Косиног. История о колдовстве Бром

Зверь неуверенно пожал плечами, чем не на шутку встревожил опоссума.

– Ты знал нас долгое-долгое время. Постарайся же, вспомни. Это невероятно важно.

Стараясь вспомнить хоть что-нибудь, зверь напряг память, однако в голове не нашлось ничего, кроме мутных клубящихся теней да гулкого эха.

Опоссум крепко ухватил зверя за руку.

– Закрой глаза. Узри нас!

Послушно закрыв глаза, зверь ощутил биение крови в жилах опоссума. Сердца их застучали в едином ритме, и перед мысленным взором зверя мало-помалу начали возникать туманные образы. Со временем образы обрели четкость, и зверь сумел разглядеть их – сотни проказливых мелких зверьков, совсем таких же, как эта троица, с пением, с воем, с диким азартом на детских личиках бегущих по лесу. Но, стоило ему приглядеться, постараться увидеть еще что-нибудь, видение подернулось рябью, ускользнуло, обернулось ничем.

С досадой крякнув, зверь покачал головой и снова открыл глаза.

Мелкие твари встревоженно переглянулись.

– Ничего, – успокоил его опоссум, – все это к тебе вскоре вернется, просто крови нужно побольше. Мы – дикий люд… твои дети. Я – Лес, – назвался зверек, ударив себя кулачком в грудь, – он, – тычок пальцем в сторону ворона, – Небо, а он, – кивок в сторону рыбы, – Ручей.

– А я, значит… Отец?

– Да, – подтвердил Лес. – Отец, погубитель… защитник наш. Настало время выйти из этой ямы. Настало время прогнать людей прочь, пока они не погубили Паупау.

– Паупау? – В памяти вспыхнул образ, мерцающее видение: огромное дерево, покрытое багряной листвой. – Да, о нем мне известно.

Детишки заулыбались, блеснув ровными рядами крохотных, острых, как иглы, зубов.

– Скорее же! – воскликнул Лес. – За нами!

Ворон по имени Небо взлетел с камня и, беззвучно хлопая крыльями, понесся к ходу, ведущему наверх. Лес с Ручьем устремились следом. Опоссум, будто невесомый, карабкался по стене, цепляясь за камни, рыба плыла, помахивая хвостом, словно в незримой воде, и вскоре все трое скрылись в неярких отблесках света, что проникал в яму сверху.

Поднявшись на ноги, Отец обнаружил, что земля под копытами усеяна костьми – кое-где свежими, но большей частью невероятно древними, всевозможного вида, всевозможной величины. Вокруг огромных черепов белели россыпи черепов совсем маленьких, а неподалеку виднелась даже пара расщепленных, обломанных бивней. Шагнув вперед, Отец понял, что слой костей невообразимо толст. Насколько же глубоко уходит он в недра земли?

Окинув взглядом два мертвых тела, человеческое и козлиное, он осознал, что сам в равной мере похож на обоих, и тут заметил над человеческим трупом еще кое-что – странный, округлый, чуть продолговатый вроде яйца, плод с кроваво-алой мякотью под треснувшей кожурой. Над плодом, вычерченный тем же кроваво-алым, багровел глаз.

«Это мне тоже знакомо», – подумал Отец, остановив на нем взгляд.

Глаз заморгал, раздвоился, разделился начетверо, а после на шесть – на шесть черных глаз вроде паучьих. Взгляды их забегали из стороны в сторону, словно бы что-то отыскивая.

По спине Отца побежали мурашки. Встревоженный, он полоснул по рисунку когтями, и глаз исчез. Отец передернулся. Выбраться, выбраться из этой ямы, из этой могилы, да поскорее!

Взгляд его сам собой устремился вверх, к неяркому пятнышку света высоко над головой.

«Солнце. Да, солнце. При свете солнца в голове прояснится».

С этой мыслью Отец, упираясь копытами в осклизлые камни, полез наверх и недолгое время спустя оказался в небольшой пещере. Снаружи зеленел лес. Час, похоже, был ранний: среди деревьев слегка колыхались пряди тумана, из густых крон доносились трели проснувшихся поутру птиц. Выбравшись наружу, Отец встал во весь рост, шумно вдохнул. В прохладном воздухе пряно, свежо пахло лесом… но тут он учуял еще кое-что.

– Ну и воняют они, эти люди, правда? – подал голос Лес.

Отец согласно кивнул.

– Разве я не прогнал их с этих земель еще в давние-давние времена?

– А-а, память к тебе возвращается! В самом деле, Отец, прогнал.

– А теперь они воротились?

