрук подумал, что его наконец догнала белочка, помноженная на нервы последних дней, но тут же с горечью сообразил, что неприятный милиционер (так, кстати, и не представившийся) видит ровно то же, что и он.

Прямо по лужам хромал, поднимая грязные волны, тот сопливый полудурок из 8-го «А» — Чепурнов или как его там. Степаныча он всегда раздражал: на уроках от Чупрова (точно, Чупрова!) не было никакого толка; он задирал пацанов, сально смотрел на девчонок и за спиной Степаныча характерно щелкал себя по горлу, думая, что учителю никто об этом не расскажет. И еще он постоянно втягивал сопли, вызывая у брезгливого Степаныча рвотные позывы.

Сейчас то, что недавно было Чупровым, носом не шмыгало.

Восьмиклассник был одет в грязные брюки и насквозь промокшую рубашку с короткими рукавами, но на холод и дождь не обращал внимания — на его лице сияла широченная улыбка.

Еще он, кажется, не моргал.

— Чупров! — не без облегчения рыкнул Степаныч. — А ты что здесь забыл?! Из дома убежал, что ли? Это, товарищ майор, ученик мой. Видите, в каком состоянии, продрог весь. Надо домой к мамке отвести, пока… Бандиту вашему не попался!

По дернувшейся щеке Азаркина физрук сразу же понял, что, как выражаются актеры Ростовского ТЮЗа, «дал наигрыш».

— Срать мне на твоего ученика. Гараж открывай. А ты, пионер, пиздуй отсюда.

Странный школьник вдруг скривился и пошатнулся, зато на губах Азаркина мелькнула — и снова погасла — широкая улыбка. То, что еще недавно спало под курганами, становилось всё искуснее.

— Майор знает много вкусных, нежных секретов, — вдруг сказал снова разулыбавшийся Питон.

Степаныч выпучил глаза: он давно был уверен, что по Чупрову плачет тюрьма, — но сейчас со всей очевидностью понял, что плачет по нему дурка.

Азаркин бросил зонт и схватился за лицо, сбив резким движением фуражку — она улетела в межгаражную грязную муть.

Майор постоял несколько секунд, издавая едва слышный за шумом дождя вой, потом опустил руки, бешено посмотрел на Чупрова и дернул из кобуры пистолет Макарова.

Ствол уставился в лицо безмятежно улыбающемуся школьнику.

51

— А сам он чего домой не едет? — спросил Шаман, наваливаясь со своей стороны на дверь. Несмотря на кошмар последних недель, просранные тренировки, слабость от первого в жизни похмелья и поздний час, сил в нем было достаточно для того, чтобы с первого захода Слон в квартиру попасть не смог.

— Да там, понял, Хасим его помял немного, когда рамс был. Отлеживается. Но скоро как новый будет!

Он продолжал щемиться в дверной проем, не обращая внимания на очевидное противодействие младшего Шаманова.

— А не позвонил чего?

— У тебя телефон не работает, ебанько. Обзвонились уже все.

Шаман покраснел и отпустил дверь. Про телефон, провода которого в приступе паранойи тоже были перерезаны несколько дней назад, он совсем забыл. Надо же быть таким дебилом!..

Слон вдвинулся в квартиру и, не глядя на готовую к броску Берту, шлепнул по выключателю.

Загорелся свет.

— О, епта, а ты говорил, пробки!.. Санек, да ты совсем одичал тут. Срач развел, пиздец! Воняет, как наблевано.

Шаман хотел напомнить, что про пробки говорил совсем не он, а также огрызнуться по поводу срача, но передумал.

— Берта, фу!.. Фу! Свои!

Умная (и еще в щенячестве натасканная специальными людьми Хасима Узбека) овчарка фыркнула и перестала щериться, но далеко от Саши не отходила.

Слон сказал еще что-то удивленно-бодрое, закрыл за собой дверь, щелкнул замком — и вдруг резко изменился. Плечи опали, лицо скривилось, даже лысина, кажется, блестела не так бодро, как секунду назад. Бандит схватил опешившего Шамана за плечо, наклонился к его уху и быстро зашептал:

— Малой, слушай щас, не рамси. Где Леха, я не по курсам. Попал он, по ходу, как тот хуй в рукомойник: Фармацевт вместе с мусорами его ищет. Сказали тебя привезти, в подвал упаковать и ногти рвать, пока он не нарисуется.

