Ничего особенного Токарева Виктория

Но, Боже мой, как хотелось любви! Как давно он ее ждал. Как долго к ней шел. И встретил. И узнал. И струсил. Может быть, он слишком долго ждал и переутомился? Все в жизни должно приходить своевременно. И даже смерть.

Корольков перевел Полудневу в палату выздоравливающих и каждый день, проходя мимо палаты, давал себе короткий приказ: «Мимо!» И шел мимо.

Сегодня он тоже сказал: «Мимо!» И заглянул. Ее кровать была пуста.

– А где Полуднева? – спросил Корольков.

– Выписалась, – спокойно сказала соседка. Для нее тот факт, что больная выписалась, был делом обыденным и даже радостным.

– Когда?

– Вчера.

Корольков стоял и не уходил, как будто чего-то ждал.

Женщина с удивлением на него посмотрела.

– А она ничего не просила мне передать? – спросил Корольков.

– Вам? Нет. Ничего.

Корольков пошел в ординаторскую, пытаясь как-то разложить по полкам весь хаос внутри себя. Было ощущение, что его предали. Все-таки он же вынес ее на руках из огня, пусть даже он сам в нее стрелял. А она ушла и даже не попрощалась.

В ординаторской стояла Раиса. Она еще не успела надеть шапочку, и ее сложная прическа походила на клумбу.

– Ты выписала Полудневу? – спросил Корольков.

– Да. Она попросилась, – сказала Раиса.

Корольков взял историю болезни. Полистал.

– Попросилась… У нее же гемоглобин сорок пять. – Он с брезгливостью посмотрел на Раису.

– Поднимет естественными витаминами.

У Раисы были широкие брови и бегающие, высматривающие выгоду глаза – как у хищника. У куницы, например. Или хоря. Хотя Корольков никогда не видел ни куницу, ни хоря.

«Такая под машину не попадет, – подумал он. – И с машиной не перевернется».

Вошел Анастасьев. Посмотрел на Королькова и спросил:

– Иван, ты что, волосы красишь?

– В какой цвет? – спросил Корольков.

– Не пойму. Только они у тебя потемнели.

– Это я побледнел. Лицо поменяло цвет, а не волосы.

– Хочешь, я вырежу тебе твою язву. По знакомству?

– Спасибо. Не хочу, – глухо ответил Корольков.

Маргарита Полуднева стояла как кость в горле. Ни проглотить, ни выплюнуть. Он вдруг понял, что задохнется, если не увидит ее.

Прочитал адрес на титульном листе истории болезни. Спросил:

– Кто такой Вавилов?

– Какой Вавилов? – не понял Анастасьев, думая, что речь идет о больном.

– Улица Вавилова, – объяснил Корольков.

– Революционер, наверное, – подсказала Раиса.

– А может, ученый, – предположил Анастасьев. – А что?

– Ничего, – ответил Корольков. И Анастасьев удивился несовпадению его лица со смыслом беседы.

Маргарита Полуднева лежала у себя дома на своем диване, а перед ней сидела подружка Нинка Бочарова – загорелая, здоровая, с лицом, поблескивающим в полумраке. Она только что вернулась из командировки в Иркутск и пребывала в состоянии полного раздрызга. Тот факт, что погиб Гоча, которого Нинка знала, и Марго чуть не погибла, произвел на Нинку впечатление сильное, но кратковременное. Страдания Марго, равно как и Гочи, остались позади, а ее, Нинкины, страдания были в настоящем и состояли в том, что ее талантливый муж снова запил после трехлетнего перерыва. К тому же чужие страдания были с чужими людьми, а ее – с ней. И Нинке хотелось говорить, чтобы выговориться и облегчить душу, чтобы душа стала полегче и ее не так тяжело было в себе носить.

– Он обещает, клянется. Я каждый раз верю. А потом все сначала.

На Нинкином лице стоял ужас. Ее пугала бессовестность, разлитая в мире и направленная на нее.

– Я просто не знаю, как мне жить. Я не уверена в завтрашнем дне. И даже в сегодняшнем вечере. Я живу, как партизан, – перебежками.

Марго не поняла, и это непонимание отразилось на ее лице.

– Ну, партизан на открытой местности. Пробежит, упадет. Вот это и есть моя жизнь.

– Почему партизан? Солдат под обстрелом.

– Ну не важно! Все равно война. Это какой-то ужас. Я не выдержу.

– А ты его лечи.

