Последний день лета Подшибякин Андрей

38

Друзья нервничали. Новенький натянул порезанную и окровавленную футболку — было холодно, но историчке было очевидно не до них, а физрук зачем-то уехал с ментами.

— Блин, ребята, надо идти телефон искать, — суетился Пух. — Родители там с ума сходят! Зачем я только на эту чертову экскурсию поперся!

Порезанная ладонь больше не кровоточила, но в голове стоял странный звон, как будто кто-то внутри уронил стакан — и теперь он перекатывался внутри мозга. Крюгер, безучастно распинывавший камешки под ногами, отмахнулся:

— Сиди ровно, понял, дыши жопой. Сходили уже, поискали. Щас Васильевна успокоится, спросим, что куда.

Новенький нервно прохаживался вдоль скамейки.

— Что там случилось-то? Мне домой надо срочно!

— Всем надо, — ответил Шаман. Он переживал за брата, но старался этого не показывать — еще больше нагнетать обстановку не хотелось. Он решил сменить тему. — А чего вы лыбились и хуйню несли какую-то, когда замес пошел?

— Испугались просто сильно. Бывает такое, я читал, — встрял Пух.

— У Гарри Гаррисона своего дебильного? — поинтересовался Крюгер. Он единственный был рад уважительной причине подольше не появляться дома, и потому, успокоившись, снова вел себя как ни в чем не бывало.

Пух что-то возмущенно забубнил в защиту лучшего писателя в мире — именно это вдруг сломало что-то внутри Шамана. Он не мог притворяться, что ничего не произошло; не мог участвовать в глупых беседах про глупых фантастов; не мог не прокручивать снова и снова в голове слова Шварца.

— Блять, короче, — Шаман вскочил со скамейки. — Я буду в город выбираться. Там, по ходу, нездоровые движения какие-то. Мне Леху надо найти. Вы тут сидите, если хотите, мне похуй.

Новенький попытался было усадить его на место, но вовремя отдернулся — Шаман выглядел и вел себя так, словно мог в ответ его ударить, — и примирительно сказал:

— Санек, успокойся. Мало ли что там Шварц говорил — он, по-моему, вообще… Сумасшедший. Он же специально хотел тебя выбесить.

Шаман мотнул головой.

— А Амел чего по нам из волыны шмалял?! А тебя чего пером ткнули — тоже чтобы меня выбесить?!

— Да там хуйня у него, понял, — подкинулся Крюгер, которому было даже немного завидно, что Новый пережил настоящее разбойное нападение, от которого отделался неглубоким порезом и легким испугом. — Пузо как ногтем поцарапано. Шварц, по ходу, лох какой-то — нож от жопы не отличает. Вот я когда в позатом году с гаража наебнулся, кровяки было как из свиньи! В БСМП возили бочину зашивать, наркоз был, всё как полагается!

— Вот мы дураки! — воскликнул Пух. — Надо было на них в милицию заявить! Даже звонить никуда не надо — они же прямо тут были.

— Я с мусорами дел не имею, — презрительно сказал Шаман, часто слышавший это выражение от друзей брата (которые — младший Шаман об этом еще не знал — на самом деле имели с мусорами множество общих дел).

— Да и не будет им ничего, — Новенький задрал футболку и рассматривал свой впалый живот. — Я же и правда царапиной отделался. По закону, наверное, и предъявить-то нечего.

— Пусть возмещают мне моральный ущерб! — не унимался Аркаша.

Ольга Васильевна, о которой они успели забыть, вдруг дернулась на дальней скамейке и залилась смехом.

Все подпрыгнули.

— Вообще-то, ничего смешного, — обиженно пробурчал Пух.

Историчка осеклась и снова обмякла.

— Блять, — прошипел Крюгер. — Пацаны, что-то мне очкливо.

В темных кустах кто-то зашевелился.

Шаман дернул плечами и расслабил руки — любой боксер знает, что с силой бьют только новички. Профессионалы выбрасывают расслабленную руку и сжимают кулак за долю секунды до соприкосновения с оппонентом.

— Эй, кто там! А ну выходи! — крикнул Новенький, который кулаки как раз сжал.

