Золотой Лис Смит Уилбур

* * *

В шесть часов утра ее разбудил телефонный звонок; она сняла трубку, услышала голос Района, и все ее переживания разом улетучились.

— Дорогой, где ты?

— В Афинах.

— А. — Ее настроение тут же упало. — Я-то думала, что ты уже в Хитроу.

— Меня задержали. Мне придется пробыть здесь еще минимум дня три. А почему бы тебе не прилететь ко мне?

— Куда, в Афины? — Она все еще полностью не проснулась.

— Ну да, а почему бы и нет? Ты еще успеешь на десятичасовой рейс «БЕА». Мы могли бы провести эти три дня вместе. Ты когда-нибудь видела Акрополь при лунном свете? Потом мы бы съездили на острова, к тому же я хочу тебя познакомить с кое-какими нужными людьми.

— Хорошо! — закричала она в трубку. — В самом деле, почему бы и нет! Дай мне номер твоего телефона. Я тебе перезвоню, как только куплю билет на самолет. — Все телефоны Британской европейской авиакомпании были заняты, у нее оставалось мало времени, и Майкл отвез ее на «мини» в Хитроу, высадив у входа в аэровокзал.

— Я подожду, пока ты не закажешь билет, — предложил он.

— Нет, Микки, это очень мило с твоей стороны, но в это время года у меня не может быть никаких проблем; сезон отпусков уже закончился. Отправляйся брать свое интервью, а когда мы с Районом будем возвращаться, я позвоню тебе на квартиру.

Однако когда она вошла в здание аэровокзала, то сразу поняла, что ее оптимизм был явно преждевремен. Толпы удрученных и измученных пассажиров загромоздили своим багажом все проходы. Когда же удалось, наконец, пробиться к справочному бюро, отстояв предварительно в длинной очереди, ей сообщили, что неожиданная забастовка французских авиадиспетчеров привела к задержке всех вылетов минимум на пять часов, а на рейс до Афин не было ни одного свободного места. Так что придется записаться в список очередников на возможные вакансии, даже для того, чтобы рассчитывать на место в первом классе.

Пришлось отстоять в еще одной очереди, чтобы добраться до телефона-автомата и позвонить Району по его афинскому номеру. Когда она, наконец, дозвонилась, он был столь же разочарован.

— Я так ждал твоего приезда. Я уже вовсю разрекламировал тебя перед людьми, с которыми ты должна была познакомиться.

— Я не намерена так просто сдаваться, — заявила она. — Даже если мне придется сидеть здесь до вечера.

Это был ужасный день, полный неудобств, разочарований и огорчений. Когда вылет в конце концов объявили, было уже пять вечера, и она направилась к регистрационной стойке, моля Бога о том, чтобы он помог ей получить какое-нибудь вакантное место. Но в списке очередников перед ней стояло еще с полдюжины преисполненных надежд претендентов, и когда подошла ее очередь, кассир сокрушительно покачала головой.

— Мне очень жаль, мисс Кортни.

Следующий рейс до Афин был назначен на завтра, на десять часов утра, но он, конечно, тоже будет задержан и свободных мест на нем тоже не предвиделось. В конце концов Изабелла все-таки сдалась и в совершенно расстроенных чувствах побрела к телефону, чтобы вновь дозваниваться до Афин. Района на месте не оказалось, и она постаралась растолковать ситуацию какому-то типу на том конце провода, говорившему по-английски с кошмарным акцентом. Оставалось только надеяться, что Рамон поймет главное, а именно, что она не прилетит.

Поймать такси было невозможно: сотни ее товарищей по несчастью также потеряли всякую надежду и пытались выбраться из этого ужасного места. Сгибаясь под тяжестью дорожной сумки, она доплелась до автобусной остановки и стала в еще одну очередь. В общем, до города она добралась уже после восьми, поймала, наконец, такси и вскоре оказалась дома на Кадогэн-сквер.

У нее жутко болела спина, она была готова разрыдаться от отчаяния. Войдя в квартиру, тут же ощутила восхитительный аромат, доносящийся с кухни, и только тогда поняла, насколько проголодалась. Бросила сумку в прихожей, скинула туфли и направилась прямиком на кухню. Судя по всему, Майкл обедал дома. В посудомойке стояли еще теплые тарелки, духовка набита всякой всячиной. Как и она, Майкл был превосходным кулинаром. Изабелла с аппетитом разделалась с цыплятами по-киевски и большим куском творожного пудинга. На сушилке под раковиной заметила две рюмки и пустую бутылку отцовского «Нюи Сен Жоржа» разлива 1961 года. В тот момент она не обратила на них должного внимания. Слишком устала, настроение отвратительное, хотелось, чтобы Майкл развеселил ее.

