Цветы для Элджернона Киз Дэниел

– Лихач! – сказала какая-то девушка. И все засмеялись.

– Ты был прав, Фрэнк, – отдувалась Эллен. – Он тот еще фрукт. – Тут она повернулась ко мне. – Вот, Чарли, держи, – и протянула мне яблоко. Я его надкусил, а оно ненастоящее.

Фрэнк расхохотался.

– Я ж тебе говорил, что он поведется. Это ж каким надо быть идиотом, чтобы кусать яблоко из воска!

А Джо сказал:

– Последний раз я так смеялся, когда мы в баре «Халлоран» послали его проверить, идет ли дождь.

И тут я вспомнил картинку. Когда я был еще подростком, мы с ребятами играли в прятки. Я считал по пальцам от одного до десяти, снова и снова, а потом пошел их искать. Я их искал, пока не стемнело и не стало холодно, и тогда я отправился домой.

А их я так и не нашел и не понимал почему.

Случай в баре напомнил мне эту похожую историю из детства. Те ребята тоже устраивали мне розыгрыши, а потом смеялись.

Как и вчера на вечеринке. Все смотрели на меня, лежащего на полу, а их лица были как в тумане. И они похохатывали.

– Глядите, как он покраснел.

– Ага. Красный как рак.

– Эллен, что ты сделала с Чарли? Раньше он никогда такое не вытворял.

– Эллен его раздухарила.

Я не знал, как поступить. У меня были странные ощущения, оттого что она об меня терлась. Мне показалось, что я голый. Хотелось спрятаться, чтобы меня никто не видел. Я выскочил из квартиры. Там было много коридоров, а где лестница – непонятно. Про лифт я напрочь забыл. Наконец я обнаружил лестницу, сбежал вниз и выскочил на улицу. Потом я долго блуждал, пока добрался до своего жилья. Только сейчас до меня дошло, что Джо и Фрэнк и все остальные использовали меня, чтобы надо мной потешаться.

Теперь я понимаю, что они имели в виду, когда говорили: «Раскрутим Чарли?»

Мне стыдно.

И вот еще. Мне приснилось, что эта девушка Эллен трется об меня во время танца, и когда я проснулся, простыни были мокрые и скомканные.

Я пока не вышел на работу. Я попросил домовладелицу миссис Флинн позвонить мистеру Доннеру и сказать, что я заболел. В последнее время миссис Флинн смотрит на меня с опаской.

Мне кажется, это хорошо, что я догадался, почему надо мной все смеются. Я долго над этим размышлял. Я веду себя как дурачок и сам этого не понимаю. Людям смешно при виде того, кто не умеет вести себя так, как они.

Зато я знаю, что с каждым днем становлюсь все умнее. Я уже знаю пунктуацию и орфографию. Мне нравится смотреть трудные слова в словаре, и я их сразу запоминаю. Я стараюсь тщательно писать свои отчеты, хотя это не так просто. Я много читаю и, по словам мисс Кинниан, очень быстро. Я лучше понимаю прочитанное, и все это остается у меня в голове. Стоит мне закрыть глаза и назвать номер страницы, как она вся предстает передо мной, словно картинка.

И это еще не все. Сегодня, когда я проснулся и лежал с открытыми глазами, появилось ощущение, что в моем мозгу открылось большое окно и туда можно войти. Я вспомнил, как давно я уже работаю в пекарне. Я увидел улицу, где она находится… сначала как в тумане, а потом появились четкие детали, и вот уже она вся передо мной. А какие-то детали остаются туманными, и ничего толком не понять…

Маленький старичок с детской коляской, которая превращается в тележку с угольной горелкой, запахи жарящихся каштанов, заснеженная земля. Худощавый испуганный паренек таращится на вывеску: что там написано? Буквы размазаны, поди разбери. Сейчас-то я знаю: на вывеске написано «Пекарня Доннера», но тогда я глядел его глазами и не понимал ничего. А тут догадался: испуганный паренек – это я.

