Вторая жена Марлитт Евгения

Глава 5

После четырехчасового пути путешественники приехали в столицу. Тут молодой женщине представилась новая жизнь во всем своем обаянии. Для переезда в Шенверт, находившийся от столицы на расстоянии одного часа пути, был выслан необыкновенно изящный и роскошный экипаж, мягкие подушки которого, обитые белым атласом, как бы предназначались лелеять избалованную роскошью красавицу; а Лиана в своем простом сером дорожном платье скорее походила на дочь какого-нибудь угольщика, которую сказочный принц похитил в лесу, чтобы перевезти в свой замок.

В то время когда Рюдигер садился рядом с Лианой, Майнау вскочил на козлы и взял вожжи. Он сидел с гордой небрежностью, а управляемые им лошади бешено неслись по широкому гладкому шоссе, прорезывавшему насквозь часть парка… Там, далее, виднелся пруд, и над рыбачьей деревней вилась целая вереница белых голубей… Всюду было тихо и безлюдно. Но вот дорога свернула в самую чащу леса, и только кое-где сквозь густую листву мелькал освещенный ярким солнцем красивый пейзаж. Вдруг шагах в пятидесяти от них выехала из чащи на шоссе амазонка – казалось, она поджидала летевший навстречу экипаж.

– Майнау, герцогиня! – крикнул Рюдигер, вскочив в испуге, чудные рысаки бешено летели, но барон Майнау ловким движением уже успел сдержать их, и они шли теперь мерным шагом.

Из леса выехала другая амазонка и последовала за герцогиней. Они быстро приближались. В ту минуту герцогиня походила на ангела смерти, скачущего на коне по бранному полю: длинная черная бархатная амазонка ее развевалась по воздуху; черные с синеватым отливом волосы были собраны на затылке, а прекрасное лицо смертельно бледно, и даже губы казались бескровными.

– Здравствуйте, барон Майнау! – приветствовала она экипаж.

Майнау отвесил низкий поклон.

Сколько насмешки слышалось в этих словах, произнесенных медленно, звучным женским голосом. Сделала ли герцогиня неосторожное движение, или лошадь ее испугалась чего-то, только вдруг она после бешеного прыжка понесла герцогиню прямо к подножке медленно проезжавшего экипажа.

– Сидите, Рюдигер! – сказала она поднявшемуся Рюдигеру, и, минуя его, ее горящие глаза с беспокойством старались проникнуть сквозь густую вуаль, которая скрывала от нее лицо испуганной молодой женщины.

Вслед за тем, обе наездницы понеслись дальше.

Несколько секунд лошади их бежали рядом, голова в голову, и молодая фрейлина, склонившись к герцогине, сказала бесцеремонно:

– Эта серая монахиня и в самом деле рыжеволосая Трахенберг, ваше высочество!

Шум колес заглушил ее слова, но барон Майнау, оглянувшись, заметил движение молодой фрейлины и улыбнулся. В первый раз увидела Лиана эту гордую улыбку торжества и удовлетворенного самолюбия; в первый раз при ней блеснули его глаза своим опасным огнем. В ту сторону, где сидела его жена, он ни разу не взглянул; но это равнодушие было так естественно и бессознательно, что даже его друг Рюдигер видел в нем совершенное отсутствие напускного спокойствия, в которое Майнау любил драпироваться перед самыми блестящими женщинами высшего круга.

Серые рысаки еще быстрее понеслись дальше по шоссе, как будто бледная герцогиня своим «здравствуйте» превратила в пламя кровь в жилах управлявшего ими Майнау. Молодая женщина следила за каждым его движением. Встреча в лесу вдруг пролила свет на некоторые обстоятельства – теперь она поняла, почему Майнау не мог любить ее.

Вот они выехали на опушку леса и стали спускаться в Шенвертскую долину мимо парка, далеко превосходившего герцогский парк. На всем его протяжении тянулась тонкая, как паутина, проволочная решетка; а далеко, в глубине, точно из-за серого флера, поднимались величественные группы чужеземных растений; на гигантских кустарниках красовались пурпуровые цветы, точно нитка кораллов в зеленой морской волне. Далее целая стена мимоз лепилась вдоль прозрачной решетки и доходила до вдруг открывшегося удивленному взгляду ярко раскрашенного индийского храма с золотыми куполами. Прозрачные воды большого пруда омывали его широкие мраморные ступени, а на переднем плане, повернувшись к проезжавшему мимо экипажу, пасся на ровно подстриженном прибрежном дерне породистый вол… Все показалось сном, перенесшим вас на мгновение под небо сказочной Индии, но с окончанием решетки сон этот исчезал бесследно, тут опять шумели вековые липы, темные сосны простирали длинные ветви над покрытыми клевером лугами.

Еще один поворот сквозь темный разросшийся можжевеловый кустарник – и экипаж покатился по ровному, усыпанному гравием двору и остановился прямо у подъезда Шенвертского замка.

Несколько лакеев в парадных ливреях бросились к экипажу, а дворецкий в черном фраке и белом жилете откинул с низким поклоном подножку.

Несколько лет тому назад Лиана была невидимой свидетельницей того, как молодой лесничий, привезший свою молодую жену в Рюдисдорф, с восторгом поднял ее из экипажа и понес на руках в свой дом; ее же муж, передав вожжи груму, холодно, хотя и очень любезно, взял, едва прикасаясь, ее правую руку и повел новую баронессу по широким ступеням Шенвертского замка.