Она услышала музыку, доносившуюся из его спальни наверху, сентиментальные звуки Мантовани, одного из любимых композиторов Майкла. Не надевая туфель, поднялась по лестнице, прошла по коридору и распахнула дверь его комнаты.

Какое-то время она даже не могла понять, что происходит, настолько открывшаяся ей картина была далека от всего, что можно только вообразить в самых безудержных и диких фантазиях.

Сперва подумала, что на Майкла напали; крик рванулся из горла, и ей пришлось зажать себе рот обеими ладонями, чтобы его сдержать. И тут наконец Изабелла все поняла.

Совершенно голый Майкл стоял на четвереньках в самом центре двуспальной кровати. Атласное стеганое одеяло и простыни сползли на пол, вся постель была разворочена. Она так хорошо знала его гибкое, изящное, мускулистое тело; африканское солнце придало ему цвет спелого табачного листа везде, кроме узкой полоски бледной и какой-то по-детски беззащитной кожи, обычно прикрытой плавками.

Подле него стоял на коленях также абсолютно голый Нельсон Литалонги. Его торс являл собой выразительный контраст с телом Майкла; весь покрытый потом, он блестел как свежедобытый уголь; казалось, что он только что намазался оливковым маслом.

Дорогие, любимые черты Майкла были искажены грубой, невыносимой мукой. Страдальческий оскал, застывший на его лице, потряс ее до глубины души. На мгновение он напомнил ей загнанное животное, заглянувшее в самые глаза ужасной и близкой смерти.

Затем взгляд его прояснился, пелена спала, и он увидел ее. На глазах его лицо стало расплываться, подобно плавящемуся воску; прежнее выражение сползло, и на этом месте возникла гримаса невыносимого ужаса и смертельного стыда. Отчаянным рывком он освободился от того, кто его обнимал, откатился в сторону и, схватив смятую подушку, прикрылся ею.

Изабелла резко повернулась и бросилась вон из комнаты.

В ту ночь, несмотря на дикую усталость, спала очень беспокойно; снились обрывочные, путаные сны, в которых она видела Майкла, барахтающегося в лапах какого-то жуткого черного чудовища; однажды так громко закричала во сне, что сама себя разбудила и никак не могла уснуть снова. Было еще темно, когда она оставила свои тщетные попытки хоть немного отдохнуть, встала и спустилась на кухню. Бросилось в глаза, что вся посуда вымыта и убрана в буфет, так что ничто не напоминало о вчерашней трапезе. Пустые рюмки и бутылки также исчезли, и кухня сияла первозданной чистотой.

Изабелла включила кофейник и пошла проверить почтовый ящик. Газету еще не принесли, да и не могли принести в такую рань; вернулась на кухню и налила себе чашку кофе. Знала, что кофеин вреден для ребенка, но в это утро ей было просто необходимо взбодриться.

Она едва успела сделать первый глоток, как почувствовала запах сигаретного дыма и быстро подняла голову. Майкл стоял в дверях с неизменной сигаретой в зубах и, чуть скосив глаза, наблюдал за кольцами дыма, плавно поднимающимися к потолку.

— Этот кофе прекрасно пахнет. — На нем был шелковый халат. Свинцовые круги под глазами; сами глаза, казалось, потемнели от чувства вины, притаившегося в их глубине. Уголки губ дрожали, когда он неуверенно и робко проговорил: — Я думал, что ты в Афинах — извини.

В течение нескольких секунд они молча смотрели друг на друга; для обоих эти секунды показались вечностью. Затем Изабелла встала и подошла к нему. Приподнялась на цыпочки, обняла его и поцеловала прямо в губы. Потом крепко прижалась к нему и потерлась щекой о его отросшую за ночь щетину.

— Я люблю тебя, Микки. Ты самый дорогой и близкий мне человек на свете. И я люблю тебя, что бы там ни было.

Он глубоко вздохнул.

— Спасибо тебе, Белла. Я не должен был сомневаться в твоем великодушии и понимании, я просто очень боялся. Ты не представляешь себе, как я боялся тебя потерять. Я бы этого не пережил.