Яркие неоновые огни. Рождественские елки. Уличные торговцы. Прохожие в теплых пальто с поднятыми воротниками, шеи замотаны шарфами. А паренек без перчаток, руки замерзли. Он ставит на землю кипу тяжелых бумажных пакетов. Он остановился понаблюдать за торговцем, запускающим заводные игрушки… падающий мишка, скачущая собачка, тюлень с вращающимся на носу мячиком. Падения, подскоки, вращения. Если бы ему достались эти игрушки, он считал бы себя счастливейшим человеком.

Он уже хотел попросить краснощекого торговца в хлопковых перчатках, из которых торчат пальцы, можно ли ему подержать в руках мишку, но в последнюю секунду оробел. Он снова взваливает на плечо большую связку. Несмотря на худобу, парень он крепкий, не первый год занимается тяжелой работой.

– Чарли! Чарли! Пентюх в марле!

Его окружили детишки, хохочущие, зубоскалящие, похожие на собачек, кусающих за лодыжки. Он им улыбается. Он бы с радостью поставил свой груз на землю и поиграл с ними, но при одной этой мысли по спине побежали мурашки, и он, скорее, готов запустить в них тяжелыми пакетами.

Возвращаясь в пекарню, он видит раскрытую дверь, а за ней, в темноте, каких-то ребят.

– Эй, смотрите, кто идет!

– Привет, Чарли! Что ты там несешь? Не хочешь поиграть в кости?

– Иди сюда. Мы не кусаемся.

Но от этой темноты за дверью и дружного смеха у него снова побежали по спине мурашки. Почему-то вспомнилась грязь, которой они его закидали, и их моча на его одежде, а когда он в таком виде явился домой, дядя Герман схватил кухонный деревянный молоток и с криком выбежал на улицу: «Кто это с ним такое сделал?» Чарли от страха роняет свой груз, потом снова поднимает и со всех ног мчится в родную пекарню.

– Чарли, ты чего так долго? – кричит ему из помещения Джимпи.

Он пробегает через распашные двери, ставит тяжелый груз на платформу для тары и прижимается к стене, пряча руки в карманах. Где мой волчок?

В пекарне он чувствует себя защищенным. Здесь полы белые от муки – белее, чем закопченные стены и потолки.

Белая мука налипла на подошвы ботинок, въелась в шнурки и швы одежды, залезла под ногти, застряла в морщинках на ладонях.

Он переводит дух – прилепившись к стене так, что бейсболка с буквой D закрывает глаза. Он любит запахи муки и сладкого теста, пекущегося хлеба и булочек. В печи потрескивает, и эти звуки клонят его в сон.

Сладко… тепло… сонливо.

Вдруг он падает как подкошенный и ударяется головой о стену. Кто-то сбил его с ног.

Больше ничего не помню. Я это ясно вижу, но не понимаю, что произошло. Это как в кино. Первый раз смотришь и ничего не понятно, так быстро они говорят, но после третьего или четвертого просмотра уже начинаешь разбирать слова. Надо будет поговорить об этом с доктором Штраусом.

Доктор Штраус говорит, что важно такие вещи вспоминать и записывать. А потом мы можем это обсудить в его офисе.

Доктор Штраус – психиатр и нейрохирург. Раньше я этого не знал. Я думал, что он обычный доктор. Сегодня он мне объяснил: когда ты что-то узнаешь про себя, ты начинаешь понимать, в чем твои проблемы. На что я ему сказал: у меня нет проблем.

Он посмеялся и подошел к окну.

– Чем умнее, Чарли, ты будешь становиться, тем больше у тебя будет возникать проблем. Твой эмоциональный рост не будет поспевать за твоим интеллектуальным ростом. И в связи с этим, я полагаю, тебе захочется о многом поговорить со мной. Помни, это то место, куда ты всегда можешь прийти, если тебе понадобится помощь.

