Злоцветы Мартин Джордж

Когда он, наконец, умер, Шон к своему стыду не смогла даже похоронить его.

Ей нечем было копать — вместо нужного инструмента только руки, длинный нож у бедра и малый нож в сапоге. Да и в любом случае, земля под скудной снежной пеленой смерзлась в несокрушимый камень. Шон по счету ее семьи было шестнадцать лет, и половину своей жизни она знала землю только такой. Тянулось глубокозимье, и мир сковала стужа.

Но и понимая, что ничего не добьется, Шон попыталась копать. Выбрала место возле шалашика, который построила, чтобы у них было укрытие, разломала тонкий наст, разгребла его руками и принялась долбить промороженную землю малым ножом. Но земля была тверже ее стали, и лезвие сломалось. Она тоскливо смотрела на обломки, зная, что скажет Крег. И начала царапать бесчувственную землю ногтями, пока не разболелись руки, а слезы под лицевой маской не превратились в катышки льда. Оставить его непогребенным не подобало: он был ей отцом, братом, возлюбленным. Он всегда был добр к ней, а она всегда его подводила. И вот теперь даже похоронить не сумела.

Наконец, не зная, что можно сделать еще, Шон поцеловала его в последний раз (в бороде и волосах у него замерз лед, боль и холод изуродовали лицо, но все равно он был из семьи) и опрокинула шалашик на мертвое тело, укрыла под неказистым настилом из сучьев и снега. Только что пользы? Вампиры и ветроволки легко разбросают их и доберутся до его плоти. Но покинуть его, ничем не укрыв, она не могла.

Еще она оставила ему лыжи и большой лук из сребродрева с тетивой, лопнувшей от холода. Меч и толстый меховой плащ она взяла с собой, однако ее тюк почти не стал тяжелее, чем в начале пути. Ведь после того, как его ранил вампир, она ухаживала за ним почти неделю, и эта долгая задержка в шалашике истощила их запасы. Зато налегке она побежит быстрее, подумала Шон. Привязав к ногам лыжи перед укрывшим его несуразным погребальным покровом, Шон оперлась на палки и произнесла слова «прощания. А потом побежала по снегу через лес, погруженный в жуткую тишину глубокозимья, туда, где ждали кров, огонь и семья. Как раз наступила середина дня.

С приближением сумерек Шон поняла, что не доберется до Каринхолла.

К ней уже вернулись спокойствие и ясность мысли. Горе и стыд она оставила позади себя — рядом с его мертвым телом, как ее учили. Вокруг нее смыкались безмолвие и холод, но от долгих часов бега на лыжах она раскраснелась, и под защитными слоями кож и меха ей было почти тепло. Мысли были прозрачными и хрупкими, как длинные копья льда, свисающие с голых искривленных сучьев у нее над головой.

Когда на мир опустилась тьма, Шон выбрала укромное место с подветренной стороны кряжистого чернодрева метров трех в поперечнике. Меховой плащ она расстелила на проплешине в снегу, а в свой, тканный, завернулась точно в одеяло, защищаясь от задувшего ветра. Прислонясь спиной к стволу, крепко сжимая в руке под плащом длинный нож (на всякий случай), она заснула чутким сном, а в середине ночи пробудилась и задумалась над своими ошибками.

Звезды давно зажглись: она видела, они подглядывают за ней сквозь сплетение ветвей. В небе царила Ледяная Повозка, привозящая в мир холод — как на памяти Шон привозила его каждую ночь. Голубые глаза Возницы смотрели на нее со злой усмешкой.

Лейна убила Ледяная Повозка, с горечью подумала Шон, а не вампир. Вампир сильно помял его в ту ночь, когда он натянул лук, чтобы защитить их, а тетива лопнула. Но в другую пору Шон его выходила бы. А в глубокозимье для него не было надежды. Холод пробирался через все преграды, которыми она его окружала, холод выпил всю его силу, всю его яростность. Холод превратил его в съежившееся белое тело, окостеневшее, с посинелыми губами на изнуренном лице. А теперь Возница Ледяной Повозки заберет его душу.

И ее душу тоже. Ей бы следовало оставить Лейна его судьбе. Так поступил бы Крег, и Лейла, и все они. Ведь никакой надежды, что он выживет не было с самого начала. Только не в глубокозимье. В эту пору всякая жизнь замирала. В глубокозимье деревья стояли обнаженные и замерзшие, трава и цветы погибали, животные замерзали или засыпали глубоко под землей. Даже ветроволки и вампиры становились тощими, только крепла их свирепость. И многие погибали от голода.

Как погибнет от голода Шон.

Когда вампир напал на них, они и так уже припоздали на три дня, и Лейн вдвое урезал их дневной паек. А в шалашике он совсем ослабел. На четвертый день он доел свой запас, и Шон делилась с ним своим, держа это от него в тайне. Теперь ее запас почти иссяк, до надежного же приюта Каринхолла оставалось еще две недели тяжелого пути. А две недели глубокозимья требуют сил, как два года.

Свернувшись под своим плащом, Шон взвесила, не разжечь ли костер. Огонь привлечет вампиров — они улавливают тепло на расстоянии в три километра. И сбегутся, шумно скользя между деревьями — тощие черные тени, выше, чем был Лейн. Не скрепленная с плотью кожа колышется широкими складками, маскируя когти. А что если устроить засаду и сразить одного врасплох? Взрослого вампира ей хватит, чтобы добраться до Каринхолла. Она поиграла с этой мыслью во тьме и с неохотой отвергла ее. Вампиры бегут по снегу с быстротой стрелы в полете, почти не касаясь лапами земли, а ночью они почти невидимы. Зато ее они хорошо разглядят благодаря теплу, которое испускается ее телом. Горящий костер только принесет ей быструю и относительно безболезненную смерть.

Шон вздрогнула и крепче сжала рукоятку длинного ножа. Внезапно каждая тень стала вампиром, укрытием, в котором он затаился перед последним броском, а в свисте ветра она словно различала хлопки их кожи, болтающейся на бегу.

Вдруг ее слух поразил настоящий громкий звук — пронзительный вой, какого она еще никогда не слышала. И тут же черный горизонт озарило призрачное голубое сияние, обрисовало черные кости деревьев и затрепетало в небе. Шон судорожно вздохнула, ледяной воздух обжег горло. Она поднялась на ноги, ожидая нападения. И ничего. Мир был холодным, черным, мертвым. В нем жил только свет, смутно мерцая в отдалении, маня, призывая ее. Она долго смотрела на него и вспоминала старика Иона, страшные истории, которые он рассказывал детям, когда они собирались у большого очага Каринхолла. «Есть такое, что пострашнее вампиров», — говорил он, и, припоминая, Шон опять стала маленькой девочкой — вот она сидит в толстом меховом коврике спиной к огню и слушает, как Ион повествует о призраках, и живых тенях, и людоедских семьях, обитающих в огромных замках, построенных из костей.

Столь же внезапно непонятный свет померк и исчез, и сразу оборвался вой. Однако Шон точно запомнила, где вспыхнул свет. Она взяла тюк, закуталась еще и в плащ Лейна, чтобы тепло лучше сохранялось, и начала привязывать лыжи к ногам. Она же больше не ребенок, и свет этот не был пляской призраков. И, может быть, он знаменует ей единственный шанс на спасение. Она схватила палки и заскользила туда.

