Последний день лета Подшибякин Андрей

66

До недавнего времени Сися думал, что самое жуткое событие в его жизни произошло в «Ниве», несущейся по сельской дороге из Недвиговки в сторону города. Теперь его не покидала навязчивая мысль: как же было бы хорошо разъебаться в этой «Ниве» всмятку, как покойный Бурый; или хотя бы овощить без сознания в больничке на всём готовом, как Шварц. Лежи себе, ссы в трубочку, в хер не дуй — пусть они тут сами разбираются со своим…

Запиликал пейджер. Слава с ненавистью пнул засранный и треснутый стеклянный столик, на котором лежало устройство; предыдущую «моторолу», привезенную неделю назад каким-то незнакомым пацаном лет тридцати, он технично «потерял» в Змеевской балке в надежде, что так история с поручением майора и закончится.

На следующий день после «потери» его средь бела дня тормознули прямо у дома, в арке, два левых типа — и предложили двинуть с ними, чисто покататься по району. Рыпаться Сися не решился: уши одного из типов были характерным для борцов образом переломаны до состояния цветной капусты, а второй вася подкрепил предложение наполовину высунутой из кармана кожана рукоятью ПМ. Так Слава узнал, что слухи, ходившие среди стремящихся в бригаду старшаков, являются правдой: из-за своих слоновьих габаритов Хасим Узбек действительно передвигается на микроавтобусе, да и туда-то забирается только через задние двери, потея и матерясь. О чем слухи умалчивали, так это о наличии в микроавтобусе мясницкой колоды, во много слоев залитой коричневой кровью и покрытой засечками от множества входивших в нее лезвий. Хасим без интереса посмотрел на доставленного гостя, спросил про пейджер, понимающе качнул подбородками при слове «потерял» — и раздробил Сисе правую кисть молотком.

Колода безразлично впитала кровь очередного провинившегося.

— Всему вас, гондовню, учить надо, — сказал Хасим, отложив молоток и неприязненно кривя губы. На корчащегося на грязном полу микроавтобуса Сисю он не смотрел, сосредоточив внимание на заклеенном бумагой окошке. — Хату сними в частном секторе, на Александровке или на Зоопарке. На Нахаловке не надо, ебнут тебя там, как щенка обоссанного. Дом, не квартиру. Адрес через пацанов передашь.

— К-как? — прохрипел с пола Слава. Несмотря на разрывающую сознание боль, он пытался слушать лекцию бандитского лейтенанта — уже сообразив, что живым из микроавтобуса можно было и не выйти.

— Ебать, мне б твои проблемы — «как»! — Хасим наконец покосился на жертву и хмыкнул. — Вторую руку клади, покажу, га-га! Или хер, там вообще никаких вопросов больше не останется.

Больше Сися ничего не говорил — только подвывал и шипел, баюкая уничтоженную руку.

— Адрес передашь через пацанов, — повторил Узбек. — Торчков мои подгонят. Я хотел человек пять, а дальше чтобы ты сам крутился, но ты, сука, непонятливый попался. Так что двоих-троих, а там сам ебись. Ханку, черняшку, колёса раз в неделю от меня будут подвозить. Мало будет — скажешь, довезут. Цены, условия, скидки — это вообще меня всё не ебет, сам разбирайся, бизнесьмен хуев.

Слово «бизнесмен» Хасим Узбек произносил с мягким знаком.

— Главное, ты мне раз в неделю передаешь косарь гринов, — продолжил он. — В среду. Среда — хороший день, выходные уже скоро. С мусором за прикрытие сам договаривайся, мне его собачий интерес в хуй не уперся. Понял всё?

Сися кивнул, не переставая шипеть сквозь зубы.

— Пейджер пацаны сейчас новый дадут. Не потеряй смотри, га-га! Ты ж у нас, я так понял, Машка-Растеряшка!

По жировым волнам, обтянутым синим костюмом «Adidas» (Явно на заказ шили, неожиданно подумал Сися. Не бывает же таких размеров!), прокатилась дрожь. Отсмеявшись, Узбек чмокнул губами, послав Славе воздушный поцелуй.

— Свободна, Маша.

Стараясь ничем не проявить плещущуюся внутри ненависть, Сися полез на выход из страшного микроавтобуса.