– Это новые люди. Люди другой породы. Пришли они издалека и страха еще не знают. Но скоро все будет иначе. Скажи, помнишь ли ты, отчего прогонял их отсюда?

Из памяти снова всплыл образ того же самого дерева. На сей раз Отец успел разглядеть на его ветвях округлые, продолговатые, словно яйца, плоды – точно такие же, как тот, в яме.

– Дерево…

Три детских личика просияли.

– Да! – торжествующе вскричал Лес, указав в сторону скальных выступов и валунов над пещерой. – Смотри: вот кости великого древа Паупау!

Однако Отец видел там только нагромождение темных, щербатых каменных глыб.

– Неужели не видишь?

Отступив на пару шагов, Отец понял: да это же обломки, остатки ствола дерева невероятной величины!

– Что это за место?

– Наше сердце и наша душа. Здесь мы рождаемся, здесь умираем. Здесь – дом Паупау. Взгляни! – Лес указал на вершину груды камней. – Мать Земля вернула нам Паупау! – Голос его дрогнул, словно зверек вот-вот расплачется. – Столько лет минуло… и вот она даровала нам новый шанс!

Что до Отца, он видел перед собой всего-навсего хилое юное деревце не выше него самого, чудом пробившееся к солнцу сквозь толщу массивного окаменевшего пня.

– Теперь у нас есть и Паупау, и ты… ты, наш заступник. Верный знак: в мире снова настало время дикого люда!

Отцу все это мало о чем говорило, и он хотел было так и сказать, но вдруг одинокий луч солнца, пробившийся сквозь полог леса, коснулся верхушки деревца. Отразившийся от его листьев, солнечный свет вспыхнул малиново-алым, ошеломил, ослепил. Накрытому волной головокружения, Отцу пришлось ухватиться за глыбу темного камня, чтоб устоять на ногах, и в тот же миг камень мерно, едва уловимо затрепетал. Казалось, под ладонью Отца бьется живое сердце. Прикрыв глаза, Отец застонал.

– Что с тобой? – всполошился Лес. – Что ты увидел?

– Нет, ничего. Я…

Ладонь обдало жаром, а после перед глазами на миг, всего-то на миг возникло исполинское древо, вознесшееся в небеса много выше всех прочих деревьев. Алые листья древа бешено трепетали на буйном ветру. Пламя, дым, кровь – так много крови, что ею пропитана вся земля… но, как ни старался Отец удержать видение, разглядеть еще что-нибудь, видение помутнело, угасло.

– Кровь, – проговорил Отец. – Всякий раз столько крови…

– И замечательно, – заверил его Лес. – Кровь – твоя речь, и душа, и предназначение. Мать Земля дает тебе знать, что ты – ее воин, ее заступник, ее хранитель, а значит, должен сберечь ее древо Паупау.

Небо с Ручьем, очевидно, разговаривать (по крайней мере, словами) не умевшие, дружно кивнули.

– Великое древо, Паупау, породило плод! – со всем восторгом, со всем благоговением, какие только сумел вложить в свой тоненький голосок, воскликнул Лес. – Всего один плод… но этот плод полон волшебства невиданной силы. С его-то помощью мы и воротили тебя назад. Паупау воротило тебя из небытия. Так слушай же, слушай нас. Не допусти гибели древа. Древо растет, а с ним растет, крепнет его волшебство – наше волшебство. Если мы… если ты сумеешь сберечь древо, оно принесет новый урожай драгоценных плодов. Их волшебство, наконец-то, поможет вернуть назад все, что у нас было отнято! Понимаешь? Тебе пора выйти на бой и прогнать их. Пора стать погубителем!

– Мне… погубителем?

– Да. Ты ведь и есть погубитель!

Отец в этом все еще весьма сомневался, однако согласно кивнул.

– Я – погубитель!

Детские личики всех троих озарились надеждой.

– Ступай же за нами! – воскликнул Лес, и троица диких со всех ног помчалась вверх, по склону оврага, туда, откуда несло мерзкой вонью.

Отец побежал следом и вскоре остановился у россыпи поваленных деревьев среди обгорелых пней.

Лес ткнул пальцем в стволы на земле.

– Смотри! Вот, видишь? Это все люди, это они! Подбираются ближе и ближе к Паупау!

Страх и злость во взгляде опоссума, точно в зеркале, отразились на лицах остальных диких.

– Время уходит, – процедил он. – Их нужно остановить, непременно, да поскорее. Кто поручится, что завтра они не поднимут топоры на Паупау? Кто, я тебя спрашиваю? А в тот день, когда это случится, конец нам, всем нам конец! Пойми ты хоть это, если ничего другого не понимаешь!