— Ну, что ты, Микки. Тебе не следовало так волноваться.

— Я собирался обо всем рассказать тебе. Я просто ждал подходящего момента.

— Ты ничего не должен рассказывать ни мне, ни кому-то другому. Это касается только тебя одного.

— Нет, я хотел, чтобы ты все знала. Ведь у нас никогда не было секретов друг от друга. К тому же я знал, что рано или поздно ты все равно все узнаешь. Я хотел — о Господи, я бы все на свете отдал, — чтобы ты не стала свидетельницей этой сцены. Для тебя это, наверное, был страшный удар.

Она зажмурилась и еще крепче прижалась к его щеке, чтобы он не смог увидеть выражения ее лица. Попыталась изгнать ту жуткую картину из своей памяти. Но, невзирая на все усилия, лицо Майкла, искаженное сладкой мукой, по-прежнему стояло у нее перед глазами, как кадр из фильма ужасов.

— Это неважно, Микки. Это не имеет никакого значения для нас обоих.

— Нет, имеет, Белла, — возразил он и бережно отстранил ее от себя, чтобы заглянуть в лицо. То, что он там увидел, заставило его огорчиться еще больше. Он обнял ее за плечи, отвел обратно к столу, усадил на место и сам сел рядом на табуретку.

— Странно, — сказал он. — Ты знаешь, я даже испытываю какое-то облегчение. Конечно, мне безумно жаль, что ты узнала об этом таким способом, но теперь, по крайней мере, на свете есть человек, с которым я могу быть самим собой, перед кем мне не нужно лгать и притворяться.

— Микки, послушай, но зачем тебе это скрывать? Ведь на дворе тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Если ты так устроен, почему бы тебе не заниматься этим открыто? В наше время это никого не шокирует.

Майкл выудил пачку «Кэмела» из кармана своего халата и закурил. С минуту он разглядывал горящий кончик сигареты, затем медленно произнес:

— Может, для других это и так, но только не для меня. — Он покачал головой. — Не для меня. Видишь ли, что бы там ни было, а я все-таки Кортни. Подумай о бабушке, об отце, Гарри, Шоне, о всей нашей семье, о моей фамилии наконец.

Ей хотелось возразить, но она тут же поняла, что это бесполезно.

— Да, бабушка и отец, — повторил Майкл. — Это убьет их. Неужели ты думаешь, что я не рассматривал этот вариант — перестать прятаться под одеялом. — Он грустно усмехнулся. — Вот уж действительно выразился так выразился.

Она крепко сжала его руку, только теперь начиная сознавать всю серьезность положения, в которой оказался ее брат. Да, он, несомненно, прав. Он не мог рассказать об этом бабушке и отцу. Для них это было бы ужасно — еще хуже, чем в случае с Тарой. Тара, по крайней мере, пришла в семью извне; в Майкле же текла кровь семейства Кортни. Они бы этого не пережили. Это разбило бы им сердце, а Майкл был слишком добр, слишком любил своих близких, чтобы когда-либо допустить такое.

— И когда ты узнал — ну, о том, что ты не такой, как все? — тихо спросила она.

— Еще в младших классах, — честно признался он. — С тех первых детских игр и тисканий под душем и в туалетах… — Его голос осекся. — Я пытался бороться с собой. Мне удавалось подолгу удерживаться от этого. Иногда месяцами, даже целый год — но во мне словно зверь какой-то сидит, Белла, бешеный, дикий зверь, с которым я не в силах совладать.

Она снисходительно усмехнулась.

— Как говорит няня, это горячая кровь Кортни, Микки. У нас у всех те же самые проблемы; никто из нас не может толком совладать с ней, ни отец, ни Гарри, ни Шон, ни мы с тобой.

— Тебе, наверное, неприятно все это обсуждать? — робко спросил он. — Просто у меня столько всего накопилось за эти годы.

— Ты можешь говорить столько, сколько захочешь. Я готова выслушать тебя до конца.