Он сказал:

– Даже если ты сейчас не понимаешь, в чем смысл твоих снов или воспоминаний, когда-нибудь в будущем все соединится, и ты лучше себя узнаешь. Важно понять, о чем говорят люди. Это связано с тем, каким ты был в детстве, поэтому запоминай все, что тебе открылось.

Прежде я ни о чем таком не догадывался. Получается, что в результате интеллектуального роста я смогу понять и про мальчишек в темной прихожей, и про дядю Германа, и про родителей. Но, по его же словам, от всего этого мне станет нехорошо, особенно моей голове.

Теперь я два раза в неделю прихожу к нему в офис и рассказываю обо всем, что меня тревожит. Мы сидим, и доктор Штраус слушает. Это называется терапия, и от нее мне станет лучше. Я рассказал ему про женщин.

Как я танцевал с Эллен и возбудился. В процессе рассказа я почувствовал, как я холодею и потею, а в голове какой-то звон. Меня вот-вот вырвет. Раньше мне казалось, что говорить о таких вещах неприлично. Но доктор Штраус сказал: это называется поллюция, с мальчиками такое бывает, и это нормально.

Даже если я стану умнее и узнаю много нового, он считает, что в отношениях с женщинами я останусь подростком. Я немного запутался и постараюсь разобраться.

Я много читаю и почти все запоминаю. Мисс Кинниан говорит, что помимо истории, географии и арифметики мне надо начинать учить иностранные языки. Профессор Нимур дал мне еще кассеты для проигрывания во время сна. Я до сих пор не понимаю, как работают сознательное и подсознательное, но доктор Штраус говорит: расслабься. Он взял с меня обещание, что я не стану читать книги по психологии – пока не получу от него разрешения. Я только запутаюсь и начну думать о разных теориях вместо того, чтобы анализировать свои мысли и ощущения. Лучше читать романы. На этой неделе я прочел «Великого Гэтсби», «Американскую трагедию» и «Взгляни на дом свой, ангел». Чего только не проделывают мужчины и женщины…

Сегодня я чувствую себя намного лучше, но не проходит досада на то, что люди надо мной смеялись и ставили меня в глупое положение.

Когда я стану по-настоящему умным и мой IQ 70 вырастет больше чем в два раза, если верить профессору Нимуру, вот тогда, надеюсь, я стану нравиться людям и мы будем друзьями.

Что такое IQ, мне пока непонятно. Профессор Нимур сказал, что это показатель того, сколько весит мой ум – что-то вроде товара на весах в аптеке. Но доктор Штраус затеял с ним горячий спор. Он утверждал, что IQ связан не с весом ума, а с уровнем его поднятия – вроде рисок с цифирками на мензурке. И в мензурку надо добавлять и добавлять жидкости.

Когда я поднял эту тему с Бертом, который задает мне тесты и работает с Элджерноном, он сказал, что они оба, возможно, неправы. Если верить кое-каким научным трудам, IQ замеряет разные вещи, включая полученные знания, и это не лучший способ проверки интеллекта.

В общем, каждый дает свое толкование. Мой IQ уже перевалил за сотню, а скоро будет и все сто пятьдесят, но все равно они продолжат накачивать меня знаниями. Странно: если они толком не понимают, что это за штука и где она расположена, то откуда им знать точный уровень IQ?

Профессор Нимур сказал, что послезавтра мне предстоит тест Роршаха. Интересно, что это такое.

У меня был ночной кошмар, а проснувшись, я предавался свободным ассоциациям, как меня учил доктор Штраус. Ты вспоминаешь свой сон, и одни мысли сменяются другими. Что я и проделываю, а потом наступает пустота. По словам Штрауса, это означает, что я достиг точки, когда мое сознание блокируется моим подсознанием. Это такая стена между прошлым и настоящим. Но иногда стена рушится, и мне удается вспомнить, что скрывается за ней.

Например, сегодня утром.

