Камень погибели АНОНИМУС

Пролог. Старший следователь Волин

Коротко стриженный пухлый человек, сидевший напротив Волина, нервно заерзал, скроил отчаянную физиономию и закатил глаза к потолку с золотой лепниной.

– Ну откуда же мне знать, кто мог интересоваться моей коллекцией? – воскликнул он плачущим голосом. – Это уникальное собрание, другого такого во всей России нет! Да люди бредили моей коллекцией, ей кто угодно мог интересоваться, кто угодно, вы слышите?!

Волин вздохнул – он не любил растолковывать очевидные вещи. Тем не менее пришлось объяснить, что речь идет не о ценителях фарфора вообще, а о тех, кто хотел рыбинской коллекцией завладеть. Например, пытался купить ее целиком или приобрести какие-то отдельные предметы, входящие в собрание.

– Да многие пытались, многие, меня вся Россия знает, – сердито отвечал собеседник, нервно дергая себя за лацкан элегантного серого пиджака от Армани. – Вы что, хотите, чтобы я серьезных людей оклеветал? Вы понимаете, что со мной за это могут сделать?

Волин понимал. Как говорится, художника обидеть может каждый, материально помочь – никто. А коллекционер у нас – вроде художника, его тоже очень хочется обидеть. Притом чем он богаче, тем больше хочется. И для этого совершенно не надо быть серьезным человеком. Даже самые несерьезные люди, если дать им в руки обрезок трубы, могут устроить такой бой быков, что никаким пикадорам не снилось.

Пока Волин думал, пухлый ерзал в кресле и враждебно посматривал на следователя. Нельзя сказать, чтобы Оресту Витальевичу такой взгляд сильно нравился. Можно даже сказать, что совсем не нравился ему этот взгляд. Между нами говоря, сидящий напротив пухляй ему вообще был глубоко несимпатичен. Откуда нам знать, что он за человек? Может, и хорошо, что его ограбили. Может, он это заслужил. Может, это кара небесная, почему нет?

Неизвестно, что бы еще надумал следователь в адрес несимпатичного пухляя, но, к счастью, вовремя спохватился. Кара там или не кара, но рассуждать так было не профессионально. Именно поэтому Орест Витальевич решил мыслить объективно. Во-первых, будем считать, что пухляй наш – на самом деле никакой не пухляй, а потерпевший. Во-вторых, у потерпевшего есть имя, фамилия и даже отчество, а именно – Тимофей Михайлович Рыбин. Исходя из этого, и будем двигаться дальше.

– Тимофей Михайлович, – мягко сказал следователь, – вы же понимаете, что найти предметы из вашей коллекции – в наших общих интересах.

При этих словах Рыбин насторожился и остро взглянул на собеседника через золотую оправу: какие это у нас с вами, уважаемый, могут быть общие интересы?

– Ну, вы получите назад дорогостоящие вещи, а я… я, ну, скажем, не получу по шее от начальства, – отвечал Волин. – Такое объяснение вас устроит?

Рыбин проворчал, что его устроит все, но при одном условии – если Следственный комитет как можно быстрее найдет и вернет ему его драгоценные экспонаты. Вот только для этого искать надо, милейший, искать, а не разговоры разговаривать.

Дальнейшая беседа велась примерно по той же скучной схеме: все сводилось к тому, что они вот тут неизвестно о чем дискутируют, а драгоценную коллекцию, может быть, как раз перевозят через границу, чтобы пополнить ею закрома какого-нибудь арабского или японского миллиардера.

– Скажите, а почему не сработала сигнализация? – внезапно перебил собеседника Волин. Конечно, по логике, спросить об этом надо было в самом начале, но самые важные вопросы Орест Витальевич предпочитал задавать в неожиданный момент. – Как ее отключили?

– А никак, – насупился Рыбин. – Это навороченная супер-пупер сигнализация, и без кода отключить ее невозможно, просто немыслимо.

Интересненько получается… Тогда почему же эта супер-пупер сигнализация все-таки не сработала?

– Она сработала, – угрюмо признался коллекционер. – Но в здании, где расположен пульт наблюдения, как раз перед ограблением заложили бомбу. Пока персонал эвакуировали, как раз и ограбили мою квартиру.

Волин удивился. Он не знал, что так легко заложить бомбу в полицейском участке или в здании Росгвардии. В ответ на это Тимофей Михайлович сварливо объяснил, что, во-первых, бомбы там никакой не было, а был просто звонок о минировании.

– А во-вторых?

Во-вторых, Рыбин имел дело с частным охранным предприятием. Волин опять удивился, второй уже раз за сегодня. И, между нами говоря, было чему удивляться. Дорогую коллекцию охраняет не полиция, не Росгвардия, а всего-навсего ЧОП? Оресту Витальевичу такой выбор показался странным.

– Ничего странного, – окрысился Рыбин. – Просто ЧОПы мобильнее госструктур. Те пока раскачаются, грабители уже всю квартиру вынесут вместе с жильцами. А частники в клиентах заинтересованы кровно и пошевеливаются быстрее.

Следователь кивнул: ну, теперь все ясно, горе от ума. Имел бы наш дорогой Тимофей Михайлович дело с государством, может, ничего бы страшного и не случилось. Но говорить об этом потерпевшему не стал – он, потерпевший, и без того чуть на потолок не лез.

Видя, что проку от расстроенного коллекционера пока мало, следователь попросил разрешения скачать фотографии и описание пропавших экспонатов, откланялся и двинул на службу. Рыбин все требуемое предоставил, но вдогонку все-таки пообещал нажаловаться начальству. Волин, по его мнению, делал не то и не так, и только затягивал следствие.

«Вот бывают же такие говнистые персонажи: ты еще и расследование толком не начал, а они уже жалобу начальству накатать готовы, – в сердцах думал Волин, покидая просторную, богато меблированную квартиру Рыбина.