– Я уже лечила. Даже в Бурятию ездила, к буряту. За травами. Все бесполезно. Можно только бросить.

– Ну брось!

– Не могу. Я его люблю. Все остальные – амбалы рядом с ним.

– Амбал – это что?

– Не знаю. Сарай. Или плита бетонная… Что мне делать?

– Ничего не делать, – сказала Марго. – Никогда хорошо не жили, и нечего начинать. Как там Иркутск?

– В Доме декабристов была. И на кладбище.

– Я скучаю по этому времени, – поделилась Марго. – Я скучаю по декабристам.

– Да уж, – согласилась Нинка. – Тогда слово, данное другому, что-то значило. Тогда были другие мужчины.

– И другие женщины.

– Женщины не меняются, – возразила Нинка. – Они всегда женщины. Ну ладно… Я тебе завтра позвоню.

Она ушла, забыв сигареты и свое отчаянье. Отчаянье осталось в комнате. Марго вдыхала его. Болела грудь. Корольков стоял перед глазами: неровный срез переднего зуба, два голубых окна в тревожный мир… Захотелось встать, одеться и поплестись к нему куда бы то ни было: в больницу, домой… Но она никуда не пойдет. Она себя знает.

Раздался звонок в дверь. «Это Нинка, за сигаретами», – подумала Марго. Трудно поднялась. Открыла дверь.

В дверях стоял Корольков. Он что-то проговорил, но она не расслышала, различила только глуховатый голос, бубнящую интонацию. Качнулась к нему, и в грудь под ребра вошел нож. Она и раньше слышала: пронзила любовь, но думала, что это просто красивые слова. Оказывается, правда.

Марго смотрела, всматривалась в его лицо. В своей жизни она не видела ничего более красивого, чем это склоненное к ней лицо. Произведение Божьего искусства. Подлинник.

– Тебе больно?

Было больно от ножа, который стоял в солнечном сплетении. На глазах выступили слезы.

Он целовал ее в глаза. Потом в губы. И она слышала вкус собственных слез.

– Ты когда меня полюбила?

– Я? Сразу. А ты?

– И я сразу.

– А чего воображал?

– Побаивался.

– Чего?

– Я старый, нищий и больной.

– Ну и пусть!

– Это сейчас «ну и пусть». А дальше?

– Не надо заглядывать вперед. Не надо ничего планировать. Один уже планировал…

– Кто?

– Не важно кто… В истории много примеров. Гитлер. Наполеон.

– Ты любила до меня?

– Сейчас кажется, что нет.

– Я прошу тебя… Пока мы вместе, пусть у тебя больше никого не будет…

– Мы всегда будем вместе. Не бойся ничего. Настоящий мужчина не должен бежать от любви. Не должен бояться быть слабым, больным и нищим.

– Я не настоящий. Ты принимаешь меня за кого-то другого. Ты меня не знаешь.

– Это ты себя не знаешь. Ты сильный и талантливый. Ты самый лучший изо всех людей. Просто ты очень устал, потому что жил не в своей жизни. Ты был несчастлив.

– Почему ты так решила?

– А посмотри на себя в зеркало. Такого лица не бывает у счастливого человека.

– Да?

– Такое впечатление, что ты прожил всю свою прошлую жизнь и живешь по инерции. По привычке жить.

– Ты еще молодая. У тебя нет привычек. Они тебя не тянут.

– У меня есть привычка к одиночеству.

– Ты его любишь?

– Что?

– Одиночество.

– Разве одиночество можно любить?

– Я любил до тех пор, пока не встретил тебя. А сейчас понимаю, что был по-настоящему нищим.

– А я знаю, какой ты был маленький.

– Какой?

– Такой же, как сейчас. Ты и сейчас маленький, поседевший от ужаса ребенок. И говоришь, бубнишь, как дьячок на клиросе. Тебя, наверное, в школе ругали.

Стучали ходики. Иван закрыл глаза и вспомнил себя маленьким. Как давно началась его жизнь. И сколько еще протянется…

Марго обтекала его, как река, заполняя все изгибы, не давая проникнуть ни боли, ни сквозняку.

– Ты о чем?

– Я счастлив. Так спокойно на душе. В самой глубине так тихо. Вот все, что человеку надо. Тишина на душе и преданная женщина с легкими руками.

– И морщинами, – добавила Марго.

– И морщинами, которые ты сам навел ей на лицо. Морщинами от слез и смеха. Ты делал ее счастливой – она смеялась. Делал несчастной – плакала. Так и должно быть: мужчина берет молодое лицо в начале жизни и расписывает по собственному усмотрению.