Из кустов выдвинулся Питон.

Выглядел он очень странно — не втягивал сопли и не шмыгал носом, а также не стрелял по сторонам глазками, что было его третьей по невыносимости привычкой.

Улыбка была словно приклеена к его бесстрастному лицу.

— Я потерялся, — сказал он. — Но вы меня нашли.

39

Через неделю

Шаман не находил себе места. На уроках он смотрел прямо перед собой, на вопросы учителей отвечал невпопад, друзей — избегал; ни думать, ни разговаривать о том, чт произошло на экскурсии, не было сил.

Аллочка пыталась с ним пококетничать, но это было всё равно что посылать воздушные поцелуйчики холодильнику; в какой-то момент Алла на весь класс сказала «ну и мудак!» и больше на Сашу даже не смотрела. Это тоже не произвело на него никакого впечатления.

Шаману казалось, что каждый час длится неделю, но день при этом заканчивается за десять минут. Тренировки посыпались: координация движений куда-то пропала, удары не летели. Случилось худшее, что может произойти с боксером: он стал думать в ринге.

— Не думай, — говорил тренер Марлен Михалыч по прозвищу Дрын. — Ты слишком много думаешь. Подумал — упал.

Каждое слово «думать» и его производные Дрын отмечал легким хлестким ударом боксерской лапы, которые Шаман вообще-то должен был блокировать. С этим не складывалось: к концу тренировки его скулы покраснели, а левый глаз заплыл. Со спаррингами вообще выходила срамота: нокаутер Шаманов стоял в глухой защите, а когда раскрывался — получал; одному новичку-первогодке даже удалось просунуть ему апперкот и отправить в нокдаун. В спортзале ДК обувной фабрики, где проходили тренировки, начали шушукаться: мол, Шаман (которому прочили большое будущее в профессиональном спорте) стал сдуваться; дураков говорить такие вещи вслух не было — все знали, о чьем брате идет речь.

Что случилось с братом и что делать дальше, Шаман не понимал.

В квартире, которую Шаман Большой то ли купил, то ли у кого-то отжал, было пусто и не по-хорошему тихо.

Как он вернулся из ебучего Танаиса (Шаман теперь даже мысленно называл поселок не иначе, как «ебучий Танаис»), Саша не помнил — вроде бы физрук приехал на микроавтобусе и развез их по домам.

В тот вечер он, сходя с ума от волнения, открыл дверь, поскользнулся на луже, сделанной весь день не гулянной овчаркой Бертой, и забегал по комнатам. Мебель была на месте, следов борьбы не наблюдалось, в квартире был привычный срач — последняя телка брата, Кристина или как-то так, пару недель назад на что-то обиделась и перестала у них появляться. Леха пошел на принцип — звонить сварливой Кристине перестал и встречи с ней не искал; Шаману-младшему, с одной стороны, стало полегче (никто больше по ночам не выл и не стучал кроватью в соседней комнате), а с другой — наоборот: уборкой, стиркой и всякой прочей домашней ерундой стало заниматься некому.

Как бы там ни было, в тот вечер все носки, скомканная фольга от кур-гриль, картонные коробочки от видеокассет и прочие атрибуты пацанской хаты валялись на тех же местах, что и утром. Саша выглянул в окно: на месте, где обычно стояла Лехина «девятка», темнел прямоугольник асфальта.

Шаман оперся на стену и сполз на пол.

Берта, которой было стыдно за лужу, подошла поближе и лизнула его в лицо.

— Что ж делать, а? — безнадежно сказал Шаман, теребя замшевые овчарочьи щеки.

Собака заскулила.

Тогда от усталости, нервов и общего опустошения он вырубился прямо там, на полу; утром оказалось, что бедная Берта снова описалась.

Выходные прошли как в тумане: Шаман пытался звонить тем из друзей брата, чьи телефоны смог найти на валявшихся в прихожей обрывках бумаги, но трубку почти никто не брал — у бандитов в ходу были аппараты с определителем номера. Те же, кто отвечал, лучше бы этого не делали. Разговор с ними строился по одному сценарию: настороженное «алло» с другого конца, сбивчивые Сашины вопросы, в ответ — невнятное бурчание и/или короткие гудки.