Ей казалось, что она вошла в собор: так величественно поднимались своды над ее головою! И сходство это еще более усиливалось от света, проникавшего сквозь разноцветное готическое окно и отражавшегося на стенах, покрытых живописью духовного содержания. Здесь он освещал пурпуровое одеяние Богоматери, в другом месте – пальмовый венок над Святым семейством, там, бросив косой луч на красную порфировую стену, ложился на широкий, во всю лестницу, разостланный ковер, такой мягкий и так плотно прилегавший к ступеням: все это в совокупности усиливало впечатление и поддерживало характер церковного стиля – а именно византийского в его последнем периоде.

Не успел Майнау войти в парадное, как взгляд его с удивлением и гневом остановился на дворецком. С низким поклоном и, не смея поднять глаз на своего повелителя, тот робко и с замешательством прошептал в свое оправдание:

– Я не смел, господин барон не позволили дотрагиваться до оранжереи, а гирлянды приказали снять в память покойной баронессы.

Яркий румянец вспыхнул на лице барона Майнау. Испуганные лакеи поспешили бесшумно удалиться, только один злополучный дворецкий должен был остаться на своем посту…

Но ожидаемая буря ограничилась на этот раз насмешливой улыбкой, мелькнувшей на губах красавца барона.

– Я осрамлен, Юлиана, – сказал он дрожащим от волнения голосом, – я бессилен этому противиться. В Рюдисдорфе наша дорога была усыпана цветами; здесь же ничем подобным не почтили твоего приезда. Извини дядю: эта высокочтимая им покойница была его дочь.

Он не дал Юлиане времени ответить. В сопровождении дворецкого и покачивавшего головой Рюдигера он быстро повел молодую женщину вверх по лестнице через парадные залы, к которым примыкала великолепная зеркальная галерея. Лиана видела себя под руку с высоким, гордым бароном, по виду и манере они были парой, но какая неизмеримая пропасть лежала между ними, союз которых, хотя и основанный на одном расчете, был только что освящен церковью. Дворецкий торжественно распахнул перед ними обе половинки входной двери. У Лианы закружилась голова. Несмотря на толщину каменных стен и высокие своды, в галерее было душно и жарко. Палящие лучи июльского солнца падали прямо на незанавешенные стекла многочисленных окон, а тут еще, на противоположном конце зала, топился камин. Пушистые ковры покрывали стены и полы, драпировали окна и двери, кроме того, последние были еще герметически обиты; все свидетельствовало о стараниях о том, чтобы внешний воздух не мог проникать сюда, и в этой удушливой атмосфере, напоенной вдобавок разными эссенциями, сидел перед пылавшим камином старик. Ноги его, завернутые в стеганое шелковое одеяло, казались безжизненными, между тем как верхняя часть туловища сохранила юношескую грацию и подвижность. Он был в черном фраке и белом галстуке. Маленькое умное лицо его было болезненно-бледно, и эта бледность еще более усиливалась от смешения золотисто-красного солнечного света с бледно-желтым светом топившегося камина. То был гофмаршал барон фон Майнау.

– Любезный дядюшка, позволь представить тебе мою молодую жену, – сказал Майнау довольно лаконично, между тем как Лиана подняла вуаль и поклонилась.

Маленькие карие глазки старика пристально впились в нее.

– Ты знаешь, любезный Рауль, – возразил он медленно, не отрывая глаз от покрасневшей Лианы, – что я не могу приветствовать эту молодую особу как твою жену, пока союз ваш не будет освящен нашей церковью.

– Ну, дядюшка, – ответил Майнау, – я только сию минуту узнал, что твое ханжество простирается так далеко, иначе я сумел бы предупредить подобную встречу.

– Та-та-та, не горячись, любезный Рауль! Это дело веры, о которой благородные натуры не спорят, – добродушно проговорил гофмаршал; очевидно, он трусил гневного голоса своего племянника. – Пока я приветствую ее, как графиню Трахенберг… Вы носите знаменитое имя, графиня, – обратился он к Лиане.

Говоря так, он протянул ей свою правую руку; она заколебалась, боясь прикоснуться к этой бледной руке с несколько искривленными пальцами; не то гнев, не то испуг волновали ее. Она знала, что в этот же день ее брак будет вторично освящен по обряду католической церкви, Майнау были католики, но то, что в этом доме совершенно не признавали действительным протестантского брака, совершенного в Рюдисдорфе, поразило ее как громом.

Старый барон сделал вид, что не заметил ее колебания, и вместо руки взял кончик одной из спустившихся ее кос.

– Посмотрите, что за прелесть! – сказал он любезно. – Не нужно называть вашего знаменитого имени, это верное его отличие – оно блистало еще во времена крестовых походов!.. Природа не всегда так предупредительна, чтобы сохранить из рода в род отличительный фамильный признак, как у Габсбургов толстая нижняя губа, а у Трахенбергов рыжие волосы.

Сказав эту любезность, он принужденно улыбнулся.

Рюдигер между тем нетерпеливо покашливал, и Майнау быстро повернулся к окну. Там неподвижно стоял маленький Лео, устремив глаза на новую маму; красивый мальчик небрежно опирался на великолепную леонардскую собаку, а в правой руке держал свой знаменитый хлыст. Эта группа вполне достойна была кисти художника или резца скульптора.

– Лео, подойди к милой маме, – приказал Майнау до неузнаваемости взволнованным голосом.

Лиана не стала ждать, чтобы мальчик подошел к ней. В этой ужасной обстановке прекрасное детское личико, хотя и смотревшее на нее враждебно и упрямо, показалось ей отрадой, лучом света. Она быстро подошла к ребенку, нагнулась и поцеловала его.

– Станешь ли ты хоть немного любить меня, Лео? – проговорила она, и в ее умоляющем голосе слышалось рыдание.

Большие глаза мальчика с робким удивлением вглядывались в лицо новой матери, хлыст полетел на пол, и маленькие ручки крепко обвились вокруг шеи молодой женщины.