Кстати сказать, встает законный вопрос: почему у скромных коллекционеров такие квартиры, какие и не снились работникам Следственного комитета? Речь, конечно, о рядовых работниках, а не о начальстве – у тех еще и не такое жилье имеется. Может быть, он, Волин, не за ту работу взялся? Может быть, ему нужно встать на тяжелую и очень нужную для государства стезю коллекционера? Вот только что бы такого начать собирать? Старые стулья, потроха, коробочки от ваксы? Наверняка все это можно будет очень выгодно толкнуть где-нибудь на аукционе, на «Сотбис» или «Кристис» – там дураков-то, поди, много, а потрохов мало…

– Ну, что там с потерпевшим? – спросил полковник Щербаков, когда Волин явился к нему с отчетом.

– Крайне подозрительный пухляй, – рассеянно отвечал следователь, потом спохватился и поправился: – Я хотел сказать, довольно странная фигура этот потерпевший. Юлит, недоговаривает… В общем, человек с двойным дном и продувная бестия.

– Продувная, говоришь? – хмыкнул полковник. – Очень может быть… С другой стороны, мы с тобой, знаешь ли, тоже не орлеанские девственницы.

За себя говори, подумал Волин, но вслух, конечно, не сказал – равенство и братство в Следственном комитете еще не дошло до того, чтобы резать правду-матку прямо в физиономию начальству. Тем временем шеф продолжал говорить, видимо, не догадываясь о крамольных мыслях подчиненного:

– Если бы у нас с тобой были такие деньги, у нас не одно второе дно имелось бы, а десять. Ты в курсе, сколько стоит его коллекция?

– Я так понимаю, миллионы, – не очень уверенно сказал Орест.

Именно, кивнул полковник, именно миллионы. И не каких-то там, понимаешь ты, тугриков или, не к ночи будь помянуты, российских рублей, а настоящих полновесных долларов. Он, Волин, когда-нибудь видел наличными миллион долларов? Орест Витальевич признался, что никогда. Да и откуда, им же зарплату на карточку переводят – вот если бы в чемоданах приносили, тогда совсем другое дело.

– Шути, шути – дошутишься, – грозно сказал начальник. – А я тебе так скажу – есть у него в коллекции такие экспонаты, что всего одна вещь может стоить миллион. А теперь представь – нашел ты хотя бы один подобный экспонат. И вот, значит, сидишь ты у себя в кабинете, перед тобой – фитюлька со средний кукиш размером, а цена ей – миллион. Представил?

– Не то слово, – сказал Орест Витальевич, обладавший богатым воображением.

– Ну, и что бы ты стал делать с такой вещью?

Волин немножко подумал и предположил, что как честный человек сдал бы дорогостоящий предмет в доход государства.

– Ну, и дурак в таком случае! – сказал полковник в сердцах. Потом подумал и поправился: – То есть, конечно, в служебном смысле и в гражданском тоже – молодец, а по-человечески – дурак дураком.

Волин удивился: почему это он дурак? Ему же причитается половина от этого миллиона – как сдавшему клад.

– Во-первых, это не клад, а произведение искусства, – парировал Щербаков. – Во-вторых, это на аукционе твоя находка стоит миллион, а государство, скорее всего, будет мерить ее по себестоимости. Ну, и сколько, скажи, стоит сейчас полкило фарфора? Вот и достанется тебе в качестве премии не полмиллиона баксов, а кукиш с маслом – только и хватит, чтобы в общественный туалет с горя сходить.

– Хорошо, – покорно сказал Волин, – так тому и быть: сдам находку государству, а на премию схожу в туалет. Вы меня простите, Геннадий Романович, но к чему весь этот разговор?

– Весь этот разговор к тому, что коллекция рыбинская наверняка застрахована, – недовольно заметил полковник. – А если так, можем мы предполагать, что он сам у себя все и украл, чтобы страховку получить?

Волин сказал, что, если коллекция застрахована, то, конечно, можем. Тем более, мы люди в погонах, и, значит, кто нам воспретит?

– Коллекция точно застрахована, – перебил его полковник. – Она же перед этим выставлялась в Государственном музее Востока. А что это значит? Это значит, что перед выставкой ее должны были застраховать. И вот на тебе – только выставка кончилась, тут же ее и уперли. Кстати сказать, ее ведь не всю украли, правильно? Встает вопрос: что именно было похищено?

– Да, что? – спросил Волин, не желая быть умнее начальства.

– Самое ценное было похищено, уж поверь моему опыту, – отвечал полковник.

Предположение шефа проверить было легче легкого. Если коллекция страховалась, наверняка ее перед этим оценили. Сам Рыбин о стоимости коллекции помалкивает, но куратор-то от музея наверняка должен знать, сколько она стоит – пусть даже и приблизительно.

– Вот-вот, – обрадовался Щербаков. – Так что давай дуй к куратору и потряси его как следует. И не забудь, отдельно уточни стоимость украденных вещей. Потому что, друг Волин, очень все это похоже на страховую аферу. Ты ведь сам говорил, что Рыбин – не просто так погулять вышел, а настоящая продувная бестия с двойным дном. Вот и подумай теперь, как эту бестию припереть…

Легко сказать – припереть, думал Волин, поднимаясь по лестнице к квартире куратора рыбинской выставки – старшего научного сотрудника Эрмитажа Анны Павловны Меньшовой. Как ты его припрешь, когда на руках одни подозрения и никаких доказательств? Припереть можно, только если найдешь исполнителя.

В старые-то времена без всех этих сложностей обходились. Вот, к примеру, как могло выглядеть расследование при Иване Грозном? Взяли бы, скажем, опричники такого коллекционера вместе с его костюмом от Армани – и палками бы его, палками. Вы скажете, конечно, что Иван Грозный – слишком далекие времена. Хорошо, пусть не Иван, пусть, например, товарищ Сталин, он же Коба, он же Джугашвили. В том же, извините, тридцать седьмом году взяли бы Рыбина за жабры и били до тех пор, пока бы не признался во всем чистосердечно. Милое дело, мечта дознавателя!