То есть Шварц говорил правду: в бригаде что-то произошло и Леха стал персоной нон грата.

…Если, конечно, он вообще еще жив, — скользнула в голове черная быстрая мысль.

В панике Саша едва не позвонил родителям в Новошахтинск — точнее, не самим родителям, дома у которых не было телефона, а их соседям через улицу, дяде Армену и тете Диане. Набрав пть из шести цифр номера, он замер и аккуратно положил трубку на место. Из-за родителей Лёха (а за ним и Саша) перебрался в Ростов; нет, звонить им был не вариант. Родительский дом был последним местом, где стоило искать Леху Шаманова.

Можно было, конечно, найти кого-то из фармацевтовской бригады и спросить лично, но с этим тоже были сложности. Несмотря на неоднократные заходы брата, Шаманов-младший избегал бандитского движа; он не участвовал в гулянках на Левом берегу («че ты тупишь, поехали посидим с пацанами по делам») и никогда не соглашался даже на мелкие Лехины поручения («да ты заебал, оттарань на Нахаловку кулек, мне некогда вообще») — и, как следствие, не знал, где искать нужных ему людей из бригады.

Появилось, правда, стремное ощущение, что скоро они найдут его сами.

У подъезда пятиэтажного дома в Газетном переулке, где они с братом жили, начала подолгу зависать тонированная «восьмерка». Это были точно не соседи и не люди, которые могли бы приехать к соседям, — Шаман бы знал. «Восьмерка» иногда исчезала, но через час-другой снова возвращалась, паркуясь аккурат под окнами шамановской квартиры на четвертом этаже — точно на том же месте, где обычно стояла «девятка» брата. Выходя за курицей на ЦГБ и в магазин «Мария» за гречкой и хлебом (Леха давно забил тумбочку в коридоре пачками денег «на хозяйство»), Саша старался мимо подозрительной машины не проходить; чувство постоянно давящего страха он испытывал, кажется, впервые в жизни.

Однажды после школы (на тренировку идти не было сил) Шаман взял Берту и решительно спустился к подозрительной машине. Страха не осталось; беспокойство за брата затмило все остальные эмоции и ощущения, включая инстинкт самосохранения. Он не знал, чт скажет обитателям «восьмерки». Плана — не было. Если надо, он выволочет их из машины и будет впечатывать им в головы боковые, пока не отнимутся руки или пока его не застрелят.

Стёкла автомобиля были наглухо затонированы. Шаман накрутил на руку поводок, подтянул собаку поближе к себе и стукнул костяшками в стекло водительской двери.

Ничего не произошло.

Он стукнул настойчивее. Фары «восьмерки» были выключены, но двигатель вхолостую похрюкивал — глушитель, то есть, был на месте.

— Какого хуя ты тут делаешь? — неожиданно для себя закричал Шаман. — А ну, выйди сюда!

Он дернул ручку двери — заперто. Берта, почуяв близость какого-то замеса, заворчала.

Наконец, водительское стекло медленно, рывками опустилось на несколько сантиметров.

Кто конкретно сидит внутри, Шаман так и не рассмотрел — в щель высунулась рука, держащая раскрытое удостоверение с красными корочками. Прочитать имя владельца и разглядеть фотографию он не успел — только крылатый герб, синюю печать и закорючку подписи; рука скользнула обратно, а из закрывающегося окна донесся равнодушный голос:

— Пиздуем своей дорогой, молодой человек.

Менты обожали повелительное наклонение — Шаман сразу поверил, что в «восьмерке» сидят именно они. Бандиты так не говорят. Случайные люди («лохи», поправил в голове голос пропавшего брата) — тоже.

На негнущихся ногах он отошел от автомобиля, с трудом дождался, пока Берта сделает свои дела, и поднялся домой. Там Шаман бил кулаком по стене до тех пор, пока всё вокруг не стало засыпано штукатуркой и забрызгано кровью. За последние дни он похудел и ослаб; удары получались не очень сильными — еще неделю назад после такого выступления он точно раздробил бы себе кисть.