– Да, мама, я буду любить тебя! – проговорил он со свойственной ему откровенностью и, посмотрев через ее плечо на отца, добавил почти сердито:

– Не правда, папа, она вовсе не похожа на жердь, и косы у нее не такие, как у нашей…

– Лео!.. Неугомонный мальчишка! – оборвал Майнау сына.

Очевидно, он был в большом замешательстве, между тем как старик старался скрыть улыбку. Рюдигер снова сильно закашлял.

– Боже мой, да в чем же провинился этот бедняк? – прервал он вдруг свой дипломатический маневр и указал на темный угол комнаты: там на коленях, перед креслом, стоял, опустив голову, Габриель; сложенные руки его лежали на толстой книге.

– «Месье» Лео был непослушен, а я ничем чувствительнее не могу наказать его, как наказав за него Габриеля, – спокойно сказал дядя.

– Как! Неужели козлы отпущения опять в моде в Шенверте?

– Хорошо, если б они никогда и не выходили из моды! Это было бы и для нас всех лучше, – резко ответил гофмаршал.

– Встань, Габриель, – приказал Майнау, повернувшись спиной к дяде.

Мальчик встал, и Майнау с саркастической улыбкой взял толстый том с легендами, который должен был, по-видимому, читать бедный козел отпущения.

Во время этой тягостной сцены вошел дворецкий. Он нес на серебряном подносе мороженое. Как ни был раздосадован старик, но при виде подноса с мороженым он устремил пытливый взгляд на изящно украшенные серебряные тарелочки и знаком подозвал к себе дворецкого.

– Я проучу этого безмозглого повара, – ворчал он. – Такие горы самого дорогого фруктового мороженого!.. Да он с ума сошел?

– Так приказал молодой барон, – поспешил вполголоса сказать дворецкий.

– Что такое? – спросил Майнау.

Он бросил фолиант на стул и, нахмурив брови, подошел ближе.

– Ничего особенного, мой Друг, – добродушно сказал дядя, бросив искоса робкий взгляд на племянника.

Он покраснел и струсил, как ребенок, несколько раз уже уличенный в одном и том же проступке.

– Пожалуйста, дорогая графиня, снимите вашу шляпку, – обратился он к молодой женщине, – и попробуйте этого ананасного мороженого! Вам не мешает освежиться после утомительного пути.

Лиана ласково погладила курчавую головку Лео и, расставаясь с ним, поцеловала его в лоб.

– Благодарю вас, господин гофмаршал, – сказала она очень спокойно. – Вы пока не признаете за мной ни имени Майнау, ни прав хозяйки дома, а графине Трахенберг условия приличий не дозволяют находиться одной в мужской компании. Могу ли я просить вас указать мне комнату, куда я могла бы удалиться до вторичного совершения брачного обряда?

Может быть, старику, опытному дипломату, никогда не приходилось слышать такого энергического ответа, или он менее всего ожидал его от этой более чем скромно одетой и робкой, угнетенной финансовыми обстоятельствами молодой женщины в сером платье, только глаза его широко раскрылись, и всегда хитрое выражение его лица сменилось совершенным недоумением…

Рюдигер злорадно потирал за его спиною руки, а Майнау с удивлением осматривался: неужели это говорила «скромная девочка с робким характером»?

– Э, да вы очень обидчивы, моя милая графиня, – сказал дядя после минутного замешательства.

Майнау подошел к своей молодой жене.

– Ты очень ошибаешься, Юлиана, если думаешь, что в Шенверге кто-нибудь не признает твоих прав как хозяйки дома, – сказал он сдержанным голосом: видно было, что он едва владел собою. – Для меня совершенно достаточно рюдисдорфского венчания, оно навсегда дало тебе мое имя; а что думают об этом в здешних стенах – тебя не должно это смущать. Позволь мне проводить тебя в твои комнаты.

Он подал ей руку и, не обращая внимания на старика, повел ее вон из зала. Пока они проходили по зеркальной галерее, он не говорил ни слова, но на лестнице остановился.

– Тебя оскорбили; поверь, что и мое самолюбие одинаково страдает от этого, – начал он гораздо спокойнее, чем говорил раньше. – Но я прошу тебя помнить, что моя первая жена была дочерью этого больного старика, его единственным ребенком. Второй жене поневоле придется быть предметом ревности родных покойницы. Я буду просить тебя не принимать этого близко к сердцу, пока сила привычки не возьмет своего… Я не могу оставить Шенверта и поселиться с тобой в одном из других моих поместий главным образом потому, что для Лео необходима материнская забота; а он должен здесь жить, – я не могу отнять у деда его единственного внука.

Лиана молча продолжала спускаться с лестницы; она не имела сил говорить с этим черствым эгоистом, который, приковав ее к себе навсегда прочными цепями, не предупреждая даже о тягостной обстановке ее будущей жизни.

– Вы, конечно, поймете, что в данную минуту у меня нет более сильного желания, как удалиться отсюда, – возразила она, указывая через отворенные ворота, мимо которых они проходили, на освещенные солнцем окрестности. – Но этому препятствует сознание, что я своим возвращением в Рюдисдорф сама как бы отрицаю силу неразрывности союза, освященного моей церковью…

– Тебе было бы довольно трудно привести в исполнение такое намерение, – с ледяным хладнокровием перебил ее Майнау, проходя по длинной колоннаде, находившейся в нижнем этаже. – Я не считаю нужным уверять тебя, что не позволил бы безнаказанно компрометировать себя таким поступком… Венчание и развод – и сейчас же одно за другим! Гм!.. Да… сколько бы этот случай доставил пищи добрым людям, и без того уже набожно открещивающимся от моих «странностей» и «эксцентричностей»!.. Я всегда рад душой дать пищу их словоохотливости, и почему же нет? Но на этот раз намерен избегнуть такого пикантного скандала.