Действительно, Отец ясно видел, что просека ведет прямиком к деревцу с багряной листвой, и его сердце, все его существо переполнил безотчетный гнев. Коротко рыкнув, он двинулся дальше, на запах.

Провожаемый диким людом, он вышел к лесной опушке. Дальше тянулось поле. Остановившись на самом его краю, Отец обвел взглядом вспаханную землю, скотину в зловонных загонах, постройки из бревен и досок.

– Взгляни на все это, взгляни, – прошипел Лес, грозя в сторону человеческого жилища крохотным кулачком. – Взгляни, как они рубят деревья, грязнят нашу воду, жгут наши гнезда и норы. Люди – чума, несущая гибель нашему волшебству, самим нашим душам!

Приглядевшись к тоненькой струйке дыма, вьющейся над самой большой из построек, Отец почуял там, за стенами, невыразимую печаль, а в следующий миг заметил женщину, идущую через двор к загонам. Женщина оказалась совсем не такой, как женщины из его грез: их кожа отливала медью, а эта была бледна. Бледна, да еще в одежде с головы до ног – даже волосы спрятала под куском ткани.

Все это – и ее запах, и мертвенная бледность лица – пришлось Отцу не по нраву, однако сильнее всего возмущало то, что она держит зверей в вонючих загонах, среди их собственных нечистот. Из горла сам собой вырвался глухой рык, и Лес улыбнулся Отцу.

– Да, узнаю, узнаю тебя, заступника нашего, нашего воина! Идем же, представимся этой женщине, как полагается!

Войдя в хлев, Абита распугала стайку несушек, осуждающе закудахтавших, как будто ей здесь не место. Пробравшись к стойлу мула, она прижалась щекой к его гриве, нежно погладила животное меж ушей.

– Все в порядке, Сид, – негромко сказала она. – Мы с тобой справимся. Справимся. Только трудиться нужно вдвоем, заодно, хорошо?

Мул запрядал ушами.

– Вот и славно. Давай-ка тебя запряжем.

С этими словами она потянулась за хомутом, висевшим на ограде стойла. Массивный, из дерева, железа и кожи, хомут казался изрядно тяжелым даже на вид, а когда Абита потянула его на себя, едва-едва сдвинулся с места. Сколько раз она видела, как с той же самой работой без труда управляется Эдвард… но Эдвард ведь был гораздо сильнее нее. Вся штука состояла в том, чтобы накинуть хомут мулу на голову, а после сдвинуть к плечам, и трудность задачи усугублял ее рост: невысокая, хрупко сложенная, Абита могла взглянуть мулу в глаза, почти не нагибаясь. Набрав в грудь побольше воздуха, она покрепче вцепилась в хомут и сдернула его с жерди.

– А-а, пакос-сть, – прошипела она сквозь крепко сжатые зубы.

Казалось, хомут весит не меньше нее самой. Еле удерживая его в руках, Абита доковыляла до мула, невероятным усилием подняла хомут к груди, толкнула вперед, кверху, в надежде накинуть на голову Сида… однако мул подался назад, а промахнувшаяся мимо цели Абита вместе с хомутом рухнула носом в грязь.

– Г-гвозди Господни! – вскричала она, хлопнув оземь ладонью и вновь учинив переполох среди кур.

Поднявшись на ноги, Абита снова взялась за хомут, с громким кряхтением вскинула его на колено, а после на грудь, причем чудом не опрокинулась на спину, и снова заковыляла к мулу. Увы, мул опять увернулся, и Абита опять шлепнулась носом в грязь.

– Не выходит… ничего не выходит!

В глазах защипало от слез. Кое-как встав, Абита направилась к выходу, но у порога остановилась, окинула взглядом невспаханное поле.

«Нет, не уходи. Уйдешь из хлева – можешь топать прямиком к Уоллесу и сказать, что ферма его».

Обернувшись, Абита в ярости уставилась на непокорный хомут.

«Придется справляться. Иначе никак».

С этими мыслями она вернулась к стойлу и загнала мула подальше, в угол, чтоб пятиться было некуда.

– Пожалуйста, Сид. Постой смирно, – сказала она, наклоняясь за хомутом. – Так… раз, два, три!

На счет «три» Абита вновь вскинула хомут на колено и, не сводя глаз с мула, шагнула вперед.