Она знала, как опасно быть в пути по ночам. Крег повторял ей это сотни раз, да и Лейн тоже. В темноте, которую не рассеивал смутный свет звезд, так легко заблудиться, сломать лыжу, или ногу, или шею. К тому же от движения выделяется тепло — тепло, которое притягивает вампиров из глубин леса. Лучше тихо лежать до зари, прогоняющей ночных хищников в их логова — так ее учили, так требовали все ее инстинкты. Но теперь было глубокозимье, и, пока она не двигалась, холод пробирался сквозь самый теплый мех, а Лейн лежит там мертвый, а ее мучает голод, а свет замерцал так близко, маняще близко! И она пошла к нему, пошла медленно, пошла осторожно, и, казалось, в эту ночь на нее было наложено заклятие. Местность вокруг была ровной, а снежная пелена такой тонкой, что не прятала ни корней, ни камней, о которые она могла бы споткнуться, будь они спрятаны от ее глаз. Из мрака не выскользнул ни единый ночной хищник, и слышалось только легкое похрустывание наста под ее лыжами.

Лес по сторонам все больше редел, и час спустя Шон вышла на огромный пустырь, заваленный каменными плитами и искореженным ржавым металлом. Она знала, что это. Ей уже приходилось видеть развалины: там прежде жили и вымирали семьи, а их замки и жилища ветшали и рушились. Но только те были меньше. Семья, жившая тут, как бы давно это ни было, когда-то отличалась редкой многочисленностью: развалины эти вместили бы сотню Каринхоллов. Она начала осторожно пробираться между разбитыми, припорошенными снегом камнями. Дважды ей встречались почти целые строения, и оба раза она колебалась, не укрыться ли ей до рассвета в их древних каменных стенах, но в них не оказалось ничего, что могло бы послужить источником того сияния, а потому она после беглого осмотра продолжала идти дальше. Река, к которой она вскоре вышла, задержала ее немногим дольше. С высокого берега она разглядела остатки двух мостов, в былое время переброшенных через узкое русло, но они рухнули давным-давно. Однако река замерзла и перейти через нее было нетрудно: в глубокозимье лед выдерживает любую тяжесть, и она могла не опасаться полыньи.

Взбираясь на противоположный крутой берег, Шон обнаружила цветок.

Он был очень маленьким, на толстом черном стебле, пробившемся между двух камней. Ночью она бы его не заметила, но ее правая палка сдвинула камень, он со стуком покатился под обрыв, она посмотрела туда и увидела цветок.

Он так ее поразил, что она взяла обе палки в одну руку, а другой порылась под слоями одежды, решившись рискнуть. Спичка ярко вспыхнула на одно мгновение, но и его оказалось достаточно, чтобы увидеть.

Цветок, крохотный-прекрохотный, с четырьмя голубыми лепестками, такими же бледно-голубыми, какими стали губы у Лейна, когда он умер. Цветок здесь, живой, растущий на восьмом году глубокозимья, когда весь мир был мертв.

Ей никто не поверит, подумала Шон. Вот разве отнести правду в Каринхолл. Она сняла лыжи и попыталась сорвать цветок. Попытка оказалась тщетной — такой же тщетной, Как попытка похоронить Лейна. Стебель был крепче проволоки. Несколько минут она стараясь его сломать и сдерживала слезы, убеждаясь, что у нее ничего не получится. Крег назовет ее лгуньей, выдумщицей и еще по-всякому, как он привык ее называть.

Все-таки она не заплакала, а оставила цветок и поднялась на верх обрыва. Там она остановилась.

Перед ней, простираясь на многие метры, раскинулось широкое поле. Кое-где громоздились сугробы, а между ними были только каменные плиты, открытые ветру и холоду. В центре поля высилось здание, каких Шон еще никогда не видела — огромная пухлая капля на трех черных ногах, в звездном свете. Оно было точно зверь, присевший на задние лапы. Ноги, покрытые льдом в суставах подогнуты, напряжены, словно зверь собрался прыгнуть прямо в небо. И ноги, и пухлая капля были увиты цветами.

Цветы и тут, и там, и повсюду. Как обнаружила Шон, едва отвела взгляд от круглого здания; Они поднимались поодиночке и группами из каждой трещинки в плитах поля среди снега и льда, создавая темные островки в чистой белой неподвижности глубокозимья.

Шон прошла между ними к зданию, остановилась у ближней ноги и протянула руку в перчатке потрогать удивительный сустав. Это был сплошной металл — металл, и лед, и цветы, как и само здание. Возле каждой ноги плиты растрескались на тысячи кусков, словно разбитые неимоверным ударом, и из трещин тянулись лозы — черные извивающиеся лозы — покрывая выпуклости здания, точно паутина летнего ткача. Из черных стеблей вырывались цветы, и теперь, вблизи, Шон увидела, что они совсем не похожи на цветочки у реки. Они играли разными красками, а величиной некоторые были с ее голову. В своем бешеном изобилии они как будто не замечали, что распустились в глубокозимье когда им полагалось быть черными и мертвыми.

Она пошла вокруг здания, ища вход, как вдруг со стороны дальней холмистой гряды донеслось похлопывание.

На фоне снега мелькнула узкая тень и словно пропала. Шон, вся дрожа, быстро отступила к ближней ноге, прижалась к ней спиной и бросила тюк наземь. В левой руке она сжала меч Лейна, в правой — свой длинный нож. Она стояла так и кляла себя за эту спичку, глупую, глупую спичку — и вслушивалась в хлоп-хлоп-хлоп смерти на когтистых лапах.

Так темно! У нее дрогнула рука, и в тот же самый миг на нее сбоку бросился сгусток мрака. Она встретила его ударом длинного ножа, но рассекла только кожистую оболочку. Вампир испустил торжествующий визг; Шон была опрокинута на плиту, и почувствовала, что истекает кровью. На ее грудь навалилась тяжесть, что-то черное, кожистое легло ей на глаза. Она попыталась ударить его ножом и только тут сообразила, что ножа у нее больше нет. Она закричала.

Тут же закричал вампир, голова Шон раскололась от боли, глаза ей залила кровь, она захлебывалась кровью — кровью, и кровь, и кровь… и ничего больше.

Голубизна, одна голубизна, туманная колышущаяся голубизна. Бледная голубизна, танцующая, танцующая, как призрачный свет, мелькнувший в небе. Мягкая голубизна, как цветочек, немыслимый цветочек у реки. Холодная голубизна, как глаза черного Возницы Ледяной Повозки, как губы Лейна, когда Шон в последний раз поцеловала их. Голубизна, голубизна… она двигалась, не замирая ни на миг. Все было туманным, ненастоящим. Только голубизна. Долгое время ничего, кроме голубизны.

Потом музыка. Но туманная музыка, каким-то образом голубая музыка, странная, звонкая, ускользающая. Очень печальная, полная одиночества, чуть сладострастная. Колыбельная, вроде той, которую напевала старуха Тесенья, когда Шон была совсем маленькой — еще до того, как она совсем ослабела, поддалась болезни, и Крег изгнал ее умирать. Шон так давно не слышала подобных песен. Она знала только музыку, которую Крег извлекал из своей арфы, а Риис из своей гитары. Она чувствовала, что блаженно успокаивается, расслабляется, и тело ее превращается в воду, ленивую воду, хотя было глубокозимье, и превратиться ей следовало в лед.