Но сейчас, пардон, совсем другая история. Сейчас бить палками бизнесмена – явно не комильфо, да и полковник ни за что не согласится. Сначала, скажет, ты его в СИЗО посади, добейся приговора, а потом уж и бей, сколько хочешь. А зачем бить потом, если вина доказана и приговор уже вынесен?

Ну, тогда обходись законными следственными действиями, как при царе Горохе, наверняка скажет полковник. Тут тебе не Гуантанамо пиндосное, у нас, слава богу, права человека блюдутся так, что сам человек другой раз не знает, куда от этих прав деваться…

Здесь Волин внезапно обнаружил, что уже дошел до места и даже стоит перед нужной дверью. Он вздохнул и позвонил. Вы, конечно, спросите, почему вздыхает такой опытный следователь, как Орест Витальевич, превзошедший все тонкости сыскного дела? Ответ на это будет простой: после близкого знакомства с коллекционером от его куратора Волин тоже ничего хорошего не ждал.

Спустя примерно полминуты дверь приоткрылась как бы сама собой, однако из квартиры никто не выглянул. Впрочем, нет – Волин опустил глаза и увидел усатую разбойную морду, высунувшуюся в щель. Снизу вверх на него внимательно глядел кот – полосатый, как старый матрос.

– Вы из Следственного комитета? – спросил кот высоким женским голосом.

– Так точно, – сказал Волин, удивляясь смышлености местных котофеев.

– В таком случае, заходите, – продолжал тот же голос. – Антоша, уйди с дороги, не мешайся под ногами…

Полосатый Антоша немедленно скрылся в проеме, только хвост напоследок мелькнул. Дверь отворилась полностью, и Волин увидел коротко стриженную даму пенсионного возраста. Дама была настолько небольшой, что, встань ее кот на задние лапы, непременно оказался бы с ней одного роста.

– Добрый день, Анна Павловна, – церемонно проговорил Волин, делая шаг в квартиру Меньшовой. Он ожидал попасть по меньшей мере в пещеру Али-бабы, однако жилище старшего научного сотрудника выглядело вполне партикулярно, если не считать развешанных всюду китайских картин. Впрочем, как выяснилось, квартира принадлежала вовсе не Меньшовой, жившей в Петербурге, а ее двоюродной сестре, у которой Меньшова всякий раз останавливалась, бывая в Москве.

Сама Анна Павловна оказалась дамой интеллигентной, но весьма деловой. Усадив Волина в кресло перед собой, она с ходу взяла быка за рога.

– Итак, – командным голосом спросила она, – что именно вас интересует в коллекции Рыбина?

Орест Витальевич удивился: кто тут задает вопросы – он или Меньшова, но вслух, конечно, говорить этого не стал.

– Ну, во-первых, – полюбопытствовал он, – действительно ли эта коллекция так хороша, как о ней говорят?

Меньшова слегка поморщилась, но все-таки ответила, что рыбинское собрание – пожалуй, лучшая в России коллекция китайского фарфора. Ничего подобного нет даже в Эрмитаже. Однако…

– Однако? – подхватил Волин.

– Понимаете, какое дело… – куратор явно сомневалась, стоит ли входить в детали, но внимательный взгляд следователя не оставлял путей для отступления. – Там есть совершенно сногсшибательные вещи. Но не все они подлинные. Точнее, не совсем так. Вещи-то все подлинные, но, например, есть там изделия, скажем, восемнадцатого века, стилизованные под четырнадцатый. Владелец, правда, уверяет, что все вещи соответствуют заявленным им характеристикам, но, по моему мнению, это не всегда так. Я даже не согласилась с некоторыми атрибуциями, которые дал Рыбин. Но, сами понимаете, все проверить я тоже не могла.

– Но зачем серьезному человеку выдавать новые вещи за более древние?

– Ну, во-первых, это вопрос престижа, это увеличивает ценность коллекции. Вряд ли Тимофей Михайлович пытался кого-то сознательно обмануть. Просто, вероятно, он покупал совершенно определенные предметы. Согласитесь, обидно думать, что ты заплатил кучу денег, а купил не совсем то, на что рассчитывал.

Волин поинтересовался, насколько Рыбин известен в среде коллекционеров. Меньшова отвечала, что об этом судить ей сложно, а вот в научной среде до последнего времени о таком коллекционере никто не знал.

Орест Витальевич не поверил: то есть как? У человека коллекция на многие миллионы, а о ней никто не знает? Меньшова пожала плечами: у богатых людей свои причуды, некоторые предпочитают, что называется, не светиться. Кажется, до этого он был известен в среде нумизматов. Впрочем, ручаться она не может.

– Все-таки интересно, откуда могла взяться такая коллекция, – сказал Волин. – Наверняка она не за один год была собрана.

– Ну, разумеется, – всплеснула руками Меньшова, – подобные коллекции собираются десятилетиями. Тут и разные аукционы, и обмен, и наследство. У нашего Рыбина прадедушка работал в Китае еще при малолетнем императоре Пу И. Тогда, насколько я понимаю, и было положено начало коллекции. Что-то привез дедушка из Германии после окончания Второй мировой, что-то сам Рыбин купил или выменял. Потихоньку-помаленьку оно и складывалось.

– Странно, – заметил Волин, – мне Рыбин про дедушек-прадедушек ничего не рассказывал.

Меньшова засмеялась: вы же сыщик, а такие люди сыщикам не очень доверяют. Большие деньги, сами понимаете, с законом редко дружат. Особенно у нас в России.

Волин кивнул: это может быть, конечно. А знает ли Анна Павловна, что квартира Рыбина была вскрыта и часть его коллекции украли?

Меньшова, разумеется, знала. Правда, не знала точно, что именно было украдено. Волин показал ей список похищенных вещей. Меньшова, читая его, нахмурилась.

– Довольно странный список, – заметила она. – Совершенно непонятно, чем руководствовался похититель…

В этот миг дверь открылась, и в комнату вошел крепкий брюнет лет сорока. Кивнул следователю, поставил на журнальный столик поднос с китайским чайником и глиняными чашками.