— А, — вяло повел многослойной рукой мучитель. — Тормозни. За первый пейджер мне торчишь. И за беспокойство. То на то получается косарь баксов отдельно от того, что обговорили. Можешь сейчас отдать, да закроем этот вопрос. А, нету, да? Ну тогда не обессудь, вася, счетчик пошел. По-братски тебе сделаю, десять процентов в неделю. Хотя какой ты мне брат, мразь ебаная… Двадцать тогда. Считаем с сегодняшнего дня, для удобства.

Выслушав этот явно неоднократно уже обкатанный Хасимом на различных собеседниках монолог, Сися вывалился в мерзотную октябрьскую ночь где-то в окрестностях улицы Портовй. Подождав, пока повозка Узбека скроется из пределов слышимости, Слава поднял голову к черно-серому небу и издал рев раненого зверя. Сука, попал в бригаду, называется!.. Все мечты сбылись!..

…Пейджер продолжал пиликать и елозить по стеклянному столику.

Сися вскинулся, схватил левой рукой (правая, забинтованная, распухла и ни на секунду не переставала отзываться гулкой пульсирующей болью) проклятое устройство и прочитал кодовую фразу: «Ужин через час, не опаздывай». Подписи в сообщении не было. В схеме, в которую его затянули люди Хасима, это означало, что через час в снятом в Александровке домике нарисуется очередной торч со смятыми пятихатками, которому надо будет отгрузить наркотики — и не забыть напомнить, чтобы рассказал о мутке таким же опущенцам, как он. Клиенты, подогнанные Узбеком, его геморроев не решали — надо было расширять рынок сбыта.

Сил злиться больше не было. Сися скрежетнул зубами, встал, отодвинул две почерневшие от старости половицы и вытащил из щели спортивную сумку. Большого смысла в такой конспирации не было — мусора о его деятельности очевидно знали, и чем это может закончиться в средне- и долгосрочной перспективах, Слава думать не хотел. Тем не менее, держать дурь просто так, в одной из двух комнат халупы, ему не позволяло… Он даже сам толком не понимал, что именно. Наверное, привычка, оставшаяся с далеких и наивных времен, когда больше всего Сисю напрягали выебистые малолетки из 43-й школы.

Он поворошил наваленные в сумке целлофановые пакеты, выудил нужный и неловко, по-крабьи, закатил шарик гашиша в прозрачную трубочку от шариковой ручки. Подтарчивать Сися начал недавно — как он сам себе говорил, чисто для того, чтобы приглушить боль в раздробленной Хасимом кисти. Боль от этих затяжек никуда не делась, а вот переводить товар на собственные нужды Слава стал с каждым днем во всё больших количествах. Хуйня, молча говорил он струйкам вонючего дыма, вьющимся из ручки. Хмурый подороже заряжу! Узбек, вон, сам говорил, что главное не количество, а качество… Бля, не… Как там… Не объем, а результат…

В соседней комнате замычали. Сися дернулся, уронил ручку и выругался — про постояльца он успел забыть. Надо бы его поскорее выпиздить, пока не…

В дверь поскреблись. Час с момента сообщения на пейджер вроде бы не прошел, но гашиш проделывал странные штуки с течением времени — то растягивал его, то, наоборот, комкал, мял и проковыривал в нем зияющие дыры. Надо подсобраться, сказал себе Слава, и шлепнул левой ладонью щеку.

Все окна в домике были заколочены листами ДСП, так что посмотреть, кто находится снаружи, возможности не было. А если бы и была, то ничего бы не изменилось: в стремную хату ходили только торчки. Соседние дома, предназначенные под снос, стояли пустыми; дальше на улице еще вроде бы жили цыгане и находилась подпольная автомастерская, где на пижженых машинах перебивали серийные номера и перетягивали салоны, — короче, кто не надо шароебиться здесь всё равно бы не стал.

С улицы дохнуло слякотной мерзостью.

— Один? — спроил Азаркин, заглядывая Сисе через плечо. Одет он был в цивильное, чтобы без надобности не смущать обитателей этой части Александровки (и случайно не получить пулю или нож — тут могли впотьмах не разобраться, кто и что).

Слава кивнул.

Из глубин халупы донеслось громкое мычание.

Блять.

Азаркин дернул руку за пазуху.

— Да не, я забыл, — зачастил Сися. — Там это, клиент ставится. Дал денег, негде типа. Он черт, там ничего такого, я забыл, п-простите…

Это заикающееся «простите» прозвучало так жалко, что Азаркин вернул руку на место из недр дубленки и ухмыльнулся.