Мне приснился сон про мисс Кинниан. Как она читает мои отчеты. Во сне я сажусь писать, но у меня ничего не выходит. Испугавшись, я прошу Джимпи в пекарне написать за меня. И вот мисс Кинниан, прочитав этот отчет, в гневе рвет его на части. Там много грязных слов.

Дома меня встречают профессор Нимур и доктор Штраус. Они устраивают мне порку за употребление грязных слов. Когда они уходят, я подбираю клочки, но они успели превратиться в кружевные валентинки, все в пятнах крови.

Ужасный сон, но я заставил себя встать с кровати и все записать, а затем я предался свободным ассоциациям.

Пекарня… урна… удар ногой… я падаю… всюду кровь… я пишу… большой карандаш на красной валентинке… золотое сердечко… медальон… цепочка… все в крови…он надо мной смеется…

Медальон вращается на цепочке… я ловлю солнечные блики. Мне нравится вращение… эта цепочка… в глазах все завращалось… маленькая девочка следит за мной.

Ее зовут мисс Кин… то есть Харриет.

– Харриет… Харриет… мы все любим Харриет.

И снова пустота.

Мисс Кинниан читает через мое плечо отчет.

И вот уже мы в школе для умственно отсталых, и она читает через мое плечо, как я пишу сочинение.

А теперь мне одиннадцать лет, и я в публичной школе № 13, а мисс Кинниан тоже одиннадцать лет, но сейчас она уже не мисс Кинниан, а маленькая девочка с ямочками на щеках и длинными завитушками, и ее зовут Харриет. Мы все любим Харриет. День святого Валентина.

Я вспоминаю…

Я вспоминаю, что случилось в школе № 13 и почему меня оттуда забрали и перевели в школу № 222. Из-за Харриет.

Я вижу Чарли – одиннадцатилетнего. У него в руках золотистого цвета медальон, который он нашел на улице. Но не на цепочке, а на нитке, и ему нравится его вертеть на пальце – то накручивать, то раскручивать – и ловить солнечные блики.

Мальчишки играют в мяч и иногда пускают его в середку, чтобы он попробовал его перехватить. У него это не получается, но все равно приятно. Однажды Хайми Рот уронил мяч, и Чарли его подобрал, но бросить ему не дали и снова поставили в середке.

Когда Харриет проходит мимо, мальчишки перестают играть в мяч и таращатся на нее. Все мальчики влюблены в Харриет с ямочками на щеках и кудряшками, которые подпрыгивают, стоит ей только встряхнуть головой. Чарли не понимает всей этой шумихи вокруг девочки, почему все пытаются с ней заговорить (не лучше ли играть в мяч, или пинать банку, или бросать кольцо?), но раз уж все без ума от Харриет, так и он будет от нее без ума.

Она не дразнит его, как другие ученики, а он развлекает ее по-всякому. Ходит по партам, когда учительницы нет в классе. Швыряет ластики в открытое окно. Исписывает каракулями школьную доску и стены. А Харриет прыскает и хихикает:

– Глядите, что он выделывает! Какой Чарли смешной. Вот глупыш!

Впереди День святого Валентина, и мальчики обсуждают, какие валентинки они подарят Харриет.

– Я ей тоже подарю, – заявляет Чарли.

Дружный смех.

– И где ж ты возьмешь валентинку? – спрашивает его Барри.

– Эта будет самая красивая. Вот увидите.

Так как у него нет денег, он решил подарить Харриет свой медальон в форме сердца – такой же, как валентинки в витринах магазинов. Вечером он взял из маминого ящика оберточную бумагу и долго возился, заворачивая в нее медальон, а потом завязывая красной ленточкой. На следующий день во время обеденного перерыва он подошел к Хайми Роту и попросил его надписать подарок.

Вот что он ему продиктовал: «Дорогая Харриет, ты самая что ни на есть красивая девочка в мире. Ты мне очень нравишься, я тебя люблю. Будь моей валентинкой. Твой друг Чарли Гордон».