— Так он живой?! — это всё, что нужно было знать младшему Шаманову.

— Тише, бля! — затрясся сдувшийся Слон и шепотом продолжил: — Я хуй знает, какой он — живой, нет. Но Фармацевт с нихуя на говно исходить не будет. Если бы Леху ушатали, он по курсам был бы. Ты, короче, вали из города. Не знаю, что еще. Я грех на душу не возьму. Я тебя пиздюком вот таким помню, а с Лехой мы со школы в близких… Были. Нахуй, короче, постановы эти.

По всем житейским понятиям, Шаману бы следовало испугаться, замямлить и, может быть, даже опуститься на подкосившихся ногах на пол. Вместо этого он оскалился, превратившись на мгновение в старшего брата.

— Ты за меня, Слоник, не бзди, — сказал он совсем не конспиративным громким голосом. — Сам-то как теперь? Без меня возвращаться придется. Сожрут же.

Нравы фармацевтовской бригады он знал достаточно хорошо — брат о таком не распространялся, но тут Шерлоком Холмсом быть не надо.

— Заебался я. В Краснодар поеду, — Слон выпрямился и тоже больше не шептал. — Думал, понял, в Москву, а там замес пошел какой-то, по телеку показывали. Коммуняки бычат или типа такого. Не, я в Красном отвисну. Женюсь, может.

Неожиданно для себя Шаман фыркнул.

— Нихуя смешного, — вдруг обиделся гость. — Там баба живет… Ну как баба, девушка. Мы в школе гуляли с ней. Красивая — пиздец!.. А потом ее родаки переехали, а я тут… Ладно, короче. Я предупредил, дальше дело твое. Давай, Шаманчик.

Он протянул было руку, но что-то вспомнил и совсем детским жестом шлепнул себя по лбу.

— Забыл. Н, — он неловко, цепляя глушителем за рубашку, вытащил из подмышки ствол и рукояткой вперед протянул его оалевшему Саше.

— Я не возьму, — отшатнулся тот. В его глазах снова заплескался ужас.

— А че так? — Слон, кажется, был искренне удивлен. — Тебе сейчас реально не помешал бы. Ты не ссы, тэтэха чистая, номер спилен. В мусорских базах нет: у Фармацевта с этим строго, после каждой делюги плетка нахуй в Дон. Одноразовый, га-га.

В любых других обстоятельствах Шаман не стал бы никому объяснять своих заморочек с огнестрельным оружием — собственно, о них не знал даже брат. Но Слон только что спас ему жизнь, поэтому Саша не удержался.

— Я не… Я не буду людей убивать! Никогда! Я не хочу, чтобы как Леха!..

Саша вдруг затрясся, готовый зарыдать; в сознательной жизни младший Шаманов плакал раза три, два из которых были связаны с аджикой, купленной у дяди Сурена на Центральном рынке.

— Тут с пониманием, — неожиданно грустно ответил Слон. — Ладно, мне тоже без надобности — у мусоров усиление, на каждом углу приемная комиссия, из города хуй выедешь с плеткой на кармане. Не нужен, так выкинь аккуратно.

Он аккуратно положил пистолет на коридорную тумбочку — к ключам, бесполезному телефонному аппарату и нескольким мятым сторублевкам.

— Давай, всё, — он снова протянул руку. — Двину я. С Богом.

Последние слова прозвучали неловко — было ощущение, что Слон говорит их в первый раз в жизни.

Саша пожал руку, закрыл за гостем дверь, снова выключил в доме свет и поплелся на кухню, чтобы попить воды и собраться с мыслями — там, на угловом диване, он моментально и уснул.

Спускался по лестнице Слон намного бодрее, чем получасом ранее поднимался, — наконец он понял, что означает выражение «гора с плеч». По правде говоря, до самого последнего момента он собирался выполнить поручение Фармацевта, а про бабу… то есть, девушку из Краснодара вспомнил вообще только что (но по-чесноку сразу же решил найти ее и без разговоров сделать предложение). Уже в шаманской квартире он вдруг понял, что после такого — назад пути не будет: одно дело — нагружать цеховиков, щемить хорей и ездить с бригадой на разборы; совсем другое — обречь ни в чем не виноватого пацана на пытки и смерть. А Фармацевт еще навяливал про пацанские понятия, бандитское благородство и всякое такое… Да тьфу, блять.