– Спасибо, Алешенька, – сказала Меньшова. – Позвольте, я вас представлю друг другу. Это мой племянник Алеша. Он работает журналистом, но по первому образованию – китаист. А это товарищ из Следственного комитета.

– Орест, – сказал Волин, пожимая руку журналисту-китаисту.

– Алексей, – отвечал тот.

Ушу, наверное, занимается, подумал Волин. С виду здоровенный, а руку жмет мягко, как девушка.

– Привычка, – словно услышав его мысли, отвечал Алексей. – Китайцы вообще рук стараются не жать, но если уж жмут, то очень мягко, деликатно. Много с ними общался, вот и набрался этой восточной премудрости.

– Алешенька, посмотри-ка на этот список, – сказала Меньшова. – Это то, что украли у Рыбина. Не понимаю, по какому принципу вор отбирал украденное. Есть предметы действительно стоящие, а есть, мягко говоря, ерунда. Что их объединяет, по-твоему?

Некоторое время Алексей изучал список, потом пожал плечами.

– Единственное, – сказал, – что в голову приходит – это компактность всех вещей. То есть, в общем, можно их покидать в баул и быстро вывезти. Может, грабитель и не понимал, что ему брать, похватал, что поменьше, да и сделал ноги.

– Интересная версия, – сказал Волин. – Однако за рабочую я бы ее не принял. Во-первых, ограбление было очень хорошо подготовлено. Во-вторых, в списке этом не все такое уж компактное. Вот, например, статуэтка – фарфоровый Милэ с качающейся головой, сорок сантиметров в высоту, конец династии Цин.

Алексей задумчиво почесал кончик носа.

– А знаете, господин следователь, кто такой этот фарфоровый Милэ с качающейся головой?

Меньшова посмотрела на него укоризненно. Как можно такое спрашивать, разумеется, все знают, что Милэ – это будда грядущего Майтрейя.

– Нет, я не о том, – отмахнулся журналист. – Наш Милэ – это просто-напросто фарфоровый китайский болванчик. Вопрос: что он делает в такой пафосной коллекции? И второй вопрос: раз он так отличается от всего остального, может быть, остальное – это лишь прикрытие, и охотились именно за Милэ?

Волин кивнул: начали хорошо, не разменивайтесь на детали.

– Как известно, дьявол именно в деталях, – возразил Алексей. – Тетя Аня, помните алмаз «Слеза Будды»?

– А что я должна помнить? – удивилась Меньшова. – Ну был такой крупный розовый алмаз, его подарили императору Канси тибетские ламы. Потом он пропал куда-то, вероятнее всего, был вывезен на Тайвань во время бегства Чан Кайши.

– Нет, не на Тайвань, – возразил Алексей. – И вообще эта история куда более сложная, можно сказать, детективная. Алмаз «Слеза Будды» был особым образом обработан тибетскими ламами, на нем с одной стороны вырезана мандала, с другой – Сутра сердца совершенной мудрости. Это был магический артефакт, обладавший огромной силой. Правда, приложение этой силы мне неизвестно, и какова была функция камня, тоже неясно. Зато известно, что хранился алмаз в пекинском монастыре Юнхэгун. Потом исчез. Дальнейшая судьба камня покрыта мраком. Но есть одна любопытная вещь: согласно легенде, из Китая он был вывезен в такой вот фарфоровой статуэтке.

Несколько секунд все молчали, осмысливая сказанное.

– То есть вы хотите сказать, что «Слеза Будды» до сих пор могла храниться именно в этом самом Милэ и украли не так статуэтку, как спрятанный в ней алмаз?

Журналист покачал головой.

– Нет, конечно. Я думаю, что если алмаз там и был, то вытащили его оттуда давным-давно. Однако камень, заклятый ламами, составлял с хранилищем неразрывное целое и мог передать статуэтке часть своей силы. Видимо, нашлись люди, которым это хранилище вдруг очень понадобилось.

– Для чего? – спросил Волин, Алексей пожал плечами.

– А вот это уже ваше дело – установить. Поймете, для чего можно использовать «Слезу Будды» – поймете, кто украл Милэ.

* * *

– Толковое замечание, очень толковое, – кивнул генерал Воронцов, поглядывая на хмурого Волина из-под кустистых седых бровей. Они сидели в квартире генерала, перед гостем стояла чашка с чаем и коробка печенья. Воронцов печенья не ел, пил чай, как он выразился, «с таком», следил за фигурой, потому что «в нашем возрасте если растолстеешь, так это навсегда».

– Алексей этот, похоже, не дурак, хотя и журналист, – продолжал генерал, отпивая чай и задумчиво поглядывая на круглое, вкусно пахнущее печенье. – Надо будет с ним познакомиться при случае… А ты пока возьми, почитай еще одну тетрадь нашего сыщика. Я на досуге тут расшифровал.

Но Волин был не в настроении ничего читать, ему бы со своими делами разобраться.

– А ты все-таки посмотри, развлечешься, – лукаво продолжал генерал. – Глядишь, что-то полезное для себя вычитаешь.

Да что там можно вычитать полезного, подумал Волин, но отказываться было как-то неудобно. Он взял увесистую папку, в которую всякий раз превращалась тетрадь после того, как стенографические значки трансформировались в полновесные слова – и начал читать. Однако почти тут же и остановился.

– Не понимаю, – удивился Волин. – Почему вдруг о Загорском пишется от третьего лица? И где его обычное вступление?

– Ты читай, читай, – ухмыльнулся генерал. – Верно этот Рыбин про тебя сказал: слишком много вопросов задаешь, а дело стоит. Читай, сам все поймешь, если голова на плечах имеется.

Волин снова углубился в чтение. Пролистнув несколько страниц, ошалело посмотрел на Воронцова.

– Сергей Сергеевич, но ведь этого просто не может быть! Такое совпадение – невозможно!

Генерал заулыбался, довольный.