К ней начали прикасаться мягкие руки — поднимать ее голову, снимать личную маску, так что голубое тепло овеяло щеки, а потом они начали скользить все ниже, ниже, развязывая ее одежды, снимая с нее меха, и ткани, и кожи. Сдернут пояс, сдернута куртка, сдернуты меховые штаны. По ее коже бежали мурашки. Она плавала, плавала в голубизне. Все было теплым, таким теплым! А руки порхали туда и сюда, и были они ласковыми, как когда-то старая матушка Тесенья, как иногда ее сестра Лейла, как Девин. Как Лейн, подумала она, и эта мысль была приятной, утешительной и возбуждающей в одно и тоже время, и Шон задержала ее. Она с Лейном, в безопасности. Ей тепло и… и она вспомнила его лицо, голубизну его губ, лед в бороде, где замерзло его дыхание, черты лица, как изломанная маска, потому что боль сожгла его. Она вспомнила, и вдруг начала тонуть в голубизне, захлебываться в голубизне, вырываться и кричать.

Руки приподняли ее, и чужой голос произнес что-то тихое, баюкающее на языке, который она не поняла. К ее губам прижался край чашки. Шон открыла рот, чтобы закричать, но вместо этого начала пить. Что-то горячее, сладкое, душистое, с пряностями — и знакомыми ей, и совсем неизвестными. Чай, подумала она, ее руки взяли чашку из других рук, и она продолжала пить жадными глотками.

Она находилась в почти темной комнатке, полусидела на ложе из подушек; а рядом лежала ее сложенная одежда, и в воздухе плавал голубой туман от горящей палочки. Перед ней на коленях стояла женщина в ярких полосках многоцветных тканей; серые глаза спокойно смотрели на нее из-под гривы самых густых, самых буйных волос, какие только доводилось видеть Шон.

— Ты… кто… — сказала Шон.

Женщина погладила ее лоб бледной мягкой рукой.

— Карин, — произнесла она внятно.

Шон медленно кивнула, стараясь понять, кто эта женщина, и откуда она знает про семью.

— Каринхолл, — сказала женщина, и в глазах ее появилась улыбка, но печальная. — Лин, и Эрис, и Кейф. Я помню их, девочка. Бет — Голос Карина. Какой суровой она была! И Кейя, и Дейл, и Шон.

— Шон? Я Шон. Это я. Но Голос Карина — Крег.

Женщина чуть-чуть улыбнулась. Она все гладила, гладила Шон, лоб Шон. Кожа ее ладони была очень мягкой. Шон никогда еще не ощущала такого нежного прикосновения.

— Шон, моя возлюбленная, — сказала женщина. — Каждый десятый год, на Сборе.

Шон недоуменно заморгала. К ней вернулась память. Свет в лесу, цветы, вампиры.

— Где я? — спросила она.

— Ты всюду, где и не грезила побывать, маленькая Карин, — сказала женщина и тихонько засмеялась.

Стены комнатки поблескивали, словно темный металл.

— Здание, — пробормотала Шон. — Здание с ногами, все в цветах…

— Да, — сказала женщина.

— Ты… кто ты? Ты сотворила свет? Я была в лесу, и Лейн умер, и мои запасы почти кончились, и я увидела свет, голубое…

— Это был мой свет, дитя Карина, когда я спускалась с неба. Я была далеко, о да, далеко, в землях, о которых ты и не слышала, но я вернулась.

— Женщина внезапно встала с колен и закружилась, ее пестрая одежда затрепетала, замерцала, а голубая дымка завивалась вокруг нее.

— Я колдунья, против которой тебя, дитя, предостерегали в Каринхолле, — ликующе вскричала она, и все кружилась, кружилась, кружилась, пока, обессилев, не упала рядом с ложем Шон.

Никто никогда не предостерегал Шон против какой-нибудь колдуньи. Она не столько боялась, сколько недоумевала.

— Ты убила вампира, — сказала она. — Как ты…

— Я чародейка, — сказала женщина. — Я чародейка, и творю чары, и буду жить вечно. И ты тоже, Шон, дитя Карина, когда я научу тебя. Ты будешь путешествовать со мной, и я обучу тебя всем чарам, и буду рассказывать тебе истории, и мы можем стать любовниками. Ты ведь уже моя возлюбленная, ты ведь знаешь. Каждый раз на Сборе. Шон. Шон. — Она улыбнулась.

— Нет, — сказала Шон, — не я. Еще кто-то.

— Ты устала, дитя. Вампир ранил тебя, и ты забыла. Но ты вспомнишь, ты вспомнишь. — Она встала и прошлась по комнатке, погасила пальцами горящую палочку, приглушила музыку. На спине волосы у нее падали почти до пояса — спутанные вьющиеся пряди — буйные беспокойные волосы, которые при каждом ее движении взметывались, точно волны дальнего моря. Шон один раз видела море — много лет назад, еще до наступления глубокозимья. И не забыла.

Женщина каким-то образом погасила тусклые огни и в темноте вернулась к Шон.

— А теперь отдохни. Своими чарами и сняла твою боль, но она может вернуться. Тогда позови меня. У меня есть и другие чары.

Шон и правда клонило ко сну.

— Да, — прошептала она послушно. Но когда женщина отошла, Шон окликнула ее.

— Погоди, — сказала она. — Твоя семья, матушка. Скажи мне, кто ты.

Женщина остановилась в прямоугольной рамке желтого света» — безликий силуэт.

— Моя семья очень велика, дитя. Мои сестры — Лилит, и Марсьен, и Эрика Стормджонс, и Ламия-Бейлис, Дейрдре д'Аллеран. Клерономас, и Стивен Кобольд Звезда, и Томо, и Вальберг все были моими братьями и отцами. Дом наш в вышине за Ледяной Повозкой, а мое имя, мое имя — Моргана.

И она ушла, и дверь за ней закрылась, и Шон осталась одна.

Моргана, думала она, засыпая. Морганморганморгана. Имя вплеталось в ее сны, как голубая дымка.

Она совсем маленькая смотрит на огонь в очаге Каринхолла, смотрит, как языки пламени лижут и щекочут большие черные поленья, и от них сладко пахнет душистым колючником, а рядом кто-то рассказывает историю. Нет, не Ион, Ион тогда еще не стал повествователем — вот как давно это было Рассказывала Тесенья, старая-престарая, вся в морщинах, рассказывала своим усталым голосом, полным музыки, своим колыбельным голосом, и все дети слушали. Ее истории были не такими, как истории Иона. Он повествовал только о битвах, войнах, да кровной мести и чудовищах — полным полно крови, ножей и страстных клятв над трупом отца. Тесенья не старалась пугать. Она повествовала о шести путешественниках из семьи Алинн, заблудившихся в глуши с наступлением замерзания. Случайно они вышли к большому замку из металла, и жившая там семья встретила их большим пиром. Путешественники ели и пили вволю, а когда утерли губы и стали прощаться, были поданы новые яства, и так оно продолжалось и продолжалось. Алинны все гостили и гостили в замке, потому что никогда еще не едали ничего сытнее и вкуснее, но чем больше они ели, тем голоднее становились. Да к тому же за металлическими стенами установилось глубокозимье. В конце концов, когда много лет спустя пришло таяние, другие из семьи отправились на поиски шестерых странников. И нашли их в лесу мертвыми. Все они сменили свои добрые теплые меха на легкую одежду, их сталь рассыпалась ржавчиной, и все они, как один, умерли от голода. Ибо металлический замок звался Морганхолл, объяснила Тесенья детям, а семьи, жившая-в нем, называлась Лжецы и угощала призрачной пищей, сотворенной из грез и воздуха.