– Спокойно, малыш, спокойно…

Подняв хомут на грудь, она толкнула его к упрямой скотине, но Сид в последний миг склонил голову книзу, и хомут угодил ему в плечо. Мул с раздирающим барабанные перепонки ревом взбрыкнул копытами, отбросив хомут прямо на Абиту. От такого удара Абита рухнула навзничь, а хомут придавил ее сверху.

Абита вскрикнула, уперлась руками в хомут, поднажала, но сбросить его не смогла. С языка ее едва не сорвался крик, имя Эдварда, однако в последний миг она вспомнила: Эдварда с ней больше нет. Тут-то слезы и потекли из глаз в полную силу.

– За что, Эдвард? За что ты меня покинул? – едва ли не прорычала она сквозь зубы, сама удивившись злости в собственном голосе. – Проклятье, Эдвард, одной так тяжело!

Слезы ручьем хлынули по щекам.

– Как же мне… как мне тебя не хватает, – рыдала Абита. – Слышишь? Где бы ты ни был, уж лучше услышь!

И тут ей сделалось нестерпимо стыдно: ведь напоследок, прежде чем расстаться с Эдвардом навсегда, она попрекнула его: ты, дескать, совсем как отец… Как его это обидело! А ведь он всего-навсего о ней же заботился, ее же берег от этого клана ядовитых гадюк… Чего бы не сделала она сейчас, лишь бы Эдвард вновь оказался рядом, вновь принялся волноваться о ее благополучии!

– Прости меня, Эдвард. Господи, прошу тебя, хоть в этом-то смилуйся надо мной, передай ему: я не хотела… передай: я люблю его. Пожалуйста, Господи, хоть в этом мне не откажи!

Вложив в толчок всю злость, всю накопившуюся скорбь, Абита снова уперлась руками в хомут и на сей раз сумела столкнуть его вбок, села, прижала к груди занывшую руку. Похоже, сломана… Согнув руку в локте, Абита поморщилась от боли. Болело здорово, однако сомнений быть не могло: к следующему утру рука онемеет, покроется кровоподтеками.

Тут рядом раздалось мяуканье, к боку прижалось мохнатое, теплое тельце. Это был Бука, ее кот – одноглазый, рыжий, в изжелта-белую полоску. Буку Абита около года назад спасла от своры деревенских псов, однако спина бедной зверушки зажила плоховато, искривилась навеки, и хвост навсегда изогнулся крючком. Взобравшись к ней на колени, Бука ткнулся лбом в ее ладонь. Абита погладила его комковатую, свалявшуюся шерстку, и кот довольно замурлыкал.

Абита утерла слезы со щек.

– Все в порядке, Бука, – сказала она. – Мне просто нужно…

Что там за шум? Негромкий топот, а еще… что, писк?

Шум доносился из дальнего угла хлева, оттуда, где хранились мешки с семенной кукурузой.

«У нас еще и крысы завелись? Еще напасть поверх кучи всех прочих бед?»

Глядя на семена, Абита вспомнила, что на дворе уже апрель, что поле нужно засеять, да поскорее, но как с этим справиться, если ей даже мула в плуг не запрячь?

– Мне просто нужна самая малость помощи, вот и все, – прошептала она. – Только где ее взять? Кого звать на подмогу?

Средств для найма работников у нее не имелось, а кроме того, все вокруг были заняты: сеяться нужно каждому.

Вновь топот… а следом за ним что-то вроде детского смеха, хихиканья – глумливого, беспощадного.

Куры, разразившись громким кудахтаньем, бросились из хлева прочь. Козы в загоне заблеяли, Сид фыркнул в стойле, а Бука, спрыгнув с коленей Абиты, замер, уставился в дальний угол хлева. Спина кота выгнулась, шерсть встала дыбом.

Абита, поднявшись на ноги, вгляделась в полумрак и заметила рядом вилы. Стараясь как можно меньше шуметь, она подняла их, замерла в ожидании. Секунды тянулись одна за другой. Но, стоило только подумать, что странные звуки ей просто послышались, в углу вновь захихикали. Казалось, тоненький голосок проникает прямо под кожу. Вздрогнув, Абита нацелила вилы на звук. Может быть, это один из туземцев, внезапно прознавших, что она осталась одна?

Из мрака неторопливо выступил огромный ворон. В полутьме он казался всего-навсего черной тенью, однако Абита не сомневалась: взгляд ворона устремлен на нее. Ворон опять захихикал – зловеще, пугающе, совсем по-человечески. От его смеха волосы на предплечьях вмиг поднялись торчком.

Мул беспокойно ударил оземь копытом.

«Мушкет принести нужно», – подумала Абита и попятилась к двери, не сводя глаз со странной птицы.