– Ну, не так, чтобы совсем совпадение, – заметил он. – Ты когда мне рассказывал про выставку фарфора, после которой экспонаты поперли, я вспомнил, что есть у Загорского какая-то китайская тетрадь. Ну, и взялся ее расшифровывать. А уже она, действительно, попала прямо в точку. Так что читай, пользуйся, только не забудь спасибо сказать.

– Спасибо, Сергей Сергеевич, – рассеянно проговорил Волин, а сам уже ушел с головой в текст, жадно проглатывая абзац за абзацем.

Глава первая. Мастер английского бокса

Старый дворецкий Артур Иванович Киршнер лежал на свеженатертом, залитом солнцем паркете прихожей в доме Нестора Васильевича и не подавал признаков жизни.

Киршнер служил Загорскому уже по меньшей мере лет двадцать пять – еще с тех времен, как Нестор Васильевич был коллежским советником и именовался «его высокоблагородием». Строго говоря, дворецкий был даже моложе хозяина, однако по обыкновению всех дворецких старался выглядеть солидно и в свои пятьдесят легко мог сойти за шестидесятилетнего.

Над этими его потугами посмеивался даже суровый Ганцзалин.

– Сколько лет, Артур Иваныч? – спрашивал он и сам же и отвечал: – Сто лет в обед, не меньше.

Такие шутки немного обижали Киршнера, но он знал, что из всей прислуги Загорский больше всего благоволит именно к Ганцзалину, и потому на подначки ничего не отвечал, а только мудро, как ему казалось, улыбался уголком рта.

Обидное для Киршнера расположение Загорского к китайцу подчеркивалась наличием в гостиной фотографии, где хозяин и слуга, совсем ещемолодые, стояли рядом запросто, как друзья. С тех пор, надо сказать, оба мало изменились, только Загорский поседел. Впрочем, это его совсем не старило. В сочетании с совершенно черными бровями седина выглядела даже импозантно и очень интриговала дам. Понятно, что фотографию выставил не Нестор Васильевич, а сам Ганцзалин, но Загорский, увы, этому не воспротивился. Он даже, кажется, и не замечал нахального портрета, зато челядь, разумеется, все видела и ясно понимала, кто в доме главный после его превосходительства.

Как всякий преданный слуга, Артур Иванович ревновал к хозяину всех прочих и все думал, чем именно мил тому китаец и что бы такого сделать, чтобы и его так же отмечал Нестор Васильевич. И в самом деле – что? Прищуриваться, пожалуй, толку будет немного, да и совестно всю жизнь ходить прищуренным, словно мартовский кот. Кожу выжелтить – тоже не то. Кроме того, если рассудить здраво, есть уже в доме один китаец, так зачем нам второй, к тому же поддельный?

Тем не менее педант Артур Иванович не оставлял своих усилий и продолжал изыскивать способы взять верх над Ганцзалином. В конце концов, его осенило: хозяина и азиата объединяло мордобойное искусство, в котором они регулярно упражнялись друг с другом. Если, скажем, удалось бы научиться этому похабному ремеслу, тогда очень возможно будет понравиться Нестору Васильевичу, а там чем черт не шутит и вовсе оттеснить в сторону косую физиономию. А уж следом, сами понимаете, прольется на Киршнера дождь господских милостей – вплоть до того, что и жалованье могут повысить.

Не подумайте, однако, что Артур Иванович был жаден и скуп. Нет, он не был ни скуп, ни жаден, хотя, как и положено честному немцу, во главу угла ставил бережливость. Однако сами посудите, как сберечь деньги, если предварительно не получил их за безупречную службу? Никак невозможно, просто никак. При этом чем больше денег ты получаешь, тем, значит, больше их сбережешь. Примерно так когда-то говорил ему отец, Иоганн Густавович Киршнер, а он был мудрый человек, духовный сын Шиллера, Гете и Иммануила Канта.

Во исполнение своего хитроумного плана Артур Иванович осторожно вызнал у Ганцзалина, как называется то шумное дело, которым они занимаются на пару с Загорским по утрам, а иногда и вечерами.

– Это китайское цюань-фа[1], – кратко отвечал ему Ганцзалин.

Вот так объяснил, люди добрые, – хорошо хоть в морду не плюнул! Что за цюань-фа, с чем его едят, и, главное, где его теперь искать? Ни на какие больше вопросы проклятущий китаец отвечать не захотел, буркнул: «тебе не надо» – и как сквозь землю провалился. Была у него, знаете, такая неприятная черта: только что стоял рядом – и вдруг исчез неизвестно куда. Это китайское обыкновение почему-то ужасно расстраивало бедного Артура Ивановича, он даже подозревал тут что-то бесовское. Кстати сказать, внезапно исчезать мог и сам Загорский, но, во-первых, никогда этим не злоупотреблял, во-вторых, Нестор Васильевич все же не китаец безродный, а его превосходительство, а, значит, позволено ему больше, чем простому смертному. Иными словами, если исчезновения Ганцзалина выглядели чистой бесовщиной, то исчезновения Загорского шли если не напрямую от ангелов, то, во всяком случае, учению христианской церкви не противоречили.

Так или иначе, само слово «цюань-фа» дворецкий запомнил крепко, но как ни искал, где бы этому самому цюань-фа выучиться или хотя бы узнать толком, что это такое, ничего не находил. Тогда, рассудив, что один мордобой другого стоит, он просто пошел учиться английскому боксу в кружке Эрнеста Ивановича Лусталло. Строго говоря, необходимости в этом никакой не было, потому что Киршнер кроме представительной внешности обладал совершенно медвежьей силой и без всякого бокса мог справиться с кем угодно. Однако речь тут, как уже говорилось, шла не о спорте, а в первую очередь о том, чтобы произвести впечатление на хозяина.