— Ты мне смотри, Ситников. Считай, наркопритон на районе открыл, плюс хранение в особо крупных с целью сбыта, да у самого глаза торченые… На пятнашечку поедешь, если память не улучшится. Забыл он!

Сися нетерпеливо дернул плечом. Вся его жизнь за несколько дней полетела в такую бездонную жопу, что майорские угрозы просвистели сквозь затуманенное гашем сознание, не вызвав никаких эмоций.

— Я ж отдал уже за эту неделю? Там подъедут сейчас, мне работать надо… Я пойду тогда?

— Стоять, — вальяжно, чуть нараспев сказал Азаркин. — Работник, блять. Дело есть. Я тебе раньше не сказал, забыл, — головняков в последнее время что-то чересчур.

Никакие головняки (которых, справедливости ради, в последнее время и правда было в избытке) никогда не мешали Азаркину четко ставить задачи подчиненным и людям, которых он таковыми считал. Причина забывчивости майора заключалась в другом: надо было выждать и посмотреть, как новый должник Узбека будет справляться с возложенными обязанностями — и как завязнет поглубже, чтобы уже не соскочить.

— Ты, Ситников, не маленький, сам должен понимать, — продолжил майор. — Хасим тебя рано или поздно либо ебнет за ненадобностью, либо мне сдаст, и я бы, честно говоря, на твоем месте выбрал первый варик. Ты уже себе на такой срок наработал, что к пенсии выйдешь.

Ничего такого Слава, если честно, не понимал — он был слишком погружен в текущие проблемы, чтобы видеть ситуацию в перспективе.

Зато теперь ему стало по-настоящему страшно.

— Но можем добазариться, я ж не зверь какой-нибудь.

— Деньги?.. Сколько?.. Я сделаю, — засуетился Сися.

— Сделал уже, сиди, — отмахнулся майор. — По баблу как решили, так и будет на первое время. Не, ты посматривай, кто ходит. Имена спрашивай, фамилии, кто, что. Записывай или запоминай, это мне похуй. Главное, мне сообщай; будем с тобой, Ситников, вместе охранять социалистическую законность.

Единственной мыслью, пульсирующей в Сисином сознании, было повторяющееся слово «пиздец».

— А как до следствия дело дойдет, если дойдет, я там сообщу кому надо, что ты сотрудничал, в полной мере осознал, вся такая хуйня. По минималочке оттянешь — и на свободу, как говорится, с чистой совестью!

— Так они ж мне не скажут…

— Проси паспорт предъявить, — хохотнул Азаркин. — Или расписки пусть пишут. Придумаешь. А, да: Узбеку, конечно, ты можешь про этот наш разговор спиздануть, но я того, что с тобой тогда будет, даже врагу не пожелаю. А врагов у меня, Ситников, дохуя.

Не попрощавшись и не удостоверившись, что Сися его понял (в этом он был уверен), майор поддернул воротник дубленки, развернулся и скрылся в слякотной темноте Александровки.

— Сука, сука, сука! — шепотом закричал Слава, на автомате врезал искалеченной рукой по стене хибары — и захлебнулся криком боли. В то, что всё это происходит именно с ним, поверить было невозможно; ему словно снился очень страшный сон, никак не желающий заканчиваться.

Он с подвываниями вернулся в дом, подумал сделать еще пару напасов, но заставил себя тормознуться. Распахнув скрипящую дверь во вторую комнату, он уставился во тьму и хрипло сказал:

— Имя! Как зовут?

— А что, собственно… — забормотали из комнаты.

— Зовут тебя как?!

— Так я, это, С-степан…

— Фамилия? — рыкнул Сися.

— Чья?..

— Сука, фамилия твоя какая?! Глаза выну!

— Р-р… Рибизинский, — пролепетал из комнаты угашенный героином бывший физрук средней школы № 43 имени Невского В.И.

67

— Это че было, пацаны?! Это че за хуйня?!

Крюгер бился в самой натуральной, а не своей обычной напускной истерике. Он в потемках носился кругами по двору Аркашиного дома прямо сквозь лужи, кучки мокрых листьев, драные пакеты и растекшиеся грязевыми озерами клумбы.

— Вить, не суети, заебал, — Шаман сидел на лавке у подъезда и напряженно разглядывал собственные ладони, словно ожидая от них какой-то подлянки.