— Все это тянется вот уже пятнадцать лет и, боюсь, будет тянуться еще лет пятьдесят. Самое странное — и самое ужасное с точки зрения нашей семьи — заключается в том, что меня в первую очередь привлекают цветные мужчины. Разумеется, это только усугубляет мою вину и степень моего морального разложения в глазах бабушки, отца, не говоря уже о нашем правосудии. Боже мой, ты только представь себе, какой разразится скандал, если меня поймают и будут судить по тому самому Акту о нарушении общественной морали, изданному нашим просвещенным правительством! — Он содрогнулся, затушил сигарету и тут же вытащил из скомканной пачки еще одну. — Я не знаю, почему меня так тянет к черным. Я много думал об этом. Скорее всего, я в чем-то похож на Тару. Может быть, что-то вроде чувства расовой вины, какое-то подсознательное желание угодить им, смягчить их гнев. — Он саркастически хмыкнул. — Мы их так долго имели. Почему бы теперь не предоставить им возможность поиметь нас?

— Перестань! — тихо сказала Изабелла. — Не унижай себя подобными разговорами, Микки. Ты прекрасный и очень порядочный человек. Никто из нас не отвечает за наши инстинкты и пристрастия.

Изабелла вспомнила, каким Майкл был в детстве: тихий застенчивый мальчик, очень скромный и в то же время с безграничной любовью и сочувствием относящийся ко всем окружающим; но всегда в нем ощущалась какая-то мягкая, задумчивая печаль. Теперь ей стало ясно, откуда бралась эта печаль. Она поняла, какие душевные муки терзали его и терзают до сих пор. И почувствовала такую нежность к нему, какой никогда не испытывала прежде. Последние остатки ее физического отвращения исчезли. Она знала, что увиденное там, наверху в спальне, больше никогда не рассердит и не оскорбит ее. Она будет думать теперь только о тех страданиях, что еще предстоят этому бесконечно дорогому ей человеку; и страстно захотелось защитить его, заслонить от столь безжалостной к нему действительности.

— Мой бедный дорогой Микки.

— Теперь уже не бедный. У меня есть такие сокровища, как твои любовь и понимание.

* * *

Два дня спустя, когда Майкл умчался брать очередное интервью, а Изабелла сидела за своим рабочим столом, заваленным раскрытыми книгами и разбросанными бумагами, в квартире раздался телефонный звонок. Она рассеянно потянулась за трубкой и не сразу узнала прозвучавший в ней хриплый голос; смысл услышанных слов тоже не сразу дошел до нее.

— Рамон? Это ты? Что-нибудь случилось? Ты где? В Афинах?

— Я на квартире…

— Здесь, в Лондоне?

— Да. Ты можешь сейчас приехать? Ты мне очень нужна.

Изабелла гнала «мини» на пределе возможного, продираясь сквозь полуденный поток машин; добравшись до их дома, она помчалась вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и вскоре, совершенно запыхавшись, оказалась на лестничной площадке перед дверью квартиры Района. Долго возилась с ключами, но дверь в конце концов открылась.

— Рамон!

Ответа не последовало, и она бросилась в спальню. Его чемодан лежал открытый на кровати, а посередине комнаты на полу валялась скомканная рубашка. Вся в пятнах крови — старой, высохшей крови темно-красного, почти черного цвета, и более свежей, поярче.

— Рамон! Боже мой! Рамон! Ты меня слышишь?

Она подбежала к ванной. Та была заперта изнутри. Отступила чуть назад и ударила в дверь каблуком. Это был один из ударов, которым он ее научил; непрочный замок отлетел, и дверь распахнулась.

Рамон лежал на кафельном полу возле унитаза. Должно быть, падая, он ухватился за полочку над раковиной, и ее косметика полетела вниз, в раковину и на пол, рассыпавшись повсюду. Он был голым по пояс, грудь перевязана бинтами. С первого взгляда она определила, что перевязывала опытная умелая рука. Как и брошенная рубашка, белые бинты тоже пропитались кровью; на них легко можно было различить темные и свежие, еще влажные пятна.

Изабелла опустилась подле него на колени и повернула его голову.

Кожа была бледной, почти молочного цвета, Лоснящейся от холодного пота. Она приподняла и положила голову себе на колени. Затем схватила полотенце, висевшее на краю ванны. Не вставая с пола, с трудом дотянулась до крана с холодной водой, намочила полотенце и вытерла им пот с его лица и шеи.

Веки дрогнули, глаза открылись и взглянули на нее.

— Рамон!

Его взгляд прояснился.

— Кажется, я упал, — пробормотал он.

— Любимый мой, что с тобой случилось? Ты весь в крови.

— Помоги мне добраться до кровати.