Шон проснулась нагая, сотрясаясь от дрожи.

Ее одежда все еще лежала кучей рядом с ней. Она быстро оделась: натянула исподнее, а поверх — толстую рубаху из черной шерсти, и штаны из кожи, и пояс, и куртку. Затем меховую шубу с капюшоном, и, наконец, плащи. Ее собственный, из детской ткани, и плащ Лейна. Оставалась только лицевая маска. Шон облекла голову в тугую кожу, затянула шнурки под подбородком и так обезопасилась от ветров глубокозимья и от прикосновений чужой женщины. Оружие ее вместе с сапогами было небрежно брошено в углу. С мечом Лейна в руке и длинным ножом в привычных ножнах, она стала сама собой. И вышла за дверь, чтобы найти лыжи и выход наружу.

Моргана встретила ее смехом звонким и мимолетным, встретила в комнате из стекла и сверкающего серебряного металла. Она стояла у такого большого окна, каких Шон еще не видела — лист чистого прозрачного стекла, выше высокого мужчины и шире большого очага Каринхолла, безупречнее зеркал семьи Терьис, знаменитой стеклодувами и шлифовальщиками линз. За стеклом был полдень, холодный голубой полдень глубокозимья. Шон увидела каменное поле, и снег, и цветы, а дальше — обрывы, по которым карабкалась, и замерзшую реку, петляющую между развалинами.

— У тебя такой свирепый и сердитый вид, — сказала Моргана, оборвав свой глупый смех. В буйные волосы она вплела полоски тканей и драгоценные камни на серебряных заколках. Они сверкали, когда она двигалась.

— Послушай, дитя Карина, сними свои меха. Холод не может забраться к нам сюда, а если бы и забрался, мы можем от него уйти. Есть, знаешь ли, и другие земли. — Она пошла через комнату.

Шон было опустила меч, но теперь вновь его подняла.

— Не подходи! — предупредила она, и собственный голос показался ей хриплым и чужим.

— Я не боюсь тебя, Шон, — ответила Моргана. — Не тебя, мою Шон, мою возлюбленную. — Она бестрепетно обошла меч, сняла шарф, легкую серую паутинку, украшенную крохотными алыми камешками, и обвила им шею Шон. — Смотри, я вижу твои мысли, — сказала она, указывая на камешки. И один за другим они изменили цвет: огонь стал кровью, кровь запеклась и побурела, а затем почернела. — Ты боишься меня, только и всего. Без злобы. Ты не причинишь мне вреда. — Она ловко завязала шарф под личной маской Шон и улыбнулась.

Шон в ужасе смотрела на камешки.

— Как ты это сделала? — спросила она, растерянно отшатываясь.

— Чарами, — ответила Моргана. — Она повернулась на пятках и отошла к окну, пританцовывая. — Я Моргана, полная чар.

— Ты полна лжи, — сказала Шон. — Я знаю про шестерых Алиннов. Я не стану есть здесь, чтобы умереть с голоду. Где мои лыжи?

Моргана словно не услышала. Ее глаза затуманила грусть.

— Ты когда-нибудь видела Дом Алиннов летом, дитя? Он так красив. Солнце восходит над краснокаменной башней, а вечером опускается в озеро Джейми. Ты видела его, Шон?

— Нет, — дерзко ответила Шон. — И ты не видела. Зачем ты говоришь про дом Алиннов, раз твоя семья живет на Ледяной Повозке, а таких имен я и не слышала вовсе. Клераберус и еще всякие.

— Клерономас, — со смешком сказала Моргана. Она поднесла ладонь ко рту, обрывая смех, и начала небрежно покусывать палец, а ее серые глаза сияли. Ее пальцы все были в сверкающих кольцах. — Видела бы ты моего брата Клерономаса, дитя! Он наполовину из металла, наполовину из плоти, а глаза у него блестят, как стекло, и он знает больше всех Голосов, когда либо говоривших за Карин.

— Нет, не знает! — отрезала Шон. — Ты опять лжешь.

— Нет, знает! — сердито сказала Моргана и отпустила руку. — Он чародей. Как и все мы. Эрика умерла, но она пробуждается к жизни снова, и снова, и снова. Стивен был воином, он убил миллиард семей — столько, сколько тебе не сосчитать, а Селия нашла множество тайных мест, которых никто прежде не находил. В моей семье все творят чары. — Взгляд ее стал хитрым. — Я же убила вампира, так? Каким образом, как по-твоему?

— Ножом! — яростно крикнула Шон. Но под маской она покраснела. Так или не так, но Моргана убила вампира, и значит, она в долгу у Морганы… И обнажила против нее сталь! Она содрогнулась, представив себе гнев Крега, и меч с лязгом упал на пол. Все сразу стало неясным.

— У тебя был длинный нож, был меч, — ласково сказала Моргана, — но убить вампира ты не сумела, дитя, ведь так? Нет! — Она пошла через комнату. — Ты моя, Шон Карин, моя возлюбленная, моя дочь, моя сестра. Научись доверять. Я многому тебя научу. — Она взяла Шон за руку и отвела к окну. — Встань здесь, Шон. Стой здесь, Шон, стой и смотри. И я покажу тебе другие чары Морганы. — У дальней стены она прижала свои кольца к доске из блестящего металла с тусклыми квадратными светильничками.

Шон смотрела, и ей вдруг стало страшно.

Пол под ее ногами задрожал, а в уши ей вонзился такой пронзительный вой, что кожаная маска не помогла, и она прижала к ушам руки в толстых перчатках. Но все равно слышала его, точно биение внутри своих костей. У нее заныли зубы, а в левом виске заметалась боль. Но хуже всего было другое.

Снаружи, где только что все было холодным, ясным, неподвижным, теперь скользил, танцевал и окрашивал весь мир жуткий голубой свет. Сугробы стали бледно-голубыми, а взлетающие над ними вихри мелкого снега казались еще бледнее, и по речным обрывам метались голубые тени, где прежде не было ничего похожего. И Шон увидела, что свет этот отражается даже в реке и ложится на развалины, угрюмо высящиеся у дальнего гребня. У нее за спиной захихикала Моргана, и тут за окном все смешалось, исчезло, остались только краски яркие и темные, сливающиеся воедино, точно обломки радуги, кипящие в огромном котле. Шон не сделала ни шагу, но ее ладонь легла на рукоятку длинного ножа, и она не сумела сдержать дрожи.

— Смотри, дитя Карина! — вскричала Моргана, но Шон еле расслышала ее сквозь вой. — Мы прыгаем в небо, прочь от этого холода, как я обещала тебе, Шон. Сейчас мы достигнем Ледяной Повозки. — И опять она что-то сделала с металлической доской, и вой затих, и цвета исчезли. За стеклом было небо.

Шон вскрикнула от страха. Она видела только тьму — и звезды, звезды повсюду. Никогда еще она не видела столько звезд. И поняла, что погибла. Лейн показал ей все звезды, чтобы она могла с их помощью находить путь из любого места в любое другое место, чтобы они ее вели, но эти звезды были не те, не такие. Где Ледяная Повозка, Дух Лыжника или хотя бы Лара Карин с ее ветроволками? Ничего знакомого — только звезды, звезды потешаются над ней, как миллионы глаз: красные, и белые, и голубые, и желтые… и ни одна из них даже не мигнет…

Моргана встала у нее за спиной.