Чем закончился урок химии, Пух не помнил: в плену сладкой розовой ваты время не ощущалось. В себя он пришел уже в раздевалке на первом этаже, но самым странным было даже не это — а то, что он держал в вытянутых руках Аллочкину куртку, помогая девочке одеться. Парализованный ужасом, Пух замер, ничего не ответил на подозрительно теплое «спасибо» и под крик Кости Кима «Женишок!» на прямых ногах вышел из школы, сдерживая рвотные позывы. Свою ветровку он при этом забыл — ее потом принес Крюгер.

— Я, понял, хер знает, чего от тебя ждать теперь! — продолжал орать Витя. — Зарежешь еще! Это из-за твоего бокса, по ходу! Отбили мозги нахуй!

Шаман даже не огрызнулся. Собственного выступления у доски он тоже не помнил — осталось только ощущение опустошенности, как будто он сходил в тяжелый нокаут. Может, и прав был Крюгер насчет бокса. Правда, Саша уже несколько недель нормально не занимался, да и когда занимался, то в голову пропускал нечасто — уж точно не до контузий.

— Нет. Это с Танаиса началось.

Крюгер прекратил бегать и уставился на Новенького. Пух, до этого отрешенно смотревший в стену, навострил уши.

— Там, помните, после того, как Шварц меня порезал, случилось что-то. Я думал — умираю. Всё как липкое стало… А потом прошло и не возвращалось. Вот недавно только что-то такое похожее было.

— Да то хуйня! — вклинился Крюгер. — Мы там в ахуе, понял, все были. Когда весь замес начался, было как мешком по голове ебнули. Я, короче, поняли, у бабки был в Новочеке, там пацан базарил — типа, он ночью с кровати наебнулся, затылком на пол, и тупить начал: тут помню, тут не помню… А потом прошло, по ходу! Может, тут такая же тема. Пересрали просто, я ж говорил уже. Вы ссыкливые все, поняли, вам надо ужасы смотреть. Закаляет психику!

— Нет, Витя, — подал голос Пух. — Степа прав. Там, на Мертвом Донце, мелькнуло что-то. И пару дней назад еще раз. А сегодня по-настоящему накрыло. Это всё одно.

— Да вы ебнулись просто все, как Питон, — упорствовал Крюгер. — Тоже, поняли, бомжей жрать начнете.

— Там не бомж был! Просто какой-то старичок!

— А старичков нормально жрать, да?! Всё, пиздец, вас в дурку надо всех. Я домой пошел, заебали!

Витя злобно рванул в сторону улицы Текучева. Внимания на это никто не обратил.

— Парни, я что вспомнил, — сказал Шаман. — Мы ж резались там все, помните? Я палец ножом цепанул, Пух о бутылку покоцался, Степу тот черт пырнул, Крюгер через грабли наебнулся…

— Это была кочерга, понял! — донеслось из темноты. Идти домой Витя передумал — и просто маячил за пределами пятен фонарного света.

— Это всё, по ходу, к одному, — закончил мысль Саша.

— К какому, нахер, одному?! Че вы несете вообще? — Крюгер злобно пнул валявшуюся на земле пластиковую бутылку, которая вылетела из темноты прямо к ногам Новенького. — Ну обрезались, и хули?! Мало режемся, что ли? Я вон, поняли, с батей на шашлыках был, давно еще, так там…

— Тихо! — вдруг рявкнул Новенький.

Все заткнулись. В доме звякала посуда, доносились многоголосый бубнеж телевизоров и неразличимые голоса жильцов, с голых ветвей мерно срывались капли и плямкали в лужах, — обычные вечерние звуки обычного ростовского двора.

— Че тихо-то, че тихо, понял? Мерещится уже? Ты тоже е-ба-ну-тый, — по слогам отчеканил Витя.

— Оно здесь, — вдруг сказал Степа.

68

Мать присела на угол кровати и улыбнулась Шварцу окровавленными губами. Своих зубов у нее было мало: передние батя выбил в угаре учебного процесса; правый клык выпал, когда она пыталась разгрызть узел смирительной рубашки; резцы раскрошились от нехватки кальция и витаминов в больничной еде.

— Сыночка, вставай, в школу пора.

Шварц замычал.

— Ученье свет, а неученье — тьма! — прошепелявила мама и погладила его по голове.