Стоя перед ним на коленях, она бережно приподняла его и придала сидячее положение. В силе Изабелла не уступала многим мужчинам; мышцы ее рук и спины были очень развиты благодаря теннису и верховой езде. Тем не менее, прекрасно понимала, что дотащить Рамона до кровати без посторонней помощи будет не под силу даже ей.

— Ты сможешь встать на ноги, если я буду тебя поддерживать?

Он что-то пробурчал и попытался подняться, но тут же скривился и судорожно вцепился в окровавленные бинты, ибо боль пронзила его, как раскаленный нож.

— Спокойно, спокойно, — шептала она; с минуту он так и стоял, согнувшись пополам, затем медленно выпрямился.

— Порядок. — Он стиснул зубы; она осторожно повела его в спальню, подпирая плечом и пытаясь принять на себя большую часть веса, и бережно опустила на кровать.

— Ты что, в таком состоянии проделал весь путь от Афин до Лондона?

Он кивнул. Разумеется, это была ложь. Он вызвал Изабеллу в Афины в качестве курьера. Возникла чрезвычайная ситуация, причем совершенно неожиданно, и у него под рукой не оказалось ни одного агента. Кроме того, пора было ей принимать боевое крещение. Она уже вполне созрела для этого. Была приучена без лишних вопросов выполнять все его распоряжения, а на первый раз он собирался поручить ей очень легкое задание. Она идеально подходила для него: молодая, привлекательная женщина, к тому же беременная, сразу располагающая к себе. К тому же ничем не запятнана и, соответственно, неизвестна ни одной из секретных служб мира, включая Моссад. Одним словом, на профессиональном жаргоне такие именовались «девственницами». Вдобавок ко всему у нее был южноафриканский паспорт, а Израиль поддерживал с этой страной дружеские — если не сказать более — отношения.

Ей предстояло слетать из Афин в Тель-Авив, забрать бумаги из тайника и тут же вернуться обратно. Все это можно было проделать за один день. К несчастью, план рухнул, поскольку ей не удалось добраться до Греции. А бумаги эти нужно было добыть во что бы то ни стало. Они содержали подробности сотрудничества между израильскими и южноафриканскими учеными в разработке систем тактического ядерного оружия. Так что Рамон был вынужден сам отправиться в Тель-Авив, даже несмотря на весьма высокую вероятность того, что его личность была хорошо известна Моссаду.

Он как мог изменил внешность и, разумеется, не взял с собой никакого оружия. Было бы безумием пытаться пронести оружие через израильскую таможню. Он воспользовался мексиканским паспортом на вымышленное имя. И все же его засекли в аэропорту Бен Гурион, сели на хвост и шли за ним до самого тайника.

Заметил, попытался оторваться, но они загнали его в угол. Сломал шею одному из сотрудников Моссада и взамен получил этот свинцовый гостинец. Несмотря на тяжелое ранение, удалось добраться до конспиративной квартиры ООП в Тель-Авиве. За двенадцать часов они переправили его по своим каналам в Сирию.

Тем не менее, лишь в Лондоне он мог почувствовать себя в полной безопасности. К тому же у него было слишком много дел, чтобы оставаться в Домаске. Глава местной резидентуры КГБ лично посадил его на рейс «Аэрофлота» до Лондона. Он позвонил Изабелле, как только перешагнул порог своей квартиры. После чего, едва успев добраться до ванной, рухнул на пол и потерял сознание.

— Нужно вызвать врача!

— Никаких врачей! — Несмотря на свою слабость, он произнес это тем холодным, властным тоном, которому она привыкла беспрекословно повиноваться.

— Что я должна сделать?

— Принеси мне телефон, — приказал он, и она поспешила в гостиную.

— Рамон, ты ужасно выглядишь. По крайней мере, позволь мне тебя чем-нибудь накормить — хотя бы супом, а, милый?

Кивнул, не отрывая глаз от телефонного диска. Пока набирал номер, она пошла на кухню и подогрела банку густого овощного супа. С кухни слышала, как он с кем-то говорит по телефону на испанском языке. Однако знаний, приобретенных ею с помощью лингафонного курса, было явно недостаточно, чтобы уяснить суть этого разговора. Когда он повесил трубку, она принесла ему поднос с супом и сухим печеньем.

— Дорогой, так что же с тобой случилось? И почему ты не хочешь, чтобы я вызвала врача?