— Мы в Ледяной Повозке? — спросила Шон слабым голосом.

— Да.

Шон содрогнулась, швырнула нож так, что он со стуком отлетел от металлической стены, и повернулась к хозяйке металлического замка.

— Значит, мы умерли, и Возница везет наши души в ледяную пустыню, — сказала она. Но она не заплакала. Ей не хотелось умирать. А в глубокозимье

— особенно. С другой стороны, она скоро увидит Лейна.

Моргана начала развязывать шарф, которым окутала шею Шон. Камешки стали совсем черными и страшными.

— Нет, Шон Карин, — сказала она спокойно, — мы не мертвые. Живи здесь со мной, дитя, и ты никогда не умрешь. Вот увидишь. — Она сдернула шарф и стала развязывать шнурки личной маски, стащила ее с головы девушки и небрежно швырнула на пол. — Ты красива, Шон. А впрочем, ты всегда была красива. Я помню, пусть и прошло столько лет.

— Я не красива, — возразила Шон. — Я не закаленная, слишком слабая, и Крег говорит, что я тощая, и лицо у меня худое. Я не…

Моргана прикосновением губ заставила ее умолкнуть, а затем расстегнула застежку, и потрепанный плащ Лейна соскользнул с ее плеч. За ним — ее собственный плащ, а пальцы Морганы взялись за шнурки куртки.

— Нет! — сказал Шон, отпрянув. Ее спина прижалась к огромному окну, и она ощутила тяжесть страшной тьмы. — Я не могу, Моргана. Я — карин, а ты не член семьи. Я не могу.

— Сбор! — прошептала Моргана. — Притворись, будто сейчас Сбор. Ты всегда бывала моей возлюбленной на Сборах.

У Шон пересохло во рту.

— Но сейчас же не Сбор, — возразила она. Ей довелось побывать на одном Сборе возле моря, где сорок семей собрались для обмена товарами, новостями и любовью. Но это было до ее крови, а потому никто ее не взял: она была неприкосновенна, так как еще не стала женщиной. — Это не Сбор! — повторила она почти со слезами.

Моргана хихикнула.

— Очень хорошо. Я не карин, но я Моргана, полная чар. Я могу сотворить Сбор. — Мелькая босыми ногами, она пробежала через комнату и вновь прижала кольца к доске, поворачивая их так и эдак непонятным образом. Затем она воскликнула:

— Взгляни! Обернись и взгляни!

Шон растерянно обернулась к окну.

Под двойным солнцем разгар лета зеленел светлый мир. Ладьи неторопливо скользили по течению реки, и Шон увидела, как слепящее отражение двойного солнца колышется и качается у них за кормой, точно шары мягкого желтого масла, катящиеся по голубизне. Даже небо выглядело ласковым и маслянистым; белые облака плыли, как величавые парусники семьи Крайен, и нигде не было видно ни единой звезды. Дальний берег был усеян домами — и маленькими, точно придорожные приюты, и башнями, больше Каринхолла, высокими и гладкими, как отполированные ветром скалы Изломанных гор. И тут, и там, и повсюду были люди — гибкие, смуглые, незнакомые Шон, и люди из семей, все вперемешку. Каменное поле было свободно от льда и снега, но на нем везде стояли металлические здания, одни больше Морганхолла, другие (таких было большинство) меньше, все со своими отличительными знаками, все словно присевшие на трех ногах. Между ними располагались шатры и ларьки семей со своими значками и знаменами. И коврики, яркие пестрые коврики любовников. Шон увидела совокупляющихся и почувствовала на плече легкое прикосновение руки Морганы.

— Ты знаешь, что ты сейчас видишь, дитя Карина? — шепнула Моргана.

Шон обернулась к ней с изумлением и страхом в глазах?

— Это Сбор.

Моргана улыбнулась.

— Вот видишь, — сказала она. — Это Сбор, и я выбираю тебя. Отпразднуй со мной. — Ее пальцы соскользнули на пряжку пояса Шон, и Шон не сопротивлялась.

В металлических стенах Морганхолла времена года превращались в часы, превращались в десятилетия, превращались в дни, превращались в месяцы, превращались в недели, снова становились временами года. Время утратило смысл. Когда Шон проснулась на пушистом меху, который Моргана расстелила у окна, разгар лета уже сменился глубокозимьем, а семьи, ладьи и Сбор исчезли. Заря занялась раньше положенного, и Моргана как будто была раздосадована и потому сотворила вечерние сумерки, пору замерзания, несущего зловещий холод, а там, где мерцали звезды солнечного восхода, теперь по медному небу бежали серые тучи. Они ели, а мель сменялась чернотой. Моргана подала грибы, и хрустящую зелень, темный хлеб, сдобренный медом и маслом, чай из душистых трав со сливками и толстые ломтики сырого мяса, плавающие в крови. На заедки был сладкий снег с орехами и в заключение горячий напиток из девяти слоев, разного цвета и вкуса, в высоких кубках из невозможно тонкого кристалла, и от него у Шон заболела голова. И она заплакала, потому что пища казалась совсем настоящей и очень хорошей, но она боялась, что умрет с голоду, если будет есть ее Моргана засмеялась, вдруг ушла и вернулась с валяными кожистыми полосками вампирьего мяса, и сказала, что Шон может спрятать его в своем тюке и жевать, когда проголодается.

Шон хранила мясо долгое время, но ни разу не откусила ни кусочка.

Сперва она пыталась вести счет дням, запоминая, сколько раз они ели и сколько раз спали, но вскоре постоянные изменения зрелищ за окном и беспорядочная жизнь в Морганхолле совершенно ее запутали. Это волновало ее несколько недель (или дней), но затем она перестала тревожиться Моргана может менять время, как ей заблагорассудится, и, значит, Шон нет смысла принимать это к сердцу.

Несколько раз Шон просила разрешения уйти, но Моргана ничего не желала слушать. Она смеялась, творила новые удивительные чары, и Шон забывала обо всем. Как-то, пока она спала, Моргана унесла ее меч и нож, все ее кожи и меха, так что Шон пришлось уступить желанию Морганы и обрядиться в пестрые шелка и дурацкие лохмотья — не могла же она ходить совсем голой! Сначала она сердилась и расстраивалась, а потом привыкла. Да и внутри Морганхолла ей в прежней одежде было жарко.

Моргана делала ей всякие подарки. Мешочки трав, пахнущие разгарлетом. Ветроволк из светло-голубого стекла. Металлическая маска, в которой можно было видеть в темноте. Душистые масла для ванн и склянки с густой золотистой жидкостью, приносящей забвение от тревог. Зеркало, самое лучшее в мире. Книги, которые Шон не умела читать. Браслет, усаженный камешками, которые весь день пили свет, а по ночам сияли, отдавая его. Кубики, в которых звучала странная музыка, стоило Шон согреть их в ладонях. Сапожки, сотканные из металла, такие легкие и мягкие, что их можно было смять в комочек, умещавшийся на ладони. Металлические подобия мужчин, женщин и всяких демонов.