Он вышел из подъезда и поддернул вверх воротник кожана: усиление у ментов и вправду было нешуточное, на Ворошиловском останавливали каждую вторую машину, поэтому с тэтэшкой проще было тасануть пешком — пэпээсники по ночам и в такую погоду по улицам особо не шлялись. А если бы и шлялись, то человеку Фармацевта всегда проще было найти с ними общий язык, чем с ебучими гаишниками: те подчинялись какому-то другому ведомству и беспредельничали по-лютому. Хотя ствол-то он слил!.. Теперь можно было тормознуть частника и двинуть на РИЖТ, погреться там в сауне и прикинуть дальнейший маршрут. Слон был детдомовским, так что прощаться в Ростове было не с кем — только заскочить на хату забрать бабло, а там…

Вышедших из темной, с выключенными фарами «восьмерки» двоих типов он заметил не сразу, а когда заметил, то не забеспокоился — даже если подскочили залетные с Нахичевани или из области, двоих бы он и без ствола ушатал как нехер делать. Слона не зря прозвали Слоном. (А вот за что покойного Бибу называли Бибой, никто не знал. Уж точно не по фамилии — она у него была скучная, Михеев.) Даже когда стало ясно, что типы направляются именно к нему, даже когда один из них взял Слона за рукав кожана, он не напрягся — мало ли, может, дорогу спросить. На своем районе нормальному пацану бояться некого.

— Че, вася, заблудился? — дружелюбно спросил Слон, отдергивая руку.

Нож под ребрами он почувствовал не сразу — сначала по боку пробежала вроде как теплая струйка. Что за хуйня, сморщился Слон. Нож вонзился в него снова, а потом еще, еще и еще. Пошатнувшись, он оттолкнул типа и вскинул руку к плечевой кобуре — дураком Слон не был и успел сообразить, что всю инициативу в этом непонятном рамсе он уже упустил.

Ладонь под мышкой сомкнулась на пустоте. А, точно…

— Пацаны… За что… — успел спросить он, оседая на землю.

Обитатель «восьмерки» нагнулся и аккуратно перерезал Слону горло.

— Блять, Степахин, — с неудовольствием сказал второй и отошел на шаг, чтобы кровь не залила ботинки. — Вот ты маньячина! Как этот, которого в Аксае приняли недавно, как его?.. Буханкин?.. Нахуя ножом-то?!

Тот, кого назвали Степахиным, вытер нож о кожан покойного и выпрямился.

— Муханкин, — поправил он. — Ты первый день замужем, что ли? К табельному боекомплект под роспись, заебешься отчитываться потом. Да и громко, бдительные граждане вылезут, милицию вызовут.

— А милиция хоба — и уже тут! — пошутил второй.

Посмеялись.

— Вроде Пал Саныч валить его не давал команды, если без пиздюка выйдет? Не нахлобучат нас?

— Да я и не собирался… Нашло что-то, — пожал плечами Степахин. — Да и хуй с ним; одним больше, одним меньше.

— «Нашло»!.. Ты смотри мне, сучонка не подрежь, когда выскочит. Ведем аккуратно. Шаман Большой всяко с ним на связи.

— Жену свою учи. В дежурку позвони про неопознанное тело лучше — возьму расследование под свой личный контроль. И это, машину сменить надо, примелькалась на районе. У братвы не бери только, приметную слишком дадут. С Пал Санычем поговори, он устроит нормальную по своим каналам.

— А в тот раз чего не свинтили малого? Сам в тачку ломился.

— Команды не было. А без приказа старшего по званию, сам знаешь, беспредел один и ебанина.

Переступив через остывающее тело Слона, они пошли к «восьмерке». Степахин насвистывал песню про пора-пора-порадуемся на своем веку.

52

— Вырывать секреты из черной пустоты хохота — просто, — с улыбкой сказал Питон стволу. — Но это как для вас есть тухлятину. Самые вкусные секреты — это те, с которыми мучительно расстается свободный разум.