Он скорчил гримасу. Если бы английский врач увидел его раны, то должен был бы сообщить об этом куда следует. А если бы сюда явился врач из кубинского посольства, эту квартиру почти наверняка можно было считать проваленной. Так что ему пришлось принять иные меры. Однако он не дал прямого ответа на ее вопрос.

— Я хочу, чтобы ты немедленно поехала на станцию метро «Слоун-сквер». Выйдешь на платформу, ведущую в западном направлении, и медленно пойдешь по ней от начала до конца. По дороге тебе в руку вложат конверт…

— Кто вложит? Как я узнаю?

— Тебе не надо узнавать, — резко оборвал он ее. — Он сам тебя узнает. Ты не должна говорить с ним и вообще обращать внимание. В конверте найдешь рецепт и подробные указания, как нужно меня лечить. Рецепт отнесешь в дежурную аптеку на Пикадилли Серкус, получишь лекарства и принесешь их сюда.

— Хорошо, Рамон, но ты мне еще не рассказал, что с тобой случилось.

— Привыкай делать то, что тебе говорят — безо всяких этих нудных вопросов. Пошевеливайся!

— Хорошо, Рамон. — Она взяла куртку и шарф, затем склонилась над кроватью и поцеловала его. — Я люблю тебя, — прошептала и быстро вышла из квартиры. Стала спускаться по лестнице и вдруг остановилась на полпути. Никто — ну, может быть, кроме бабушки — никогда не осмеливался говорить с ней таким тоном с самого детства. Даже отец всегда просил, а не приказывал. И после этого она бежит вприпрыжку выполнять его поручение, как ручная собачонка. Белла надула губки, но тут же сорвалась с места и выбежала на улицу.

Не успела она дойти до конца платформы, как сзади кто-то лекго коснулся ее запястья, и в ее руке оказался конверт. Она оглянулась через плечо, но посыльный уже быстрым шагом удалялся. На нем была синяя шерстяная шапочка и длинный, темного цвета плащ, но лица ей разглядеть не удалось.

В аптеке фармацевт прочел рецепт и поинтересовался:

— Кто-то, вероятно, серьезно пострадал? Но она покачала головой.

Я просто работаю регистратором у доктора Алвеса.

Так что я не в курсе.

И он без дальнейших расспросов выдал ей все нужные лекарства.

Рамон, казалось, спал, но как только она вошла в спальню, тут же открыл глаза. При виде его лица Изабелла вновь испытала то же чувство страха за него, что и тогда в ванной. Глаза глубоко запали и превратились в два черных провала; кожа была мертвенно бледной, как у трупа двухдневной давности. Однако она быстро взяла себя в руки и, отбросив дурные предчувствия, спокойно и методично приступила к делу.

В университете она посещала курсы по оказанию первой медицинской помощи, организованные Красным Крестом. В Велтевредене часто помогала врачу в больнице для цветных работников поместья. Так что она достаточно навидалась оторванных пальцев, раздробленных стоп и прочих повреждений, причиняемых всевозможными сельскохозяйственными механизмами, чтобы теперь испытывать какую-либо брезгливость.

Первым делом выложила на стол медикаменты, принесенные из аптеки, и быстро пробежала глазами несложные указания, которые были напечатаны на листке бумаги. Затем тщательно вымыла руки в тазике, добавив в воду полчашки «Деттола», усадила Рамона в постели и стала осторожно разматывать бинты.

Кровь давно высохла, и бинты прочно пристали к краям раны. Он закрыл глаза; пот выступил на лбу и подбородке, когда она попыталась их отодрать.

— Прости. Я постараюсь сделать так, чтобы тебе не было больно.

Наконец, бинты отошли; она увидела его раны и с трудом сдержала возглас изумления и ужаса. В нижней части груди, чуть сбоку, было глубокое точечное отверстие, а в гладких мышцах спины вторая рваная рана прямо напротив первой, забитая черным сгустком запекшейся крови. Кожа вокруг обеих ран воспалилась, чувствовался слабый тошнотворный запах, характерный при заражении.

Изабелла моментально поняла, что это были за раны. Когда в последний раз гостила в охотничьих владениях Шона в долине Замбези, соседняя деревня племени батонка подверглась нападению террористов, и они поспешили на помощь. И там впервые увидела раны от пули, прошедшие навылет: маленькое входное отверстие и второе, расширенное, в том месте, где пуля вышла наружу. Рамон внимательно наблюдал за ней, так что она промолчала и постаралась сохранить на лице бесстрастное выражение; затем обработала раны дезинфицирующим раствором и заново перевязала их чистыми, белоснежными бинтами.