Спустя несколько часов, когда он сидел и тупо смотрел сквозь экран телевизора — кассета с фильмом «Кобра» (на наклейке сбоку красной ручкой и почему-то женским развесистым почерком с завитушками написано «Супербоевик! В главной роли Сильвестр Сталлоне!») закончилась и перемоталась обратно на начало, по телевизору теперь показывали помехи, — в дверь поскреблись.

Не помня себя, Шаман бросился открывать — мысль о том, что в подъезде мог стоять не брат, а те, кто за ним охотится, пришла уже после того, как он распахнул тяжеленную металлическую дверь.

В темном провале подъезда обозначился Биба — соратник Лехи по бригаде. (Либо это был друг Бибы по прозвищу Слон — все их путали.)

Гость выглядел не очень: разорванный на боку кожан, заплывший левый глаз, перемазанное лицо. Дышал он тяжело, словно долго бежал.

— А… — сказал Саша.

Биба (или Слон) выковырнул из кармана бумажку, сунул ее Саше в руку и, так и не сказав ни слова, побрел вниз по лестнице.

Шаманов развернул записку.

На обрывке коричневой упаковочной бумаги, перепачканной жиром и кровью, были нацарапаны карандашом два коротких слова.

Его качнуло. Буквы плясали перед глазами, никак не желая складываться ни во что осмысленное. Понятно было одно — писал точно Леха: его уродский почерк невозможно было спутать ни с чьим другим.

Шаман зажмурился до боли в усталых веках, постоял так несколько секунд и заставил себя сосредоточиться.

На бумажке было написано: «Не ищи».

40

— Может, он вообще, понял, помер, — сказал Крюгер. — Вот было бы заебись!

— Фу, что ты говоришь! Нельзя так!.. Хотя там как-то непонятно, — Пух настороженно оглядывался — Новым поселением его постоянно пугали родители; похоже было, что не зря. — Я слышал, как Аллигатор кому-то в коридоре рассказывал. Вроде один насмерть, один в коме, а еще один вообще в порядке, даже не поцарапался особо. А кто, что — он не говорил.

Новенький промолчал. Вся эта затея с провожатыми ему не нравилась, но отговорить Пуха с Крюгером было невозможно — каждый день после школы они вели его, как собачку, на 5-ю линию, оставляли у обгоревшего дома и отправлялись восвояси. На резонные вопросы Степы, чем они смогут помочь, если ненавистный Шварц действительно уцелел в аварии и поджидает его у дома, Аркаша повторял свою дурацкую присказку «один за всех и все за одного», а Витя просто делал вид, что ничего не слышит.

Нахаловка притихла. Не лаяли псы, не лаялись местные жители, окна в домах были закрыты. Даже Бычиха уже несколько дней не орала на Быка, что стало беспокоить Новенького — он уже подумывал постучаться к соседям и спросить, не случилось ли чего.

Степа поежился — кажется, с самого Танаиса он не мог согреться.

— Как пузо, Новый? — спросил Крюгер. — У меня, понял, вообще сразу нога прошла. Кровянку смыл дома — а там и нет ничего!

Тот отмахнулся: сначала было не до пореза, нужно было успокаивать ничего не понимающую Бабу Галю и кормить несчастную Машку, а потом, уже под утро, когда он заставил себя осмотреть рану и хотя бы намазать ее йодом, оказалось, что мазать нечего. О случившемся напоминала лишь тонкая розоватая полоска; видимо, рука Шварца дрогнула. А может, и не собирался отморозок его по-серьезному резать — так только, хотел припугнуть. Но потом Степа вспомнил багровый румянец на безносом лице, страшные слова про «научить», пустые оловянные глаза своего обидчика, — и понял: ему просто очень сильно повезло.

— Как там Саша, интересно? — сказал Пух. — Надо его навестить!