За шумом дождя Степанычу не было слышно, что говорит сошедший с ума Чупров, зато было очень хорошо видно, как побелели майорские пальцы на рукоятке пистолета. Надо было что-то делать, но парализованный ужасом физрук стоял, выпучив глаза, — ни Валя Котик, ни Марат Казей не одобрили бы такого поведения, но сейчас было не до них.

— Товарищ майор! Отставить! Не позволю! Он же ребенок!

Участковый Камиль Рахимбеков, о существовании которого присутствующие успели забыть, бежал по лужам, оскальзываясь и дергая кобуру. Мокрые пальцы соскальзывали с хлястика, фиксировавшего табельный ПМ. Он наступил на брошенный майором зонт, чуть не упал и выругался.

— Что вы себе позволяете! — никогда еще в жизни Степан Степаныч не был так рад видеть милиционера. — Совсем с ума посходили! Вы видите, ребенок не в себе?! Ему к врачу надо!

Глаза Азаркина перестали светиться ненавистью, но пистолет он опускать не спешил. Желтый свет дворовых фонарей отражался в каплях дождя, застрявших в его стриженных под полубокс темных волосах.

— Взрослые разумы почти всегда гнилые — для осознания этого стоило проспать три тысячи лет. Я не…

Договорить оболочка Питона не успела — добежавший наконец Рахимбеков отпихнул его в сторону и встал на азаркинской линии огня. Свое табельное оружие он достать так и не успел (или вовремя сообразил, что ни к чему хорошему это сейчас не приведет).

— Товарищ майор! Я понимаю, усиление сейчас, все на нервах. Я не буду сообщать, я… Сам, знаете, еле держусь. Перестрелял бы всех их, сук ебаных!

Кого «их», Рахимбеков не уточнил.

Азаркин молча поднял руку с пистолетом повыше. Теперь ствол смотрел не на перетянутую коричневой портупеей грудь участкового, а прямо между его глаз.

Страшный школьник скалился из лужи — подниматься он почему-то не спешил.

— Люда, иди сюда! Я говорил! — с балкона второго этажа дома, где жил Степаныч, вдруг донесся не вполне трезвый голос. — Я говорил, что гражданская война уже идет! Посмотри: менты друг друга стреляют!

Темный силуэт Люды нарисовался на балконе, разогнав облако сигаретного дыма.

— Господи-и-и-и!.. И детей расстреливают! Да что же это!..

— А я говорил! Я говорил!

На очередном «я говорил» Степаныч понял, что убивать сейчас никого не будут, и кинулся поднимать Чупрова из лужи.

Начался галдеж. Захлопали балконные двери — жильцам не терпелось посмотреть на начинающуюся гражданскую войну.

— С-с-сука, — прошипел Азаркин, опуская пистолет.

— Так, пошли мамку твою найдем. Совсем уже… Лишить родительских прав…

Физрук прекрасно знал, где и кем работает мама Питона, — и знал он это не благодаря родительским собраниям. Но такой удачной возможности увеличить расстояние между собой и гаражом со спящим там Шамановым могло больше и не представиться.

— Стоять, — рявкнул майор в спину Степанычу. — Рахимбеков, задержать обоих до выяснения!

Степаныч замер.

— А чего они сделали-то? — вдруг с вызовом спросил участковый, ободренный внезапно образовавшейся аудиторией. — Гражданин Рибизинский курил во дворе, никого не трогал. Пацан — больной на голову, заблудился просто. Не буду я никого задерживать! Нет таких законов! Ментовской беспредел!

На балконах кто-то заржал.

Майор сложно, в несколько приемов выругался, убрал пистолет в кобуру и нагнулся за фуражкой. Он стряхнул с нее грязные капли, снова выругался и брезгливо сунул головной убор под мышку — так делали гусары в каком-то старом фильме, и этот жест Пал Саныч запомнил и взял себе в привычку.

Он с ненавистью посмотрел в спину удаляющемуся Степанычу, для убедительности приобнявшему школьника за плечо, и перевел взгляд на участкового — тот всё еще надувал щеки, пыжился и всем своим видом показывал приверженность законам Российской Федерации и решимость не допустить ментовского беспредела.

— Быстро адрес этого мелкого сучонка, — прошипел Азаркин так, чтобы не услышали на балконах. Тянуть было нельзя — уже захлопали подъездные двери, выпуская во двор обеспокоенных граждан.