Шварц бился внутри собственного тела — не в силах пошевелиться.

— Так нельзя, сколько уроков уже проспал! Это что же нам с таким неучем делать? Сам учиться не хочет, других не учит! Вставай, сыночка!

Мать вдруг нависла над кроватью, заняв собой всю комнату. За ее закрытыми веками что-то шевелилось и дергалось, пытаясь вырваться наружу.

— А не хочешь учиться в школе, так я тебя сама научу! Век живи, век учись!

Веки начали раскрываться — их словно разлепляли чьи-то пальцы.

— Век живи, век учись!

Мать говорила, не шевеля губами.

— ВЕК ЖИВИ, ВЕК УЧИССССССССССССССССССССЬ!

Шварц открыл глаза и закашлялся, подавившись криком.

69

Никто не увидел, как на губах вдруг заткнувшегося Крюгера появилась улыбка — Витя всё еще стоял за скамейкой, куда свет приподъездного фонаря не добивал. Он молча смотрел на друзей, реагировавших на реплику Новенького по-разному: Пух вскинулся и заозирался, тщетно пытаясь что-то рассмотреть в потемках, его нижняя губа дрожала; Шаман без суеты поднялся со скамейки, расслабил руки и дернул плечами. Чуйке Степы он доверял — да и сам, по правде говоря, ощущал рядом некое присутствие. В чертей и прочую потустороннюю херню Саша не верил, но вполне отдавал себе отчет в том, что люди Фармацевта от него так просто не отстанут: он, конечно, спрятался на Новом поселении, но в школу продолжал ходить — это было частью плана. Он знал, что бандиты и/или менты за ним следят; знал, что рано или поздно его выцепят — к этому он был готов и этого ждал.

(Подаренный Слоном ствол, который Шаманов носил с собой в школу на дне спортивного рюкзака, предварительно обмотав потными боксерскими бинтами, тоже был ко всему готов и кое-чего ждал. О фобиях и принципах своего нового владельца ствол не знал.)

— Вы почти обо всём догадались, — вдруг донеслось из темноты, где стоял Крюгер. — Поэтому скрываться больше нет смысла.

Шаман развернулся к голосу, прикрыв спиной бледного Степу. Пух издал сдавленный звук, словно его душат.

— Только спокойно, — сказала оболочка Крюгера, медленно выходя под свет фонаря. — Начнете орать — люди сбегутся… Так и не поговорим.

Аркаша вскочил, зажимая рот ладонями, и рванул к своему подъезду. На полушаге он осекся, едва не упал, выпрямился и опустил руки. Его губы были растянуты неестественно широкой улыбкой.

— Я не сделаю вам ничего плохого. Вы — чистые обертки. Вы — пробудивший меня свет.

— Пи-и-издец, — обреченно протянул Крюгер, сразу всё понявший и сразу во всё поверивший. На самом деле, он первым начал догадываться о том, что из Танаиса с ними что-то вернулось. Недавняя истерика была защитной реакцией разума на окончательное осознание.

— Что ты такое? — дрожащим голосом спросил Новенький, выглядывающий из-за плеча напрягшегося Шаманова.

Ответил улыбающийся Крюгер.

— Я ваш новый лучший друг. Ваши разумы безупречны. Каждая их капля вкуснее, нежнее и благоуханнее тысяч песьих умов. Я многому научился. Ваши разумы не развалятся под моей тяжестью. Я буду вас беречь, потому что других таких оберток я не найду. Я очень долго пытался.

— Витяй, завязывай моросить, — Шаман упирался до последнего. — Какие обертки?! Иди домой, полежи. У тебя температура, по ходу.

— Я… Я знаю, что он… Оно такое, — сквозь всхлипывания сказал Аркаша, на всякий случай держащийся за подъездную ручку и готовый в любой момент сквозануть внутрь. — Я читал. Это инопланетный паразит! У Роберта Хайнлайна есть роман, называется «Кукловоды», и там…

— Не угадал, — перебил улыбающийся Шаман (Степа отскочил подальше). — А может, и угадал. Не уверен. По-моему, космос — это черная бездна ужаса. Я бы на вашем месте зарылся от него поглубже под землю, а не запускал навстречу ледяному безумию железные коробки. В космосе нет разумов. Точнее, они есть, но я не стал бы привлекать их внимание. Я их боюсь.