— Отстань от него. Он…

Степа поискал нужные слова — и не нашел. По своему опыту он знал, что Шаман сейчас в аду — если с его братом что-то случилось (а с ним, скорее всего, что-то случилось — иначе бы недоделки не осмелились на них напасть), то помочь Саше ничем нельзя. Нужно дождаться, когда боль начнет терять остроту: совсем она не пройдет (как он подозревал, до конца жизни), но со временем желание выть и сдирать с себя кожу сменится бесконечным колючим отупением, как будто голову набили стекловатой. Вот тогда и нужно будет спешить на помощь, а до тех пор…

— А Питон-то, по ходу, окончательно ебнулся после этого всего, — сменил тему Крюгер.

Чупров действительно за прошедшую с окончания экскурсии неделю очень изменился. Идиотских шуток он больше не шутил, к одноклассникам не докапывался, перестал даже шмыгать носом — и Пух поначалу никак не мог сообразить, чт изменилось в привычном звуковом фоне 8-го «А». Часами Питон странно лыбился, оглядывая класс; учителя, будто сговорившись, перестали к нему обращаться и тем более вызывать к доске. Вокруг Чупрова образвалась мертвая зона.

— Да тут… э-э-э… ебнешься, — матюкаться Аркаша не любил и не умел, но тут никак иначе сказать было нельзя. Развивать тему он не стал.

Возвращения с экскурсии он очень боялся — было очевидно, что мама с папой давно не находят себе места, обзванивают больницы и морги (всех знакомых и милицию они до этого момента уже должны были успеть обзвонить), пьют валидол и заламывают руки. Как объяснить свою порезанную руку, изгаженную одежду и вообще всю ситуацию, он понятия не имел; поездка в лифте на четвертый этаж была самой долгой в его жизни.

В реальности всё оказалось куда более странно: мама с папой напряженно смотрели срочный выпуск новостей (до топтавшегося в прихожей Аркаши доносились слова «Черномырдин», «освобождение от должности» и «экстренный указ») и на его появление откликнулись неопределенными приветственными звуками.

Пух поначалу испытал облегчение, но сразу же страшно обиделся: ничего, что на него дважды за день было совершено вооруженное нападение?! Он демонстративно покряхтел и даже немного застонал, но родители не отлипали от телевизора — только профессор Худородов зачем-то попросил сына передать привет родителям Крюгера. Ну и ладно! Сами еще потом пожалеют! (О чем именно мама с папой должны были пожалеть, Аркаша еще не решил.)

— Васильевна с физруком воообще заболели, — заметил Новенький.

— Ага, заболели, — саркастически передразнил Крюгер. — Стаканыч, понял, стопудэ синячит. А Васильевна, по ходу, просто дома чаи гоняет — завучиха сказала, что она в отпуске.

— В отпуске по состоянию здоровья, — уточнил Пух. — Это и значит, что она заболела.

Никто из них не знал, что еще в Танаисе у исторички произошла серия микроинфарктов, и сейчас их учительница лежала в стационаре кардиологической больницы Железнодорожного района. У врачей было также подозрение на инсульт — соответствующих симптомов не было, но Ольга Васильевна перестала разговаривать.

Про Степан Степаныча, правда, Крюгер попал в точку — физрук страшно, по-черному запил, чего никогда раньше себе не позволял. Ну, почти не позволял: пил он с удовольствием и регулярно, но понемногу — там сто грамм, тут пятьдесят…

— Всё, пришли.

Новенький всё еще стеснялся развалины, в которой они с бабушкой жили, и постоянно норовил распрощаться с друзьями пораньше.

— Попизди еще, — хмыкнул Крюгер, дал Степе несильный дружеский поджопник и рванул вперед. — Кто последний до хаты, тот лох!

Новенький, который всегда велся на такие заходы, припустил за Витей. Пуху никуда бежать не хотелось, но оставаться одному посреди кромешной нахаловской тьмы хотелось еще меньше, поэтому он сказал себе, что никакой он не лох, в детских соревнованиях участвовать не будет, а просто чуть ускорит шаг.

Пух побежал за друзьями, задыхаясь и сопя. Оставаться в темноте одному не хотелось так сильно, что друзей он в конце концов догнал (не забыв мысленно поставить себе пятерку по физкультуре).

5-я линия встретила их приглушенным криком Бабы Гали.

— Степа! Степа!.. — неслось из обгоревшего дома.