За спиной хмыкнули. Развернувшись, точно ужаленная, Абита выставила перед собой зубья вил.

Выход из хлева ей преграждал опоссум – невероятно длинный, невероятно тощий, ухмыляющийся во всю пасть.

Вдруг сбоку, в уголке глаза, мелькнул кто-то третий – темный, огромного роста. Прежде, чем Абите удалось повернуться к нему, рука незваного гостя сомкнулась на шее, и Абита разом лишилась чувств. Выронив вилы, она рухнула с ног, сильно ударилась оземь затылком. На миг взгляд ее помутился, а как только в глазах прояснилось, первым, что она увидела, оказался все тот же опоссум, гуляючи подошедший к ней на задних лапах, словно маленький человек. Рядом с опоссумом приземлился ворон, а после – вот уж нелепица! – чуть позади обоих появилась рыба – рыба, парящая в воздухе. Мало-помалу звериные морды обернулись детскими лицами, все трое заулыбались, не сводя с Абиты крохотных черных глазок.

– Кровь, кровь, кровь! – приплясывая на месте, нараспев затянула странная троица. – Кровь, кровь, кровь!

Казалось, этот напев сочится сквозь уши в мозг. Перед глазами все закружилось. Абита раскрыла рот, но вместо крика из горла вырвался только сдавленный писк. Незваный гость подошел вплотную, склонился над ней; фигура – сплошь тени да самые противоречивые очертания… однако его глаза, и рога, и копыта Абита видела ясно.

«Сам Дьявол явился за мной!»

Впившись ногтями в землю, она подалась назад, но отползти не смогла: онемевшее тело не слушалось.

Длинные, тонкие, будто паучьи лапы, пальцы неведомого создания скользнули по волосам, по лбу, горячие, влажные ладони крепко стиснули щеки. От жуткой твари так и веяло голодом – голодом неудержимой силы.

«Боже, спаси меня и сохрани!»

Чужая рука стиснула горло так, что не сделать ни вдоха. Кровь застучала в висках, жилы на шее вздулись, точно стараясь ослабить хватку чудовища… а мелкие твари все пели, пели, плясали вокруг, злорадно поблескивая черными глазками.

Мир вокруг начал меркнуть.

Ладонь жуткой твари тоже пульсировала, трепетала. Еще миг, и сердца их забились в такт, словно одно сердце на двоих.

Дьявол громко, отрывисто ахнул. Глаза его вспыхнули жарким серебристым пламенем. Огненный взгляд этих глаз проникал в самую душу, и вдруг сердце и разум исчадия Ада распахнулись навстречу Абите, так что его изумление и растерянность смешались, слились в единое целое с ее собственными.

Оба страдальчески застонали, весь мир вокруг подернулся рябью, почернел, но в следующий же миг непроглядную тьму испепелили слепящие сполохи пламени.

Сама не понимая, как, Абита очутилась посреди кольца хижин. Хижины полыхали, хозяева их с криками разбегались, куда глаза глядят, землю устилали изуродованные трупы, в воздухе веяло кровью и едким дымом. Под ногами подрагивала в отсветах пламени длинная тень – тень огромного рогатого зверя, стоящего на задних ногах. Внезапно тень разделилась на две, отдельные, но одинаковые, словно две капли воды. Обе тени сцепились в борьбе, пустили в ход когти, принялись рвать друг дружку на части, а Абита чувствовала каждую рану, как будто удар нанесен ей самой.

С ее губ, с губ зверя сорвался протяжный крик. Полный тоски и боли, их крик обернулся воем, набрал силу, сделался таким громким, что Абита всерьез испугалась, как бы горло не лопнуло от натуги.

Прогремел гром, и по земле забарабанили темные, точно сажа, капли дождя… только это оказался вовсе не дождь. К великому ужасу Абиты, вместо дождевых капель сверху посыпались сотни, тысячи, миллионы крохотных черных пауков, затмивших свод неба от горизонта до горизонта. Пауки облепили руки, ноги, лицо, так что не шелохнешься, набились в рот, в ноздри, в уши, в глаза, лишая Абиту способности видеть, слышать, дышать, а ее сердце – их сердце – забилось медленней, медленней, и, наконец, остановилось, и тогда все вокруг окутала непроглядная тьма, тьма без конца и края.

Открыв глаза, Абита не сразу сумела понять, где она и что с ней.

– Пауки, – прошептала она и, поспешив сесть, беспокойно огляделась вокруг.

Нет, никаких пауков поблизости не оказалось, однако темных углов в хлеву имелось великое множество. Абита заморгала, разгоняя застилавший глаза туман. Где же они? Где этот жуткий зверь, где троица мелких тварей?