– А если уже до тебя расписали?

– Все сотру, что до меня.

– Ты меня не бросишь?

– Нет. А ты меня?

– Я – твоя собака. Я буду идти за твоим сапогом до тех пор, пока ты захочешь. А если не захочешь, я пойду на расстоянии.

– Не говори так…

Они переплелись руками, телами, дыханием. И уже невозможно было их распутать, потому что непонятно – кто где.

– Ты куда?

– Взять сигареты.

– Я с тобой.

– Подожди меня.

– Не могу ждать. Я без тебя не могу.

– Ну подожди!

– Не могу. Честное слово.

– Ну посчитай до десяти. Я вернусь.

Он встал и вышел.

Марго начала считать:

– Раз… два… три… четыре… пять…

Когда он вернулся, Марго стояла посреди комнаты и смотрела на дверь. От ее наготы исходил легкий свет, потому что она была самым светлым предметом в комнате. Он подошел и сказал:

– Ты светишься. Как святая.

– Не уходи больше никогда и никуда, – серьезно попросила она.

Он смотрел в ее лицо. Она казалась ему замерзшей перепуганной дочерью.

Марго проснулась оттого, что он целовал ее лицо.

Она открыла глаза и сказала с сильным страхом:

– Нет!

– Что «нет»?

– Я знаю, что ты хотел сказать.

– Что?

– Что тебе надо идти на работу.

– Действительно. А как ты догадалась? Ты что, телепат?

– По отношению к тебе – да. Я пойду с тобой.

– Куда? В операционную?

– Я сяду внизу на лавочке и буду смотреть на окна, за которыми ты стоишь.

– Я кого-нибудь зарежу. Я должен принадлежать только больному. А ты будешь оттягивать. Понимаешь?

Марго тихо заплакала, наклонив голову.

– Я не могу уйти, когда ты плачешь.

– Я плачу по тебе.

– По мне? – удивился Корольков.

– Мне так жаль оставлять тебя без себя. Я боюсь, с тобой что-то случится…

– Интересно… Кто здесь врач, а кто больной?

Марго поднесла ладони к ушам.

– В ушах звенит…

– Это малокровие.

– Нет. Это колокола. По мне и по тебе.

– Что за чушь?

– Ты больше не придешь…

– Приду. Я приду к тебе навсегда.

– Когда?

– Завтра.

– А сегодня?

– Сегодня у Оксаны день рождения. Шестнадцать лет. Росла, росла и выросла.

– Большая…

– Да. Большая. Но и маленькая.

– Мне страшно…

– Ну почему? Ну хочешь, пойдем со мной…

– Нет. Ты кого-нибудь зарежешь. Я буду виновата. Я тебя здесь подожду. Посчитаю до миллиона.

– Не считай. Займись чем-нибудь. Найди себе дело.

– А у меня есть дело.

– Какое?

– Я люблю.

По дому плавали запахи и крики. Надежда накрывала стол и ругалась с Оксаной, которая находилась в ванной и отвечала через стену. Слов не было слышно, но Корольков улавливал смысл конфликта. Конфликт состоял в том, что Надежда хотела сидеть за столом вместе с молодежью, а Оксана именно этого не хотела и приводила в пример других матерей, которые не только не сидят за столом, но даже уходят из дома. Надежда кричала, что она потратила неделю на приготовление праздничного стола и всю прошлую жизнь на воспитание Оксаны и не намерена сидеть на кухне, как прислуга.

Корольков лежал у себя в комнате на своем диване. Болело сердце, вернее, он его чувствовал, как будто в грудь положили тяжелый булыжник. Он лежал и думал о том, что вот уйдет, и они будут ругаться с утра до вечера, потому что Оксана не умеет разговаривать с матерью, а Надежда – с дочерью. Она воспитывает ее, унижая. И они зажигаются друг о друга, как спичка о коробок.

Корольков знал по себе: от него тоже можно чего-то добиться только лестью. Никаких правд. А тем более – унижений. Лесть как бы приподнимала его возможности, и он стремился поднять себя до этого нового и приятного ему предела.

Отворилась дверь, и вошла Оксана в новой кофте в стиле «ретро», или, как она называла, «ретруха». Хорошо исповедовать «ретруху» в шестнадцать лет.

– Пап, ну скажи ей, – громко пожаловалась Оксана. – Чего она мне нервы мотает на кулак?