Нужно ли говорить, что бокс не понравился Киршнеру с первого взгляда? Увидев его силу, в пару ему сразу взялись ставить бойцов мощных и опытных. Артур Иванович же, обладая от природы мощным размашистым ударом, никакой техники защиты не знал. Поэтому бои в его исполнении выглядели так: если попадал Киршнер, падал соперник, если попадали по Киршнеру, на пол валился сам Артур Иванович. И хотя Лусталло очень его хвалил и прочил ему славу великого чемпиона, Киршнер не видел никакого удовольствия в том, чтобы его беззастенчиво били по морде, именуя это безобразие благородным английским спортом. Вдобавок ко всему, от тренировок у него на физиономии появлялись синяки, на которые с легким удивлением поглядывала остальная прислуга. При некоторой фантазии можно было решить, что свободное время дворецкий проводит в кабаках, напиваясь до умопомрачения и встревая во все доступные человеческому воображению драки.

Даже Нестор Васильевич, обычно не обращавший никакого внимания на внешний вид прислуги, однажды осведомился, здоров ли Артур Иванович и все ли у него в порядке.

Киршнер отвечал, что он вполне здоров: ему вдруг стыдно сделалось, что он, как какой-то башибузук, занимается английским боксом. И с той поры в кружок он уж больше не ходил, хотя Лусталло пытался его удержать, говоря, что кроме английского, есть еще и французский бокс сават, где используют также и ноги. Но Киршнер не соблазнился – ему противна была даже мысль о том, что теперь его будут избивать не только верхними, но еще и нижними конечностями, которыми перед тем ходили по весьма нечистой мостовой.

Словом, как говорится, сколько ни тренируйся, от судьбы не уйдешь. И вот теперь неудавшийся чемпион лежал на полу в доме Загорского, и над бездыханным телом его стояли только что вернувшиеся с прогулки Нестор Васильевич и Ганцзалин. Больше в доме никого не было: вся прислуга ушла к обедне, один только лютеранин Артур Иванович оставался дома.

– Однако разбойники совершенно распоясались, – с неудовольствием заметил Загорский. – Если так дальше пойдет, кого мы найдем на полу в следующий раз? Самих себя?

Ганцзалин, присев на корточки, быстро и цепко осматривал прихожую, будто надеялся проникнуть взглядом сквозь пространство и время и увидеть нечто недоступное взору простого смертного. Потом, словно ищейка, стал исследовать паркет, мало что не обнюхивал его. Загорский только головой качал, наблюдая за своим верным помощником.

– Ты полагаешь, незваный гость еще тут? – осведомился он наконец. – Считаешь, что это не просто грабитель? По-твоему, он пришел за мной? Но, согласись, глупо убивать дворецкого, когда охотишься за хозяином.

– Он не убит, – уточнил Ганцзалин, коснувшись пальцем сонной артерии Артура Ивановича.

– Как раз об этом я и говорю, – кивнул Загорский.

Тут Артур Иванович громко и резко всхрапнул, словно желая подтвердить слова хозяина.

– Следов не видать, – проговорил китаец хмуро. – Но он тут. Я его чувствую. Опасный человек, очень опасный. Почему он прибил Киршнера и почему не спрятал потом?

Ничего не ответив на этот почти риторический вопрос, Нестор Васильевич бесшумным шагом двинулся по лестнице наверх, в господскую часть дома.

– Начнем со спальни и кабинета, потом гостиная, столовая и бильярдная, – не оборачиваясь, шепнул Загорский. И хотя шепнул он очень тихо, помощник все расслышал и сделал то, чего так не любил Артур Иванович в китайцах, то есть незамедлительно провалился сквозь землю.

Загорский же продолжил свой беззвучный обход. В спальне никого не было, кабинет тоже оказался пуст. А вот перед гостиной пришлось замедлить шаг. Нет, Загорский ничего не услышал, но тишина тут была крайне подозрительной.

Здесь стоит заметить, что опытные люди различают разные виды тишины. Ту тишину, которая царила сейчас в гостиной, Нестор Васильевич определил бы как затаившуюся. Тишина эта как будто вобрала в себя все сторонние звуки, и замерла, боясь, что ее обнаружат. Несколько секунд Загорский стоял и прислушивался; и тут подозрительное безмолвие нарушил неожиданно мирный звук: где-то за окном пропела синичка – ить-ить!

Загорский почему-то кивнул и решительно переступил порог гостиной. Она была обставлена скроно, почти аскетически – коричневый диван, несколько кресел в тон ему, журнальный столик, персидские ковры на полу и дубовые книжные шкафы по стенам. Впрочем, книги в доме Загорского были везде, исключая разве что кухню.

– Однако, – проговорил Нестор Васильевич рассеянно, – сколько же нас не было?

Он вытащил из кармана серебряные часы с изящной мелкой гравировкой, щелкнул крышкой и поглядел на них. Потом сухо сказал по-китайски:

– Ну, и чего же ты ждешь? Спускайся, не сиди на потолке, как голодный дух[2].

Часть потолочной лепнины внезапно ожила, зашевелилась и оказалась невысоким суховатым человеком азиатской внешности, одетым в светло-серый и фу[3]. Любитель посидеть на верхотуре легко спрыгнул с четырехметровой высоты и мягко припал к полу прямо перед хозяином дома. Тот наблюдал за незваным гостем довольно холодно и действий никаких не предпринимал.

Пришелец чуть заметно покачивал головой из стороны в сторону, как змея перед броском. Внезапно, не меняя выражения лица, он провел мощную круговую подсечку, сбивая Загорского с ног. Однако в том месте, где нога его рассекла воздух, Нестора Васильевича уже не было – каким-то странным образом он оказался у противника за спиной. Тот, не оборачиваясь, нанес рукой удар назад, но Загорский отступил так быстро, что вражеский кулак впустую просвистел в воздухе.

Разбойник взмыл вверх, крутанулся вокруг своей оси, но приземлиться не смог – Загорский так пнул его ногой в грудь, что того буквально отшвырнуло в угол. Однако он тут же вскочил, легко, словно по воздуху, пробежал с десяток метров и обрушил на хозяина дома целый град сильнейших ударов. Загорский отбивался, даже не меняясь в лице.