— Тогда, — продолжил осмелевший Пух, — ты сарматский бог безумия.

— Какая разница, кто я? — спросил Новенький. — Что изменится от этого понимания?

— Скажи хотя бы, как тебя зовут, — напирал Пух.

Крюгер сделал глазами выражение «ты что, ебанулся?!» и покрутил пальцем у виска — он не понимал, с чего Аркаша так разошелся.

А вот спавший под курганами всё прекрасно понял.

Пух вдруг улыбнулся и сказал:

— Вы не перестаете меня удивлять своей чистотой и глубиной! Знать подлинное имя своего врага — верный способ его победить; еще за тысячи лет до вашего рождения это было ведомо жрецам и шаманам. Но я вам не враг — и поэтому сейчас вы узнаете мое имя.

Не переставая улыбаться, Пух вдруг рухнул на колени и поднял голову к черному небу. Его глаза заполнились невыразимой мукой, вены на шее напряглись. Он широко открыл рот, затрясся крупной дрожью и издал едва слышный хрип — выглядя при этом так, словно захлебывается оглушительным воплем.

Парализованные ужасом друзья смотрели, как из глаз Пуха катятся черные слёзы.

Из окна второго этажа донеслось непредставимое посреди творящегося кошмара шипение открываемой бутылки, звон упавшей на пол крышки и короткое ругательство.

Подлинное именование спавшего под курганами закончилось так же неожиданно, как началось. Аркаша перестал трястись, выпрямился, вытер глаза, шутовски поклонился и сквозь улыбку сказал:

— Приятно познакомиться.

— Отъебись от нас! — огрызнулся Шаман. — И без тебя гемор сплошной…

— Так, это еще что такое? — донесся с застекленного балкона четвертого этажа возмущенный голос профессора Худородова. — Я понимаю еще, сценку для драмкружка репетировать! Но выражаться при своем сыне я не позволю! Аркаша, немедленно домой!

Пух по привычке закатил глаза (в темноте и с балкона гримасу разглядеть было невозможно — на это, строго говоря, и был расчет) и собирался было пристыженно попрощаться с друзьями, когда его качнуло осознание нового формата реальности. Реальности, в которой присутствуют невидимые степные демоны-трикстеры. Реальности, в которой можно было в любую секунду утратить контроль над своим телом и утонуть в бездне розовой сладкой ваты. Реальности, в которой всё перевернулось с ног на голову. Даже штаны, перепачканные в процессе подлинного именования, больше его не беспокоили — а ведь еще буквально час назад они (точнее, объяснение с родителями по соответствующему поводу) были бы его самой первостепенной проблемой.

Аркаша нервно оглядел друзей, ища на их лицах страшную улыбку. Потом вскинул руки к собственным губам. Сущности ни в ком не было — или она себя никак не проявляла.

— Аркадий, я кому говорю?!

Отец на Пуха никогда раньше не кричал.

— Да иду я, пап, — неожиданно для себя огрызнулся он.

Пух никогда раньше не перечил отцу.

70

Крюгер не очень хорошо помнил, как, какой дорогой и во сколько пришел домой: в голове словно перекатывались булыжники, а перед глазами стояла пелена. Он очень хотел забыть события последнего часа, но понимал, что именно их он совершенно точно будет в мельчайших деталях помнить до самой смерти — а случится она, как некоторое время назад договорился сам с собой Витя, в возрасте 115 лет в самой большой комнате его собственного особняка, где будут находиться огромный телевизор, видеомагнитофон самой последней по состоянию на 2095 год модели, коллекция видеокассет со всеми фильмами в мире, а также фотография с автографом Арнольда Шварценеггера в особой рамочке. Каким конкретно образом Витя заполучит автограф, он пока не решил, зато насчет особняка и видеокассет был совершенно спокоен — ведь он, в отличие от всех известных ему взрослых, не будет тратить заработанные деньги на всякую скучную херню, а вместо этого…

— Витюша, проходи скорее! Я уже места себе не нахожу, хотела твоих друзей обзванивать, — открывшая дверь квартиры мама вклинилась в реальность, немного приведя Крюгера в чувство. — Промок весь, трясешься! Холодно там, да? Ну-ка быстро разувайся.