— А я не знаю… А он не в моем микрорайоне, я не… — забормотал моментально сдувшийся Рахимбеков.

— Ты мне адрес-то найди, товарищ капитан. Найди и доложи в кратчайшие сроки, — ласково продолжил майор полушепотом. — Иначе я тебя, скотину ебаную, закатаю за превышение служебных полномочий — да так, что только ногами вперед с зоны и выйдешь. Понял приказ старшего по званию, Рахимбеков?

Рахимбеков приказ старшего по званию понял.

53

Неоплачиваемый отпуск Натан Борисович Худородов взял из принципа — прямой необходимости в этом не было. Деканат пустовал, студенты массово прогуливали, преподаватели сидели по домам, прикованные к телевизионным экранам, — некоторые с корвалолом под языком, другие со злорадными смешками и открытыми по такому случаю дарственными бутылками дефицитного армянского коньяка.

В Москве, судя по газетам и теленовостям, царил хаос: ходили слухи о снайперах, стреляющих на поражение и в защитников Белого дома, и в атакующих. В город вошли танки. Вокруг Белого дома десятками гибли люди.

Профессора Худородова потряс даже не апокалиптический характер телевизионной картинки и общего новостного фона — он все-таки был историком и понимал, что революции, путчи — закономерная и неотъемлемая часть процесса оздоровления элит, обусловленная огромным количеством политических, экономических и социальных факторов. Нет, он никак не мог примирить себя с фактом, что долго поддерживал человека, про которого в будущих учебниках истории напишут либо как про тирана, либо как про предателя. Руцкой вроде бы владел инициативой, но Натан Борисович проводил со студентами истфака достаточно времени для того, чтобы узнать этот растерянный вид, бегающие глаза и нотку истерики в голосе, — роли спасителя России всё это противоречило, а вот роли зарвавшегося гаденыша-абитуриента, который вот-вот получит по лицу от огромного страшного пятикурсника, вполне соответствовало.

Разочаровываться в собственной политической интуиции и, до определенной степени, в собственных убеждениях было мучительно, но Худородов-старший вдруг нашел во всём происходящем положительную сторону — впервые за долгое время они с Софьей Николаевной зажили, используя простонародное выражение, «душа в душу». Стена непонимания и даже некоторой ненависти, возведенная между ними конституционным кризисом, затрещала и рухнула — спорить больше было не о чем. В том, что стране конец, сходились оба — и было уже абсолютно неважно, кому достанется полученная ценой десятков человеческих жизней власть.

— К сожалению, Софа, деваться нам объективно некуда: границы они со дня на день закроют, а если и не закроют, то…

— …то этот ужас всё равно со дня на день захлестнет и Прибалтику, и ближнее зарубежье, — горестно подхватила Софья Николаевна.

— А в дальнем зарубежье нас никто не ждет, — подытожил профессор. — Там своих таких… Хватает.

— Всё, Натан, давай не будем об этом при ребенке. Аркаша с минуты на минуту придет из школы; как мы договаривались, за обедом о политике ни слова.

Новообретенное взаимопонимание семьи Худородовых перед лицом неминуемой гражданской войны имело несколько неожиданных последствий. Первое: Софья Николаевна снова начала готовить, причем делала это с невероятными энтузиазмом и виртуозностью (необходимо было отвлечься от кошмарных новостей); так, сегодня на обед были обожаемые и Натаном, и Аркашей фаршированные перцы. Последствие второе: на телевизор с его ужасами был отведен час после ужина (программа «Время») — иначе невозможно было сосредоточиться ни на чем другом. Последствие третье: возобновились ненавистные уроки фортепиано, по которым Пух опрометчиво успел немного соскучиться.

Пух вообще вдруг снова ощутил на себе очень много родительского внимания. Даже, он бы сказал, слишком много. Вчера, когда он поздно вернулся домой после спасения Шамана от алкогольной интоксикации, родители устроили ему натуральную выволочку! Мама хваталась за сердце и театрально закатывала глаза; папа выдавал увесистые фразы формата «как ты можешь заставлять нас переживать в такое непростое время!»; Аркаша, потупясь, бубнил про дружескую взаимовыручку (без подробностей) и повторял свое «один за всех и все за одного».