Он оставил ее руку и отворил дверь.

– Вот твои комнаты; осмотри хорошенько, все ли тут по твоему вкусу; каждое твое желание, особенно относительно изменений, будет, разумеется, тотчас же беспрекословно исполнено.

Он вошел вслед за ней и окинул взглядом анфиладу комнат, убранных с изысканной роскошью, и полугневная-полунасмешливая улыбка мелькнула на его красивых губах.

– Тут жила Валерия, но не бойся, – сказал он своим обычным язвительно-насмешливым тоном, от которого «дамы трепетали, как овечки», – ее душа была слишком легка и воздушна, точно сотканная из дорогих кружев, в которые она любила рядить свое изнеженное тело. К тому же она постоянно парила на крыльях строжайшего благочестия, и теперь она на небе.

Он позвонил горничной и, когда та явилась, представил ее новой госпоже. Сообщив затем Лиане, что через час зайдет за нею, чтобы отправиться к венцу, он, не дожидаясь ее ответа, удалился. В то же время горничная прошла в противоположную дверь, чтобы приготовить все для перемены туалета.

Глава 6

Лиана осталась одна среди незнакомой ей обстановки. В первую минуту она поддалась невольному чувству страха; пробежала по всем комнатам и осмотрела все замки у дверей: нет, она не была пленницей, даже стеклянная дверь одной из, комнат, ведущая в сад, не была заперта, и ничто не мешало ей спастись бегством из этого дома… Бежать? Да разве она не добровольно приехала сюда? Разве не от нее лично зависело сказать «нет», несмотря на грозные взгляды гневной матери и слезные мольбы брата и сестры?.. Она необдуманно поддалась страшному заблуждению, и виной этому была ее институтская жизнь. Большая часть ее институтских подруг, аристократок по рождению, не могли располагать своей рукой: они были уже помолвлены по выбору родителей и вскоре после выпуска выданы замуж. Одна из них, это Лиана знала еще в институте, красивая молодая девушка, всей душой любила молодого бюргера и, несмотря на то, беспрекословно вышла за знатного старика. Под влиянием таких примеров и убеждений, поддерживаемая, с одной стороны, матерью, а с другой – братом и сестрой, Лиана думала, что подобное решение очень естественно. Магнус и Ульрика хотели спасти ее от домашнего ада, и она, позволив себя спасти, не имела ни малейшего права обвинять Майнау в обмане. Ведь и она сама ничего не имела в сердце, кроме желания свято исполнить свои новые обязанности. Только теперь она прозрела. Она навсегда разлучилась с теми, кого любила, и ничто в жизни не могло возместить этой потери. Да, она должна была поддерживать холодные отношения с человеком, с которым ее судьба была связана навсегда, который не мог любить ее и менее всего желал, чтобы и она когда-нибудь полюбила его… Целая долгая жизнь на чужбине, без малейшей надежды на чье-нибудь взаимное сочувствие!..

Она подняла глаза, и взгляд ее остановился на голубых волнах атласной драпировки потолка. Тут только увидела она, что все стены были обиты той же блестящей материей, и она точно парила в голубом эфире…

Вспомнив, с какой горькой иронией Майнау говорил о своей покойной жене, Лиана невольно подумала, что если жившая тут женщина и была упрямым, избалованным ребенком, то могла в минуты каприза без опасения топнуть ногами и истерически броситься на пол – под ногами ее находился дорогой пушистый ковер, затканный нежными васильками; во всем изящном и кокетливом будуаре не было видно ни полоски дерева или частички стены, везде, куда ни взглянешь, шелковая драпировка и мягкая мебель!.. Лиана отворила окно: эта покойница положительно упивалась благоуханием жасминов – так сильно наполнял он своим ароматом воздух и даже дорогие кружевные гардины и тяжелые драпировки! Кто знает, не встрепенулась ли гневно «легкая, из кружев сотканная, душа, улетевшая на небо» на «крыльях строгого благочестия», в ту минуту, когда вторая жена, отворивши окно, как бы принимала в свое владение эти покои? Тихий голос, подобно жалобному стону, коснулся слуха Лианы. Она затаила дыхание и прислушалась. Вошла горничная и доложила, что все готово для ее туалета.

– Что это такое? – спросила молодая женщина, переступая порог смежной комнаты, когда тот же таинственный звук снова коснулся ее слуха.

Теперь она ясно слышала, что он доносился к ней из окна.

– Там, напротив, на дереве висят эоловы арфы, баронесса, – ответила горничная. Лиана посмотрела в окно и покачала головой.

– Но в воздухе так тихо!

– А может быть, этот звук доносится оттуда, где уже несколько лет лежит больная женщина, – заметила девушка, указывая на видневшуюся вдали проволочную решетку, за которой возвышался обелиск красноватого цвета. Я этого не знаю, я сама всего дней восемь как в Шенверте… Конечно, людям до этого дела нет, только на кухне говорили, что эту женщину содержат здесь из милости, ужасно, говорят даже, что она некрещеная… Я не хожу сама за проволочную решетку и боюсь большого страшного турецкого вола, что там бродит, а по всем деревьям прыгают обезьяны, эти отвратительные животные!.. Фи!

Лиана молча прошла в соседнюю комнату и беспрекословно отдала себя в распоряжение проворной и словоохотливой горничной. Теперь она надела роскошное платье из дорогой, затканной серебром материи, и когда через полчаса она встретила Майнау в голубом будуаре, то он невольно отступил… Эта «жердь» умела носить платья со шлейфом, и у этой «жерди» были античные руки и плечи, которыми она не щеголяла только по совершенному отсутствию кокетства и по чувству скромности, заставлявшему скрывать их под высоким воротом… На роскошных, изящно причесанных рыжеватых волосах лежал венок из флердоранжевых цветов, от чего он казался таким блестящим на голубом фоне стен, точно был обрызган золотистой росой.