Трясся Крюгер не от холода, а от панического страха, но говорить об этом маме, порхнувшей сквозь грохочущие бусинами шторки обратно на кухню, он не стал. Ставя под вешалку свой коричневый «дипломат» и выковыриваясь из сырых кроссовок, он вдруг понял, что дома есть кто-то еще. Черные мужские туфли, заляпанные грязью, но явно недавно начищенные, папе Сереже принадлежать не могли — тот, во-первых, носил обувь на пару размеров меньше, а во-вторых, туфель сроду не чистил. Да и туфель-то никаких, честно говоря, у него не было.

В голове что-то закликало, как костяшки счетов, которыми их задрачивали на уроках математики во втором классе (как на них считать, маленький Витя Сухомлин тогда так и не понял, но характерный звук остался с ним надолго): такого нарочитого беспокойства по его поводу мама раньше не проявляла, да и час был, как выяснилось, не слишком поздний — полдевятого, детское время. Одета она была не в домашние треники с футболкой, а в подсознательно ненавидимое Крюгером платье на размер меньше нужного; кроме того…

Крюгеровская дедукция прервалась грохотом бусин и довольно-таки фальшивым маминым голосом:

— Витюша, познакомься с дядей Геной!

— Кому дядя Гена, на, а кому Геннадий Александрович! — бухнуло из-за занавески. Сказано это было шутливым тоном, но Крюгер сразу понял, что из знакомства с гостем ничего хорошего, скорее всего, не получится.

Это было серьезной недооценкой ситуации.

Дядя Гена, которого Витя сразу решил из принципа даже мысленно всегда называть именно так, был мужчиной крупным — и занял собой всё пространство их небольшой кухни. Одет он был как бы в половину военной формы: темно-зеленые штаны и светло-зеленую рубашку, но воротник у рубашки был рассупонен, фальшивый галстук на резиночке висел на спинке стула (который мама явно специально принесла из комнаты), а на столе почему-то лежали отстегнутые подполковничьи погоны. Пиджака видно не было (он висел на плечиках в шкафу в маминой спальне, чего Крюгер пока не знал), зато на выдвинутой из-под стола табуретке красовалась серая папаха. Никакого ужина, на который Витя, вообще-то, рассчитывал, сервировано не было: на кухонном столе стояла початая бутылка коньяка, разломанная шоколадка «Вдохновение» и странная композиция из блюдца, нарезанного тонкими дольками лимона и горки сахара-песка. Пахло от гостя табаком, кожей и чем-то влажно-терпким.

Дядя Гена встал, оглядел Крюгера из-под густых черных бровей и резко протянул руку.

Витя замялся. Рукопожатий он страшно не любил и по возможности старался их избегать: с друзьями и нормальными пацанами Крюгер здоровался словами и иногда поджопниками, а с лохами и всякими отморозками и здороваться-то нужды не было. Проходили недели, а иногда и месяцы между необходимостью мацать чьи-то потные ладони.

Протянутая рука замначальника военной кафедры Совпартшколы, подполковника бронетанковых войск Геннадия Александровича Жигловатого продолжала висеть в воздухе.

— Витечка, ну ты уж как-то, ну, уважь, — зачирикала почуявшая нарастающее напряжение мама.

— А ты, Светлаша, не переживай, — сказал подполковник, не сводя с Крюгера водянисто-серых глаз. — Сделаем мы из твоего сопляка настоящего воина. Настоящего, на, защитника нашей Советской Родины!

Крюгер, который вертел все эти воинские дела на известном месте и ничего ни от кого защищать не собирался, но был почему-то напуган еще сильнее, чем во время недавней беседы с сарматским демоном безумия, нехотя вложил ладонь в подполковничью лапищу.

Его кости захрустели.

Витя едва удержался от того, чтобы взвизгнуть, и с ненавистью уставился в точку между дядь-Гениными бровями.

Подполковник продолжал сжимать Витину ладонь, словно тисками. Под его усами (разумеется, дядя Гена носил усы щеточкой) наметилась влажная улыбка.

— Ну, мальчики, вот и познакомились! А теперь давайте чаю попьем! — засуетилась мама, которая при подполковнике вела себя абсолютно противоположным образом, чем при папе Сереже. — Витюша, я на работе замоталась сегодня, с ужином не успела, давай-ка я тебе быстренько яичницу пожарю, хочешь?

— Не надо, — буркнул Крюгер, наконец освободившийся из подполковничьей хватки. Ладонь онемела и покрылась белыми пятнами там, где на ней смыкались дядь-Генины пальцы.