Хайми аккуратно начал писать печатными буквами, посмеиваясь и приговаривая:

– Она будет в отпаде, когда это прочитает. Вот увидишь.

Чарли страшно, но ему важно подарить ей медальон, поэтому после школы он незаметно сопровождал Харриет до дома, а когда она вошла внутрь, он проскользнул следом и повесил подарочек на ручке двери. Потом выскочил на крыльцо, дважды позвонил и, перебежав улицу, спрятался за деревом.

Харриет выглянула на улицу, но так и не поняла, кто звонил в дверь. А потом увидела подарок и ушла с ним наверх. Чарли, придя домой, получил по попе за то, что украл оберточную бумагу и красивую ленточку у матери. Но он не переживал. Завтра Харриет придет в школу с медальоном на шее и всем скажет, кто ей этот медальон подарил. Вот тогда до них дойдет, с кем они имеют дело!

Он прибегает в школу слишком рано. Харриет еще нет, а его всего распирает.

И вот она приходит, но даже не смотрит в его сторону. Медальон она не надела, и лицо у нее очень недовольное.

Чарли чего только не вытворяет, чтобы ее рассмешить, пока учительница не видит. Делает рожи. Фыркает. Вскакивает на стул и вертит попкой. Швыряет мел в Гарольда. Никакой реакции. Может, она забыла медальон дома? Может, завтра его наденет? В холле он к ней приближается, но она молча проходит мимо.

В школьном дворе его поджидают два ее старших брата.

Гас толкает его в грудь:

– Это ты, сучонок, написал моей сестре грязную открытку?

– Это была валентинка, а не грязная открытка.

Оскар, который когда-то играл за школьную футбольную команду, хватает его за рубашку так, что отлетают две пуговицы.

– Держись подальше от моей сестренки, дегенерат. Че ты вапще делаешь в этой школе?

Он толкает его к брату, а тот ловит его за горло. От страха у Чарли потекли слезы.

Начинается побоище. Оскар врезает по носу, Гас опрокидывает на землю, и они начинают бить его ногами. Выбегают школьники, они аплодируют и кричат:

– Бьют Чарли! Еще! Еще ему поддай!

Одежда на нем разодрана, из носа течет юшка, один зуб выбит. Гас и Оскар ушли. Он сидит и плачет. Во рту горчит от крови. Школьники издевательски кричат:

– Чарли отмутузили! Чарли отмутузили!

Подходит мистер Вагнер, привратник, и разгоняет орущих. Он отводит Чарли в мужской туалет и говорит, чтобы тот смыл с лица кровь и грязь и ступал домой…

Какой же я был глупый. Верил всему, что мне говорили. А не надо было верить Хайми, да и всем остальным.

Все это я вспомнил сегодня, анализируя свой сон. Как-то это связано с мисс Кинниан, читавшей отчет через мое плечо. Мне больше не надо никого просить написать что-то за меня. Теперь я могу писать сам, и это хорошо.

Вдруг пришло в голову. А ведь Харриет так и не вернула мне медальон.

Я узнал, что такое Роршах. Это тест с чернильными кляксами, мне его задавали перед операцией. Я струхнул. Берт будет меня спрашивать, что на этих картинках, а я ничего не увижу. И как узнать, что там нарисовано? Может, и нет никаких картинок. Может, это такой прием, чтобы проверить меня на глупость – пытаюсь разглядеть то, чего нет. Я заранее затаил на него досаду.

– Ну что, Чарли, – сказал Берт. – Помнишь эти карточки?

– Конечно помню.

По моей реакции он понял, что я раздосадован, и он удивленно на меня посмотрел:

– Что-то случилось, Чарли?

– Ничего не случилось. Просто я дергаюсь из-за этих клякс.

Он улыбнулся и покачал головой:

– Нет причин дергаться. Это стандартный персональный тест. Взгляни на эту карточку. Что ты на ней видишь? Все видят по-разному, глядя на эти чернильные пятна. А ты? Какие появляются мысли?