– Благодарю тебя, Юлиана, что ты с такой фактурой отказалась от любимой тобою простоты и в моем доме являешься так, как требует этого твое положение, – сказал он ласково, но вместе с тем, не скрывая своего изумления.

Она подняла темные ресницы, и не бледно-голубые глаза, a la Lavalliere, а большие темно-серые звездочки, полные ума и серьезной строгости, пристально смотрели на него.

– Не думайте обо мне слишком хорошо! – сказала она ему; у нее не хватало мужества так свободно говорить ему «ты», как это ему удавалось. – Не из скромности оделась я так просто в Рюдисдорфе к венцу, – назовите это гордостью, высокомерием, как вам угодно… Я очень хорошо знаю, что многие женщины из рюдисдорфской мраморной галереи носили порфиру и шлейфы, и я сама имею на это право, которое всегда сумею удержать за собою… Но потому-то я и не могла надеть на себя этот дорогой подарок (тут она указала на белое, затканное серебром платье) в родительском доме, в котором нам не принадлежит теперь ни одного камня. Я боялась, чтобы шелест его не разбудил моих славных предков, дремлющих в фамильном склепе под алтарем, а теперь-то именно им и нужно спать непробудным сном… Здесь я – представительница вашего имени, ему и приличен ваш подарок.

Майнау закусил губу. С неприятным, почти гневным удивлением смотрел он попеременно то на спокойно говорившие уста, то на смело смотревшие на него глаза.

– Да, но если бы Трахенберги и пробудились, то остались бы довольны, – проговорил он, саркастически улыбаясь. – Их всему свету известная фамильная гордость еще живет и умеет энергически заявлять о себе, это наверное вознаградило бы их за потерю состояния, о которой ты напоминаешь.

Лиана ни слова не ответила ему, но медленно и величественно прошла в дверь, которую он отворил ей с низким, почти ироническим поклоном. Сопровождая ее теперь, Майнау точно переродился: он не походил на того светского человека, который вел ее в Рюдисдорфскую церковь, словно к обеденному столу; не таким он был и в лесу, когда управлял бешеными лошадьми, следил торжествующим взглядом за удалявшейся бледной герцогиней, – в эту минуту происходила в нем та же борьба, которую только что пережила его молодая жена. Он глубоко раскаивался в сделанном им важном шаге, на который решился, поверив обещанию графини, что он получит в Лиане такую жену, из которой может делать все, что захочет… Еще было время, еще его церковь не освятила их союза… Вдруг шелест ее длинного тяжелого шлейфа затих. Лиана остановилась и высвободила свою руку из-под его руки; он тоже вынужден был остановиться и с удивлением посмотрел на нее. Один взгляд на ее побледневшее лицо мог объяснить ему то, что происходило в ней; с выразительной насмешливой улыбкой взял он ее снова под руку и пошел вперед мимо парадно одетой замковой прислуги, выстроившейся шеренгой перед церковною дверью… Значит, его решение было непоколебимо, и она пошла далее, но теперь не как овечка, обреченная на заклание: гордая бабушка в зале ее предков могла бы теперь порадовался величественным манерам своей внучки, по спокойному, сдержанному лицу которой нельзя было и предположить, как трепетно билось ее сердце.

С каким блеском был выведен здесь на сцену обман! В самые счастливые дни рюдисдорфского великолепия не видела Лиана такого богатства серебра, которым покрыт был алтарь; тысячи огней горели в люстрах, и вся оранжерея, в чем отказал больной старик для встречи новой госпожи, перенесена была сюда для придания большей торжественности священнодействию. Среди этого леса экзотических растений, покрытых чудными цветами, и тысяч зажженных свечей золотистые лучи заходящего солнца проникали сквозь высокие готические церковные окна, клубились облака фимиама; как сквозь туман, видела Лиана лица множества присутствующих, в стороне – пунцовое одеяло и лежащие на нем бледные сложенные руки гофмаршала и великолепное облачение священника. Строго и повелительно стоял он на ступенях алтаря; она невольно содрогнулась, приблизившись к нему: точно огненный поток лился из глаз этого человека и глубокий проницательный взгляд его встретился с ее широко открытыми глазами. Только после ее испуганного движения его взгляд обратился к небу, и над ее головою раздался звучный потрясающий голос; он говорил о вечной любви и преданности – какое кощунство!.. Безыскусные слова рюдисдорфского пастора успокоили было ее, эта же восторженная речь придворного проповедника пролила яркий свет на притворство и ложь, под прикрытием которых совершался настоящий союз, и каждое слово проповеди, как острый нож, входило в самое сердце. Молодая женщина трепетала перед священником, огненные глаза которого не отрывались от нее, и, сама не зная зачем, она вдруг прикрыла подвенечной вуалью грудь и плечи.

Но вот кончился и этот день, самый тягостный и роковой во всей ее жизни. Настала давно желанная минута, когда она могла запереть двери отведенных для нее комнат, отделявших ее от всех обитателей замка. Отпустив горничную и сняв свой подвенечный наряд, она надела белый пеньюар. Спать она не могла – она чувствовала свое одиночество, ее мучила тоска по своим, и ей страстно хотелось увидеть, подержать в руках хотя бы какой-нибудь предмет, привезенный с собой… Нервно, дрожащими руками открыла она маленький сундучок, поставленный в зале по ее желанию. Сверху лежала тетрадь латинских сочинений, написанных ею; она невольно вздрогнула и бросила робкий взгляд на большой портрет, висевший против нее, – это был он, этот красавец, с загадочным лицом, на котором постоянно чередовались огонь страстей и ледяной холод, выражение душевной доброты и язвительной насмешки! Эти противоречия наводили на нее ужас. Она торопливо свернула рукопись: даже эти нарисованные на портрете глаза не должны были видеть написанного ею.