Подхватив примеченные рядом вилы, Абита нетвердым шагом, пошатываясь, будто в изрядном подпитии, заковыляла к выходу – к свету солнца, к спасению.

– Господи Иисусе! Не оставляй меня!

За порогом хлева она выронила вилы, чудом не напоровшись на их острые зубья, рухнула наземь сама, кое-как поднялась, потащилась к дому, а оказавшись внутри, первым делом захлопнула за собой дверь и заперла ее на тяжелый засов. Покончив с этим, она схватила мушкет, дрожа всем телом, еле переводя дух, забилась в дальний от двери угол и замерла. Сейчас он, выломав дверь, вломится следом, и…

«Что я здесь делаю, совсем одна среди диких земель? Отчего только разумных советов не слушала?»

Уголок глаза защекотала тонкая струйка крови. Промокнув лоб, Абита нащупала над бровью царапинку, а под ней – шишку изрядной величины. Мушкет… Много ли от него толку, если против тебя сам Дьявол? Сдернув с каминной доски Библию Эдварда, она прижала ее к груди, точно какой-нибудь охранительный талисман.

Минуты ползли, тянулись одна за другой. После того, как их минуло около полдюжины, однако нечистый зверь не вломился в дом и тысячи пауков не хлынули внутрь сквозь щели меж половиц, участившееся дыхание выровнялось, а в голове начало проясняться.

«Что все это значит? Что это за распроклятая тварь? – подумала Абита, пощупав шишку на лбу. – Может, я умом повредилась, вот и мерещится всякое? Господи Иисусе, спаси меня и сохрани!»

И тут она услышала голос, принадлежавший… нет, вовсе не Богу-отцу и не Сыну Божию – матери.

– Ты знаешь, что должна сделать.

Абита замотала головой.

«Нет. Не могу».

Устремленный на дверь, взгляд ее сам собой скользнул к кровати. Из-под кровати торчал уголок потрепанной дорожной сумки – той самой, привезенной с собою из Англии. С тех пор в сумке не осталось ничего, кроме единственной вещи – небольшого, туго завязанного кошелька, некогда принадлежавшего матери.

«Брось. Оставь эту затею», – подумала Абита, но взгляда от сумки отвести не смогла, а уберечься от воспоминаний – тем более. Стараясь прогнать их прочь, сохранить ясность мысли, она крепко-крепко зажмурилась, однако ушибленная голова ныла, кружилась сильней и сильней, и воспоминания, небывало яркие, подробные образы прошлого, завладели всеми мыслями без остатка. Вот она, всего-то двенадцати лет от роду, снова там, в садовом сарайчике матери, а мать еще не лежит хладным трупом в могиле, став еще одной из бессчетных жертв охватившего Лондон чумного поветрия.

В эту минуту Абита снова увидела, как лихорадочно роется в материнском шкафу. На дворе была ночь, а у нее имелся лишь крохотный свечной огарок. При свете его огонька Абита шарила среди чашек трав и кореньев, среди склянок с сушеными жуками да пауками в поисках той самой книги. Книга была где-то здесь, это она знала точно. Книгу следовало отыскать, и немедля, как можно скорее, пока не явился он.

Выдвинув очередной ящик, Абита обнаружила внутри несколько книг, но нужной среди них не оказалось. Тогда она поспешно вытащила их из ящика и только тогда, на самом его дне, нашла то, что искала – несколько дюжин потрепанных, разлохмаченных по краям, сшитых суровой нитью листов пергамента в обложке из двух кусков толстой, изрядно потертой козлиной кожи.

Стоило открыть книгу, на перелистываемых страницах замелькали сотни небрежных рисунков, записей, помет, порой сделанных ровным, четким почерком матери, но большей частью чьей-то чужой рукой. Мать называла эту тетрадь книгой рецептов, неповторимым собранием наставлений о приготовлении лечебных снадобий, передаваемым от ведуньи к ведунье, от знахарки к знахарке из поколения в поколение. О том, как мать вместе с нею сидела за этой тетрадкой, обучая ее разбирать символы и иносказания, составлять простейшие зелья и притирания, Абита вспоминала с особой теплотой.

Долистав книгу почти до конца, Абита остановилась. Края последних нескольких страниц почернели, будто выхваченные из огня. Заглядывать в этот раздел мать строго-настрого запрещала, и потому Абита замешкалась. Она знала, что в книге содержатся не только рецепты снадобий, что ведовское искусство матери вовсе не ограничивается одним лишь травничеством, что мать обладает даром видения и предсказания будущего, что, если верить слухам, несколько раз она даже брала на себя роль посредницы, призывая умерших к беседе с любящими их родными. Однако Абита не сомневалась: написанное на почерневшем пергаменте ведет гораздо, гораздо дальше.