Враг был похож на разъяренного тигра: он то взмывал почти к потолку, то стелился по полу, то бил лапой, то свирепо огрызался. Однако Нестор Васильевич стоял непоколебимо, словно утес в бурном море, и защищался точными мощными движениями, лишь изредка переходя в контратаку. Одна из этих атак прошла, и врага впечатало в стену с такой силой, что из нее, почудилось, сейчас посыплются кирпичи.

Судя по лицу противника, встреча со стеной оказалась довольно болезненной. Он свирепо рявкнул и потянулся рукой к воротнику. Однако рука эта не нашла того, что искала. Секунду незваный гость стоял с обескураженным видом, потом Загорский показал ему метательный нож.

– Не это ли ты ищешь?

Противник ожег было Загорского яростным взглядом, но вдруг рассмеялся и погрозил ему пальцем.

– Дэ Шань, ты так же хорош, как и прежде! – заметил он по-китайски.

Улыбнулся и Загорский, отвечал тоже на китайском языке.

– Здравствуй, Сяо Ван, рад тебя видеть.

Секунду они молча глядели друг на друга, затем китаец обхватил правый кулак левой ладонью, поднял их на уровень лица и слегка поклонился хозяину дома. Нестор Васильевич улыбнулся и положил правую руку ему на плечо.

– Присаживайся, брат Ван, – сказал он, кивком указывая на одно из кресел, сам же расположился напротив.

Брат Ван осторожно поместился в кресло, скрестив ноги по-турецки. Черные глаза смотрели на Загорского с лукавым интересом.

– Дэ Шань, как ты понял, что я засел на потолке? Ведь ты на меня даже не посмотрел.

Загорский вытащил из кармана серебряный хронометр, с которым вошел в гостиную.

– Это часы, – сказал он. – У них есть стекло, через которое я вижу циферблат. Но это стекло также отражает предметы вокруг. Когда я смотрю на часы вот так, я вижу в них не только себя, но и потолок, на котором ты сидел.

– Старший брат, ты всегда был самый умный среди нас, – с восхищением сказал Сяо Ван – Не зря тебя так любит учитель.

– Да, – согласился Загорский, – быть умным – это моя работа. Но вообще-то ты смолишь такой вонючий табак, что тебя ни с кем не спутать. Если вдруг надумаешь перебраться в Японию, никакие якудза не возьмут тебя шпионом.

Сяо Ван улыбнулся.

– Ты быстр и хитер, но если бы я хотел, я бы все равно успел тебя убить.

– Не успел бы, – Нестор Васильевич кивнул головой в сторону окна.

Гость обернулся, и глаза его округлились. С улицы смотрел на них Ганцзалин, прилипший лицом к оконному стеклу. Он стоял на карнизе, в руке его чернел револьвер-бульдог.

– Ого, – сказал Сяо Ван, – это тот самый хуэй-цзу[4], который тебе прислуживает?

– Не совсем, – отвечал Загорский. – Ганцзалин – скорее мой помощник и друг. Прошу не обижать его пренебрежением.

Сяо Ван понимающе кивнул и слегка поклонился в сторону Ганцзалина. Тот, однако, даже не шелохнулся – на лице его застыло легкое презрительное выражение. Его превосходительство сделал незаметный знак, и помощник исчез, словно сквозь землю провалился.

– Ты так и не бросил курить? – спросил Загорский.

– Китайцы курят даже в преисподней.

Ответ прозвучал неожиданно патетически. Стало ясно, что напротив Нестора Васильевича сидит настоящий патриот, который одинаково гордится и китайскими достоинствами, и китайскими недостатками.

Нестор Васильевич предложил гостю гаванскую сигару, но Сяо Ван отказался, сказав, что их иностранное курево – грязное и вредное для здоровья, настоящее бесовское зелье. Он же, как всякий честный китаец, употребляет только отечественный табак.

Загорский пожал плечами: как скажешь. Глянул иронически на Сяо Вана, который засмолил какую-то духовитую самокрутку.

– Объясни мне ради всемилостивой Гуаньинь, зачем ты сокрушил моего дворецкого?

Нестор Васильевич употребил именно слово «сокрушил», вероятно, потому, что оно точнее всего описывало то, что сделал китаец с Артуром Ивановичем.

Вопрос показался Сяо Вану странным: что значит – зачем? А зачем этот глупый медведь путается под ногами и не пускает его к брату по школе? Что надо было сделать – накормить невежу лапшой и отправить спать? Ну, так он примерно это и сделал, только без лапши.

– А нельзя ли было обойтись словами и решить все дело миром? – Загорский уже не улыбался.

Сяо Ван усмехнулся: словами, всемилостивый Будда, конечно, словами! Старший брат Дэ Шань всегда славился своей добротой. Некоторые считали, что во всем пекинском улине[5] он был самый добрый человек. Дэ Шань не то что не убил ни одного человека в драке, но даже и не покалечил как следует. Но ему можно, он иностранец, с него взятки гладки. А вот если китайцы начнут прощать всех налево и направо, как велит христианам их небесный князь Иисусы Хэлисытосы, то в Поднебесной воцарится хаос, она распадется, и первопредок Паньгу вынужден будет восстать от Желтых источников[6], чтобы создать новое человечество взамен погибшего.

Если бы Дэ Шань видел, какого пинка дал Сяо Вану этот медведь-дворецкий, он бы не говорил глупостей про мир и спокойствие. Китайцы не любят драться, это правда, но если уж драка началась, тут разбегайтесь в стороны все – и в первую очередь сами драчуны.

– Ладно, – сказал Загорский, выслушав брата по школе, – ладно, забудем об этом. Расскажи лучше, как поживает учитель?

Ну что тут рассказывать? Дэ Шань и сам понимает, что с учителем все хорошо, а иначе бы Сяо Ван не болтал тут так беспечно. Но разговор об учителе среди благородных мужей-цзюньцзы – это примерно то же, что разговор о погоде у низких людей-сяожэней. Люди не торопясь входят в беседу, смотрят, о чем думает собеседник, в каком он настроении. Все это нужно, чтобы случайно не задеть его и не обидеть. И только уж потом, закончив все, что положено ритуалом-ли, переходят к делу. Таковы китайцы и тем они отличаются от иностранных чертей, которые сразу вываливают на собеседника все, что думают, не заботясь, приятно ему это или нет. Ну, разумеется, Дэ Шаня это не касается, он ведь не просто заморский черт, он жумэнь дицзы – то есть вошедший во внутренние врата подлинной традиции.