«Майнау вытрясет из тебя твои ученые бредни!» – припомнились ей слова графини Трахенберг.

Не далее как сегодня за ужином, рассуждая об эмансипации женщин, Майнау с презрением заявил, что не знает, которая из женщин более заслуживает осуждения – та ли, которая не исполняет своих материнских обязанностей, кокетничая и предаваясь удовольствиям, или та, которая выгоняет из своей комнаты детей, чтобы сочинять стихи, писать ученые статьи. Чернильное пятно на руке женщины не сноснее для него дурного обеда.

Она подошла к письменному столу, чтобы скрыть в нем от посторонних глаз этих немых свидетелей своей прежней духовной деятельности. Стол был из розового дерева – самое образцовое произведение, какое когда-либо выходило из-под руки художника. Каким мыслям предавалась, сидя тут, воздушная, неспокойная душа умершей?.. Доска стола почти гнулась под тяжестью дорогих безделушек и статуэток, из которых каждая была более или менее легкомысленного содержания и резко противоречила строгому благочестию. Лиана с трудом выдвинула один из ящиков стола; он был доверху наполнен свертками с золотом; очевидно, то были деньги, назначенные ей на булавки. С испугом задвинула она опять ящик и заперла его на ключ. Это открытие и душный комнатный воздух, пропитанный запахом жасминов, побудили ее выйти в соседнюю комнату и отворить стеклянную дверь в сад. Благодаря опущенным гардинам, Лиана не знала, что на безоблачном небе ярко светит полная луна. Она невольно отступила – так ослепителен, так необыкновенен показался ей Шенверт, окруженный остроконечными вершинами скалистых гор, частью покрытых чудным вековым лесом… Казалось, что эти горы, подобно драконам с оскаленными зубами, окружив Шенверт, стерегли это сокровище… Она вышла на веранду, крыша которой поддерживалась колоннами. Какой резкий контраст представляло собой новейшее убранство комнат с сероватыми от времени колоннами, гордо поднимавшимися в строгой красоте и облитыми теперь лунным светом. Не чувствовалось ни малейшего ветерка, хотя в верхних слоях воздуха, вероятно, было движение, потому что эоловы арфы издавали по временам тихий, трепетный звук.

Среди этой торжественной тишины ночного часа вдруг послышались приближающиеся шаги; испуганная Лиана спряталась в тень за колонну, и в ту же минуту из-за северного угла дома выбежал ребенок; это был Лео. На босых ногах его были туфли. Наскоро надетые зеленые бархатные панталоны он держал обеими руками, а ночная рубашка его, обшитая кружевами, была расстегнута и спускалась с плеч… Ребенок робко осмотрелся и побежал еще скорее к проволочной решетке. Лиана неслышными шагами следовала за ним.

– Что ты делаешь тут, Лео? – спросила она, удерживая его.

Он испуганно вскрикнул.

– Ах, новая мама! – сказал он, как бы успокоившись. – Ты скажешь об этом дедушке?

– Если ты намерен поступить дурно, то конечно.

– Heт, мама, – ответил он своим твердым, уверенным тоном и тряхнул локонами; он, по-видимому, выскочил из кровати. – Я только хочу дать Габриелю эти шоколадные фигуры, – я не сам взял их, право, мама! Господин Рюдигер положил их мне за ужином на тарелку. Я всегда прячу их для Габриеля, но наутро не нахожу уже их в кармане: фрейлейн Бергер очень любит их, она целый день жует и всюду шныряет, противная…

– Да где же эта фрейлейн Бергер? – спросила Лиана.

Наставница была представлена ей после свадьбы и произвела на нее очень благоприятное впечатление.

– Она играет в фанты в классной комнате и не позволяет мне входить туда; она заперла дверь, – ворчал Лео. – Они там ужасно шумят и пьют пунш; я слышу это сквозь замочную скважину… Я сегодня совсем не видел Габриеля, потому что худо вел себя, но спокойной ночи я ведь могу пожелать ему, – проговорил он своим обычным упрямым тоном. – Могу я, мама? Да, могу?

Он просил хотя и настойчиво, но с полным доверием ребенка к матери; радостно встрепенулось сердце молодой женщины: этот упрямый ребенок с первой минуты добровольно подчинялся ее материнскому авторитету, и луч счастья проник в ее изболевшуюся, печальную душу; она обняла мальчика и нежно поцеловала его.

– Дай мне конфеты, Лео! Я сама отнесу их Габриелю. Ты должен теперь лечь спать, – сказала она и протянула руку. – Я скажу ему от тебя «покойной ночи»; но где я найду его?

Лео охотно вывернул карманы и высыпал конфеты в красивые руки матери. Она улыбнулась: такого богатства шоколада нельзя было показать деду: выговор, сделанный за фруктовое мороженое, не ускользнул от ее тонкого слуха.

– Ты должна идти туда, мимо пруда, – объяснил мальчик, указывая на проволочную решетку. – А только в дом нельзя входить, дедушка это строго запретил, а фрейлейн Бергер говорит, что там живет колдунья с длинными зубами; конечно, это глупости, и я не боюсь. Ведь не кусает же она Габриеля?..

Молодая мать застегнула рубашечку Лео и повела его за руку обратно в замок… У потолка была привешена лампа, освещавшая сквозь зеленое граненое стекло магическим светом спальню ребенка. Постель царственного дитяти не могла бы быть роскошнее и изящнее постели этого потомка Майнау. Но, несмотря на всю окружавшую его роскошь, на шелковые занавесы у постели, на дорогие кружева и шитье, украшавшие подушки и простыни малютки, бедному ребенку недоставало самых простых нежных попечений… Его сна не охраняла добрая любящая рука, хотя бронзовый ангел и поддерживал шелковые складки над его постелью и простирал над ним свои блестящие золотые крылышки…

Из соседней классной комнаты доносился веселый хохот и звон стаканов. Лиане казалось, что душа умершей матери должна, грозная, витать здесь и чертить на стене Mene, Tekel… забывшей свои обязанности наставнице.