Я был в шоке. Я посмотрел на карточку, потом на него. Не таких слов от него я ждал.

– То есть в кляксах нет никаких картинок?

Берт нахмурился и снял очки.

– Ты о чем?

– О картинках! Которые прячутся в кляксах! В тот раз вы говорили, что все их видят, и хотели, чтобы я тоже их нашел.

– Нет, Чарли. Я не мог такое сказать.

– То есть как? – Из-за страха перед этими кляксами я был зол на себя и на него. – Вы так сказали. То, что вы аспирант, еще не значит, что вы можете надо мной смеяться. Все надо мной потешаются, с меня хватит!

Не помню, чтобы когда-нибудь я так злился. И не только на Берта. Я просто взорвался. Я швырнул все карточки на стол и выскочил из офиса. По коридору шел профессор Нимур, и когда я промчался мимо, даже не поздоровавшись, он понял, что со мной не все в порядке. Они с Бертом догнали меня уже у лифта.

– Чарли, – сказал Нимур, хватая меня за руку. – Одну минутку. Что все это значит?

Я выдернул руку и кивнул на Берта.

– Мне надоело, что все надо мной смеются. Раньше я этого не замечал, но теперь вижу, и мне это не нравится.

– Никто здесь над тобой не смеется, Чарли, – сказал Нимур.

– А как же кляксы? В прошлый раз Берт мне сказал, что в них скрываются картинки. Все их видят, и я должен…

– Послушай, Чарли. Ты хочешь услышать, что тебе сказал тогда Берт и как ты ответил? У нас все записано на кассете. Мы ее тебе прокрутим, и ты все услышишь своими ушами.

Я вернулся вместе с ними в отделение психиатрии, испытывая смешанные чувства. Я был уверен, что они меня разыгрывали и посмеивались, а я был невежественный и ничего не понимал. Меня переполнял гнев, и я готов был сражаться.

Пока Нимур искал кассету в моем досье, Берт пояснил: «В тот раз я употребил те же слова, что и сегодня. Правила требуют, чтобы мы точно следовали протоколу».

– Я поверю, только когда это услышу.

Они переглянулись. Я почувствовал, как краснею. Они надо мной смеются. Но потом сообразил, чт у меня сейчас вырвалось, и понял, почему они переглянулись. Они отреагировали на перемену во мне. Я вышел на новый уровень: гнев и подозрения стали моей первой реакцией.

Из магнитофона раздался голос Берта:

– Что ты видишь на этой карточке, Чарли? Все видят по-разному, глядя на эти чернильные пятна. О чем думаешь ты?

Он почти слово в слово и с той же интонацией говорил мне в своей лаборатории несколько минут назад. А затем я услышал свои ответы… детский, немыслимый вздор. Я безвольно осел на стул.

– Это я нес такое?

Я вернулся в лабораторию Берта, и мы продолжили тест Роршаха. Мы не спеша выбирали карточки. На этот раз я давал другие ответы. В этих кляксах я «видел» то сражающихся летучих мышей, то мужчин, дерущихся на шпагах. Мое воображение разыгралось. И все-таки я не до конца доверял Берту. Я вертел карточки так и эдак, заглядывал с обратной стороны, не прописано ли там, чт я должен увидеть.

Я подглядывал за тем, какие он делает пометки. Но все было закодировано:

WF + A DdF-Ad orig. WF – A SF + obj

В этом тесте я по-прежнему не вижу особого смысла. Любой человек может наплести, будто он что-то видит. Почем им знать, что я не вожу их за нос, рассказывая о воображаемых картинках?

Может быть, я что-то пойму, когда доктор Штраус разрешит мне почитать труды по психологии. Мне все труднее записывать свои мысли и чувства, зная, что это будут читать. Не лучше ли кое-что оставить для себя? Почему это стало меня беспокоить? Надо будет задать этот вопрос доктору Штраусу.