Моргана рассказывала ей истории. У каждого ее подарка была история — откуда эта вещь, кто ее сделал, как она попала сюда. Моргана рассказывала о каждой и вела повествование о каждом своем родственнике и каждой своей родственнице. Неустрашимый Клерономас, облетавший небо в поисках знаний; Селия Марсьен и ее корабль «Преследователь теней»; Эрика Стормджонс, чья семья изрезала ее ножами, чтобы она могла снова жить; яростный Стивен Кобольд Полярная Звезда, печальный Томо, светлая Дейрдре д'Аллеран и ее угрюмый призрачный близнец. Истории эти Моргана ткала из чар. В одной стене была узкая щель. Моргана подходила к ней, вставляла плоскую металлическую коробочку, и тогда все светильники гасли, и мертвые родственники Морганы оживали — светлые духи, которые двигались, разговаривали, обливались кровью, если их ранили. Шон принимала их за настоящих людей до того дня, когда Дейрдре в первый раз начала оплакивать своих убитых детей, а Шон бросилась утешать ее и обнаружила, что не может к ней прикоснуться. И только тогда Моргана сказала ей, что Дейрдре и остальные — только призраки, вызванные ее чарами.

Моргана говорила ей о многом. Моргана была ее наставницей, а не только возлюбленной, и терпеливой почти как Лейн, хотя гораздо чаще теряла интерес и переходила к чему-нибудь другому. Она подарила Шон красивую двенадцатиструнную гитару и стала показывать, как играть на ней, и научила ее немножко читать, и открыла ей кое-какие чары попроще, чтобы Шон было легче жить в корабле. Это она тоже узнала от Морганы: Морганхолл был вовсе не замок, а корабль, небесный корабль: он приседал на своих металлических ногах и прыгал от звезды к звезде. Моргана рассказала ей о планетах — землях возле этих дальних звезд, и добавила, что все вещи, которые она подарила Шон, были оттуда — из краев за Ледяной Повозкой: маска и зеркало с Планеты Джеймисона, книги и кубики с Авалона, браслет с Верхнего Кавлаана, душистые масла с Брака, травы с Рианнона, Тары и Древнего Посейдона, сапожки с Бастионна, фигурки с Чул-Дамиена, золотистая жидкость из края столь дальнего, что даже Моргана не знала его названия. Только стеклянный ветроволк был сделан здесь, на планете Шон, сказала Моргана. До этой минуты ветроволк нравился Шон больше всех остальных подарков, но теперь она обнаружила, что он куда меньше ей по вкусу, чем она думала. Остальные были куда интереснее.

Шон всегда хотелось путешествовать, посетить дальние семьи в дальних глухих краях, посмотреть на моря и горы. Но она была еще слишком молода, а когда, наконец, достигла возраста женщины, Крег ее не пустил. Слишком она медлительна, сказал он, слишком робка, слишком безалаберна. А потому жизнь она проведет дома, где сможет употребить свои скудные способности с лучшими для Каринхолла результатами. Даже роковое путешествие, которое привело ее сюда, было нежданным. На нем настоял Лейн, единственный из всех настолько сильный, что мог пойти наперекор Крегу, Голосу карина.

Однако Моргана брала ее путешествовать под парусами среди звезд. Когда голубой свет начинал озарять ледяную неподвижность глубокозимья и из ничего возникал вой, становясь все пронзительнее и пронзительнее, Шон бросалась к окну и с нарастающим нетерпением ждала, чтобы цветы обрели четкость. Моргана показала ей все моря и все горы, о каких только могла мечтать, — и даже больше. Сквозь безупречное стекло Шон увидела земли из всех историй Древний Посейдон с его старыми верфями и флотилиями серебристых кораблей, луга Рианнона, сводчатые башни из черной стали ай-Эмерел, открытые всем ветрам равнины и суровые горы Верхнего Кавлаана, островные города Порт-Джеймисон и Джолостар планеты Джеймисона Моргана объяснила Шон, что такое города, и внезапно развалины у реки стали ей понятны. Она узнала и о других устройствах жизни — об аркологиях, и цитаделях, и братствах, о корабельных компаниях, рабстве и армиях. Семья Карин уже не казалась началом всех человеческих устремлений.

Но чаще всего они приплывали в Авалон, и он начал нравиться Шон больше всех остальных миров. Поле посадки на Авалоне влекло других странников, и Шон видела, как опускаются и поднимаются корабли на столпах бледно-голубого света. А в отдалении высились здания Академии человеческих Знаний, где Клерономас оставил на хранение все свои секреты, чтобы их сберегли для семьи Морганы. Эти зубчатые стеклянные башни вызывали в Шон томление, похожее на боль, но она его жаждала, не понимая почему.

Порой (на нескольких мирах, но чаще на Авалоне) Шон казалось, что кто-то хочет подняться на их корабль. Она смотрела, как такой незнакомец решительным шагом направляется к их кораблю через поле. Однако на борт ни один так и не поднялся к большому ее разочарованию. Только с Морганой могла она разговаривать. И прикасаться тоже только к Моргане. Шон подозревала, что Моргана чарами прогоняла таких гостей или заманивала их на гибель. Что именно, она никак не могла решить: Моргана была настолько переменчива, что ожидать приходилось и того, и того. Как-то за обедом Шон вспомнила рассказ Ойон про людоедский замок, и в ужасе уставилась на сырое мясо, которое они ели. И до конца обеда она ела только одни овощи. И продолжала есть только овощи в течение некоторого времени, а потом решила, что ведет себя по-детски. Шон хотела было спросить Моргану про людей, которые подходили к кораблю и исчезали, но побоялась. Она помнила в какой лютый гнев приходил Крег, если вопрос ему не нравился. Если Моргана и вправду убивает тех, кто пытается подняться на ее корабль, лучше будет с ней об этом не заговаривать. Когда Шон была маленькой, Крег жестоко ее выпорол за то, что она спросила, почему старая Тесенья должна уйти наружу и умереть.

Другие вопросы Шон задавала и убедилась, что Моргана не хочет отвечать. Моргана не говорила, откуда она родом, не объясняла, где берет их еду, какие чары поднимают корабль в воздух. Дважды Шон просила научить ее магическим заклинаниям, которые переносили их от звезды к звезде, и оба раза Моргана ответила «нет» сердитым голосом. У нее были и другие секреты от Шон. Были помещения, запретные для Шон. Были вещи, которых ей запрещалось касаться, а кое о чем Моргана даже говорить отказывалась. Время от времени Моргана исчезала — на долгие дни, как казалось Шон, которая уныло бродила по кораблю, не зная, чем заняться, а за окном сияли неподвижные звезды — и только Когда Моргана возвращалась, она была мрачно-молчаливой, но продолжалось это часа два-три, а потом она становилась нормальной.

Но и нормальная Моргана была не как все люди.

Она без устали танцевала, напевая про себя, иногда с Шон, а иногда и одна. Она разговаривала сама с собой на мелодичном языке, неизвестном Шон. Она бывала то серьезной, как мудрая матушка, и знала в три раза больше любого Голоса, то проказливой и смешливой, как ребенок одной поры года. Иногда Моргана как будто знала, кто такая Шон, а иногда упорно путала ее с той, другой Шон Карин, которая любила ее в дни Сборов. Она бывала очень терпеливой и очень властной, непохожей ни на кого из тех, кого Шон знала раньше.