Мама сделала вид, что ничего не заметила.

— Отставить «не надо», — скомандовал Жигловатый. — Давай, Светлаш, организуй пацану прием пищи. Своевременное трехразовое питание — залог бодрости духа и крепкой физической формы, на!

Крюгеру больше всего на свете захотелось открыть кухонный ящик, достать оттуда самый большой нож, которым папа Сережа в прошлой жизни разделывал мясо на шашлык, и перерезать этому кошмарному дяде Гене горло.

— Я не буду есть, — вместо этого сказал он. — Я потом.

— Так потом мы спать ляжем, Витечка, — встряла мама. За последние несколько минут на кухне Сухомлиных прозвучало больше уменьшительно-ласкательных форм имен собственных, чем суммарно за последний год.

— Я не буду спать, — упрямо сказал Крюгер.

— В уставе нет слова «не буду»! — опять вклинился Жигловатый со своими мудовыми воинскими наставлениями. — Команда «отбой» дается для всех, на! А вот ты, Светлаша, рановато что-то спать собралась!

Он подмигнул Крюгеровой маме и неожиданно ловко ущипнул ее за задницу.

Всё внутри Вити оборвалось и свалилось куда-то вниз, в область коленей.

Мама захихикала:

— Ой, Витюша, я, наверное, забыла сказать: дядя Гена у нас поживет пока, тут просто такая ситуация…

— Ситуация передислокации! — пошутил подполковник общевойсковую шутку, сам посмеялся и начислил в папину водочную рюмку коньяка из бутылки.

Не обращая внимания на остолбеневшего Крюгера, всё еще внутренне отказывавшегося признать очевидное, дядя Гена ловко проделал привычный, видимо, ему ритуал: отпластал дольку лимона от слипшегося комка, равномерно посыпал ее сахаром, вкинул содержимое рюмки под усы и заел коньяк получившимся кисло-сладким бутербродом.

— По-генеральски, на! — подмигнул он Крюгеру.

Здесь Вите надо было бы, конечно, промолчать.

— До генерала вам еще далеко, — вместо этого буркнул он.

— Недопонял, — угрожающе протянул дядя Гена, шумно поднимаясь из-за стола.

Крюгер, забывший обо всём безумии последних недель, забывший даже о бестелесной твари из Танаиса, не сдвинулся с места. Он опустил глаза, вперился в свои носки (на правом большом пальце начала зарождаться дырка) и прошептал что-то нечленораздельное. Его голова была словно забита ватой — не сладкой розовой, а самой обычной, медицинской.

— Ну Гена, ну чего ты, он же подросток, ну, самый трудный возраст, — мама подкинулась и завертелась вокруг гостя. — Ему надо привыкнуть, он хороший мальчик, просто, ну, нужно время, ну чего ты, ну, иди обниму, ну вот, ну вот…

Сам не понимая, почему он не может просто развернуться и уйти, Крюгер с ненавистью слушал это паскудное воркование, так и не отводя взгляда от дырки в носке. Он всеми душевными силами хотел прыгнуть в летающую машину из фильма «Назад в будущее», выкинуть оттуда дебильного доктора с дебильной прической и его дебильного дружка Марти Макфлая, забарабанить по приборной панели, пока там не появится 20 сентября 1993 года, и перенестись обратно во время, когда дома был пусть и не очень трезвый, но свой собственный папа; а мама орала и говнилась по поводу и без, но хотя бы не изображала из себя влюбленную старшеклассницу перед этим… этим…

— Я, Светлаш, человек простой, — трубил этот. — Я неуважения не потерплю, на! Я не знаю, как у вас тут было заведено, но у меня разговор короткий! Миндальничать не буду!

— Ну всё, ну всё, Геночка, давай еще по бокальчику. Витюш, раз яичницу не хочешь, я тебе бутербродик сделаю, у нас сырок есть, Гена шпротики принес. Знаешь какие вкусненькие?

Крюгер понял, что сейчас самым натуральным образом блеванет, развернулся и побрел в свою комнату. Ему хотелось закрыть глаза, уснуть и хотя бы на несколько часов отключиться от реальности, в которой происходит… вот это всё. Но из-за звуков, доносящихся из соседней комнаты, уснуть Крюгеру не удалось еще долго.

Про бутерброды («бутербродики») мама забыла.