Пух замер. Побледневший Новенький трясущейся рукой потянулся к дверной ручке. Крюгер оттолкнул его, дернул дверь и ворвался в комнату.

— Степа-а-а! Степа-а-а! — доносилось из темноты. Бабушкин голос звучал хрипло — кричала она, видимо, давно.

Новенький грохнул кулаком по выключателю.

Кроме лежащей в кровати Бабы Гали и забившейся от страха в угол кошки, дома никого не было.

— Ба, что случилось?! Я здесь! Что такое?!

— Степа, кого ты привел?! — бабушка не переставала кричать. — Кого ты привел?! Что ты наделал?!

Пух, всё еще пытавшийся отдышаться, сказал:

— Не волнуйтесь, уф, пожалуйста, мы Степины друзья, фух…

— Я не про вас, ребятушки, — вдруг спокойно ответила старушка, глядя в потолок незрячими глазами.

— А про кого? — осторожно спросил Новенький, волосы на затылке у которого встали дыбом.

— Про того, кто спал под курганами.

41

То, что Сережа Питон вдруг начал подолгу зависать в туалете, должно было бы обеспокоить его родителей — как известно, ничего хорошего подросток часами в туалете делать не может. Но с родителями у Чупрова не задалось. Мама Оксана работала, как она это называла, танцовщицей (на самом деле — стриптизершей в ресторане близлежащей гостиницы «Ростов») и не совпадала с сыном графиками — днем она спала, а во всё остальное время ей было не до него. Зато папы у Питона были многочисленные и разные — некоторые делали вид, что его не существует; другие, дыша перегаром и другими взрослыми запахами, учили его быть нормальным пацаном; третьи, словно ощущая свою вину непонятно за что, давали Питону денег на карманные расходы, а также приносили сникерсы и приторные жвачки «Бомбибом» с беспонтовыми вкладышами, которые в школе совершенно не котировались. Общее у всех было одно: довольно быстро они куда-то исчезали, освобождая место для следующего папы. Имен Чупров запомнить не успевал.

Пятилетняя сестра Муся после Смешной Шутки со щенком, которого тоже притащил один из пап, перестала разговаривать и, как это называла мама Оксана, «приболела» — забыла, как есть (кормить ее приходилось с ложечки) и спать (отчего у нее начались обмороки и галлюцинации). В мамином графике на всё это абсолютно не оставалось времени, поэтому Мусю еще полгода назад отправили к двоюродной бабке в Егорлык — с тех пор Питон сестру не видел и особо о ней не вспоминал.

Короче говоря, ломиться к нему в туалет и спрашивать, чем он там таким занимается, было некому. Оно и к лучшему: если бы кому-то всё же пришло в голову это сделать, этот кто-то четко разделил бы свою жизнь на до вторжения и после. Если, конечно, вообще выжил бы.

В туалете (как говорил кто-то из пап, «в совмещенном санузле») Питон стоял, опершись на раковину, и подолгу разговаривал со своим отражением в зеркале.

Точнее, Питон, чьи губы были растянуты в неестественной улыбке, молчал.

А вот его отражение — говорило.

— Пока я спал, вы стали упоительно сложными и восхитительно жестокими. Нет, кровь себе подобных вы обожали проливать всегда — в этом смысле ничего не изменилось. Но тогда вы мучили и убивали только врагов. Сейчас вы терзаете и врагов, и друзей, и случайных прохожих, и невинных животных, и самих себя. Это восхитительно!

Изо рта обычного, не зазеркального Питона стекла ниточка слюны. Если бы он мог вырваться из тюрьмы разума, то визжал бы от боли — мышцы лица свело спазмом улыбки, растянутые губы потрескались, в уголках рта застыли капельки крови.

— Это придает вашим разумам особый, утонченный вкус, — продолжало отражение. — Ваша жизнь стала слаще вашей смерти. Выпивать вас одним глотком глупо. Вас нужно растягивать, как изысканное удовольствие. Я никогда раньше такого не делал, и это удивительное ощущение!