Что же касается учителя, то он здоров и бодр духом, и дай нам Будда быть такими же в его возрасте. Однако все не так просто: учителю нужна помощь, именно поэтому яо Ван и приехал к Дэ Шаню…

Глава вторая. Своекорыстный заморский дьявол

Великий человек смотрел в окно. Там, за окном, стыли голые клены и сияла холодной сталью гладь рукотворного озера Чжуннаньхай. Можно было открыть фрамугу и вдохнуть полной грудью свежий предвесенний воздух, чуть приправленный пряным запахом от многочисленных лапшичных и едален, еще осенью взявших на вооружение огненные котлы хого[7]. Вдохнуть надо было так, чтобы закружилась голова, чтобы захотелось сесть в беседке, позвать друзей, велеть слугам принести вина гуйхуа и закусок, играть до ночи в плавающие чаши[8], как знаменитые семь благородных мужей в бамбуковой роще…

Но ничего этого не сделал великий человек. Во-первых, зима еще только заканчивалась, и, значит, не время было для весенних развлечений вроде плавающих чаш. Во-вторых, он знал, что за окном не свежий воздух царит, а запах жженого угля, который с середины осени окончательно пропитал столицу. Ну и, наконец, самое главное – не было друзей у великого человека. Да и какие могут быть друзья у президента огромной страны? Только прислуга и прихвостни, а еще заклятые враги, стерегущие каждый твой шаг, прячущиеся в траве, как ядовитые змеи и мечтающие нанести смертельный удар. Жизнь научила его, что в каждом почти человеке сидит змея, готовая укусить. И тут надо либо считаться с этой змеей, либо безжалостно ее истреблять.

Но, слава всемилостивой Гуаньинь, здесь, в павильонах Чжуннаньхая[9], нет никаких змей, и так безопасно, уютно, так тепло согревают воздух большие медные жаровни. Не совершай ошибки, не выходи из дома… Кто из великих сказал это? Ду Фу, Су Ши, Тао Юаньмин? Не силен, ах не силен в литературе потомственный воин и политик Юань Шикай, но как точно звучат поэтические строчки, проникая до самого сердца, раня его насквозь, как стрела. А, может, никто и не говорил ничего подобного, и мудрость эту он сам придумал прямо сейчас? В конце концов, чем он хуже всех этих благородных мужей древности? Это ведь давняя традиция, согласно которой владыки Поднебесной сами становились поэтами и каллиграфами. Все знают, что небесный мандат на царствие не дается кому попало, тут нужен и ум, и талант, и чуткое сердце.

Но, несмотря на ум, талант и чуткое сердце, ничего хорошего Юань Шикая за окном не ждет, тут и к гадателю не ходи. Там, за окном, знай себе строят козни обиженные либералы, скалятся суньятсновские недобитки, там бурлит и гибнет великая страна…

– Гибнет? – голос, задавший вопрос, был вежливым, но твердым. – Буквально гибнет? Его превосходительство считает, что положение так плохо?

Президент повернулся и мрачно поглядел на негодяя, который осмелился подвергать сомнению его оценки. Тот непринужденно сидел в кресле и с любопытством разглядывал Юань Шикая – как будто это президент был каким-то иностранным чучелом, а не он сам. Впрочем, на чучело его гость походил мало: высокий, стройный, широкоплечий, роскошная седая шевелюра, составлявшая странный контраст с совершенно черными бровями (интересно, если отрастит усы и бороду, они тоже будут черные?). Несколько удлиненное лицо (у всех иностранцев лошадиные лица), прямой нос (у всех у них длинные носы), глаза непонятного цвета: на периферии зеленые, ближе к центру – карие, и черный зрачок, как будто там, в зрачке, кроется самое сердце тьмы. Подбородок, губы – ничего особенного, по китайским понятиям одно чуть избыточно, другое чуть припухло, но иностранцы, кажется, такое считают красивым. Для иностранца, пожалуй, кожа чуть смугловата, но иностранцы, похоже, и это любят. Впрочем, прелесть гостя составляли, очевидно, не внешние черты, а некое почти неуловимое очарование, которое время от времени с особенной ясностью. проявлялось в улыбке того сорта, на который так падки барышни – улыбке одновременно открытой и в то же время прячущей какую-то удивительную тайну.

Президент поймал себя на том, что разглядывает иностранца, как какая-то барышня, и рассердился на себя. Здесь, в Китае, главный красавец и сердцеед – он, Юань Шикай, и если кто-то думает иначе, тот может немедленно отправляться вон! Этого, который стоял перед ним, конечно, тоже надо бы отправить восвояси, но нельзя, никак нельзя.

До чего дошло, думал президент с горечью, мы, китайцы, вынуждены просить помощи у заморских чертей. Впрочем, нет, не так, какие там черти! Весь мир знает, что президент Юань – человек просвещенный, что он благоволит иностранцам, и ему очень нравится прогресс, который несет Запад всем миру и, в частности, Поднебесной. Однако президентом и любителем Запада Юань Шикай стал совсем недавно. А вот старый генерал, первый министр династии Цин и патриот Китая, которым Юань Шикай был всю жизнь – этот Юань Шикай на дух не переносил иностранных выскочек, только и могущих, что палить из пушек по ослабевшему от междоусобиц врагу.

Однако на вопрос гостя нужно было что-то ответить, и президент выбрал единственно верный ответ.

– Я сказал то, что есть, – узкие глаза смотрели печально, словно не владыка великой страны это говорил, а просто старый, усталый человек. – Поднебесная распадается на части, близок час ее полной гибели. Полюбуйтесь, какие потери понесли мы за последние пару лет.

Страницы:

Читать бесплатно другие книги:

...

...