– Мама, – сказал ребенок робко и торопливо, лаская ее своими маленькими ручками, в то время как она заботливо укрывала его одеялом, – как хорошо, что ты здесь! Ты всегда будешь приходить? Первая мама никогда не приходила к моей кровати… А ты наверное пойдешь к Габриелю и отнесешь ему от меня шоколад?

Лиана все обещала. Успокоенный ребенок склонил свою головку на подушку, и минут через пять его ровное дыхание показало Лиане, что он уже заснул. Неслышными шагами вышла Лиана из комнаты и заперла снаружи дверь, в которую он выбежал.

Глава 7

Пробило половина одиннадцатого, когда Лиана снова вошла в цветник, расположенный перед окнами ее комнат. Вдали виднелась проволочная решетка. «Козел отпущения», как назвал сегодня Рюдигер бледного, молчаливого мальчика, вероятно, уже давно спал, и не он был главной причиной непреодолимого желания, которое влекло молодую женщину к таинственному убежищу. Обернувшись назад, она внимательно осмотрела старинный замок, который в своем строгом великолепии, с массивными сводами, с резными листочками клевера, украшавшими сводчатые окна, и с фигурой родового патрона на выступе фасада, величественно возвышался наподобие аббатства, облитый серебристым светом луны. Все окна были темны, только из нижнего зала пробивался свет лампы в темноту колоннад… Ей показалось, что, прислонившись к одной из колонн, неподвижно стоял какой-то человек, и пристально смотрел в полуотворенную дверью – воображение! Ни одна песчинка не шевелилась под ногами человека, ни малейшее движение не обнаруживало его дыхания, то, вероятно, была тень, падавшая от колонны.

Молодая женщина шла с сильно бьющимся сердцем по узкой песчаной тропинке, головы ее еще касались нижние ветви орешника и можжевельника; но вот затворилась за ней калитка проволочной решетки, и характер растительности изменился: на мягкой зеленой мураве поднимался могучий индийский банан, широкие листья которого бросали на траву гигантскую тень; потом тропинка пошла сквозь густой кустарник. Кругом искрились мириады светлячков; наверху, в ветвях, раздавался шорох; оторванная ветка упала на плечо молодой женщины, справа и слева к ней протягивались маленькие лапы обезьян и лукавые глаза их с любопытством заглядывали ей в лицо. Она невольно провела рукою по лбу, как бы желая освободиться от тяжелого сна; может быть, из темной зелени высунется зияющая пасть пестрой змеи или выступит перед ней неуклюжий исполин-слон, чтобы растоптать ее своими мощными ногами?.. Она, как бы ожидая их, остановилась; но из куста выпорхнула только испуганная цесарка, а через несколько шагов расступились кусты и деревья и перед нею явилась неподвижная, как зеркало, поверхность пруда; золотые купола индийского храма величественно поднимались к небу, как будто мраморные ступени его вели прямо к священным водам Ганга, а не к водам пруда немецкой долины.

Тяжело дыша от невольного страха, который наводит на нас одиночество в неизвестной местности и который вместе с тем неудержимо влечет нас вперед, Лиана медленно обошла пруд, не подозревая, что белая одежда ее, стройная фигура и роскошные золотые волосы, отражаясь в поверхности пруда, придавали какое-то особенное очарование этому своеобразному пейзажу; она не подозревала также, что, когда затворилась за нею проволочная решетка, виденная ею тень отделилась от колонны и неслышными шагами последовала за ней, как будто в золотистых косах, сбегавших вдоль ее спины и блестевших при лунном свете почти фосфорическим блеском, заключался магнетический ток, с непреодолимой силой увлекавший за собою эту тень.

Показались белые стены низенького домика; кругом его вилась песчаная дорожка, и весь он утопал среди чудных сортов роз; тут цвели и благоухали карликовые и штамбовые розы и даже по бокам дорожки вились некоторые ветки чайных роз, бледные цветки которых тяжело склонились, точно убаюканные кротким светом луны. Постройка этого домика была так легка, что, казалось, его снесет первый сильный порыв ветра вместе с тростниковой черепицей на крыше и бамбуковыми столбиками, поддерживавшими веранду. Окна были большие, но защищенные точеной деревянной решеткой.

Нерешительно ступила молодая женщина на низенькую ступеньку веранды, пол которой был устлан циновками из пальмовой коры; они были так гладки, блестящи и свежи, как будто предназначались прохлаждать ноги утомленного зноем индийца. Сквозь решетку окна виднелся свет от лампы, привешенной к потолку; штора из пестрой плетенки опускалась до того места, где был сердцеобразный вырез в деревянной решетке; сквозь это-то отверстие Лиана могла увидеть большую часть внутренней обстановки комнаты.

У противоположной стены стояла кровать из тростника. На белых, как снег, простынях лежало необыкновенно нежное существо, лицо которого было скрыто в подушках, и потому трудно было решить – женщине или ребенку принадлежало оно. Мягкие складки белого кисейного одеяния ниспадали до самых ног, чрезвычайно маленьких и мертвенно-бледных, лежавших неподвижно. Обнаженная до самого плеча, худая и тонкая, как у тринадцатилетней девочки, рука тяжело свесилась с постели; широкие блестящие золотые браслеты красовались у кисти и повыше локтя и производили неприятное впечатление: казалось, они должны были раздражать эту нежную кожу… Высокая здоровая женщина, стоявшая у кровати с серебряной ложкой в руке и упрашивавшая о чем-то, стараясь придать своему грубому голосу мягкий оттенок, была знакома Лиане как представленная ей после свадьбы под именем госпожи Лен, ключницы замка.