Знала, что все сделала, как надо; он тоже это понял и, когда она бережно опускала его на подушки, тихо пробормотал:

— Хорошо. Ты свое дело знаешь.

— Я еще не закончила. Тебе нужно сделать укол. Так велел доктор. — Она даже попыталась пошутить. — Ну-ка, покажи мне свою восхитительную задницу, приятель!

Стоя в ногах кровати, сняла с него туфли и носки, затем взялась за манжеты брюк и стала их осторожно стягивать, он же выгнул спину и слегка приподнялся на локтях.

— А теперь трусы. — Спустила их до колен и с деланным облегчением вздохнула. — Ну что ж, по крайней мере, ты не повредил мое самое драгоценное достояние. А то я бы этого не пережила. — На этот раз он улыбнулся и осторожно перевернулся на бок.

Изабелла наполнила одноразовый шприц сильнодействующим антибиотиком и всадила в гладкую, упругую поверхность ягодицы. Затем тщательно укутала его в пуховое одеяло.

— А теперь выпей эти две пилюли — и баиньки.

Он без возражений принял снотворное, она поцеловала его и выключила настольную лампу у изголовья.

— Если я тебе понадоблюсь, я буду в гостиной.

* * *

К утру он выглядел уже намного лучше; щеки порозовели, антибиотик, судя по всему, сделал свое дело. Температура спала, и его взор был ясен и чист, как прежде.

— Ну, как тебе спалось?

— Таблетки просто зверские. Я моментально отрубился. Теперь хорошо бы принять ванну.

Она напустила воду и помогла ему добраться до ванной. Усадив его по пояс в горячую воду, протерла губкой участки кожи возле края бинтов; затем ее внимание переключилось на нижнюю часть его туловища, причем орудовала намыленной губкой более чем успешно.

— Ага, сверху-то тебя малость повредили, зато внизу дела обстоят весьма недурственно, должна тебе сказать.

— Разрешите полюбопытствовать, сестра, что вы в данный момент делаете — работаете или развлекаетесь?

— Я совмещаю приятное с полезным, правда, приятного все-таки больше.

Вновь оказавшись в постели, он попытался было протестовать, когда Изабелла наполнила шприц очередной дозой антибиотика, но она строго оборвала его:

— И почему это все мужчины такие трусы? Ну-ка, зад вверх! — И он послушно перевернулся. — Умница, — кивнула удовлетворенно, вытащив иглу и смазав уколотое место спиртом. — Вот теперь ты заслужил завтрак; пожалуй, я дам тебе копченой рыбки, если, конечно, будешь хорошо себя вести.

Ей нравилось ухаживать за ним. Наконец-то можно приказывать, а он вынужден подчиняться. Пока она возилась на кухне, Рамон говорил по телефону, опять же на испанском и так быстро, что ничего не удавалось разобрать. Тем не менее Изабелла внимательно вслушивалась, пытаясь хоть что-то понять, и мало-помалу вчерашние опасения начали возвращаться к ней. Чтобы отогнать мрачные мысли, она тихонько выскользнула из квартиры и сбегала к ларьку на углу, прямо напротив входа в метро, где продавались цветы и фрукты.

Выбрала розу, темно-красный бутон сорта «Папаша Мейон», и великолепный золотистый персик и поспешила обратно домой, пока ее не хватились. Когда вошла, Рамон все еще говорил по телефону.

Роза и персик украсили поднос с завтраком. Когда он торжественно был внесен в спальню, Рамон оторвался от телефона и одарил ее своей редкой и потому столь драгоценной для нее улыбкой.

Она присела на край кровати и стала кормить его, аккуратно отделяя вилкой сочную лососину от костей и по кусочку засовывая ему в рот, а телефонный разговор все продолжался. Когда Рамон поел, унесла поднос на кухню, принялась за мытье посуды и только тогда услышала, что он, наконец, повесил трубку.

Быстро вернулась в спальню и уселась на своей половине кровати, поджав под себя ноги, в той типично женской позе, которая совершенно недоступна для мужчины.

— Рамон, — произнесла спокойно и серьезно, — это пулевое ранение.

Его глаза мгновенно превратились в два куска зеленого льда; лицо будто окаменело.

— Как это случилось? — Он по-прежнему молча смотрел на нее. Она почувствовала, что решимость покидает ее, но все же заставила себя продолжать.