Сущность из зеркала словно бы задвинула Питона на задворки его собственного сознания. Настоящий Сережа как бы дремал на заднем сиденье автомобиля, которым управляет кто-то… Он не смог бы сказать, кто именно. Когда он в мучительном полусне пытался рассмотреть водителя, вокруг сгущалась розовая сладкая вата — такую продавали у входа в парк Горького.

— Подумать только: за три тысячи лет вы успели придумать, как связывать ваши сознания на расстоянии! Правда, для вашего же блага вы ограничили соединение двумя сознаниями за раз и привязали этот процесс к глупым звенящим коробочкам. А вот если бы все сознания мира были связаны, скажем, единой незримой сетью…

Отражение улыбнулось и мечтательно прикрыло глаза.

Настоящий Питон, наоборот, прекратил улыбаться, взвизгнул и начал оседать на растрескавшийся кафельный пол совмещенного санузла.

И вдруг снова пружинисто вскочил и уставился в зеркало.

— Кстати, я тоже люблю смешные шутки, — сказало отражение.

42

Возвращаясь на следующий день из школы, Пух еще на лестничной площадке понял: что-то случилось. Сначала он не мог сообразить, чт за гул слышится в подъезде. Аркаша замер с занесенным ключо и прислушался: стало понятно, что из-за соседских дверей доносится синхронное бормотание телевизоров, настроенных на один и тот же канал.

Это было очень странно. Напротив Худородовых жил одинокий военный пенсионер, сроду телевизора не включавший и деливший свое время между дачей, рыбалкой и шахматами с такими же дедами в парке Горького; в третьей квартире на их лестничной площадке обитала семейная пара, у которых, по наблюдениям Пуха, и телевизора-то не было — зато был магнитофон, постоянно игравший песни групп «Наутилус Помпилиус», «ДДТ» и «Бригада С». Мама неоднократно ходила к соседям скандалить, но толку было мало — «Наутилус» на час-другой затихал, а потом возобновлялся с новой силой.

Из квартиры Худородовых доносился ровно тот же телевизионный бубнеж, что и от соседей.

Обуреваемый дурными предчувствиями, Аркаша отпер дверь, скинул кроссовки и рысью рванул в гостиную.

Мама в своем попугайском халате сидела за столом перед пустой чашкой, покрытой чайными разводами, и в ужасе смотрела в экран телевизора. Показывали что-то очень нехорошее: толпа с красными флагами ломилась в какое-то здание, потом в кадр задним ходом вдвинулся грузовик и протаранил стеклянные двери. Камера дрожала, изображение было размытым, но слова диктора о штурме телецентра «Останкино» и человеческих жертвах не оставляли никаких сомнений в том, что происходит.

Впервые с момента обострения Взрослой Хренотени Аркаша по-настоящему испугался. Во-первых, диктор, которому по должности положено звучать бесстрастно и слегка снисходительно, запинался и глотал слова. Во-вторых, люди гибли не где-нибудь на другом конце мира, а всего в нескольких сотнях километров — да еще и в «Останкино»! Сам Пух в телецентре, конечно, никогда не был, но наизусть знал его адрес: улица Академика Королева, дом 12. Дело в том, что он несколько раз слал письма в передачу «Зов джунглей» на имя ее ведущего Сергея Супонева — план заключался в том, что Супонев прочитает письмо, поразится нешуточной начитанности и уму незнакомого мальчика Аркаши, и позовет его сниматься в передачу, где зачислит в команду хищников. Письма, правда, остались без ответа, но отступаться Пух не планировал — и вот теперь было непонятно, что будет с любимой передачей, жив ли Супонев и что будет дальше.

Пух всхлипнул.

Мама подняла на него покрасневшие глаза и сказала:

— Садись, сын. В конце концов, не каждый день становишься свидетелем исторического события, пусть и такого кошмарного. Садись, смотри в прямом эфире, как гибнет эта несчастная страна.

Пуху хотелось есть, но мысль об очередной банке консервов вызвала рвотный рефлекс. Поэтому он послушно опустился на диван и вперился в экран — правда, показывали там по кругу одно и то же (эфир, похоже, был все-таки не очень прямым). Грузовик снова впечатался в стеклянные двери. Толпа с флагами снова хлынула в пролом. Диктор говорил о массовых беспорядках и начале гражданской войны.