Ложка, которую женщина старалась держать дальше от своего чистого, нарядного фартука, конечно, была наполнена лекарством и приводила в ужас больную. Как ни уговаривала ее женщина, как ни гладила ласково по голове свободной рукой, больная не уступала.

– Не могу ничего сделать, Габриель, – сказала наконец Лен, повернувшись к той части комнаты, которую Лиана не могла видеть, – ты должен поддержать ей голову… Ей во что бы то ни стало нужно уснуть, дитя мое.

Бледный мальчик, «козел отпущения» Лео, подошел ближе и осторожно попробовал просунуть руку между подушкой и лицом больной. При этом движении больная с ужасом подняла голову, и Лиана увидала худенькое, бледное, но вместе с тем прекрасное лицо женщины. Лиану до глубины души поразил выразительный взгляд необыкновенно больших глаз, с таким нежным упреком и мольбою смотревших на мальчика. Мальчик отступил на шаг и опустил руки.

– Нет, нет, я ничего не сделаю тебе! – сказал он, и в его нежном голосе звучало горе и сострадание. – Не могу, Лен, ей больно!.. Лучше я усыплю ее песнями.

– В таком случае ты можешь петь до утра, – возразила Лен. – Когда ей так нехорошо, как сегодня, песнями не усыпишь ее, ведь это ты сам знаешь.

Она пожала плечами, но не имела духу принуждать Габриеля помочь ей. Какое мягкое сердце билось в груди у этой, по-видимому, грубой женщины, с резкими чертами лица, которая казалась такой угрюмой и неприступной во время представления ее новой госпоже!

Лиана отворила дверь, находившуюся между двух окон, и вошла в комнату. Ключница испуганно вскрикнула и чуть не пролила лекарства.

– Подержите больную, – сказала Лиана, я дам ей лекарство.

Внезапное появление стройной молодой женщины в белой одежде с аристократическими манерами, положительно парализовало больную – она, не шевелясь, а только пристально глядя в наклонившееся над нею миловидное лицо молодой женщины, беспрекословно приняла лекарство.

– Вот лекарство и принято, мой милый, – сказала Лиана и положила ложку на стол. – Ей не причинили боли, и теперь она заснет.

Лиана нежно погладила темную головку Габриеля.

– Ты, верно, очень любишь ее?

– Она моя мама, – с неизъяснимой нежностью ответил мальчик.

– Это бедные люди, баронесса, очень бедные, – вмешалась ключница грубым и сухим голосом.

Ни в голосе, ни в лице ее уже не было и тени той нежности и сочувствия, которыми несколько мгновений назад дышало все ее существо.

– Бедные? – переспросила молодая женщина и невольно указала на блестящие браслеты на руках, на дорогие ожерелья на груди больной, которая до сих пор не отводила своих восторженных глаз от Лианы.

Теперь ее лицо приняло выражение страха и тревоги, и она судорожно сжала левой рукой какой-то предмет, висевший на одной ниточке ожерелья, по-видимому, серебряный флакон.

– Ну, ну успокойся; баронесса ничего у тебя не отнимет! – проговорила Лен резким и повелительным тоном. – Они бедны, баронесса, – обратилась она снова к Лиане. – Эти безделушки ведь не прокармливают, – она указала на украшения, – да, в сущности, они ей и не принадлежат, и старый господин гофмаршал мог бы отнять их, если бы захотел. У нее нет никого и ничего на свете, и если она и мальчик получают здесь, в замке, приют и пропитание, то это чисто из милости.

Все объяснение было сделано с такой последовательной беспощадностью, что у Лианы болезненно сжалось сердце, особенно когда Габриель, нагнувшись над матерью, осыпал ее нежными ласками, как беззащитного ребенка, которого ласками можно заставить забыть причиненное ему горе… Прекрасная головка мальчика, задумчиво склоненная набок, с грустной складкой вокруг рта, носила на лице отпечаток терпения и рабского послушания, выработавшихся вследствие постоянных притеснений. Лиана могла бы спросить: кто эта необыкновенная женщина и как она попала сюда с ребенком, осужденным расти под таким страшным гнетом? Но страх услышать дальнейшие беспощадные объяснения ключницы заставил ее удовлетвориться тем, что уже услышала. Она выложила из кармана на стол шоколадные фигуры.

– Это Лео посылает тебе, – сказала она, – и я пришла от него сказать тебе «спокойной ночи».

– Он добрый, и я люблю его, – ответил мальчик со своей грустной улыбкой.

– Это хорошо, дитя мое, но ты не должен более терпеть наказание за его шалости.

Она взяла его за подбородок и, приподняв его головку, с любовью заглянула в его невинные глазки.

– Неужели у тебя хватает мужества всегда молча сносить несправедливости? – спросила она серьезно.

Некрасивое лицо ключницы вспыхнуло от удивления; она, видимо, с минуту боролась с охватившим ее чувством умиления, но это было только одну минуту, а затем, глядя испытующе на свою госпожу, она сказала еще более резким тоном:

– Габриелю, баронесса, это вовсе не вредит, и если к нему несправедливы в замке, то он должен благодарить за это и целовать руку, которая его карает… Он будет монахом, пойдет в монастырь, а там надо на всякую обиду молчать, как бы ни кипело гневом сердце… Маленького барона Лео он должен любить, ведь по его милости он до сих пор здесь: это он выпрашивает у гофмаршала, а то давно бы Габриеля разлучили с матерью.

Глаза мальчика наполнились слезами.