— Ты глупая, — как-то сказала ей Шон. — Живи ты в Каринхолле, то не была бы такой глупой. Глупые умирают, знаешь ли, и причиняют вред своим семьям. Все должны быть полезны, а ты бесполезна. Крег сделал бы тебя полезной. Твое счастье, что ты не карин.

Моргана только нежно ее погладила и посмотрела на нее печальными серыми глазами.

— Бедняжка Шон, — прошептала она. — С тобой обходились так безжалостно! Но карины всегда были безжалостными. Дом Алиннов был иным, дитя. Тебе следовало бы родиться алинн.

И больше она не сказала об этом ни слова.

Шон проводила дни, дивясь, ночи, любя, и все реже вспоминала Каринхолл, а потом обнаружила, что Моргана стала для нее точно член семьи. И более того: она теперь начала ей доверять.

Пока не узнала про злоцветы.

Как-то утром Шон проснулась и увидела, что окно полнится звездами, а Моргана исчезла. Обычно это означало долгое тоскливое ожидание, но на этот раз Шон еще только доедала свой завтрак, который отставила ей Моргана, когда та вернулась с большим пучком бледно-голубых цветов.

Моргана выглядела оживленной. Шон еще никогда не видела ее такой оживленной, такой нетерпеливой. Она даже не дала Шон доесть, а позвала ее подойти и встать на меховой ковер у окна, потому что хотела вплести цветы ей в волосы.

— Ты так сладко спала, дитя, — весело сказала она, принимаясь за дело,

— и я заметила, как отросли твои волосы. Они были такими короткими, обкорнанными, безобразными. Но ты ведь живешь тут уже долго, и теперь они стали приглядными, длинными, как мои, а злоцветы сделают их прекрасными.

— Злоцветы? — с любопытством переспросила Шон. — Ты так их называешь? А я и не знала.

— Да, дитя, — ответила Моргана, все еще хлопотливо заплетая и переплетая. Шон стояла к ней спиной и не видела ее лица. — Маленькие голубенькие называются злоцветы. Они цветут даже в самые злые морозы, вот их и стали так называть. Происходят они с планеты Ймир, где зимы почти такие же холодные и долгие, как у нас здесь. Другие цветы тоже с Ймира — те, что распускаются на лозах вокруг корабля. Из называют морозоцветами. Глубокозимье такая унылая пора, что я посадила их тут, чтобы придать всему немножко красоты. — Она взяла Шон за плечи и повернула лицом к себе. — Сбегай за свои зеркалом и посмотри сама, дитя Карина.

— Оно там, — ответила Шон и бросилась мимо Морганы. Ее босая подошва коснулась чего-то холодного и мокрого. Нога отдернулась, Шон охнула. На меховом ковре поблескивала темная лужица.

Шон нахмурилась, замерла и посмотрела на Моргану. Та не сняла сапожек. Они выглядели отсыревшими.

А за спиной Морганы не было видно ничего, кроме черноты и незнакомых звезд. Шон испугалась: что-то было не так. Моргана смотрела на нее со смущенной растерянностью.

Она облизнула губы, робко улыбнулась и пошла за зеркалом.

Прежде чем она уснула, Моргана чарами убрала звезды. За их окном была ночь, но ласковая ночь, каких в глубокозимье не бывает. Вокруг их поля посадки ветер колыхал густую листву древесных вершин, а луна в вышине одевала все светлой красотой. Прекрасный мир, где можно спать в безопасности, сказала Моргана.

Но Шон не спала. Она сидела в стороне от Морганы, глядя на луну. Впервые с той минуты, когда ее глаза открылись в Морганхолле, она рассуждала как карин. Лейн похвалил бы ее с гордостью, Крег спросил бы, почему ей потребовалось для этого столько времени.

Моргана вернулась с пучком злоцветов и в сапожках, намокших от снега. Но снаружи не было ничего кроме пустоты, по словам Морганы, заполняющей пространство между звездами.

Моргана сказала, что свет, который Шон увидела тогда в лесу, был рожден лучами ее корабля, когда он спускался на поле. Но толстые лозы морозоцветов росли внутри ног корабля, вокруг них и над ними. И росли они долгие годы.

Моргана не выпускала ее из корабля и показывала ей все только из окна. Но Шон не помнила, чтобы в стене Морганхолла, когда она рассматривала его снаружи, было окно. А если окно все-таки есть, то где лозы морозоцветов, которые должны были его оплести? Где иней глубокозимья, который должен был нарасти на нем?

Ибо название металлического замка было Морганхолл, рассказывала детям старая Тесенья, а семья, жившая в нем, называлась Лжецы, и пища их была призрачной, сотворенной из грез и воздуха.

Шон встала в сиянии лживого лунного света и пошла туда, где хранила подарки Морганы. Она по очереди оглядела их и взяла самый тяжелый — стеклянного ветроволка. Это была большая фигурка, так что Шон пришлось поднять его двумя руками — за оскаленную морду и за хвост.

— Моргана! — крикнула она.

Моргана сонно села на кровати и улыбнулась.

— Шон, — прошептала, она. — Шон, дитя. Зачем тебе понадобился твой ветроволк?

Шон приблизилась на несколько шагов и подняла стеклянного зверя высоко над головой.

— Ты лгала мне. Мы никуда не летали. Мы все еще в разрушенном городе и все еще в глубокозимье.

Лицо Морганы помрачнело.

— Ты не знаешь, что говоришь! — Она неуверенно поднялась на ноги. — Ты хочешь бросить в меня эту статуэтку, дитя? Я не боюсь. Однажды ты занесла надо мной меч, и я не боялась тебя тогда. Я — Моргана полная чар. Ты не можешь причинить мне вред, Шон.

— Я хочу уйти, — сказала Шон. — Принеси мой меч и нож, а также мою одежду. Я возвращаюсь в Каринхолл. Я женщина Карина, а не дитя. Ребенком меня сделала ты. Принеси и еды мне в дорогу.

Моргана засмеялась.

— Ах, как серьезно! А что, если я не принесу?

— Если не принесешь, — ответила Шон, — я брошу ветроволка в твое окно.

— Нет, — сказал Моргана. По ее лицу ничего нельзя было понять. — Ты этого не сделаешь, дитя.

— Сделаю, — ответила Шон. — Если ты не принесешь всего, что я велела.

— Но ты же не хочешь меня покинуть, Шон Карин, не хочешь! Вспомни, мы же любовники. Мы семья. Я могу творить для тебя чары. — Ее голос задрожал.

— Положи его, дитя. Я покажу тебе то, чего прежде не показывала. Есть столько мест, куда мы можем отправиться вместе, столько историй, которые я могу тебе рассказать. Положи его, — молила она.

Шон торжествовала, но отчего-то на глазах у нее стояли слезы.

— Почему ты так боишься? — спросила она гневно. — Ты же можешь починить окно своими чарами, так ведь? Даже я могу вставить стекло в разбитое окно, хотя Крег и говорит, что я почти ни на что не гожусь. — Слезы текли по обнаженным щекам, но безмолвные, безмолвные. — Снаружи тепло, ты сама видишь, и при луне легко работать. И есть же город. Наймешь стекольщика. Не понимаю, почему ты так боишься. Другое дело, будь здесь глубокозимье, холод, лед, притаившиеся в темноте вампиры. Но ведь это не так.

— Нет, — сказал Моргана. — Нет!