Собравшись с духом, она перевернула страницу, и на минуту позабыла обо всем, что замыслила – только смотрела, смотрела на темные неровные строки. Понимала она их разве что с пятого на десятое, но и этого оказалось довольно: речь шла о проклятиях, ядах, дверях в царство мертвых. Абиту пробрала дрожь. Она и не подозревала, что мать занесло в столь мрачные края. Ну что ж, у каждого свои секреты…

Из-за дверей донесся скрип. Вздрогнув, Абита захлопнула книгу, украдкой оглянулась назад. Он мог явиться в любую минуту и уничтожить все, чего она не успеет спрятать. Другого случая ей уже не представится. Книгу Абита сунула под корсет, но это было не все. В сарайчике оставалось еще кое-что, всего одна вещь, но вещь эту следовало сохранить, во что бы то ни стало. Абита вновь загремела ящиками, перерывая один за другим.

– Да где же оно, наконец? – прошипела она, стараясь не поддаваться панике. – Думай, думай: куда мать могла его спрятать?

Внезапно Абита застыла на месте.

Рядом, в сарайчике, появился кто-то еще.

Абита оглянулась назад.

Нет, никого.

Вот только вокруг запахло лавандой и полынью, совсем как от ладанки, которую мать всегда носила на шее.

– Мать?

Поднявшись, Абита огляделась и сразу увидела то, что искала. Нужная вещь, ожерелье в виде цепочки, лежало на самом виду, посреди стола, хотя еще минуту назад его там не было.

– Мать… ты здесь, со мной?

Ожерелье составляли двенадцать колечек, свитых из прядей волос, соединенные одно с другим на манер звеньев цепи, и каждое отливало особым, своеобразным оттенком рыжины. Концы цепочки скрепляла простая медная булавка в форме змейки. Это свободное ожерелье из блестящих рыжих колечек мать тоже носила на шее, однако нечасто. Аби она объяснила, что пользуется им, только нуждаясь в помощи матерей, чтобы призвать к себе нужного духа, или, к примеру, смешать особо сложное снадобье.

Как мать в первый раз позволила подержать его… этого Абита не забудет до конца дней. Коснувшись пальцем последнего звена в цепочке, мать объяснила, что это звенышко сплетено из ее волос, а предыдущие – из волос ее матери, бабки, прабабки и так далее, а, стало быть, ожерелье плелось на протяжении двенадцати поколений.

– Однажды, когда будешь готова, – закончила мать, вновь указав на последнее звенышко, – ты тоже присоединишься ко всем своим матерям и добавишь сюда свои волосы.

Стоило Абите, протянув руку к столу, коснуться плетеных звеньев, мать оказалась здесь, в садовом сарайчике. Конечно, Абита ее не видела, но аромат лаванды и полыни сделался так силен, словно мать подошла к ней вплотную.

«Будь мужественна, Абита. Слушайся своего сердца. Учись верить в себя».

– Мать… Мать…

Прижав ожерелье к груди, Абита расплакалась.

– Ох, мать, как мне тебя не хватает…

– АБИТА!

В дверях, насквозь прожигая ее гневным взглядом, стоял отец.

Абита отпрянула, врезалась бедром в стол.

– Что ты здесь делаешь? – грозно спросил он.

Надеясь, что отец ничего не заметит, Абита сунула ожерелье за пояс юбки, в исподники.

– Что у тебя там? Дай сюда, живо!

С этими словами отец ринулся к ней.

Не в силах ответить ни слова, Абита лишь покачала головой.

Вцепившись в вырез корсета, отец рывком разорвал шнуровку, и спрятанная за пазуху книга рецептов выпала, шлепнулась на пол. При виде книги отец, пуще прежнего вытаращив глаза, оттолкнул от нее Абиту, точно от ядовитой гадюки.

– Я тебе что говорил?! – завизжал он. – Это же рука самого Сатаны! Твоя мать ввязалась в игру с Дьяволом, и это стоило ей и жизни, и бессмертной души! Теперь все мы прокляты!

Сметенные с полок отцовской рукой, склянки, горшки с цветами зазвенели, вдребезги разбиваясь об пол.

– Взгляни вокруг, взгляни на все это нечестие!

Дотянувшись до масляной лампы, отец выдернул из нее фитиль, плеснул маслом на книгу рецептов, на шкаф, на прочие книги.