— У мэрии стрельба… — сказала в пространство Софья Николаевна. — ОМОН открыл огонь на поражение. Они кричали «Руцкой — президент» и «Вся власть советам». Размахивали красными флагами — и это после десятилетий большевистской свистопляски!

Пух не знал, чт на это отвечать, но ответа и не потребовалось — из прихожей донесся грохот распахнутой двери, после чего в гостиную тяжело ввалился профессор Худородов. Он вернулся домой задолго до конца рабочего дня (неслыханное дело!), очевидно нетрезвым (абсолютно неслыханное дело!) и в грязной уличной обуви (в этот момент Пух впервые по-настоящему осознал, что является свидетелем конца света).

— Софа, — выдохнул папа, даже не поздоровавшись с Пухом. — Это что же… Как же… Это же просто пиздец…

От шока Аркаша забыл, как дышать.

Вместо того, чтобы взвиться в гневе и кричать «что ты себе позволяешь при ребенке», «на руках твоего солдафона кровь невинных москвичей» и «немедленно сними уличную обувь», Софья Николаевна заговорила тихим надтреснутым голосом:

— А ведь даже при всей моей ненависти к этому сапогу я была уверена, что они смогут найти компромиссное решение с Ельциным. Это так неожиданно и так страшно, Натан. Как будто… Как будто что-то вдруг сломалось. Как будто открылся ящик Пандоры. Как будто джинн вырвался из бутылки.

Профессор Худородов уронил на пол портфель, прислонился к стене и громко, навзрыд заплакал.

Пуху хотелось одновременно зарыдать, провалиться сквозь землю и перемотать время хотя бы на день назад, когда родители просто часами друг с другом собачились, крича непонятные слова «алкснис», «ельцинский фашизм» и «межрегиональные экономические ассоциации».

Дальше произошло и вовсе неожиданное: мама встала и порывисто обняла нетрезвого профессора. Тот от неожиданности напрягся, но через секунду обмяк, обнял ее в ответ и затрясся в беззвучных рыданиях.

Политический кризис в стране достиг точки кипения, но кризис в семье Худородовых, кажется, завершился — не в таких выражениях, но в таком смысле подумал Пух.

По обоим пунктам он ошибался.

43

Родители Крюгера на напряженную ситуацию в стране не обратили ни малейшего внимания — в конце концов, Москва была далеко, и кто, в кого и по какому поводу там стреляет, маме Свете и папе Сереже было абсолютно насрать.

— Во-первых, я сто раз говорила, что останусь на ночь у подруги! Во-вторых, тебя вообще не должно ебать, где и с кем я провожу время! С хуев это ты вдруг вспомнил, что у тебя есть жена?!

Всё это с теми или иными вариациями доносилось из кухни, пока Крюгер скрежетал зубами и смотрел сквозь общую тетрадь, лежавшую перед ним на столе. В тетради надо было решать задачи по алгебре, с которой у Вити в последнее время всё было очень плохо (справедливости ради надо сказать, что очень плохо у него было не только с алгеброй), но вместо этого он вдавливал ручку в центр листа, наваливался на нее всем весом и тащил по направлению к себе, оставляя в ни в чем не повинной тетради рваную рану. Потом еще одну. И еще одну. Вместо мыслей в голове звучал оглушительный ватный гул, как будто там работал обитый подушками трансформатор.

Отец за стеной что-то бухтел. Слов разобрать было невозможно, но тон был непривычным — он явно не оправдывался, а пытался бычить. Что маму, разумеется, только раззадоривало.

— Ах во-о-он оно что, — противно протянула она. — Вы посмотри-и-ите, да у нас никак настоящий мужик завелся! Охуеть, как говорится, и не встать!

Папа что-то буркнул.

— Ой, а что Ашот?! — маму несло. — Ашотик — мой давний хороший друг, мы знакомы тысячу лет! Да, иногда мы ездим поужинать на Левый берег. Почему? Потому что муж у меня пьяное быдло, которое уже забыло, что жену нужно иногда выводить в свет!