— Нет, — повторила Шон. — Принеси мне мои вещи.

Моргана не сделал ни шагу.

— Не все было ложью. Да, не все. Если ты останешься со мной, то проживешь очень долго. Я думаю, дело в пище, но это правда. И очень многое было правдой, Шон. Я не хотела тебе лгать. Я хотела, как лучше, как вначале было со мной. Знаешь, надо просто притвориться перед самой собой. Забудь, что корабль неподвижен. Так лучше. — Голос ее стал тоненьким, испуганным. Она была взрослая женщина, а умоляла как маленькая девочка, детским голоском. — Не разбивай окна. В окне заключены самые могучие чары. Оно может перенести нас куда угодно… почти. Пожалуйста, пожалуйста не разбивай его, Шон. Не надо!

Моргана дрожала. Колыхающиеся полосы тканей, которые она носила, вдруг потускнели, стали лохмотьями, кольца не сверкали. Сумасшедшая старуха и больше ничего. Шон опустила тяжелого стеклянного ветроволка.

— Мне нужна моя одежда, и мой меч, и мои лыжи. И еда. Много, много еды. Принеси все это и, может быть, я не разобью твое окно, лгунья. Ты меня слышишь?

И Моргана, более не полная чар, кивнула и сделала то, что ей было ведено. Шон молча следила за ней. Больше они не обменялись ни единым словом.

Шон вернулась в Каринхолл и состарилась.

Ее возвращение всех ошеломило. Она узнала, что отсутствовала стандартный год с лишним, и никто не сомневался, что они с Лейном погибли. Сперва Крег отказался ей поверить, и остальные его поддержали, но Шон предъявила пучок злоцветов, которые выпутала из своих волос. Но даже и тогда Крег отрицал все необычайное, что с ней произошло.

— Иллюзии, — фыркнул он презрительно. — Самообман с начала и до конца. Тесенья говорила правду. Если бы ты вернулась, то не нашла бы своего чародейного корабля и никаких следов тоже. Поверь мне, Шон.

Но Шон всегда казалось, что сам Крег себе не поверил. Он отдал строгий приказ, и ни один мужчина, ни одна женщина семьи Карин больше никогда в ту сторону не ходили.

Шон обнаружила, что в Каринхолле многое изменилось. Семья стала меньше. За трапезным столом она не досчиталась Лейна. В ее отсутствие пища оскудела, и Крег, согласно обычаю, отослал самых слабых и самых бесполезных наружу умирать. Среди исчезнувших был и Ион. Не было и Лейлы, такой молодой и сильной. Еще трех месяцев не прошло, как ее забрал вампир. Но не все было грустным. Глубокозимье подходило к концу. И, в более личном плане, Шон обнаружила, что ее положение в семье изменилось. Теперь даже Крег обходился с ней с суровым уважением. Год спустя, когда в свои права вступило таяние, она родила первенца и заняла законное место в советах Каринхолла. Дочку Шон назвала Лейн.

Шон вернулась в жизнь семьи легко и просто. Когда настало ее время выбирать постоянную профессию, она изъявила намерение стать торговцем, и, к ее удивлению, Крег не стал возражать. Риис взял ее ученицей, и через три года она получила первое самостоятельное задание. Теперь она много времени проводила в пути. Дома же, в Каринхолле, она неожиданно для себя стала любимой повествовательницей. Дети говорили, что ее истории — самые лучшие. Крег, как всегда помышлявший только о пользе, сказал, что ее выдумки подают детям дурной пример и не учат их ничему полезному. Но он был уже очень болен и совсем истощен разгарлетной лихорадкой, и его возражения не имели никакого веса. Вскоре он умер, и Голосом стал Девин, более мягким и умеренным Голосом, чем Крег. Пока он говорил за Каринхолл, семья Карин прожила поколение мира и довольства, и численность ее увеличилась с сорока почти до ста.

Шон часто бывала его возлюбленной. К тому времени она читала уже заметно лучше, и однажды Девин, уступив ее прихоти, показал ей тайную библиотеку Голосов — несчетные столетия каждый Голос вел там книгу записей всех событий времени его служения. Как Шон и подозревала, одна из самых толстых называлась «Книга Бет, Голоса Карина». Она повествовала о временах шестидесятилетней давности.

Лейн была первой из девяти детей, рожденных Шон. Шестеро выжили: двое, зачатые в семье, и четверо, которых она приносила со Сборов. Девин восхвалил ее за то, что одарила Каринхолл таким количеством новой крови, а позднее Голос восхвалил ее за удачливую торговлю. Она много путешествовала, посещала многие семьи, видела водопады и вулканы, а не только горы и моря, обошла половину мира на паруснике крайнеров. У нее было много возлюбленных, она пользовалась большим почтением. После Девина Голосом стала Дженнис, но ее время было злым и несчастливым, а когда она скончалась, матери и отцы семьи Карин предложили этот пост Шон. Она отказалась. Счастливей это ее не сделало бы. Несмотря на все, чего она достигла, счастливой она никогда не была.

Она помнила слишком много и иногда не могла уснуть всю ночь.

Когда наступило четвертое глубокозимье в ее жизни, семья насчитывала двести тридцать семь членов и более ста из них составляли дети. Но дичь оскудела еще на третьем году замерзания, и Шон предвидела приближение тяжелого времени холодов. Голос была доброй женщиной, и ей нелегко давались решения, принять которые требовала необходимость. Но Шон знала, что будет. В Каринхолле она была самой старой за одним исключением. Как-то ночью она украла пищу — запас на две недели пути — и пару лыж, а на заре покинула Каринхолл, избавив Голос от тяжкой обязанности отдать приказ, чтобы она ушла.

Двигалась она уже не так быстро, как в юности, и потратила на дорогу не две, а почти три недели, и совсем исхудала и ослабела, когда вошла в разрушенный город.

Но корабль был точно таким же, каким она его оставила.

Перепады жары и лютых морозов за долгие годы растрескали плиты космодрома, и инопланетные цветы завладели каждой щелочкой. Каменное поле было покрыто ковром злоцветов, а лозы морозоцветов, обвивавшие корабль, были вдвое толще, чем запомнилось Шон. Большие яркие венчики чуть покачивались под ветром.

И больше никакого движения.

Шон трижды обошла корабль, ожидая, что распахнется дверь, ожидая, что кто-то увидит ее и выйдет к ней. Но если металл и заметил ее, то ничем это не показал. На дальней от реки стороне корабля Шон обнаружила нечто, чего прежде не видела — письмена, поблекшие, но еще удобочитаемые, лишь местами скрытые морозоцветами. Длинным ножом она сколола лед и перерубила лозы, чтобы прочесть надпись. И прочла:

ФЕЯ МОРГАНА Порт приписки: Авалон 476 3319

Шон улыбнулась. Так значит и ее имя было ложью! Ну да теперь это не имело значения. Она сложила руки в перчатках трубкой у рта.

— Моргана! — закричала она. — Это Шон. — Ветер рвал и уносил ее слова.

— Впусти меня, Моргана. Лги мне, Моргана, полная чар. Прости меня. Лги мне и заставь меня поверить!

Ответа не было. Шон выкопала себе берложку в снегу, забралась в нее и начала ждать. Она устала, ее терзал голод, и близилась ночь. Уже среди перьев сумеречных облаков на нее смотрели льдисто-голубые глаза Возницы.