Абита оцепенела от ужаса.

Отец схватил принесенный ею свечной огарок и поджег масло. Книги запылали огнем.

Вот тут у Абиты прорезался голос.

– Нет!!! – закричала она и сунула руку в огонь, надеясь спасти хоть книгу рецептов.

Не обращая внимания на крики Абиты, отец мертвой хваткой вцепился в ее плечо и выволок из сарая на двор. Его жесткие пальцы больно впились в тело. Сарайчик пылал.

– Дьявол ей овладел, разве сама не видишь?! – прокричал отец. Из глаз его потекли слезы. – Твоя мать была замечательной, доброй женщиной… хорошей женой… хорошей матерью. Помни об этом, ни на минуту не забывай. Но Дьявол хитер, ох, хитер! На эту-то книжку, на все эти мелкие чары да ворожбу, он ее и подловил. Так твоя бедная мать отворила Дьяволу двери, впустила его на порог, и он отнял ее у нас, отнял!

Отец зарыдал в голос, и это перепугало Абиту сильнее всех его криков. Человека, плачущего, убивающегося так, словно его сердце рвется на части, ей видеть еще не приходилось.

– Как же я ничего не заметил? – стонал отец. – Думал, она просто варит целебные снадобья. Исполняет свой христианский долг. Как я был слеп… а теперь слишком поздно… и для нее, и для нас. Все мы обречены на вечные муки, – объявил он, указывая в огонь. – Видишь, там, в пламени… он, Дьявол! Ему известно твое имя, Абита. Оно записано в его книге. Твой единственный шанс на спасение – взывать к Господу каждый день… каждый день, каждую свободную минутку. Тогда, только тогда Господь, может статься, вычеркнет твое имя из сатанинской книги!

Упав на колени, отец потянул Абиту за собой.

– Нужно начать сейчас же, с этой самой минуты. Сложи перед грудью ладони, дитя мое. Взывай к Господу. Моли Господа о прощении.

Абита сделала, как велено.

– А теперь, Абита, пообещай… поклянись передо мной и перед Господом нашим, Иисусом, отречься от злодейств матери. Поклянись никогда в жизни не связываться с нечестивым ведовством.

Однако Абита молчала, пристально глядя в огонь.

Отец с силой встряхнул Абиту, вывернул руку так, будто готов сломать ее.

– Клянись же! Клянись перед Господом Богом!

– Клянусь! – вскрикнула она.

– Клянись и мне, и Господу!

– Клянусь тебе, отец, клянусь тебе, Господи Иисусе, никогда больше не связываться с нечестивым ведовством…

Лишь после этого отец отпустил ее, оставил спокойно глядеть в огонь, а сам вынес из дома все пожитки матери, одежду, башмаки, гребенки, даже одеяла, на которых она спала – словом, все, что ни принадлежало матери лично – и тоже сжег.

Но для Абиты дело на том не кончилось, нет. С тех пор отец каждый день заставлял и ее, и братьев молиться – бывало, не один час кряду, смотря, сколько выпил и сколь мрачно его расположение духа, молиться о том, чтоб Господь вычеркнул их имена из книги Дьявола, а им чтоб ниспослал сил держать руки подальше от знахарства да ведовства.

А вот волосяного ожерелья он так и не нашел. Ожерелье Абита убрала в старый кожаный кошелек и спрятала как можно дальше. Однако все его разговоры о демонах и бесконечные молитвы свое дело сделали: развязать кошелька Абита с тех пор не осмеливалась.

Подняв веки, Абита снова увидела вокруг стены домика.

«Дьявол у порога», – напомнила она самой себе, подошла к кровати, вытащила сумку, расстегнула ее, достала материнский кошелек, смерила его долгим взглядом.

Слово, данное отцу и Господу, она держала – по крайней мере, до тех пор, пока не перебралась сюда, в Новый Свет. А после… После они с Эдвардом нередко нуждались то в целебных травах, то в малой толике везения. Давно не ребенок, Абита прекрасно понимала разницу между притираниями и амулетами, между чарами и прозрениями. В конце концов, разве те же молитвы – не просьбы о ниспослании удачи? Однако, обремененным требованиями Уоллеса, жилось им совсем не сладко – легко ли тут отказаться от возможности обменять пару амулетов, безобидное предсказание, или, скажем, заклятье, на вещи, без которых в хозяйстве никак не обойтись? Особенно если Лондон, чума, отец – вся прежняя жизнь кажется давним, полузабытым сном…

С этими мыслями Абита развязала кошелек.