– Как ты разговариваешь с матерью? – одернул Корольков.

– Ну пап. Ну чего она сядет с нами? Я все время буду в напряженке. Она вечно что-нибудь ляпнет, что всем неудобно…

– Что значит «ляпнет»?

– Ну не ляпнет. Поднимет тост за мир во всем мире. Или начнет обращать на меня внимание… Или начнет всем накладывать на тарелки, как будто голод…

– Ты не голодала, а мы голодали.

– Так это когда было. Сорок лет назад голодала, до сих пор наесться не может. Хлеб заплесневеет, а она его не выбрасывает.

– Довольно-таки противно тебя слушать, – объявил Корольков. – Ты говоришь, как законченная эгоистка.

– Ну извини… Но ведь мой день рождения. Мне же шестнадцать лет. Почему в этот день нельзя сделать так, как я хочу?

Корольков посмотрел на ее чистенькое новенькое личико с новенькими ярко-белыми зубами и подумал, что ее перелюбили в детстве и теперь придется жать то, что посеяли. Он понимал, что нужен был дочери не тогда, когда носил ее на руках и посещал в пионерском лагере. Носить и посещать мог любой добрый дядя. А именно теперь, в шестнадцать лет, когда закладывается фундамент всей дальнейшей жизни, – именно теперь нужен родной отец. И не амбулаторно, как говорят врачи, – пришел, ушел. А стационарно. Каждый день. Под неусыпным наблюдением. Чтобы не пропустить возможных осложнений. А осложнения, как он понимал, грядут.

Позвонили в дверь. Оксану сдуло как ветром вместе с ее неудовольствием, и через секунду послышался ее голос – тугой и звонкий, как струя, пущенная под напором. С ней было все в порядке. Впереди праздник, и жизнь – как праздник.

Корольков представил себе Марго, как она там сейчас сидит и считает. Не живет, а отмеряет время. И понял, что сначала искалечил ее тело, а теперь душу. Сшиб ее на дороге. Хотя и не нарочно. Еще не хватало, чтобы нарочно.

Сердце рвануло и заломило. Боль пролилась в плечо и под лопатку.

Корольков поднялся и пошел на кухню.

Из комнаты Оксаны доносился галдеж.

– Мам! – крикнула Оксана. – Сделай нам вареньевую воду.

Надежда достала из холодильника банку засахаренного сливового варенья. Еще было клубничное варенье, но Надежда не расходовала его на гостей, а хранила для внутреннего пользования.

Корольков знал от Раисы, что Надежда звонила ночью в больницу и выяснила, что его там нет. Если его нет в больнице и нет дома, значит, он где-то в третьем месте. И Надежде, как жене, было бы естественно поинтересоваться, что это за третье место. Но она молчала – так, будто ничего не произошло.

– А ты хитрая, – сказал Корольков.

– Дай мне сахар, – велела Надежда и посмотрела на него. И он увидел ее глаза – серые, дождистые, без ресниц. Какие-то ресницы все же были – редкие и короткие, как выношенная зубная щетка. Корольков давно, вот уже лет десять, не глядел на свою жену. А сейчас он ее увидел. И содрогнулся от ненависти. И именно по этой ненависти понял, что никуда не уйдет. Если бы он решил уйти, то пожалел бы Надежду и увидел ее иначе.

– А ты хитрая, – повторил он, держась за сердце.

– Я старая, – ответила Надежда.

– Ты не всегда была старая.

– С тобой я с тридцати пяти лет старуха.

– Но ты всегда знала, что делала. Ты заворачивала меня, как мясо в мясорубку, и получала тот продукт, который хотела.

– Тише, – попросила Надежда. – У нас люди. Что они о нас подумают?

– За что ты меня так? Что я тебе сделал?

– Не вали с больной головы на здоровую. Я всегда все делала так, как ты хотел. И продолжаю делать, как ты хочешь.

– Я так не хочу.

– Конечно. Ты хочешь все сразу. Все себе разрешить и ни за что не отвечать. Кентавр!

– Кто? – удивился Корольков.

– Кентавр – полуконь-получеловек. А ты – полустарик-полудитя.

– Очень хорошо! – обрадовался Корольков. – Я ухожу.

– Иди! – спокойно ответила Надежда, и он поразился – насколько просто разрешаются, казалось бы, неразрешимые проблемы.

Корольков вышел в прихожую. Оделся и пошел из дома.

На третьем этаже он вспомнил, что забыл бритву и фонендоскоп. И поднялся обратно.