— Ты ведь не банкир, не так ли?

— Большую часть времени я действительно банкир.

— А меньшую?

— Я патриот. Я служу своей стране.

У нее словно гора свалилась с плеч. Всю ночь она воображала себе одну картину страшнее другой: он представлялся ей то торговцем наркотиками, то банковским грабителем, то членом какого-нибудь преступного синдиката, воюющего со своими конкурентами.

— Испания, — осенило ее. — Ты работаешь на испанскую разведку, ведь так?

Рамон опять помолчал, внимательно наблюдая за ней и просчитывая свои дальнейшие шаги, он был непревзойденным мастером постепенного саморазоблачения. Жертву следовало вовлекать медленно, шаг за шагом, чтобы она этого не замечала, а значит, и не противилась, как насекомое, которое село на разлитый мед и с наслаждением барахтается в этой сладкой луже, не ведая, что ему уже не суждено выбраться из липкой, безжалостной трясины.

— Ты сама понимаешь, Белла, что даже если бы ты и была права, я все равно не мог бы тебе в этом признаться.

— Ну разумеется. — Она счастливо кивнула. Ей уже приходилось встречать человека из этого опасного и увлекательного мира шпионажа и политических интриг. То был единственный мужчина до Рамона, в которого, как ей тогда казалось, она была по уши влюблена. Служил в южноафриканской службе безопасности в чине бригадира и тоже обладал властной и жесткой натурой, способной подчинить и удержать в узде самые бурные порывы ее чувств. Они с Лотаром Де Реем прожили шесть счастливых и безумных месяцев, как муж и жена, в уютной йоханнесбургской квартире. Когда он внезапно и безо всякого предупреждения разорвал их отношения, она была совершенно подавлена. Теперь-то понимала, это было всего-навсего легкое, несерьезное увлечение, не идущее ни в какое сравнение с той страстью, что она испытывала к Рамону Мачадо.

— Рамон, милый мой, я все понимаю, ты можешь на меня положиться. Я не буду больше задавать глупых вопросов.

— Я уже доверил тебе свою жизнь. Ведь ты была первой, к кому я обратился за помощью.

— И я горжусь этим. И поскольку ты испанец и при этом дорогой для меня человек, отец моего ребенка, я тоже чувствую себя во многом испанкой. Я хочу помочь тебе всем, чем только могу.

— Да. Я понимаю. И я как раз думал о нашем ребенке. — Протянул руку и дотронулся до ее живота; рука была твердой и холодной. — Я хочу, чтобы мой сын родился в Испании; тогда он тоже будет испанцем и сможет с полным правом унаследовать титул.

Это заявление застигло ее врасплох. Она была абсолютно уверена, что будет рожать в Лондоне. Ее гинеколог уже зарезервировал за ней место в одном из родильных домов.

— Ты выполнишь мою просьбу, Белла? Ты согласна, чтобы наш сын был настоящим испанцем? — он спросил так, что все сомнения улетучились.

— Да, конечно, любимый. Я сделаю все, что ты хочешь. — Она нагнулась и поцеловала его. Затем пристроилась рядом на подушке, очень осторожно, чтобы не потревожить его раны. — И если ты хочешь, чтобы я рожала в Испании, нам нужно все это как следует устроить.

— Я уже все продумал, — признался он. — В окрестностях Малаги есть превосходная частная клиника. Мой друг, он работает в управлении нашего банка в Малаге, подыщет нам квартиру с горничной. Я уже договорился о своем переводе в управление, так что когда ребенок появится на свет, я буду рядом с тобой.

— Все это очень здорово, — согласилась она. — Но если уж ты выбираешь место, где родится наш ребенок, тогда я буду решать, где мы поженимся, когда, наконец, сможем это сделать. Это будет по-честному, разве не так? Он улыбнулся.

— Да, это будет по-честному.

— Я хочу, чтобы мы поженились в Велтевердене. В поместье есть старая церковь; построили для рабов сто пятьдесят лет тому назад. Моя бабушка распорядилась, чтобы ее полностью отреставрировали и обновили к свадьбе моего брата Гарри. Знаешь, там так красиво, и бабушка велела все наполнить цветами для Гарри и Холли. А у меня на свадьбе будут лилии. Некоторые считают, что они не приносят счастья, но это мои любимые цветы, и к тому же я не суеверная, ну, во всяком случае, не очень суеверная…